Продолжение матримониальной хроники. Еспер Клещевинов. Недолгий сестрицын роман. Женихи-мелкота

     С Клещевиновым сестра познакомилась уже в конце  сезона,  на  вечере  у

дяди, и сразу влюбилась в него. Но что всего важнее, она была убеждена,  что

и он в нее влюблен. Очень возможно, что дело это и  сладилось  бы,  если  бы

матушка наотрез не отказала в своем согласии.

     Это была темная личность, о которой ходили  самые  разноречивые  слухи.

Одни говорили, что  Клещевинов появился в Москве неизвестно откуда, точно  с

неба  свалился;  другие  свидетельствовали,  что  знали  его  в   Тамбовской

губернии, что он спустил три больших  состояния  и  теперь  живет  карточной

игрою.

     Но все сходились в одном: что он игрок и мот, а  этих  качеств  матушка

ни под каким видом в сестрицыном женихе не допускала. Летом он,  ради  игры,

посещал ярмарки, зимой промышлял игрою в Москве. И в одиночку действовал,  и

втайне;  но  не  в  клубе,  -  он  не  хотел  подвергать  себя  риску   быть

забаллотированному,  -   а   в   частных   домах.   Иногда   в   его   руках

сосредоточивалась большая масса денег и вдруг как-то внезапно исчезала, и он

сам на время стушевывался. Играл он нечисто, а многие  даже  прямо  называли

его шулером. Но это не мешало ему иметь доступ  в  лучшие  московские  дома,

потому что он был щеголь, прекрасно одевался, держал отличный экипаж,  сыпал

деньгами, и на пальцах  его  рук,  тонких  и  безукоризненно  белых,  всегда

блестело несколько перстней с  ценными  бриллиантами.  Находились  скептики,

которые утверждали, что камни эти фальшивые, но он охотно снимал  перстни  с

пальцев  и  кому  угодно  давал  любоваться  ими.  Оказывалось,  что   камни

настоящие,  только  чересчур  уже  часто  менялись.  Как  бы  то  ни   было,

щегольство и щедрость настолько подкупали  в  его  пользу,  что  злые  языки

поневоле умолкали. Но, кроме того, злоязычников воздерживало и  то,  что  он

мог постоять за  себя  и  без  церемоний  объявлял,  что  в  двадцати  шагах

попадает из пистолета в туза.

     В заключение, несмотря на  свои  сорок  лет,  он  обладал  замечательно

красивой  наружностью  (глаза  у  него  были  совсем  "волшебные").   Матери

семейств избегали и боялись его, но девицы при его появлении расцветали.

     - Заползет в дом эта язва - ничем ты ее не вытравишь! - говаривала  про

него матушка, бледнея при мысли, что язва эта, чего доброго,  начнет  точить

жизнь ее любимицы.

     Я не умею объяснить, что именно  обратило  его  внимание  на  сестрицу.

Наружность ее была непривлекательна, да и богатою партией она  назваться  не

могла. Триста душ -этого только-только достаточно  было,  чтоб  не  прослыть

бесприданницей даже в том среднем кругу, в котором  мы  вращались;  ему  же,

при его расточительных инстинктах, достало бы  этого  куша  только  на  один

глоток. Очень возможно, впрочем, что  им  руководили  в  этом  случае  более

сложные соображения. Во-первых, хотя он был везде принят, но  репутация  его

все-таки была настолько  сомнительна,  что  при  появлении  его  в  обществе

солидные люди начинали перешептываться. Легчайший способ  заставить  принять

себя на равной ноге представляла женитьба, и именно женитьба на  девушке  из

обстоятельного семейства, к числу  которых  принадлежало  и  наше.  Подобный

брак прикрыл бы его прошлое, а может  быть,  обеспечил  бы  от  злоязычия  и

будущие подвиги, от которых он отнюдь не намеревался отказаться.  Во-вторых,

он знал, что матушка страстно любит старшую дочь, и  рассчитывал,  что  дело

не  ограничится  первоначально  заявленным   приданым   и   что  он   успеет

постепенно выманить вдвое  и  втрое.  В-третьих,  наконец,  быть  может,  он

просто разыгрывал из себя одну из "загадочных натур", которых  в  то  время,

под влиянием не  остывшего  еще  байронизма,  расплодилось  очень  много.  А

эпитет этот, в переложении на русские  нравы,  обнимал  и  оправдывал  целый

цикл всякого рода  зазорностей: и шулерство, и фальшивые заемные  письма"  и

нетрудные   победы   над   женскими    сердцами,    чересчур    неразборчиво

воспламенявшимися при слове "любовь".

     Рассказывали даже,  что  он  уж  не  одну  девушку  соблазнил,  а  они,

несмотря на предупреждения, продолжали таять под лучами его волшебных глаз.

