Записки охотника. Контора. Повести и рассказы Тургенева

 

Вся библиотека >>>

Рассказы Тургенева >>>

 


Контора

Русская классическая литература

Иван Сергеевич

Тургенев


 

Записки охотника

 

 

Контора

 

 

     Дело было осенью.  Уже несколько часов бродил я  с  ружьем по  полям и,

вероятно,  прежде вечера не вернулся бы в  постоялый двор на большой Курской

дороге,  где ожидала меня моя тройка,  если б  чрезвычайно мелкий и холодный

дождь, который с самого утра, не хуже старой девки, неугомонно и безжалостно

приставал ко мне, не заставил меня наконец искать где-нибудь поблизости хотя

временного убежища. Пока я еще соображал, в какую сторону пойти, глазам моим

внезапно представился низкий шалаш возле поля, засеянного горохом. Я подошел

к  шалашу,  заглянул под соломенный намет и увидал старика до того дряхлого,

что мне тотчас же вспомнился тот умирающий козел,  которого Робинзон нашел в

одной  из  пещер  своего острова.  Старик сидел  на  корточках,  жмурил свои

потемневшие маленькие глаза и  торопливо,  но осторожно,  наподобие зайца (у

бедняка  не  было  ни  одного  зуба),   жевал  сухую  и   твердую  горошину,

беспрестанно перекатывая ее  со стороны на сторону.  Он до того погрузился в

свое занятие, что не заметил моего прихода.

     - Дедушка! а дедушка! - проговорил я.

     Он перестал жевать, высоко поднял брови и с усилием открыл глаза.

     - Чего? - прошамшил он сиплым голосом.

     - Где тут деревня близко? - спросил я.

     Старик опять пустился жевать.  Он  меня не расслушал.  Я  повторил свой

вопрос громче прежнего.

     - Деревня?.. да тебе что надо?

     - А вот от дождя укрыться.

     - Чего?

     - От дождя укрыться.

     - Да!  (Он почесал свой загорелый затылок.) Ну,  ты,  тово,  ступай,  -

заговорил он вдруг,  беспорядочно размахивая руками,  -  во... вот, как мимо

леска пойдешь,  -  вот как пойдешь -  тут те и будет дорога; ты ее-то брось,

дорогу-то,  да все направо забирай, все забирай, все забирай, все забирай...

Ну, там те и будет Ананьеве. А то и в Ситовку пройдешь.

     Я  с  трудом  понимал  старика.   Усы  ему  мешали,  да  и  язык  плохо

повиновался.

     - Да ты откуда? - спросил я его.

     - Чего?

     - Откуда ты?

     - Из Ананьева.

     - Что ж ты тут делаешь?

     - Чего?

     - Что ты делаешь тут?

     - А сторожем сижу.

     - Да что ты стережешь?

     - А горох.

     Я не мог не рассмеяться.

     - Да помилуй, сколько тебе лет?

     - А Бог знает.

     - Чай, ты плохо видишь?

     - Чего?

     - Видишь плохо, чай?

     - Плохо. Бывает так, что ничего не слышу.

     - Так где ж тебе сторожем-то быть, помилуй?

     - А про то старшие знают.

     "Старшие!" -  подумал я и не без сожаления поглядел на бедного старика.

Он  ощупался,  достал из-за пазухи кусок черствого хлеба и  принялся сосать,

как дитя, с усилием втягивая и без того впалые щеки.

     Я пошел в направлении леска,  повернул направо,  забирал,  все забирал,

как мне советовал старик,  и  добрался наконец до  большого села с  каменной

церковью в  новом вкусе,  то есть с колоннами,  и обширным господским домом,

тоже с колоннами.  Еще издали,  сквозь частую сетку дождя,  заметил я избу с

тесовой крышей и двумя трубами,  повыше других,  по всей вероятности, жилище

старосты,  куда я и направил шаги свои, в надежде найти у него самовар, чай,

сахар и не совершенно кислые сливки.  В сопровождении моей продрогшей собаки

взошел  я  на  крылечко,  в  сени,  отворил дверь,  но,  вместо обыкновенных

принадлежностей избы,  увидал  несколько  столов,  заваленных бумагами,  два

красных шкафа,  забрызганные чернильницы,  оловянные песочницы в  пуд  весу,

длиннейшие перья и  прочее.  На  одном из  столов сидел малый лет двадцати с

пухлым и болезненным лицом,  крошечными глазками, жирным лбом и бесконечными

висками.  Одет он  был  как следует,  в  серый нанковый кафтан с  глянцем на

воротнике и на желудке.

     - Чего вам  надобно?  -  спросил он  меня,  дернув кверху головою,  как

лошадь, которая не ожидала, что ее возьмут за морду.

     - Здесь приказчик живет... или...

