Тетенька Сластёна. Пошехонская старина. Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин

Вся электронная библиотека      Поиск по сайту

 

САЛТЫКОВ-ЩЕДРИН

Пошехонская старина

 

Пошехонская старина

  


Тетенька Сластёна

                            

 

     Так звали тетеньку Раису Порфирьевну Ахлопину за  ее  гостеприимство  и

любовь к лакомому  куску.  Жила  она  от  нас  далеко,  в  Р.,  с  лишком  в

полутораста вёрстах, вследствие чего  мы  очень  редко  видались.  Старушка,

однако ж, не забывала нас и ко дню ангелов и  рождений  аккуратно  присылала

братцу и сестрице поздравительные письма. Разумеется, ей отвечали тем же.

 

     Раичку выдали замуж очень рано, невступно шестнадцати лет,  за  Р-ского

городничего.  Девушка  она  была  смирная,  добрая,  покорная   и   довольно

красивая, но, еще будучи  отроковицей,  уже  любила  покушать.  Суженому  ее

стукнуло уже под пятьдесят лет,  и  вместо  правой  ноги,  которую  оторвало

ядром в походе под турка, он  ходил  на  деревяшке,  действуя  ею,  впрочем,

очень проворно. За  всем  тем,  партия  эта  считалась  завидною,  благодаря

служебному положению майора. Р. был большой  торговый  город  на  судоходной

реке, которая летом загромождалась барками, обыкновенно остававшимися там  и

на  зимовку.  Много  было  в  Р.  значительных   капиталистов,   достаточное

количество раскольников, а главное, вместе с судами приходила целая  громада

рабочего люда с паспортами и без паспортов. Словом сказать,  круглый  год  в

городе царствовала та хлопотливая неурядица, около которой можно было  греть

руки, зная наперед, что тут черт ногу  сломит,  прежде  чем  до  чего-нибудь

доищется.

     По-видимому, этой сладкой уверенностью согревалось и майорское  сердце.

С утра до  вечера,  зимой  и  летом,  Петр  Спиридоныч  ковылял,  постукивая

деревяшкой, по базару,  гостиному двору, набережной, заходил к  толстосумам,

искал, нюхал  и,  конечно,  доискивался  и  донюхивался.  Лет  через  десять

деятельного городничества, когда он задумал жениться на Раичке, у  него  был

уже очень хороший капитал, хотя по службе он не слыл притязательным.  Ласков

он был и брал не зря, а за дело. Купцы дарили его даже "за любовь",  за  то,

что он крестил у них детей, за то, что он  не  забывал  именин,  а  часто  и

запросто заходил чаю откушать. Каждомесячно посылали ему "положение" (не  за

страх, а за совесть), и ежели встречалась нужда, то за нее дарили особо.  Но

не по условию, а столько, сколько бог на душу положит, чтоб не обидно  было.

И он никогда не имел повода обижаться и даже убедился, что  ласка  действует

гораздо сильнее, нежели грубое вымогательство. Только  с  рабочим  людом  он

обходился несколько проще, ну, да ведь на то он и рабочий люд, чтобы  с  ним

недолго  "разговаривать".  -  Есть  пачпорт?  -  вот  тебе  такса,   вынимай

четвертак! -  Нет  пачпорта  -  плати  целковый-рубль,  а  не  то  и  острог

недалеко! - И опять-таки без вымогательства, а "по правилу".

 

     Лет через двадцать после женитьбы  он  умер,  оплакиваемый  гражданами,

оставив жене значительный капитал  (под  конец  его  считали  в  четырехстах

тысячах ассигнациями) и дочку  пяти  лет.  Раиса  Порфирьевна  за  ничтожную

сумму купила на выгоне десятин десять земли, возле самой городской черты,  и

устроилась там. Выстроила просторный дом, развела огород  и  фруктовый  сад,

наполнила холостые постройки домашним скотом и всякой птицей и  зажила,  как

в деревне.  Усадьба была почти  идеальная,  потому  что  соединяла  сельские

удобства с городскими. Базар под  руками,  церквей  не  перечесть,  знакомых

сколько  угодно,  а  когда  Леночка  начала  подрастать,  то  и  в  учителях

недостатка не было.