     Как бы то ни было, но на вечере  у  дяди  матушка,  с  свойственною  ей

проницательностью, сразу заметила, что  ее  Надёха  "начинает  шалеть".  Две

кадрили подряд танцовала с Клещевиновым, мазурку тоже  отдала  ему.  Матушка

хотела уехать пораньше, но сестрица  так  решительно  этому  воспротивилась,

что оставалось только ретироваться.

     Возвращаясь в возке домой, сестрица потихоньку напевала:

     - Ес-пер! Ес-пер!

     - Ошалела?! - грубо прервала ее матушка.

     - Ах, maman, какие у вас слова противные! - кротко огрызнулась сестра.

     Да,  это  была  кротость;  своеобразная,  но   все-таки   кротость.   В

восклицании ее скорее чувствовалась гадливость, нежели обычное  грубиянство.

Как будто ее внезапно коснулось что-то новое, и выражение матушки  вспугнуло

это "новое" и грубо возвратило ее к неприятной действительности.  За  минуту

перед тем отворилась перед ней  дверь  в  залитой  светом  чертог,  она  уже

устремилась вперед, чтобы проникнуть туда, и  вдруг  дверь  захлопнулась,  и

она опять очутилась в потемках.

     Но матушка не поняла  чувства,  охватившего  ее  детище,  и  с  прежнею

резкостью продолжала:

     - Смотри!  ежели  я  что  замечу...  худо  будет!  Была   любимкою,   а

сделаешься постылою! Помни это.

     - Очень мне нужно!

     Между матерью и дочерью сразу пробежала черная кошка. Приехавши  домой,

сестрица прямо скрылась в свою комнату, наскоро разделась и, не  простившись

с матушкой, легла в постель, положив под подушку перчатку с правой  руки,  к

которой "он" прикасался.

     - Лоб-то на ночь перекрестила ли? - крикнула ей матушка через дверь.

     Матушка тоже лежит в постели, но  ей  не  спится.  Два  противоположных

чувства борются в ней: с одной стороны, укоренившаяся  любовь  к  дочери,  с

другой - утомление, исподволь подготовлявшееся, благодаря вечным заботам  об

дочери и той строптивости, с которою последняя  принимала  эти  заботы.  "Ни

одного-то дня не проходит без историй! - мысленно восклицает  матушка,  -  и

всё из-за женихов, из-за проклятых.  До  того  обнаглела  Надёха,  что  рада

всякому встречному на  шею  повеситься!  Оно,  слова  нет,  пора  ей  замуж,

пора, - да чем же мать виновата, что бог красоты ей не  дал!  У  другой  нет

красоты, так дарованье какое-нибудь есть, а  у  ней...  Что  ж,  что  она  у

Фильда уроки берет, - только деньгам перевод. Трень да брень. А сколько  она

в одну зиму деньжищ на ее наряды ухлопала - содержанье  всего  дома  столько

не стоит!"

     Матушка смыкает глаза, но сквозь прозрачную  дремоту  ей  чудится,  что

"язва" уж заползла в дом и начинает точить не только дочь, но и ее самое.

     - Он и меня, как свят бог, оплетет! - полубессознательно мелькает в  ее

голове, - "маменька" да "маменька!" да "пожалуйте ручку!" - ну, и  растаешь,

ради любимого детища! Триста душ... эка невидаль! Да  ему  языком  слизнуть,

только их и видели!  Сначала  триста  душ  спустит,  потом  еще  столько  же

вызудит, .потом еще и еще... И Облепиха, и Лисьи-Ямы, и Новоселье  -  все  в

эту прорву уйдет! Пустит и жену, и всю семью по миру, а сам будет с  ярмарки

на ярмарку переезжать... Да еще не от живой ли жены он  жениться-то  затеял!

Слышала она, будто у него в  Харькове  жена  есть,  и  он  ей  деньгами  рот

замазывает, чтобы молчала... Аи да дочка! вот так  обрадовала!  Хорош  будет

сюрприз. Мы их тут вокруг налоя обвертим, а настоящая жена возьмет да в  суд

подаст.

     При этом предположении матушка приподнимается  на  постели  и  начинает

прислушиваться. Но  она  проснулась  только  наполовину,  и  обступившая  ее

вереница сонных призраков не оставляет своей работы.  Матушке  чудится,  что

"Надёха" сбежала.

     "Скатертью дорога!" -  мелькает  у  нее  в  голове,  но  тут  же  рядом

закрадывается и другая  мысль:  "А  брильянты?  чай,  и  брильянты  с  собой

унесла!"