     - Здесь главная господская контора, - перебил он меня. - Я вот дежурным

сижу... Разве вы вывеску не видали? На то вывеска прибита.

     - А где бы тут обсушиться? Самовар у кого-нибудь на деревне есть?

     - Как не быть самоваров,  - с важностью возразил малый в сером кафтане,

- ступайте к  отцу Тимофею,  а  не  то в  дворовую избу,  а  не то к  Назару

Тарасычу, а не то к Аграфене-птишнице.

     - С кем ты это говоришь,  болван ты этакой?  спать не даешь,  болван! -

раздался голос из соседней комнаты.

     - А вот господин какой-то зашел, спрашивает, где бы обсушиться.

     - Какой там господин?

     - А не знаю. С собакой и ружьем.

     В  соседней  комнате  заскрипела кровать.  Дверь  отворилась,  и  вошел

человек лет пятидесяти,  толстый,  низкого росту,  с бычачьей шеей,  глазами

навыкате, необыкновенно круглыми щеками и с лоском по всему лицу.

     - Чего вам угодно? - спросил он меня.

     - Обсушиться.

     - Здесь не место.

     - Я не знал, что здесь контора; а впрочем, я готов заплатить.

     - Оно,  пожалуй, можно и здесь, - возразил толстяк, - вот, не угодно ли

сюда.  (Он повел меня в другую комнату,  только не в ту,  из которой вышел.)

Хорошо ли здесь вам будет?

     - Хорошо... А нельзя ли чаю со сливками?

     - Извольте,  сейчас.  Вы пока извольте раздеться и отдохнуть, а чай сею

минутою будет готов.

     - А чье это именье?

     - Госпожи Лосняковой, Елены Николаевны.

     Он вышел.  Я  оглянулся.  Вдоль перегородки,  отделявшей мою комнату от

конторы,   стоял  огромный  кожаный  диван;   два  стула,  тоже  кожаных,  с

высочайшими  спинками,   торчали  по   обеим  сторонам  единственного  окна,

выходившего на  улицу.  На  стенах,  оклеенных зелеными  обоями  с  розовыми

разводами,  висели  три  огромные картины,  писанные масляными красками.  На

одной изображена была легавая собака с  голубым ошейником и  надписью:  "Вот

моя отрада";  у ног собаки текла река,  а на противоположном берегу реки под

сосною сидел заяц непомерной величины, с приподнятым ухом. На другой картине

два старика ели арбуз;  из-за арбуза виднелся в отдалении греческий портик с

надписью:  "Храм  Удовлетворенья".  На  третьей  картине  представлена  была

полунагая женщина в  лежачем положении en raccourci*,  с красными коленями и

очень толстыми пятками.  Собака моя,  нимало не медля, с сверхъестественными

усилиями залезла под диван и,  по-видимому, нашла там много пыли, потому что

расчихалась страшно.  Я  подошел к окну.  Через улицу от господского дона до

конторы,  в  косвенном направлении,  лежали  доски:  предосторожность весьма

полезная,   потому  что   кругом,   благодаря  нашей   черноземной  почве  и

продолжительному дождю,  грязь  была  страшная.  Около  господской  усадьбы,

стоявшей  к  улице  задом,  происходило,  что  обыкновенно происходит  около

господских усадеб: девки в полинялых ситцевых платьях шныряли взад и вперед;

дворовые люди брели по грязи, останавливались и задумчиво чесали свои спины;

привязанная лошадь  десятского лениво  махала  хвостом  и,  высоко  задравши

морду,  глодала  забор;  курицы  кудахтали;  чахоточные индейки беспрестанно

перекликивались.  На  крылечке темного  и  гнилого строения,  вероятно бани,

сидел дюжий парень с гитарой и не без удали напевал известный романс:

     ______________

     * в уменьшенном виде (франц.).

 

                        Э - я фа пасатыню удаляюсь

                        Ата прекарасаных седешенеха мест...

                        и проч.

 

     Толстяк вошел ко мне в комнату.

     - Вот вам чай несут, - сказал он мне с приятной улыбкой.

     Малый  в  сером  кафтане,  конторский  дежурный,  расположил на  старом

ломберном столе самовар,  чайник, стакан с разбитым блюдечком, горшок сливок

и связку болховских котелок, твердых, как кремень. Толстяк вышел.

     - Что это, - спросил я дежурного, - приказчик?

     - Никак нет-с:  был главным кассиром-с,  а  теперь в главные конторщики

произведен.

     - Да разве у вас нет приказчиков?

     - Никак нет-с. Есть бурмистер, Михаила Викулов, а приказчика нету.

     - Так управляющий есть?

     - Как  же,  есть:  немец,  Линдамандол,  Карло  Карлыч -  только он  не

распоряжается.

     - Кто ж у вас распоряжается?

