|
САЛТЫКОВ-ЩЕДРИН |
|
Смерть Федота
Третий месяц Федот уж не вставал с печи. Хотя ему было за шестьдесят, но перед тем он смотрел еще совсем бодро, и потому никому не приходило в голову, что эту сильную, исполненную труда, жизнь ждет скорая развязка. О причинах своей болезни он отзывался неопределенно: "В нутре будто оборвалось". - В ту пору воз с сеном плохо навили, - говорил он, - и начал он по дороге на сторону валиться. Мужик-то лошадь под уздцы вел, а я сбоку шел, Плечом подпирал. Ну, и случилось. Из всей малиновецкой вотчины это был единственный человек, к которому матушка была искренно расположена. Старостой его назначили лет двадцать назад, и все время он так разумно и честно распоряжался, что про него без ошибки можно было сказать: вот человек, который воистину верой и правдой служит! Попивал он, правда, но только по большим праздникам, когда и бог простит. Но всего дороже в нем было то, что, соблюдая господский интерес, он и за крестьян заступался. И хотя матушка по временам называла его за это потаковщиком, но внутренно сознавала, что Федотова политика избавляет ее от целой массы мелких неудовольствий. И Федот, и матушка, как говорится, сердцами сошлись. Каждый вечер старик появлялся в стенах девичьей и подолгу беседовал с барыней. Оба проникли в самую суть сельскохозяйственного дела, оба понимали друг друга. Матушка с неослабевающим вниманием выслушивала старосту, который неторопко и обстоятельно докладывал ей историю целого дня. Потом они общими силами обсуждали каждый отдельный вопрос и почти всегда слаживались. Матушка была дальновиднее, зато Федот брал верх по части подробностей. А так как в сельском хозяйстве подробности играют наиболее вескую роль, то в большинстве случаев разногласия разрешались в пользу старосты. Даже старый барин нередко заходил в девичью во время этих диспутов и с любопытством в них вслушивался. Наговорившись досыта и проектировавши завтрашний рабочий день (всегда надвое; на случай вёдра и на случай дождя), матушка приказывала подать Федоту рюмку водки и спокойная уходила в свою комнату. И вдруг этот верный и честный слуга - даже друг - заболел. Заболел безнадежно, как это всегда в крестьянском быту водится. Не любят мужички задаром бока пролеживать, а если который слег, то так и жди неминуемого конца. Хорошо еще, что это случилось глубокою осенью, а если б летом в самый развал страды, - просто хоть пропадай без Федота. Жалко Федота: "друг" он, но друг само по себе, а и о господском интересе нельзя не подумать! Вот и теперь: молотьбе и конца еще не видать, а как она идет - поди, уследи! При Федоте всякое зерно было на счету; без него - того и гляди, десятого зерна не досчитаешься. Особливо бабы. Хитра крепостная баба; не догадаешься, как она мешочек с пушниной унесет. Одна мешочек, другая мешочек - посчитай-ка, ан и многонько выйдет. Словом сказать, смесь искреннего жаления об умирающем слуге с не менее искренним жалением о господине, которого эта смерть застигала врасплох, в полной силе проявилась тут, как проявлялась вообще во всей крепостной практике. Это было не лицемерие, не предательство, а естественное двоегласие, в котором два течения шли рядом, не производя никакого переполоха в человеческом сознании. Матушка по целым часам прочитывала Енгалычевский лечебник, отыскивая подходящее средство. Напавши на какой-нибудь недуг, схожий, по ее мнению, с тем, которым страдал Федот, она прибегала к домашней аптеке, советовалась с горничной девушкой, которая считалась специалисткою по всяким болезням и, обе общими силами приготовляли лекарства. Через день, а иногда и чаще, она брала с собой девушку-лекарку, садилась на долгушу-трясучку и, несмотря на осеннюю слякоть, тащилась за две версты в Измалково - деревню, в которой жил Федот. Но ни лекарство ласковой барыни, ни присутствие ее не помогали больному. Лежал он как пласт на печи, исхудалый, как скелет. И живот у него сильно вздулся - должно быть, именно там и крылась причина недуга. - Напрасно, сударыня, беспокоитесь, - говорил он задавленным голосом, силясь приподняться. - Лежи, лежи! не говори, коли трудно! - приказывала матушка и садилась к столу, чтобы подробно расспросить домашних и дать необходимые наставления. - Хорошо ли он спит? - Где уж! чуточку задремлет и опять стонать примется. - Ест ли? - Где уж! чуточку поест - все вон! все вон! - Ну, так вот что. Сегодня я новых лекарств привезла; вот это - майский бальзам, живот ему чаще натирайте, а на ночь скатайте катышок и внутрь принять дайте. Вот это - гофманские капли, тоже, коли что случится, давайте; это - настойка зверобоя, на ночь полстакана пусть выпьет. А ежели давно он не облегчался, промывательное поставьте. Бог даст, и полегче будет. Я и лекарку у вас оставлю; пускай за больным походит, .