     Откормив Леночку в меру пышной русской красавицы, она берегла  ее  дома

до  осьмнадцати  лет  и  тогда  только  решила  выдать  замуж  за   поручика

Красавина, человека смирного и тоже достаточного.  Но  молодых  от  себя  не

отпустила, а поселила вместе с собой. Всем было там хорошо;  всякая  комната

имела свой аппетитный характер  и  внушала  аппетитные  мысли,  так  что  не

только домашние с утра до вечера кушали, лакомились и добрели, но  и  всякий

пришлый человек чувствовал себя расположенным хоть чего-нибудь да  отведать.

Прислуга собралась веселая, бойкая,  какая  бывает  только  у  действительно

добрых господ. В передней то и дело раздавался звонок и слышались голоса:

     - Дома?

     - Пожалуйте! только что кушать сели.

     Входил гость, за ним прибывал другой, и  никогда  не  случалось,  чтобы

кому-нибудь чего-нибудь недостало. Всего было вдоволь: индейка так  индейка,

гусь так гусь. Кушайте на здоровье, а ежели мало,  так  и  цыпленочка  можно

велеть зажарить. В четверть часа готов будет. Не то  что  в  Малиновце,  где

один гусиный  полоток  на  всю  семью  мелкими  кусочками  изрежут,  да  еще

норовят, как бы и на другой день осталось.

     Но через год случилось несчастье. Леночка  умерла  родами,  оставив  на

руках пятидесятилетней матери новорожденную дочь Сашеньку. А недолго  спустя

после смерти жены скончался и поручик Красавин.

     Это было великое  горе,  и  тетенька  долгое  время  не  осушала  глаз.

Вспомнилось, что ей уж пятьдесят лет, что скоро наступит старость,  а  может

быть, и смерть - на кого она оставит Сашеньку? Правда, что она  до  сих  пор

не знала ни малейшей  хворости,  но  ведь  бог  в  смерти  и  животе  волен.

Здорова, здорова - и вдруг больна. Шея-то у нее вон  какая  короткая,  долго

ли  до  греха!  Списывалась  было  она  с  сестрицей  Ольгой   Порфирьевной,

приглашала .. к себе на житье, но, во-первых,  Ольга  Порфирьевна  была  еще

старше ее, во-вторых, она в то время хозяйствовала в Малиновце  и,  главное,

никак не соглашалась оставить сестрицу Машу. А жить  с  Марьей  Порфирьевной

тетенька не желала,, зная ее проказливость и чудачества,  благодаря  которым

ее благоустроенный дом мог бы в один месяц перевернуться вверх дном.  Других

сестер Раиса Порфирьевна тоже не жаловала, да и разбрелись  они  по  дальним

губерниям, так что и не  отыщешь,  пожалуй.  Что  же  касается  до  мужниной

родни, то ее хоть и много было, но покойный майор никогда не  жил  с  нею  в

ладах и даже, умирая, предостерегал от нее жену.

     - Смотри, после моей смерти братцы, пожалуй, наедут, -  говорил  он,  -

услуги предлагать будут, так ты их от себя гони!

     Наконец, тяжелое  горе  отошло-таки на  задний  план,  и  тетенька всею

силою старческой  нежности  привязалась  к  Сашеньке.  Лелеяла  ее,  холила,

запрещала прислуге ходить мимо ее комнаты,  когда  она  спала,  и  исподволь

подкармливала. Главною ее мечтой, об  осуществлении  которой  она  ежедневно

молилась, было дожить до того  времени,  когда  Сашеньке  минет  шестнадцать

лет.

     - Выдам ее за хорошего человека замуж и умру,  - говорила она себе,  но

втайне прибавляла, - а может быть, бог пошлет, и поживу еще с ними.

     С  своей  стороны,  и  Сашенька  отвечала  бабушке  такой  же   горячей

привязанностью. И старая и малая  не  надышались  друг  на  друга,  так  что

бабушка, по делам оставшегося от покойного зятя имения, даже советовалась  с

внучкой, и когда  ей  замечали,  что  Сашенька  еще  мала,  не  смыслит,  то

старушка уверенно отвечала:

     - Она-то не смыслит! да вы ее о чем угодно спросите, она на  все  ответ

даст! И обед заказать, и по саду распорядиться... вот она у меня какова!