     - Сама барыня.

     - Вот как!.. Что ж, у вас в конторе много народу сидит?

     Малый задумался.

     - Шесть человек сидит.

     - Кто да кто? - спросил я.

     - А  вот кто:  сначала будет Василий Николаевич,  главный кассир;  а то

Петр конторщик, Петров брат Иван конторщик, другой Иван конторщик; Коскенкин

Наркизов, тоже конторщик, я вот, - да всех и не перечтешь.

     - Чай, у вашей барыни дворни много?

     - Нет, не то чтобы много...

     - Однако сколько?

     - Человек, пожалуй что, полтораста набежит.

     Мы оба помолчали.

     - Ну что ж, ты хорошо пишешь? - начал я опять.

     Малый улыбнулся во весь рот,  кивнул головой, сходил в контору и принес

исписанный листок.

     - Вот мое писанье, - промолвил он, не переставая улыбаться.

     Я  посмотрел;  на  четвертушке  сероватой  бумаги  красивым  и  крупным

почерком был написан следующий

 

 

      ПРИКАЗ

 

 

          ОТ ГЛАВНОЙ ГОСПОДСКОЙ ДОМОВОЙ АНАНЬЕВСКОЙ КОНТОРЫ

                БУРМИСТРУ МИХАЙЛЕ ВИКУЛОВУ, No 209.

 

     "Приказывается тебе  немедленно по  получении  сего  разыскать:  кто  в

прошлую ночь,  в  пьяном виде и с неприличными песнями,  прошел по Аглицкому

саду и  гувернантку мадам Энжени француженку разбудил и  обеспокоил?  и чего

сторожа глядели,  и кто сторожем в саду сидел и таковые беспорядки допустил?

О   всем  вышепрописанном  приказывается  тебе  в  подробности  разведать  и

немедленно конторе донести.

     Главный конторщик Николай Хвостов".

 

     К  приказу была приложена огромная гербовая печать с надписью:  "Печать

главной  господской  ананьевской  конторы",  а  внизу  стояла  приписка:  "В

точности исполнить. Елена Лоснякова".

     - Это сама барыня приписала, что ли? - спросил я.

     - Как же-с, сами: оне всегда сами. А то и приказ девствовать не может.

     - Ну, что ж, вы бурмистру пошлете тот приказ?

     - Нет-с.  Сам придет да прочитает. То есть ему прочтут; он ведь грамоте

у  нас  не  знает.  (Дежурный опять  помолчал.)  А  что-с,  -  прибавил  он,

ухмыляясь, - ведь хорошо написано-с?

     - Хорошо.

     - Сочинял-то, признаться, не я. На то Коскенкин мастер.

     - Как?.. Разве у вас приказы сперва сочиняются?

     - А то как же-с? Не прямо же набело писать.

     - А сколько ты жалованья получаешь? - спросил я.

     - Тридцать пять рублев и пять рублев на сапоги.

     - И ты доволен?

     - Известно,  доволен.  В  контору-то у нас не всякий попадает.  Мне-то,

признаться, сам Бог велел: у меня дядюшка дворецким служит.

     - И хорошо тебе?

     - Хорошо-с.  Правду сказать,  -  продолжал он со вздохом,  -  у купцов,

например,  то есть, нашему брату лучше. У купцов нашему брату оченно хорошо.

Вот к нам вечор приехал купец из Венева,  - так мне его работник сказывал...

Хорошо, неча сказать, хорошо.

     - А что, разве купцы жалованья больше назначают?

     - Сохрани Бог!  Да  он тебя в  шею прогонит,  коли ты у  него жалованья

запросишь.  Нет,  ты у купца живи на веру да на страх.  Он тебя и кормит,  и

поит, и одевает, и все. Угодишь ему - еще больше даст... Что твое жалованье!

не  надо  его  совсем...   И   живет-то  купец  по  простоте,   по-русскому,

по-нашенскому:  поедешь с ним в дорогу,  - он пьет чай, и ты пей чай; что он

кушает,  то и ты кушай. Купец... как можно: купец не то, что барин. Купец не

блажит;  ну, осерчает - побьет, да и дело с концом. Не мозжит, не шпыняет...

А с барином беда!  Все не по нем: и то нехорошо, и тем не угодил. Подашь ему

стакан с водой или кушанье: "Ах, вода воняет! ах, кушанье воняет!" Вынесешь,

за  дверью постоишь да  принесешь опять:  "Ну вот,  теперь хорошо,  ну  вот,

теперь не воняет".  А уж барыни,  скажу вам,  а уж барыни что!.. или вот еще

барышни!..

     - Федюшка! - раздался голос толстяка в конторе.

     Дежурный проворно вышел.  Я допил стакан чаю,  лег на диван и заснул. Я

спал часа два.