а завтра утром придет домой и скажет, коли что еще нужно. И опять что-нибудь придумаем. - Дай-то, господи! пошли вам царица небесная! - хором благодарили Федотовы домочадцы. - Ну, Федотушка, покуда прощай! никто как бог! -говорила матушка, подходя к Федоту, - а я за тебя в воскресенье твоему ангелу свечку поставлю! Еще так-то с тобой поживем, что любо! - Молотьба-то как? - тоскливо бормотал больной, желая хоть этим вопросом отблагодарить барыню за участие. - Что молотьба! был бы ты здоров, а молотьба своим чередом сойдет... Ну, Христос с тобой! лежи! - Дай вам бог! пошли царица небесная! Матушка уезжала, а Федоту усердно терли живот и вливали в рот зверобойную настойку. Матушку сильно волновал вопрос, кого на места Федота в старосты выбрать. Сына своего, Афоньку, старик не рекомендовал: загаду хозяйского у него нет, да и на вино слаб. А сельский Архип, на которого указывал Федот, не по нраву был матушке. Начнешь с ним говорить - слова в ответ не получишь. И при работах догадки у него нет. Смотрит прямо, а что по сторонам делается - не видит. Сущий вахлак, никакой самостоятельности от него не жди. А матушка любила, чтоб начальники, которым она доверяет, возражали ей (но, разумеется, чтоб возражали дельно, а не лотошили зря), чтоб они имели глаза не только спереди, но и с боков и сзади. Правда, что у Архипа собственное хозяйство было в исправности, да ведь барское хозяйство не чета крестьянскому. Поручи-ка ему большое колесо - он сразу растеряется. . В господском доме, за обедом, за чаем, когда бы ни собрались господа, только и было речи, что о Федоте. На смерть его смотрели как на бедствие. - Да, задал Федотушка загадку! - жаловалась матушка, - кажется, и концов не сыщешь, какого он кавардаку наделал! - На все божья воля, - смиренно отзывался отец. . - Тебе что! Ты заперся у себя в кабинете, и горюшка мало! сидишь да по ляжкам похлопываешь. А я цельный день как в огне горю... Куда я теперь без Федота поспела! - Ну, найдешь кого-нибудь. - Ищи ты, а я уж устала искавши. Брошу все, уеду от вас; живите как знаете. Взглянет матушка в окошко, а на дворе дождь. И опять у ней по Федотушке сердце щемить начнет. - Льет да поливает! - ропщет она, - который уж день эта канитель идет, а все конца-краю тучам не видать. Намолотили с три пропасти, а вороха невеянные стоят [В то время ии молотилок, ни веялок не было; веяли с лопаты на открытом гумне при благоприятном ветре. (Прим. М. Е. Салтыкова-Щедрина.)]. Кабы Федот - он что-нибудь да придумал бы. - Что тут придумаешь! Как против воли божьей пойдешь! - Божья воля сама по себе, а надо и меры принимать. Под лежачий камень и вода не бежит. Вот как зерно-то сопреет, тогда и увидим, как ты о божьей воле разговаривать будешь! Но всего больше беспокоила перспектива: растащат! разворуют! Давно уж в малиновецкой барщине о расхищении господского добра слухов не было, да ведь это все-таки Федот завел... Он не был строг с крестьянами, но воровство преследовал неумолимо. Взгляд у него на эти дела тонкий был: подойдет и сейчас угадает. Поначалу, как его в старосты определили, только, бывало, и видишь: идет Федот и бабу с мешочком с колосьями или с пушниной на конюшню ведет. Водил, водил, да так-то отучил, что под конец и подозрений ни на кого уж не возникало. А на Архипа (он уже временно замещал Федота) разве можно положиться? Это такой, прости господи, рохля, что из-под носу у него утащат - он и не увидит. И об чем только он думает! Перед глазами господское дело, а в мыслях: "Что-то, мол, дома у меня делается?" А вот взять да и раскатать этот "дом" по бревнышку - и