     Одним словом, это был  один  из  тех  редких  домов,  где  всем  жилось

привольно: и господам, и прислуге. Все любили друг  друга  и  в  особенности

лелеяли Сашеньку, признавая ее хозяйкой, не только наравне  с  бабушкой,  но

даже, пожалуй, повыше. И чем дольше жили, тем  жизнь  становилась  приятнее.

Гнездо окончательно  устроилось,  сад  разросся  и  был  преисполнен  всякою

сластью, коровы давали молока не в пример прочим, даже четыре овцы,  которых

бабушка завела в угоду внучке, ягнились два раза в год  и  приносили  не  по

одному, а по два ягненка зараз.

     - Вот и день сошел!  да  еще  как  сошел-то  -  и  не  заметили!  Тихо,

мирно! - говаривала бабушка, отпуская  внучку  спать.  -  Молись,  Сашенька,

проси милости, чтобы и завтрашний день был такой же!

     Именно только повторение одного и того же дня и требовалось.

     Я уже сказал выше, что  наше  семейство  почти  совсем  не  виделось  с

Ахлопиными. Но однажды, когда я приехал в Малиновец на каникулы  из  Москвы,

где я только что начал ученье, матушка вспомнила, что 28-го  июня  предстоят

именины Раисы Порфирьевны. Самой ехать в Р. ей было недосужно,  поэтому  она

решилась послать кого-нибудь из детей.  К счастью, выбор пал на меня.

     Ехал я на своих, целых два дня с половиной, один без  прислуги,  только

в  сопровождении  кучера  Алемпия.  Останавливались  через  каждые  тридцать

верст в  деревенских  избах,  потому  что  с  проселка  на  столбовой  тракт

выезжали только верст за сорок  от  Р.  Наконец  за  два  дня  до  семейного

праздника достигли мы цели путешествия. Был уже седьмой  час  вечера,  когда

наша  бричка,   миновав   пыльный   город,   остановилась   перед   крыльцом

ахлопинского  дома,  но  солнце  еще  стояло  довольно   высоко.   Дом   был

одноэтажный, с мезонином, один из тех  форменных  домов,  которые  сплошь  и

рядом встречались в помещичьих усадьбах; разница заключалась только  в  том,

что помещичьи дома были большею частью некрашеные, почернелые от старости  и

недостатка ремонта, а тут даже снаружи все глядело  светло  и  чисто,  точно

сейчас ремонтированное. С одной стороны дома расположены были  хозяйственные

постройки;  с  другой,  из-за  выкрашенного  тына,  выглядывал  сад,  кругом

обсаженный липами, которые начинали уже зацветать.  В  воздухе  чувствовался

наступающий вечер  с  его  прохладой;  липа  далеко  распространяла  сладкое

благоухание. Меня сразу  обняло  чувство  отрады  и  покоя,  особливо  после

продолжительного пути и душного города, который только что обдал  нас  вонью

и пылью.

     Нас встретила молодая горничная,  никогда  меня  не  видавшая,  но  как

будто почуявшая, что я здесь буду желанным гостем.

     - Пожалуйте! пожалуйте! - звонко приглашала она, - они в  баньку  ушли,

сейчас воротятся, а потом чай будут кушать. Как об вас доложить?

     Я назвал себя.

     - Ах ты, господи! Затрапезные! А барыня точно чуяли. Еще  давеча  утром

только и говорили: "Вот кабы братец Василий Порфирьич вспомнил!"  Пожалуйте!

пожалуйте! Сейчас придут! сейчас!

     Она живо скрылась, сдав меня на руки  старику  слуге,  который,  узнав,

что приехал молодой Затрапезный, тоже чему-то обрадовался и заспешил.

     - Пожалуйте, пожалуйте, - говорил он,  -  тетенька  еще  давеча  словно

чуяли: "Вот, мол,  кабы  братец  Василий  Порфирьич  обо  дне  ангела  моего

вспомнил!"