     Проснувшись,  я хотел было подняться,  да лень одолела; я закрыл глаза,

но  не  заснул опять.  За перегородкой в  конторе тихонько разговаривали.  Я

невольно стал прислушиваться.

     - Тэк-с,  тэк-с, Николай Еремеич, - говорил один голос, - тэк-с. Эвтого

нельзя в расчет не принять-с; нельзя-с, точно... Гм! (Говорящий кашлянул.)

     - Уж поверьте мне, Гаврила Антоныч, - возразил голос толстяка, - уж мне

ли не знать здешних порядков, сами посудите.

     - Кому же и знать,  Николай Еремеич:  вы здесь,  можно сказать,  первое

лицо-с.  Ну,  так как же-с?  -  продолжал незнакомый мне голос.  - Чем же мы

порешим, Николай Еремеич? Позвольте полюбопытствовать.

     - Да чем порешим,  Гаврила Антоныч?  От вас, так сказать, дело зависит:

вы, кажется, не охотствуете.

     - Помилуйте,  Николай Еремеич,  что вы-с? Наше дело торговое, купецкое;

наше дело купить. Мы на том стоим, Николай Еремеич, можно сказать.

     - Восем рублей, - проговорило расстановкою толстяк.

     Послышался вздох.

     - Николай Еремеич, больно много просить изволите.

     - Нельзя,  Гаврила Антоныч,  иначе поступить;  как перед Господом Богом

говорю, нельзя.

     Наступило молчание.

     Я  тихонько  приподнялся и  посмотрел  сквозь  трещину  в  перегородке.

Толстяк сидел ко мне спиной. К нему лицом сидел купец, лет сорока, сухощавый

и бледный,  словно вымазанный постным маслом. Он беспрестанно шевелил у себя

в бороде и очень проворно моргал глазами и губами подергивал.

     - Удивительные, можно сказать, зеленя в нынешнем году-с, - заговорил он

опять,  -  я  все ехал да любовался.  От самого Воронежа удивительные пошли,

первый сорт-с, можно сказать.

     - Точно,  зеленя недурны,  -  отвечал главный конторщик,  -  да ведь вы

знаете, Гаврила Антоныч, осень всклочет, а как весна захочет.

     - Действительно так,  Николай Еремеич:  все в Божьей воле;  совершенную

истину изволили сказать... А никак ваш гость-то проснулся-с.

     Толстяк обернулся... прислушался...

     - Нет, спит. А впрочем, можно, того...

     Он подошел к двери.

     - Нет, спит, - повторил он и вернулся на место.

     - Ну,  так  как  же,  Николай Еремеич?  -  начал  опять купец.  -  Надо

дельце-то покончить...  Так уж и  быть,  Николай Еремеич,  так уж и быть,  -

продолжал он, беспрерывно моргая, - две сереньких и беленькую вашей милости,

а  там (он кивнул головой на барский двор) шесть с полтиною.  По рукам,  что

ли?

     - Четыре сереньких, - отвечал приказчик.

     - Ну, три!

     - Четыре сереньких без беленькой.

     - Три, Николай Еремеич.

     - С половиной три и уж ни копейки меньше.

     - Три, Николай Еремеич.

     - И не говорите, Гаврила Антоныч.

     - Экой несговорчивый какой,  -  пробормотал купец. - Этак я лучше сам с

барыней покончу.

     - Как хотите, - отвечал толстяк, - давно бы так. Что, в самом деле, вам

беспокоиться?.. И гораздо лучше!

     - Ну,  полно,  полно,  Николай Еремеич. Уж сейчас и рассердился! Я ведь

эфто так сказал.

     - Нет, что ж в самом деле...

     - Полно  же,  говорят...  Говорят,  пошутил.  Ну,  возьми  свои  три  с

половиной, что с тобой будешь делать.

     - Четыре бы взять следовало,  да я,  дурак,  поторопился,  -  проворчал

толстяк.

     - Так там,  в доме-то, шесть с половиною-с, Николай Еремеич, - за шесть

с половиной хлеб отдается?

     - Шесть с половиной, уж сказано.

     - Ну, так по рукам, Николай Еремеич (купец ударил своими растопыренными

пальцами по ладони конторщика).  И  с Богом!  (Купец встал.) Так я,  батюшка

Николай Еремеич, теперь пойду к барыне-с и об себе доложить велю-с, и так уж

я и скажу: Николай Еремеич, дескать, за шесть с полтиною-с порешили-с.

     - Так и скажите, Гаврила Антоныч.

     - А теперь извольте получить.

     Купец  вручил приказчику небольшую пачку  бумаги,  поклонился,  тряхнул

головой, взял свою шляпу двумя пальчиками, передернул плечами, придал своему

стану  волнообразное  движение  и  вышел,  прилично  поскрипывая  сапожками.