     В невыразимом волнении она  встает  с  постели,  направляется  к  двери

соседней комнаты, где спит ее дочь,  и  прикладывает  ухо  к  замку.  Но  за

дверью никакого движенья не  слышно.  Наконец  матушка  приходит  в  себя  и

начинает креститься.

     - Тьфу, тьфу, лукавый! - шепчет  она,  вновь  закутываясь  в  одеяло  и

усиленно сжимая веки глаз, чтоб заставить себя заснуть.

     Но  сон  не  приходит.  Воображение   матушки   до   того   взволновано

представлением об опасности, которая грозит ее любимке,  что  "язва"  так  и

мечется перед ее глазами, зияющая, разъедающая. Что  делать?  какое  принять

решение? - беспрестанно  спрашивает  она  себя  и  мучительно  сознает,  что

бывают случаи, когда  решения  даются  не  так-то  легко,  как  до  сих  пор

представлялось ей, бесконтрольной властительнице судеб всей семьи. Что  если

одного ее слова  достаточно,  чтоб  "распорядиться"  с  такими  безответными

личностями, как Степка-балбес, или Сонька-калмычка, то в той же семье  могут

совсем неожиданно проявиться другие  личности,  которые,  пожалуй,  дадут  и

отпор.

     И что всего обиднее, она сама создала этот отпор, сама  дала  ему  силу

своим непростительным баловством и потворством!

     "Это за ласки за мои!" - мелькает в ее голове.

     Однако предпринять  что-нибудь  все-таки  надо.  Матушка  рассчитывает,

сколько  еще  осталось  до  конца  зимнего  сезона.  Оказывается,  что,   со

включением масленицы, предстоит прожить в Москве с небольшим три недели.

     Она меня с ума в  эти  три  недели  сведет!  Будет  кутить  да  мутить.

Небось, и знакомых-то всех ему назвала, где и по каким дням бываем, да  и  к

нам в дом, пожалуй, пригласила...  Теперь  куда  мы,  туда  и  он...  какова

потеха! Сраму-то, сраму  одного  по  Москве  сколько!  Иная  добрая  мать  и

принимать  перестанет;  скажет:  у  меня  не  въезжий  дом,  чтобы  любовные

свидания назначать!

     Или ее, за добра-ума, теперь же в Малиновец увезти? -  вдруг  возникает

вопрос, но на первый раз он  не  задерживается  в  мозгу  и  уступает  место

другим предположениям.

     Не возобновить ли переговоры с Стриженым, благо решительное  слово  еще

не было произнесено. Спосылать к нему Стрелкова - он явится. Старенек  он  -

да ведь ей, "дылде", такого и нужно... Вот разве что он пьянчужка...

     - Держи карман! пойдет она теперь за Стриженого! - шепчет  она,  -  ишь

ведь, сразу так и врезалась! И что эти  девки  в  таких  шематонах  находят!

Нет, чтобы в обстоятельного человека влюбиться, - непременно что ни на  есть

мерзавца или картежника выберут! А впрочем... как же она  за  Стриженого  не

пойдет, коли я прикажу?  Скажу:  извольте  одеваться,  к  венцу  ехать  -  и

поедет! А своей волей не поедет, так силком окручу! Я - мать: что  хочу,  то

и сделаю. И никто меня за  это  не  охает.  Напротив,  все  скажут:  "Хорошо

сделали, что вовремя спохватились!" Я  и  в  монастырь  упрячу,  ни  у  кого

позволенья не спрошу!

     Матушка  дальше  и  дальше  развивает  проект  относительно   брака   с

Стриженым; однако ж, по  размышлении,  это  решение  оказывается  не  вполне

состоятельным.

     А что, ежели она сбежит! Заберет брильянты, да и была такова!  И  зачем

я их ей отдала! Хранила бы у себя, а для выездов  и  выдавала  бы...  Сбежит

она, да на другой день и  приедет  с  муженьком  прощенья  просить!  Да  еще

хорошо, коли он кругом налоя обведет, а то и так...

     При этом предположении она цепенеет  от  страха.  Что,  ежели  в  самом

деле... Аи да дочка! утешит! Придет с обтрепанным подолом, как последняя...

     В зале бьют часы. Матушка прислушивается и насчитывает пять.  В  то  же

время за стеной слышится осторожный шорох. Это Василий Порфирыч проснулся  и

собирается к заутрене.

     - Святоша! - сердито  шепчет  матушка,  -  шляется  по  заутреням  -  и

горюшка ему мало!

     С этими словами мысли ее начинают путаться, и  она  впадает  в  тяжелое

забытье.

     Поздним утром обе - и матушка и сестрица - являются к  чаю  бледные,  с

измятыми лицами. Матушка сердита; сестрица притворяется веселою.  Вообще,  у

нее недоброе сердце, и она любит делать назло.