     Он провел меня через длинную, в четыре окна, залу в гостиную и затем  в

небольшую столовую, где другая горничная  накрывала  стол  для  чая  и  тоже

обрадовалась и подтвердила, что сердце тетеньки "чуяло".

     Не прошло и десяти минут, как я уже стоял лицом к лицу  с  тетенькой  и

кузиной.

     Тетенька, толстенькая, небольшого роста старушка, еще бодро несла  свой

седьмой  десяток  лет.  Лицо  ее,  круглое,  пухлое,  с  щеками,   покрытыми

старческим румянцем, лоснилось после бани; глаза порядочно-таки заплыли,  но

еще живо светились в своих щелочках; губы, сочные и розовые,  улыбались,  на

подбородке играла ямочка, зубы  были  все  целы.  На  голове  ее  был  белый

старушечий чепчик, несколько влажный после мытья; на плечах  свободно  висел

темненький шерстяной капот,  без  всякого  намека  на  талию.  Была  ли  она

когда-нибудь красива - этого нельзя было угадать, но, во  всяком  случае,  и

теперь смотреть на нее было очень приятно.

     Сашенька была в полном смысле двенадцатилетняя русская  красотка.  Коли

хотите,   она   напоминала   собой   бабушку,   но   так,   как   напоминает

развертывающаяся розовая распуколка свою соседку, облетающую розу. Белое,  с

чуть-чуть заметною желтизною, как у густых  сливок,  лицо,  румянец  во  всю

щеку, алые губы, ямочка посреди подбородка,  большие  черные  глаза,  густая

прядь черных волос на голове - все обещало,  что  в  недалеком  будущем  она

развернется в настоящую красавицу.  Как  и  у  бабушки,  на  голове  ее  был

чепчик, несколько, впрочем, пофасонистее,  а  одета  она  была  в  такой  же

темный шерстяной капот без талии.

     - Никаша? - угадывала тетенька, пристально вглядываясь в меня.

     - Он самый-с.

     - Ах, милый! ах, родной! да какой же  ты  большой!  -  восклицала  она,

обнимая меня своими коротенькими руками, - да никак ты уж в ученье,  что  на

тебе мундирчик надет! А вот и Сашенька моя. Ишь ведь  старушкой  оделась,  а

все  оттого,  что  уж  очень  навстречу  спешила...   Поцелуйтесь,   родные!

племянница ведь она твоя...  Поиграйте  вместе,  побегайте  ужо,  дядюшка  с

племянницей.

     Мы поцеловались, и мне показалось даже, что Сашенька сделала книксен.

     - Ах, дяденька, мне так давно хотелось познакомиться с вами! -  сказала

она, - и какой на вас мундирчик славный!

     - Как же! дам я ему у тетки  родной  в  мундире  ходить!  -  подхватила

тетенька, - ужо по  саду  бегать  будете,  в  земле  вываляетесь  -  на  что

мундирчик похож будет! Вот я тебе кацавейку старую дам,  и  ходи  в  ней  на

здоровье! а в праздник к обедне, коли захочешь, во  всем  парате  в  церковь

поедешь!

     Мне шел тогда двенадцатый год. Это самый несносный возраст  в  детстве,

тот возраст, когда мальчик начинает воображать себя взрослым. Он  становится

очень чуток ко всякой шутке, будь она самая безобидная;  старается  говорить

басом,  щегольнуть,  неохотно  принимает  участие  в  играх,   серьезничает,

надувается. Вообще,  как  говорится,  кобенится.  Кобенился  и  я.  На  этом

основании я на последней станции переменил свою куртку на  мундир;  на  этом

же  основании  двукратное  упоминовение  о  мундире  -  как   будто   я   им

хвастаюсь! - ив особенности обещание заменить его кацавейкой задели меня  за

живое.

     - Я своим мундиром горжусь! - ответил я; но, вероятно, выражение  моего

лица было при этом настолько глупо,  что  тетенька  угадала  нанесенную  мне

обиду и расхохоталась.

     - Вздор! вздор, голубчик! - .шутила она, - мундирчик твой  мы  уважаем,

а все-таки спрячем, а тебе кацавейку дадим! Бегай  в  ней,  веселись...  что

надуваться-то! Да вот еще что! не хочешь ли в баньку сходить с  дорожки?  мы

только что отмылись... Ах, хорошо в баньке! Старуха Акуля живо тебя  вымоет,

а мы с чаем подождем!