Николай Еремеич подошел к стене и,  сколько я мог заметить,  начал разбирать

бумаги,  врученные  купцом.  Из  двери  высунулась рыжая  голова  с  густыми

бакенбардами.

     - Ну, что? - спросила голова, - все как следует?

     - Все как следует.

     - Сколько?

     Толстяк с досадой махнул рукой и указал на мою комнату.

     - А, хорошо! - возразила голова и скрылась.

     Толстяк подошел к  столу,  сел,  раскрыл книгу,  достал счеты  и  начал

откидывать и  прикидывать костяшки,  действуя не  указательным,  но  третьим

пальцем правой руки: оно приличнее.

     Вошел дежурный.

     - Что тебе?

     - Сидор приехал из Голоплек.

     - А!  ну,  позови его. Постой, постой... Поди сперва посмотри, что тот,

чужой-то барин, спит все или проснулся.

     Дежурный осторожно вошел ко мне, в комнату. Я положил голову на ягдташ,

заменявший мне подушку, и закрыл глаза.

     - Спит, - прошептал дежурный, вернувшись в контору.

     Толстяк проворчал сквозь зубы.

     - Ну, позови Сидора, - промолвил он наконец.

     Я  снова  приподнялся.  Вошел  мужик  огромного  роста,  лет  тридцати,

здоровый,  краснощекий,  с русыми волосами в небольшой курчавой бородой.  Он

помолился на образ,  поклонился главному конторщику,  взял свою шляпу в  обе

руки и выпрямился.

     - Здравствуй, Сидор, - проговорил толстяк, постукивая счетами.

     - Здравствуй, Николай Еремеич.

     - Ну что, какова дорога?

     - Хороша,  Николай Еремеич. Грязновата маленько. (Мужик говорил нескоро

и негромко.)

     - Жена здорова?

     - Что ей деется!

     Мужик вздохнул и  ногу выставил.  Николай Еремеич заложил перо за ухо и

высморкнулся.

     - Что ж,  зачем приехал? - продолжал он спрашивать, укладывая клетчатый

платок в карман.

     - Да слышь, Николай Еремеич, с нас плотников требуют.

     - Ну что ж, нет их у вас, что ли?

     - Как им не быть у нас,  Николай Еремеич:  дача лесная -  известно.  Да

пора-то рабочая, Николай Еремеич.

     - Рабочая пора! То-то, вы охотники на чужих работать, а на свою госпожу

работать не любите... Все едино!

     - Работа-то все едино, точно, Николай Еремеич... да что...

     - Ну?

     - Плата больно... того...

     - Мало чего нет! Вишь, как вы избаловались. Поди ты!

     - Да и то сказать,  Николай Еремеич, работы-то всего на неделю будет, а

продержат месяц.  То  материалу не  хватит,  а  то  и  в  сад пошлют дорожки

чистить.

     - Мало ли чего нет! Сама барыня приказать изволила, так тут нам с тобой

рассуждать нечего.

     Сидор замолчал и начал переступать с ноги на ногу.

     Николай Еремеич скрутил голову набок и усердно застучал костяшками.

     - Наши...  мужики...  Николай  Еремеич...  -  заговорил наконец  Сидор,

запинаясь на каждом слове,  - приказали вашей милости... вот тут... будет...

(Он  запустил свою  ручищу  за  пазуху  армяка  и  начал  вытаскивать оттуда

свернутое полотенце с красными разводами.)

     - Что ты,  что ты,  дурак,  с ума сошел, что ли? - поспешно перебил его

толстяк.  -  Ступай,  ступай ко мне в избу, - продолжал он, почти выталкивая

изумленного мужика,  - там спроси жену... она тебе чаю даст, я сейчас приду,

ступай. Да небось говорят, ступай.

     Сидор вышел вон.

     - Экой...  медведь!  - пробормотал ему вслед главный конторщик, покачал

головой и снова принялся за счеты.

     Вдруг крики:  "Купря!  Купря! Купрю не сшибешь!" - раздались на улице и

на  крыльце,  и  немного спустя  вошел  в  контору человек низенького роста,

чахоточный на  вид,  с  необыкновенно длинным  носом,  большими неподвижными

глазами и  весьма горделивой осанкой.  Одет он был в старенький,  изорванный

сюртук цвета аделаида,  или,  как у  нас говорится,  оделлоида,  с  плисовым

воротником и крошечными пуговками. Он нес связку дров за плечами. Около него

толпилось человек пять  дворовых людей,  и  все  кричали:  "Купря!  Купрю не

сшибешь!  В истопники Купрю произвели,  в истопники!" Но человек в сюртуке с

плисовым  воротником не  обращал  ни  малейшего внимания  на  буйство  своих

товарищей и нисколько не изменялся в лице. Мерными шагами дошел он до печки,

сбросил  свою  ношу,  приподнялся,  достал  из  заднего  кармана  табакерку,

вытаращил глаза  и  начал набивать себе  в  нос  тертый донник,  смешанный с

золой.