думай тогда об нем! - Нужно бы в ригу подослать да посмотреть, что там делается, кого я пошлю? - опять начинает матушка. - Архип доглядит. - Доглядчик! - Ну, Акулину пошли, сама сходи. - У Акулины своего дела по горло; а сама и сходила бы, да ходилки-то у меня уж не прежние. Да и что я на вас за работница выискалась! Ишь командир командует: сходи да сходи. Уеду отсюда, вот тебе крест, уеду! Выстрою в Быкове усадьбу, возьму детей, а ты живи один с милыми сестрицами, любуйся на них! Отец вздыхал и смирялся. Давно уж, при каждой встрече, по каждому случаю эта сутолока идет, и не вспомнишь, когда она началась. Всякая неприятность, какая ни случится в доме, непременно на нем обрушивается! "Это все ты! Это все ты!" - только и слов. А иногда и так еще скажет: "Скоро ли ты, старый хрен, на тот свет отправишься!" Было время, когда он в ответ на эти окрики разражался грубой бранью и бунтовал, но наконец устал. Старчество все глубже и глубже втягивало его в свои недра, а за старостью, сама собой, пришла беспомощность. И не одна беспомощность - это бы куда ни шло! - но и сознание полнейшей личной бесполезности. Он и сам как будто понимает, что бросаемые ему в лицо упреки вполне им заслужены, только форма их словно чересчур бессовестна. Действительно, он не только лишний, но и помеха в доме. Как ни сокращает он свои требования, как ни прячется от живых людей, все-таки он еще дышит и этим одним напоминает, что за ним нужен уход... Федота он, кажется, любил даже больше, нежели матушка. Почему-то у него сложилось убеждение, что старый слуга косвенным образом ограждает его. Покуда Федот распоряжался барщиной, меньше встречалось поводов для шума и крика. Реже кричали: "Это все ты! все ты!" Реже напоминали, что ему давно очистить место пора, что с его стороны бессовестно праздно проводить время, бременить землю, тогда как все кругом работает, в котле кипит. Но вот и Федот умирает - все старики умерли - все! только один он, старый малиновецкий владыка, ждет смерти и дождаться не может. Матушка хоть на короткое время старается позабыть о постигшей ее невзгоде. Она внимательно выслушивает вечерний доклад Архипа и старается ввести его в круг своих хозяйственных взглядов. Но Архип непривычен и робеет перед барыней. К несчастию, матушка окончательно утратила всякое чувство самообладания и не может сдерживать себя. Начавши с молчаливого выслушивания, она переходит в поучения, а из поучений в крик. Ошеломленный этим криком, Архип уже не просто робеет, но дрожит. Вследствие этого вопросы остаются неразрешенными, и новый староста уходит, оставленный на произвол судьбе. - Ничего-то он не смыслит! - жалуется матушка Акулине. - Очень уж вы, сударыня, кричите на него. - Отчего же Федот с одного слова понимал? - На то он и Федот был. Федот-то лучше вашего всю подноготную знал, а этот внове. С Федотом-то вы, небойсь, тихим манером разговаривали. Матушка начинает припоминать. Действительно, никогда она Федоту худого слова не сказала, никогда на него не прикрикнула. С самого начала у них как-то скоро наладилось. Кто знает? - может быть, и из Архипа что-нибудь путное выйдет, если ладком к нему подступить? Матушка задумывается над этим вопросом и обещает себе завтра во что бы то ни стало сдержать себя. Но является на другой день Архип, и принятое накануне решение сейчас же улетучивается. Он, по-вчерашнему, робок и ненаходчив, и по-вчерашнему же матушка, кроме бессодержательных криков, ничего не находит сказать ему в назиданье. Охваченная одной и той же мыслью, матушка все дела запустила. Примется за счеты - ничего не понимает, задумает кому-нибудь из бурмистров приказ написать - ничего порядком сообразить не может. Придет в девичью - ко всему придирается, повару обед заказывать перестала: чем хочешь, тем и корми! Даже денег путем счесть не может: то ли все целы, то ли разворовали. Повсюду ей мерещатся неисправности, порухи, ущерб... Разумеется, все эти порухи и ущербы существуют только в ее воображении, потому что заведенные Федотом порядки у всех еще в памяти и дело покамест идет своим чередом. Но раз воображение взбудоражено, она уж не может справиться с ним. "Хоть бы уж поскорее... один конец!" - частенько