     - Сходите, дяденька, в баньку! - с своей  стороны,  умильным  голоском,

упрашивала меня Сашенька.

     Это  была  вторая  обида.  Позволить  себя,   взрослого   юношу,   мыть

женщине... это уж ни на что не похоже!

     - Покорно благодарю, тетушка! я в  баню  идти  не  желаю!  -  сказал  я

холодно и даже с примесью гадливости в голосе.

     - Ах, да ты, верно, старой Акули застыдился! так ведь ей, голубчик,  за

семьдесят! И мастерица уж  она  мыть!  еще  папеньку  твоего  мывала,  когда

в Малиновце жила.  Вздор, сударь, вздор! Иди-ка в баньку и  мойся!  в  чужой

монастырь  с своим уставом не ходят! Настюша! скажи Акулине, да проведи  его

в баню!

     Словом сказать, меня и в баньке вымыли, и в тот  же  вечер  облачили  в

кацавейку.

     - Вот и прекрасно! и свободно тебе, и не простудишься после  баньки!  -

воскликнула тетенька, увидев  меня  в  новом  костюме.  -  Кушай-ка  чай  на

здоровье, а потом клубнички  со  сливочками  поедим.  Нет  худа  без  добра:

покуда ты мылся, а мы и ягодок успели  набрать.  Мало  их  еще,  только  что

поспевать начали, мы сами в первый раз едим.

     Чай был вкусный, сдобные булки -  удивительно  вкусные,  сливки  -  еще

того вкуснее. Я убирал за  обе  щеки,  а  тетенька,  смотря  на  меня,  тихо

радовалась.  Затем  пришла  очередь  и  для  клубники;  тетенька   разделила

набранное на две части: мне и Сашеньке, а себе взяла только одну ягодку.

     - Разговеюсь, и будет с меня! в другой раз я, пожалуй, и  побольше  вас

съем, - молвила она.

     Чай кончился к осьми часам. Солнце было уж на исходе. Мы хотели идти  в

сад,  но  тетенька  отсоветовала:  неравно  роса   будет,   после   бани   и

простудиться не в редкость.

     - Лучше сядем, да на солнышко посмотрим, чисто ли оно, батюшко, сядет!

     Солнце садилось великолепно. Наполовину его уж  не  было  видно,  и  на

краю запада разлилась широкая  золотая  полоса.  Небо  было  совсем  чистое,

синее; только немногие облака,  легкие  и  перистые,  плыли  вразброд,  тоже

пронизанные золотом. Тетенька сидела  в  креслах  прямо  против  исчезающего

светила, крестилась и старческим голоском напевала: "Свете тихий..."

     - Кабы не Сашенька - кажется бы... -  молвила  она,  но,  не  докончив,

продолжала: - Хороший день будет завтра, ведреный; косить  уж  около  дворов

начали - работа в ведрышко спорее пойдет. Что говорить!

     Потрудятся мужички, умаются, день-то деньской косою махавши,  да  потом

и порадуются, что из ихнего  отягощения,  по  крайности,  хоть  прок  вышел.

Травы нынче отличные, яровые тоже хорошо уродились.  И  сенца  и  соломки  -

всего вдоволь будет. Мужичок-то и вздохнет. Вот мы и не сеем и  не  жнем,  а

нам хорошо живется, - пусть  и  трудящимся  будет  хорошо.  В  десять  часов

подали ужин, и в заключение на столе опять явилось... блюдо клубники!

     - Это еще что! - изумилась тетенька, - ведь таким  манером  вы  меня  в

праздник без ягод оставите! Приедут гости, и потчевать нечем будет.

     - Это, сударыня, Иван Михайлыч прислали!