     - Ес-пер! Ес-пер! - напевает она потихоньку.

     - Не пой, Христа ради! дай чаю напиться.

     - Я, маменька, кажется, ничего...

     - А коли ничего, так и помолчи на четверть часа. Можно хоть раз  матери

уступить.

     Матушка сдерживается. Ей хотелось бы прикрикнуть, но она понимает,  что

впереди еще много разговору будет и что для этого  ей  необходимо  сохранить

присутствие духа. На время воюющие стороны умолкают.

     - Ах, да! давно хочу я тебя спросить, где у тебя брильянты? -  начинает

матушка, как будто ей только сейчас этот вопрос взбрел на ум.

     - Где? в шифоньерке спрятаны! - резко отрезывает сестрица.

     - То-то в шифоньерке. Целы ли? долго ли  до  греха!  Приезжаешь  ты  по

ночам, бросаешь зря... Отдала бы, за добра ума, их мне на  сохранение,  а  я

тебе, когда понадобится, выдавать буду.

     - Ах, да возьмите! Тоже... брильянты! разве такие брильянты бывают?

     - Чего ж тебе! рожна, что ли? каких еще  надо  брильянтов!  Фермуарчик,

брошка, три браслета, трое  серег,  две  фероньерки,  пряжка,  крестик...  -

перечисляет матушка.

     - Фермуарчик! крестик! - дразнится сестрица, - еще что  не  забыли  ли?

Колье обещали - где оно?

     - И  колье  сделаем,  когда  замуж  выходить  будешь.   Вот   Мутовкина

обещала...

     - Не пойду  я  за  ваших  женихов!  гнилые  да  старые...  Берите  ваши

брильянты! любуйтесь ими!

     Сестрица  с  сердцем  выбегает,  хлопнув  дверью.  Через   минуту   она

появляется вновь и швыряет на стол несколько баульчиков и ящичков.

     - Вот вам! все тут! не беспокойтесь! ни одного не украла!

     Матушка осторожно открывает помещения, поворачивает каждую вещь к свету

и любуется игрою бриллиантов. "Не тебе бы, дылде, носить их!"  -  произносит

она мысленно и, собравши баулы, уносит их в свою комнату, где и  запирает  в

шкап. Но на сердце у нее так наболело, что, добившись бриллиантов,  она  уже

не считает нужным сдерживать себя.

     - Ты долго думаешь матерью  командовать?  -  спрашивает  она  сестрицу,

входя в ее комнату.

     Сестрица не отвечает и продолжает одеваться. Матушка  слышит,  как  она

напевает:

     - Ес-пер! Ес-пер!

     - Замолчи... наглая!

     - Если вы ругаться сюда пришли, так гораздо бы лучше у себя  в  комнате

сидели!

     - Цыц, змея! Сказывай: пригласила, что ли, ты к нам своего шематона?

     - Он не шематон.

     - Говори: пригласила ты его?

     - Поедет он к нам! еще к кому!

     - Ах, ты...

     Матушка поднимает  руку.  Сестрица  несколько  секунд  смотрит  на  нее

вызывающими глазами и вдруг начинает пошатываться. Сейчас  с  ней  сделается

истерика.

     Сестрица умеет и в обморок падать,  и  истерику  представлять.  Матушка

знает, что она не взаправду падает, а только "умеет", и все-таки  до  страху

боится истерических упражнений. Поэтому рука ее застывает на воздухе.

     - Ладно,  после  с  тобой  справлюсь.  Посмотрю,  что  от  тебя  дальше

будет, - говорит она и, уходя, обращается к сестрицыной горничной: -  Сашка!

смотри у меня! ежели ты  записочки  будешь  переносить  или  другое  что,  я

тебя... Не  посмотрю,  что  ты  кузнечиха  (то  есть  обучавшаяся  в  модном

магазине на Кузнецком мосту), - в вологодскую деревню за самого  что  ни  на

есть бедного мужика замуж отдам!

     Как на грех, в это утро у нас в доме ожидают визитов. Не то, чтобы  это

был  назначенный  приемный  день,  а  так  уже  завелось,  что  по  пятницам

приезжают знакомые, за которыми числится "должок" по визитам.

     В два часа и матушка и сестрица сидят в гостиной;  последняя  протянула

ноги на стул; в руках у нее французокая книжка, на коленях - ломоть  черного

хлеба. Изредка она взглядывает на матушку и старается угадать  по  ее  лицу,

не сделала ли она "распоряжения". Но на этот раз матушка  промахнулась  или,

лучше сказать, просто не догадалась.

     - Что черный хлеб ешь? голодна, что ли?