мелькает в ее голове. И сны ей снятся такие, что не разберешь. То приснится, что Федот уж умер, то будто он пришел в девичью и говорит: "А ведь я, сударыня, встал!" "Вот кабы..." - начинает она мечтать впросонках и ждет не дождется утра, когда должна явиться девушка-лекарка с докладом из Измалкова. - Ну что? - выбегает она навстречу ей. - Да все то же. Не долго, должно быть. Матушка в волненье скрывается в свою комнату и начинает смотреть в окно. Слякоть по дороге невылазная, даже траву на красном дворе затопило, а дождик продолжает лить да лить. Она сердито схватывает колокольчик и звонит. - Архипа! Приходит Архип и заранее уже дрожит, предчувствуя барынин гнев. - Сегодня не веяли? - Как же в такую погоду веять! - Ступай вон... ротозей! Архип уходит, но через минуту, уже по собственному почину, возвращается. - Вы бы меня, сударыня, уволили! - говорит он, стараясь придать своему голосу твердость. - Это что за новости! Без году неделя палку в руки взял, а уж поговаривать начал! Захочу отпустить - и сама догадаюсь. Знать ничего не хочу! Хошь на ладонях у себя вывейте зерно, а чтоб было готово! Архип уныло уходит; матушка опять звонит. - Бегите к попу! скажите, чтоб завтра чуть свет молебен об вёдре отслужил, да и об Федоте кстати помолился бы. А Архипке-ротозею прикажите, чтоб всю барщину в церковь согнал. Однако и молебен не поднял недужного с одра. Федот, видимо, приближался к роковой развязке, а дождь продолжал лить как из ведра. Матушка самолично явилась в ригу и даже руками всплеснула, увидевши громадные вороха обмолоченного и невывеянного хлеба. - А вы, голубчики, все молотите да молотите! - крикнула она на молотильщиков, и тут же, обратясь к Архипу, грубо распорядилась: - Покуда ненастье на дворе, пусть мужики на себя работают. Нечего баловать. А как только выйдет вёдреный день - всех людей поголовно на барщину гнать. Наконец Смерть утомилась ждать. Поздним вечером Афонька прискакал верхом и доложил, что Федот кончается. Несмотря на темень, матушка сейчас же отправилась в Измалково. Федот умирал. В избе было душно и смрадно, целая толпа народа - не только домашние, но и соседи - скучилась у подножия печки, на которой лежал больной, и громко гуторила. - Уйдите все! - крикнула матушка, - пусть остаются только Лукерья (Федотова жена) да Афанасий. С помощью Афанасия, она влезла на печь и села возле умирающего. Федот лежал с закрытыми глазами: грудь уже не вздымалась, так что трудно было разобрать, дышит ли он. Но старый слуга, даже окутанный облаком агонии, почуял приближение барыни и коснеющим языком пробормотал: - Молотьба... Это было последнее его слово. Федот перестал существовать. Матушка заплакала и наклонилась к нему... - Распоряжение перед смертью сделал? - спросила она домашних, когда все было кончено. - Все, матушка, сделал... И скотинку, и одёжу свою... двадцать рублей денег было... все разделил. - Так и сделайте, как он приказал. Через три дня Федота схоронили. Вся вотчина присутствовала на погребении, и не было человека, который помянул бы покойника лихом. Отец до земли поклонился праху верного слуги; матушка всю панихиду проплакала. Прошло еще несколько дней; погода разгулялась, и молотьба пошла своим чередом. Вместе с погодой повеселел и Архип. Смерть Федота как будто развязала его, и он все свои помыслы устремил к тому, чтоб оправдать рекомендацию покойного. Но со смертью Федота Малиновец уже опостылел матушке. Заканчивая этим рассказом портретную галерею домочадцев, образы которых уцелели в моей памяти с наибольшею живостью, я считаю нелишним оговориться. Читателю может показаться странным, что я не упомянул здесь о няньках, которые обыкновенно занимают довольно значительное место в семейных воспоминаниях. На это отвечаю следующее: нянька, как профессиональное звание, почти не существовала в нашем доме. Матушка понимала, что обычай присвоивает этой должности известный почет, который ставит няньку в льготное положение. А так как общая система ее управления не допускала никаких льгот, то прислуга, которой поручались дети, менялась беспрестанно. |
<<< Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин Следующая глава «Пошехонской старины» >>>