     При  входе  шумливой ватаги толстяк нахмурил было  брови  и  поднялся с

места;  но,  увидав в  чем  дело,  улыбнулся и  только велел не  кричать:  в

соседней, дескать, комнате охотник спит.

     - Какой охотник? - спросили человека два в один голос.

     - Помещик.

     - А!

     - Пускай  шумят,  -  заговорил,  растопыря  руки,  человек  с  плисовым

воротником,  -  мне что за дело!  Лишь бы меня не трогали.  В истопники меня

произвели...

     - В истопники! в истопники! - радостно подхватила толпа.

     - Барыня приказала,  -  продолжал он, пожав плечами, - а вы погодите...

вас еще в свинопасы произведут.  А что я портной и хороший портной, у первых

мастеров в  Москве обучался и  на  енаралов шил...  этого  у  меня  никто не

отнимет.  А вы чего храбритесь?..  чего? Из господской власти вышли, что ли?

Вы дармоеды,  тунеядцы,  больше ничего. Меня отпусти на волю - я с голоду не

умру,  я  не  пропаду;  дай мне пашпорт -  я  оброк хороший взнесу в  господ

удоблетворю. А вы что? Пропадете, пропадете, словно мухи, вот и все!

     - Вот и  соврал,  -  перебил его парень,  рябой и  белобрысый с красным

галстухом и  разорванными локтями,  -  ты  и  по пашпорту ходил,  да от тебя

копейки оброку господа не  видали,  и  себе гроша не заработал:  насилу ноги

домой приволок, да с тех пор все в одном кафтанишке живешь.

     - А  что  будешь делать,  Константин Наркизыч!  -  возразил Куприян,  -

влюбился человек -  и  пропал,  и  погиб человек.  Ты  сперва с  мое поживи,

Константин Наркизыч, а тогда уже и осуждай меня.

     - И в кого нашел влюбиться! в урода сущего!

     - Нет, этого ты не говори, Константин Наркизыч.

     - Да кого ты уверяешь?  Ведь я  ее видел;  в  прошлом году,  в  Москве,

своими глазами видел.

     - В  прошлом году  она  действительно попортилась маленько,  -  заметил

Куприян.

     - Нет,  господа,  что,  -  заговорил презрительным и  небрежным голосом

человек высокого роста,  худощавый,  с  лицом,  усеянным прыщами,  завитый и

намасленный,  должно быть,  камердинер,  -  вот пускай нам Куприян Афанасьич

свою песенку споет. Нут-ка, начните, Куприян Афанасьич!

     - Да,  да!  - подхватили другие. - Ай да Александра! подкузьмила Купрю,

неча сказать... Пой, Купря!.. Молодца, Александра! (Дворовые люди часто, для

большей нежности, говоря о мужчине, употребляют женские окончания.) Пой!

     - Здесь  не  место  петь,  -  с  твердостию возразил Куприян,  -  здесь

господская контора.

     - Да тебе-то что за дело?  Чай,  в  конторщики сам метишь!  -  с грубым

смехом отвечал Константин. - Должно быть!

     - Все в господской власти состоит, - заметил бедняк.

     - Вишь, вишь, куда метит, вишь, каков? у! у! а!

     И  все  расхохотались,  иные  запрыгали.  Громче  всех  заливался  один

мальчишка лет пятнадцати,  вероятно, сын аристократа между дворней: он носил

жилет с  бронзовыми пуговицами,  галстух лилового цвета и  брюшко уже  успел

отрастить.

     - А послушай-ка,  признайся,  Купря,  -  самодовольно заговорил Николай

Еремеич,  видимо распотешенный и разнеженный,  - ведь плохо в истопниках-то?

Пустое, чай, дело вовсе?

     - Да что, Николай Еремеич, - заговорил Куприян, - вот вы теперь главным

у нас конторщиком,  точно;  спору в том, точно, нету; а ведь и вы под опалой

находились и в мужицкой избе тоже пожили.

     - Ты смотри у меня,  однако,  не забывайся,  - с запальчивостью перебил

его толстяк,  -  с  тобой,  дураком,  шутят;  тебе бы,  дураку,  чувствовать

следовало и благодарить, что с тобой, дураком, занимаются.

     - К слову пришлось, Николай Еремеич, извините...

     - То-то же к слову.

     Дверь растворилась, и вбежал казачок.

     - Николай Еремеич, барыня вас к себе требует.

     - Кто у барыни? - спросил он казачка.

     - Аксинья Никитишна и купец из Венева.