     - Завтракать не даете - что же есть? Во всех порядочных  домах  завтрак

подают, только у нас...

     - Заведения такого нет, оттого и не подают.

     - Куска жалко! Ах, что за дом! Комнаты крошечные, куда  не  обернешься,

везде грязь, вонь... фу!

     Сестрица  встает  и  начинает  в  волненье  ходить  взад  и  вперед  по

комнате.

     - Тошнота! - восклицает она, - уж когда-нибудь я...

     - Будет!

     - Нет, не будет, не будет, не будет.  Вы  думаете,  что  ежели  я  ваша

дочь, так и можно меня в хлеву держать?!

     Матушка бледнеет, но перемогает себя. Того гляди  гости  нагрянут  -  и

она боится, что дочка, назло ей, уйдет в свою комнату. Хотя она  и  сама  не

чужда "светских разговоров", но  все-таки  дочь  и  по-французски  умеет,  и

манерцы у нее настоящие - хоть перед кем угодно не ударит лицом в грязь.

     - Еспер Алексеич Клещевинов! - докладывает Конон.

     - Скажи, что дома нет! - восклицает в  волнении  матушка,  -  или  нет,

постой! просто скажи: не велено принимать!

     Но сестрица, как вкопанная, остановилась перед нею. Лицо  у  нее  злое,

угрожающее; зеленоватые глаза так и искрятся.

     - Если вы  это  сделаете,  -  с  трудом  произносит  она,  задыхаясь  и

протягивая руки, - вот клянусь вам...  или  убегу  от  вас,  или  вот  этими

самыми руками себя задушу! Проси! - обращается она к Конону.

     Матушка ничего не понимает. Губы у  нее  дрожат,  она  хочет  встать  и

уйти, и не может. Клещевинов между тем уже стоит в дверях.

     Он в щегольском  коричневом  фраке  с  светлыми  пуговицами;  на  руках

безукоризненно чистые перчатки beurre frais [цвета  свежего  масла].  Подает

сестре руку - в то время это  считалось  недозволенною  фамильярностью  -  и

расшаркивается перед матушкой. Последняя тупо смотрит в пространство,  точно

перед нею проходит сонное видение.

     Как это он прополз... змей подлый!  -  мерещится  ей.  Да  она  и  сама

хороша! с утра не догадалась распорядиться, чтобы не  принимали...  Господи!

Да что такое случилось? Бывало и  в  старину,  что  девушки  влюблялись,  но

все-таки... А тут в одни сутки точно варом дылду  сварило!  Всё  было  тихо,

благородно, и вдруг...

     - Maman! мсьё, Клещевинов! - напоминает  сестрица.  -  Извините,  мсьё,

maman вчера так устала, что сегодня совсем больна...

     - Нет, я не больна... Милости просим, господин Клещевинов! Как это  вам

вздумалось к нам? Ехали мимо да и заехали?

     Клещевинову неловко. По ледяному тону,  с  которым  матушка  произносит

свой бесцеремонный вопрос, он догадывается, что она принадлежит к числу  тех

личностей, которые упорно стоят на однажды принятом решении. А  решение  это

он сразу прочитал на ее лице.

     - Я думал... Григорий Павлыч обнадежил меня... - оправдывается он.

     - Братцу, конечно, лучше известно... Ну-с, господин Клещевинов,  как  в

карточки поигрываете?

     Это  уж  не  в  бровь,   а   прямо   в   глаз.   Клещевинова   начинает

подергивать, но он усиливается быть хладнокровным.

     - Вы, кажется, за игрока меня принимаете? - спрашивает он развязно.

     - А то за кого же?

     - Надежда Васильевна! Вступитесь хоть вы за меня!

     - Maman! вы нездоровы! сами не знаете, что говорите!

     У сестрицы побелели губы и лицо исказилось. Еще минута, и с  нею,  чего

доброго, на этот раз случится настоящая истерика.  Матушка  замечает  это  и

решается смириться.

     - И точно как будто мне нездоровится, - говорит она, - не следовало  бы

и выходить... Прошу извинить, если что ненароком сказалось.

     - Ах,  что  вы!  Могу  ли  я  надеяться  быть   представленным   вашему

супругу? - переменяет разговор Клещевинов.

     - Он у меня затворник. Заперся у себя в кабинете,  и  не  вызовешь  его

оттуда.

     - А какой вчера прелестный балок дал Григорий Павлыч!

     - Да, у него помещение хорошее. Вот мы так и рады бы, да негде.  Совсем

в Москве хороших квартир нет.

     - Вы часто изволите, сударыня, выезжать?

     - Да  как  вам  сказать...  почти  все  вечера  разобраны.  Мне-то  бы,

признаться, уж не к лицу, да вот для нее...

     Разговор принимает довольно мирный характер. Затрогиваются  по  очереди

все светские темы: вечера, театры, предстоящие катанья под Новинским,  потом

катанья, театры, вечера... Но матушка чувствует, что долго  сдерживаться  ей

будет трудно,  и  потому  частенько  вмешивает  в  общую  беседу  жалобы  на

нездоровье. Клещевинов убеждается, что время откланяться.

     - Не удержались-таки! нагрубили! - бросается сестрица к  матушке,  едва

гость успел скрыться за дверью.

     Появление новых гостей не дает разыграться  домашней  буре.  Чередуются

Соловкины, Хлопотуновы, Голубовицкие, Покатиловы.  Настоящий  раут.  Девицы,

по обыкновению, ходят обнявшись по зале; дамы засели в  гостиной  и  говорят

друг  другу  любезности.  Но  в  массе  лицемерных   приветствий,   которыми

наполняется гостиная, матушка отлично различает язвительную нотку.

     - А мы  сейчас  мсьё  Клещевинова  встретили...  он  от  вас,  кажется,

ехал? - любопытствует госпожа Соловкина.

     "Ну, пошла толчея толочь!" - мысленно  восклицает  матушка  и  неохотно

отвечает: - Да, приезжал...

     - Entre nous soit dit [Говоря между нами], ваша Надина, кажется,  очень

ему понравилась. Вчера все заметили.

     - Помилуйте! вчера она в первый раз его видела!

     - Ах, не говорите! девушки ведь очень хитры. Может быть, они  уж  давно

друг  друга  заметили;  в  театре,  в   собрании   встречались,   танцевали,

разговаривали друг с другом, а вам и невдомек.  Мы,  матери,  на  этот  счет

просты. Заглядываем бог знает в какую даль, а что у нас под носом  делается,

не видим. Оттого иногда...

     - Не думаю! - холодно обрывает мать.

     - Ну, как знаете! Конечно,  не  мне  вам  советы  давать,  а  только...

Окажите, заметили ли вы, какое вчера на Прасковье Ивановне платье было.

     - Да, веселенькая матерьица.

     - Нет, я не об том... а как она декольтировалась! даже...

     Соловкина нагибается к уху матушки и шепчет.

     - Представьте себе!

     Да и не одна Соловкина язвит,  и  Покатилова  тоже.  У  самой  дочка  с

драгуном сбежала, а она туда же злоязычничает! Не успела усесться,  как  уже

начала:

     - А у вас сегодня мсьё Клещевинов был! У нас он,  конечно,  не  бывает,

но по собранию мы знакомы. Едем мы сейчас в санях,  разговариваем,  ка(к  он

вчера ловко с вашей Надин мазурку танцевал - и вдруг он,  легок  на  помине.

"Откуда?" - "От Затрапезных!.." Ну, так и есть!

     - Да, он приезжал.

     - Ваша Надин решительно вчера царицей  бала  была.  Одета  -  прелесть!

танцует - сама Гюленсор [Знаменитая в то  время  танцовщица.  (Прим.  М.  Е.

Салтыкова-Щедрина.)] позавидовала  бы!  Личико  оживилось,  так  счастьем  и

пышит! Всегда она авантажна, но  вчера...  Все  мужчины  кругом  столпились,

глядят...

     - Ну, есть на что!

     - Нет,  не  говорите!  это  большое,  большое   счастье   иметь   такую

прелестную дочь! Вот на мою Фенечку не заглядятся - я могу быть  спокойна  в

этом отношении!

     Матушка кисло  улыбается:  ей  не  по  себе.  А  Покатилова  продолжает

язвить.

     - Только  сердитесь  на  меня  или  не  сердитесь,  а  я  не  могу   не

предупредить вас, - тараторит она, - нехороший господин  этот  Клещевинов...

отчаянный!

     - Помилуйте! да мне  что  за  дело!  Пускай  его  качества  при  нем  и

остаются!

     - Нет, я не про то... Теперь он вам  визит  сделал,  а  потом  -  и  не

увидите, как вотрется... Эти "отчаянные" - самый этот  народ...  И  слова  у

них какие-то особенные... К нам он, конечно не приедет, но  если  бы...  Ну,

ни за что!

     - Ой, примете!

     - Ни за что. Заранее приказанье отдам. Конечно, мне вам  советовать  не

приходится, а только... А заметили вы, как вчера  Прасковья  Ивановна  одета

была?

     - Что ж, одета как одета... - нетерпеливо отвечает матушка, которая,  в

виду обступившего ее  судаченья,  начинает  убеждаться,  что  к  ближним  не

мешает от времени до времени быть снисходительною.