     - Сею  минутою  явлюся.  А  вы,  братцы,  -  продолжал он  убедительным

голосом,  -  ступайте-ка лучше отсюда вон с  новопожалованным истопником-то:

неравно немец забежит, как раз нажалуется.

     Толстяк поправил у  себя  на  голове  волосы,  кашлянул в  руку,  почти

совершенно закрытую  рукавом  сюртука,  застегнулся и  отправился к  барыне,

широко расставляя на ходу ноги. Погодя немного и вся ватага поплелась за ним

вместе с  Купрей.  Остался один мой старый знакомый,  дежурный.  Он принялся

было чинить перья,  да сидя и  заснул.  Несколько мух тотчас воспользовались

счастливым случаем и  облепили ему  рот.  Комар сел  ему на  лоб,  правильно

расставил свои ножки и  медленно погрузил в  его  мягкое тело все свое жало.

Прежняя рыжая голова с бакенбардами снова показалась из-за двери, поглядела,

поглядела и вошла в контору вместе с своим довольно некрасивым туловищем.

     - Федюшка! а Федюшка! вечно спишь! - проговорила голова.

     Дежурный открыл глаза и встал со стула.

     - Николай Еремеич к барыне пошел?

     - К барыне пошел, Василий Николаич.

     "А! а! - подумал я, - вот он - главный кассир".

     Главный кассир начал ходить по комнате.  Впрочем,  он более крался, чем

ходил, и таки вообще смахивал на кошку. На плечах его болтался старый черный

фрак,  с  очень узкими фалдами;  одну  руку он  держал на  груди,  а  другой

беспрестанно брался за свой высокий и  тесный галстух из конского волоса и с

напряжением вертел головой. Сапоги носил он козловые, без скрипу, и выступал

очень мягко.

     - Сегодня Ягушкин помещик вас спрашивал, - прибавил дежурный.

     - Гм, спрашивал? Что ж он такое говорил?

     - Говорил,  что,  дескать, к Тютюреву вечером заедет и вас будет ждать.

Нужно,  дескать,  мне с Васильем Николаичем об одном деле переговорить,  а о

каком деле - не сказывал; уж Василий Николаич, говорит, знает.

     - Гм! - возразил главный кассир и подошел к окну.

     - Что,  Николай Еремеев в конторе?  - раздался в сенях громкий голос, и

человек  высокого роста,  видимо  рассерженный,  с  лицом  неправильным,  но

выразительным и смелым, довольно опрятно одетый, шагнул через порог.

     - Нет его здесь? - спросил он, быстро глянув кругом.

     - Николай Еремеич у  барыни,  -  отвечал кассир.  -  Что  вам  надобно,

скажите мне, Павел Андреич: вы мне можете сказать... Вы чего хотите?

     - Чего я хочу?  Вы хотите знать, чего я хочу? (Кассир болезненно кивнул

головой.) Проучить я его хочу,  брюхача негодного, наушника подлого... Я ему

дам наушничать!

     Павел бросился на стул.

     - Что вы,  что вы,  Павел Андреич? Успокойтесь... Как вам не стыдно? Вы

не забудьте, про кого вы говорите, Павел Андреич! - залепетал кассир.

     - Про кого? А мне что за дело, что его в главные конторщики пожаловали!

Вот,  нечего сказать,  нашли кого пожаловать!  Вот уж точно,  можно сказать,

пустили козла в огород!

     - Полноте,  полноте,  Павел Андреич,  полноте!  Бросьте это...  что  за

пустяки такие?

     - Ну,  Лиса Патрикевна,  пошла хвостом вилять!..  Я  его дождусь,  -  с

сердцем проговорил Павел и ударил рукой по столу. - А, да вот он и жалует, -

прибавил он,  взглянув в  окошко,  -  легок на помине.  Милости просим!  (Он

встал.)

     Николай Еремеев вошел в контору.  Лицо его сияло удовольствием,  но при

виде Павла он несколько смутился.

     - Здравствуйте,   Николай  Еремеич,  -  значительно  проговорил  Павел,

медленно подвигаясь к нему навстречу, - здравствуйте.

     Главный конторщик не отвечал ничего. В дверях показалось лицо купца.

     - Что ж  вы мне не изволите отвечать?  -  продолжал Павел.  -  Впрочем,

нет...  нет,  -  прибавил он,  -  этак не  дело;  криком да бранью ничего не

возьмешь.  Нет, вы мне лучше доброй скажите, Николай Еремеич, за что вы меня

преследуете? за что вы меня погубить хотите? Ну, говорите же, говорите.

     - Здесь не место с вами объясняться, - не без волнения возразил главный

конторщик, - да и не время. Только я, признаюсь, одному удивляюсь: с чего вы

взяли,  что я вас погубить желаю или преследую?  Да и как наконец могу я вас

преследовать? Вы не у меня в конторе состоите.