     - Ну, до свиданья, добрейшая  Анна  Павловна!  А-ревуар  [Исковерканное

французское: до свидания]. Извините, ежели  что-нибудь  чересчур  откровенно

сказалось... И сама знаю, что нехорошо, да  что  прикажете!  никак  с  собой

совладать не могу! Впрочем, вы, как мать, конечно, поймете...

     Около трех часов, проводив последних гостей, матушка,  по  обыкновению,

велит отказывать и подавать обедать. Но  она  так  взволнована,  что  должна

сейчас же высказаться.

     - Ну, накормили грязью, милые друзья! По  горло  сытехонька.  Сказывай,

бесстыжая, где ты с ним познакомилась? - обращается она к сестрице.

     - С кем "с ним"?

     - С ним, с шематоном с своим?

     - Никакого у меня "своего шематона"  нет.  Говорила  уж  я  вам  раз  и

больше повторять не намерена.

     - Посмотрю! посмотрю, что от тебя дальше будет!

     - И посмотрите, и увидите!

     Обед проходит молчаливо. Даже отец начинает догадываться,  что  в  доме

происходит что-то неладное.

     - Что такое сделалось? Что  вы  все  утро  грызетесь?  -  любопытствует

он, - то целуются да милуются - и лен не делен! - то как собаки грызутся.

     - А ты сиди, ворона!.. ходи по заутреням!

     Более с отцом не считают нужным объясняться. Впрочем, он,  по-видимому,

только для проформы  спросил,  а  в  сущности  его  лишь  в  слабой  степени

интересует происходящее. Он раз навсегда сказал себе, что в  доме  царствует

невежество и что этого порядка  вещей  никакие  силы  небесные  изменить  не

могут, и потому заботится лишь о том,  чтобы  домашняя  сутолока  как  можно

менее затрогивала его лично.

     Вечером, у Сунцовых, матушка, как вошла в зал, уже ищет глазами. Так  и

есть, "Шематон" стоит у самого входа и, сделавши  матушке  глубокий  поклон,

напоминает сестрице, что первая кадриль обещана ему.

     - Условились! - мысленно восклицает матушка. Она решается не  видеть  и

удаляется в гостиную.

     Из залы доносятся звуки кадрили  на  мотив  "Шли  наши  ребята";  около

матушки сменяются дамы одна за другой и поздравляют ее  с  успехами  дочери.

Попадаются и совсем незнакомые, которые тоже говорят  о  сестрице.  Чтоб  не

слышать пересудов и  не  сделать  какой-нибудь  истории,  матушка  вынуждена

беспрерывно переходить с места на место.  Хозяйка  дома  даже  сочла  нужным

извиниться перед нею.

     - Представьте себе... Клещевинов! Совсем мы об нем и не думали -  вдруг

сегодня Обрящин привез его к нам... извините, бога ради!

     - Что ж  передо  мной  извиняться!  извиняйтесь  сами  перед  собой!  -

холодно отвечает матушка.

     И в голову ее западает давным-давно покинутая мысль:

     "Вот если б у меня настоящий муж был, никто бы меня обидеть не смел!  А

ему и горя мало... замухрышке!"

     Ей кажется, что вечер тянется несносно  долго.  Несколько  раз  она  не

выдерживает, подходит к дочери и шепчет:  "Не  пора  ли?"  Но  сестрица  так

весела и притом так мило при всех отвечает: "Ах, маменька!" - что  нечего  и

думать о скором отъезде.

     "Хоть  бы  ужинать-то  дали!  -  думает  матушка,  -  а  то  отпотчуют,

по-намеднишнему, бутербродами с колбасой да с мещерским сыром!"

     Наконец!!

     Сряду три дня матушка ездит с сестрицей по вечерам, и всякий  раз  "он"

тут  как  тут.  Самоуверенный,  наглый.  Бурные  сцены  сделались   как   бы

обязательными и разыгрываются, начинаясь в возке  и  кончаясь  дома.  Но  ни

угрозы, ни убеждения - ничто не действует на  "взбеленившуюся  Надёху".  Она

точно с цепи сорвалась.

     "Не иначе, как они уже давно снюхались!" - убеждается матушка и,  чтобы

положить конец домашнему бунту, решается принять героическую меру.

     Никого не предупредивши, она шлет  в  Малиновец  письмо  с  приказанием

немедленно отапливать дом и с извещением, что вслед за сим приедет сама.

     Проходит еще  три  дня;  сестрица  продолжает  "блажить",  но  так  как

матушка решилась молчать, то  в  доме  царствует  относительная  тишина.  На

четвертый день утром она едет проститься с дедушкой и с  дядей  и  объясняет

им причину своего внезапного отъезда.  Родные  одобряют  ее.  Возвратившись,

она перед обедом заходит к отцу и объявляет, что завтра  с  утра  уезжает  в

Малиновец с дочерью, а за ним и за прочими вышлет лошадей через неделю.

     - Вот тебе целый мешок  медных  денег  на  церковь,  -  говорит  она  в

заключение: - аза квартиру рассчитает  Силка.  Он  и  провизию  для  деревни

закупит.

     После обеда сестрица, по обыкновению, удаляется в  свою  комнату,  чтоб

приготовить вечерний туалет. Сегодня балок у Хорошавиных, и "он"  непременно

там будет. Но матушка в самом начале прерывает  ее  приготовления,  объявляя

резко:

     - Не надо! Не поедем.

     - Это что за новости!  -  горячится  сестрица,  но,  взглянув  на  лицо

матушки, убеждается, что блажить больше не придется.

     - Сбирайте  барышню;  не  всё  укладывайте,  а  только  что  на  неделю

понадобится. Завтра утром едем в Малиновец! Сашка,  ты  останешься  здесь  и

остальное уложишь, а за барышней в деревне Маришка походит.

     - Маменька! голубушка! ведь масленица... что ж это такое!

     - Будет с меня. Довольно.

     Буря не заставила себя ждать и на этот раз сопровождалась  несколькими,

быть может, и настоящими обмороками. Но матушка уж не  боится  и  совершенно

хладнокровно говорит:

     - Расшнуруйте барышню. Отдышится.

     С вечера уложились и подкормили лошадей, а наутро бог послал снежку,  и

возок благополучно вынырнул из ворот по направлению к заставе.

     Недолгий сестрицын роман кончился.

     Не могу с  точностью  определить,  сколько  зим  сряду  семейство  наше

ездило в Москву, но, во всяком случае,  поездки  эти,  в  матримониальь  ном

смысле,  не  принесли  пользы.  Женихи,  с  которыми  я  сейчас   познакомил

читателя, были единственными, заслуживавшими название  серьезных;  хотя  же,

кроме  них,  являлись  и  другие  претенденты  на  руку  сестрицы,  но   они

принадлежали к той мелкотравчатой жениховской  массе,  на  которую  ни  одна

добрая мать для своей  дочери  не  рассчитывает.  Преимущественно  сватались

вдовцы и старики.  Для них устроивались "смотрины", подобные  тем,  образчик

которых  я  представил  в  предыдущей  главе;  но  после   непродолжительных

переговоров матушка убеждалась, что в  сравнении  с  этими  "вдовцами"  даже

вдовец Стриженый мог почесться верхом приличия,  воздержания  и  светскости.

Приезжал смотреть на сестрицу и возвещенный Мутовкиною  ростовский  помещик,

но тут случилось другого рода препятствие: не жених не  понравился  невесте,

а невеста не понравилась жениху.

     Прорывались в общей массе  и  молодые  люди,  но  это  была  уже  такая

мелкота, что матушка выражалась о них не иначе  как:  "саврас",  "щелкопер",

"гол как сокол" и т. д. В числе прочих  и  Обрящин  не  затруднился  сделать

предложение сестрице, что матушку даже обидело.

     Итак, Москва не удалась. Тем не  менее  сестрица  все-таки  нашла  себе

"судьбу", но уже в провинции. Вспомнила матушка про тетеньку  Сластену  (см.

гл. Х-ю), списалась с нею и поехала погостить с сестрицей. В это время в  Р.

прислали нового городничего; затеялось сватовство, и  дело,  при  содействии

тетеньки, мигом устроилось.

     Семен Гаврилович Головастиков был тоже вдовец и вдобавок не имел  одной

руки, но сестрица уже не обращала вниманья на то, целый ли у нее  будет  муж

или с изъяном. К тому же, у нее был налицо пример тетеньки; у последней  был

муж колченогий.

     - Городничие-то и все такие бывают, - говорила тетенька, - сначала  оно

точно как будто неловко кажется, а поживешь - слюбится!

     - Слушайся  тетку!  -  прибавляла  матушка.  -  Город   этот   хороший,

доходный; как раз будущий муженек коко с соком наживет. А  ты  первой  дамой

будешь!

     Сестрица послушалась и была за это вполне вознаграждена. Муж  ее  одной

рукой загребал столько, сколько другому и  двумя  не  загрести,  и  вдобавок

никогда не скрывал  от  жены,  сколько  у  него  за  день  собралось  денег.

Напротив того, придет и покажет: "Вот, душенька, мне сегодня бог послал!"  А

она за это рожала ему детей и была первой дамой в городе.

     Не нахожу нужным скрывать, что она благодарила бога за то, что он  спас

ее от Клещевинова.