     - Еще бы,  -  отвечал Павел, - этого бы только недоставало. Но зачем же

вы притворяетесь, Николай Еремеич?.. Ведь вы меня понимаете.

     - Нет, не понимаю.

     - Нет, понимаете.

     - Нет, ей-Богу, не понимаю.

     - Еще божитесь!  Да  уж коли на то пошло,  скажите:  ну,  не боитесь вы

Бога! Ну, за что вы бедной девке жить не даете? Что вам надобно от нее?

     - Вы о ком говорите,  Павел Андреич?  - с притворным изумлением спросил

толстяк.

     - Эка!  не знает небось?  Я об Татьяне говорю. Побойтесь Бога, - за что

мстите?  Стыдитесь: вы человек женатый, дети у вас с меня уже ростом, а я не

что другое... я жениться хочу: я по чести поступаю.

     - Чем  же  я  тут  виноват,  Павел  Андреич?  Барыня  вам  жениться  не

позволяет: ее господская воля! Я-то тут что?

     - Вы  что?  А  вы с  этой старой ведьмой,  с  ключницей,  не стакнулись

небось?  Небось не наушничаете, а? Скажите, не взводите на беззащитную девку

всякую  небылицу?  Небось не  по  вашей  милости ее  из  прачек в  судомойки

произвели!  И  бьют-то  ее  и  в  затрапезе держат не  по  вашей  милости?..

Стыдитесь,  стыдитесь,  старый вы человек!  Ведь вас паралич,  того и гляди,

разобьет... Богу отвечать придется.

     - Ругайтесь,   Павел  Андреич,   ругайтесь...  Долго  ли  вам  придется

ругаться-то!

     Павел вспыхнул.

     - Что?  грозить мне вздумал?  - с сердцем заговорил он. - Ты думаешь, я

тебя боюсь?  Нет,  брат,  не на того наткнулся!  Чего мне бояться?.. Я везде

себе  хлеб  сыщу.  Вот  ты  -  другое дело!  Тебе  только здесь и  жить,  да

наушничать, да воровать...

     - Ведь вот как зазнался,  - перебил его конторщик, который тоже начинал

терять терпение,  -  фершел,  просто фершел, лекаришка пустой; а послушай-ка

его, - фу ты, какая важная особа!

     - Да,  фершел,  а  без этого фершела ваша милость теперь бы на кладбище

гнила... И дернула же меня нелегкая его вылечить, - прибавил он сквозь зубы.

     - Ты  меня вылечил?..  Нет,  ты  меня отравить хотел;  ты  меня сабуром

опоил, - подхватил конторщик.

     - Что ж, коли на тебя, кроме сабура, ничего действовать не могло?

     - Сабур врачебной управой запрещен,  -  продолжал Николай,  -  я еще на

тебя пожалуюсь. Ты уморить меня хотел - вот что! Да Господь не попустил.

     - Полно вам, полно, господа... - начал было кассир.

     - Отстань!  - крикнул конторщик. - Он меня отравить хотел! Понимаешь ты

эфто?

     - Очень  нужно  мне...  Слушай,  Николай Еремеев,  -  заговорил Павел с

отчаянием,  -  в последний раз тебя прошу... вынудил ты меня - невтерпеж мне

становится.  Оставь нас в  покое,  понимаешь?  А то,  ей-Богу,  несдобровать

кому-нибудь из нас, я тебе говорю.

     Толстяк расходился.

     - Я тебя не боюсь,  -  закричал он,  -  слышишь ли ты, молокосос! Я и с

отцом твоим справился, я в ему рога сломил, - тебе пример, смотри!

     - Не напоминай мне про отца, Николай Еремеев, не напоминай!

     - Вона! ты что мне за уставщик?

     - Говорят тебе, не напоминай!

     - А тебе говорят,  не забывайся...  Как бы ты там барыне, по-твоему, ни

нужен,  а  коли  из  нас  двух ей  придется выбирать,  -  не  удержишься ты,

голубчик!   Бунтовать  никому  не  позволяется,  смотри!  (Павел  дрожал  от

бешенства.) А девке Татьяне поделом... Погоди, не то ей еще будет!

     Павел кинулся вперед с поднятыми руками, и конторщик тяжко покатился на

пол.

     - В кандалы его, в кандалы, - застонал Николай Еремеев...

     Конца этой сцены я не берусь описывать; я и так боюсь, не оскорбил ли я

чувства читателя.

     В  тот же день я  вернулся домой.  Неделю спустя я  узнал,  что госпожа

Лоснякова оставила и  Павла и  Николая у  себя в услужении;  а девку Татьяну

сослала; видно, не понадобилась.  

  

<<< Иван Тургенев         «Записки охотника» - следующий рассказ >>>