     - Ах, кум дорогой! Все-то он так! Сосед это наш, - обратилась  тетенька

ко мне, - тут же о бок живет, тоже садами занимается. Служил он у  покойного

Петра Спиридоныча в частных приставах, - ну,  и  скопил  праведными  трудами

копеечку про черный день. Да, хорошо при покойном  было,  тихо,  смирно,  ни

кляуз, ни жалоб - ничего такого! Ходит, бывало, сердечный друг,  по  городу,

деревяжкой постукивает, и всякому-то он ласковое слово скажет. Постучится  в

окно к какому-нибудь куму - у всего города  он  детей  крестил,  -  спросит:

"Самовар на столе?" - "Готов, сударь". Взойдет, выпьет стакан и опять  пошел

постукивать.  И  представь  себе,  как  хорошо  у  нас  выходило:  28-го   я

именинница, а 29-го - он. Так два дня  сряду,  бывало,  и  идет  у  нас  пир

горой.

     Тетенька умилилась и отерла слезинку.

     - Впрочем, и теперь пожаловаться не могу, - продолжала  она,  -  кругом

живет народ тихий, благонравный, на бога не ропщет, смотрит  весело,  словно

и огорчений на свете нет. Ах, да и  не  люблю  я  этих...  задумчивых!  Я  и

прислугу держу веселую; люблю, чтоб около меня с довольными  лицами  ходили,

разговаривали, песни пели. А ежели кто недоволен  мной,  того  я  силком  не

держу. Хоть и крепостные они мои, а я все-таки помню,  что  человеку  иногда

трудно себя переломить. Каждый божий день те же  да  те  же  комнаты,  да  с

посудой возись - хоть кому шею намозолит! Понимаю я это, мой друг,  и  ценю,

когда  прислуга  с  веселием  труд  свой  приемлет.   Вот  только  Акуля   с

Родивоном  - из мужской прислуги оy  один  в  доме  и  есть,  а  прочие  всё

девушки - всё что-то  про  себя  мурлыкают.  Ну,  да  это  уж  от  старости.

Подумай, ведь Акуле-то уж  годов  восемьдесят.  Нянчила  она  меня  еще  вот

Эконькую  и до сих пор про Малиновец вспоминает. Ах, да и  хорошо  было  там

при маменьке Надежде Гавриловне! Когда дошла очередь до блюда  с  клубникой,

тетенька расфилософствовалась.

     - Вот, - говорила она, - как бог-то премудро устроил. Нет чтобы в  саду

все разом поспело, а всякой ягоде, всякому фрукту свой  черед  определен.  К

Петрову дню - клубника, к Казанской - малина, к Ильину  дню  -  вишенье,  ко

Второму  спасу  -  яблоки,  груши,  сливы.  А  в  промежутках  -  смородина,

крыжовник. На целых два месяца лакомства хватит. Глядя на это, и мы в  своих

делах стараемся подражать. У меня во дворе четыре коровушки,  и  никогда  не

бывало, чтобы все разом  телились.  Одна  в  Филипповки  телится,  другая  -

великим постом, третья - в Петровки, а остатняя - в Спожинки. Круглый год  у

нас и молочко, и сливочки, и маслице -  все  свое.  А  к  празднику  и  свой

теленочек есть. Вот послезавтра  увидишь,  какого  мы  бычка  ко  дню  моего

ангела выпоили! Сама сегодня утром ходила  глядеть  на  него:  лежит,  глаза

закрывши, не шевельнется. Жаль бедненького,  а  приходится  резать.  Ну,  да

ведь и то сказать: не человек, а Скотина!

     В заключение старушка встала из-за стола и сказала:

     - А теперь и баиньки пора. Покушали, поговорили - и  в  постельку.  Ты,

дружок, с дорожки-то покрепче усни, и будить тебя не велю.

     Мы  простились  по-старинному.  Тетенька  сперва  подавала  ручку   для

поцелуя, потом целовала в губы и наконец опять подавала ручку. В  заключение

крестила и отпускала.

     Мне отвели комнату в стороне, с окном, выходившим в сад. В комнате  все

смотрело уютно, чисто, свежо. Сквозь  открытое  окно  врывались  благоухания

летней теплой ночи.

     На кровати, не внушавшей ни малейших опасений в смысле насекомых,  было

постлано два пышно взбитых пуховика, накрытых чистым  бельем.  Раздеть  меня

пришла молоденькая девушка. В течение вечера я уже  успел  победить  в  себе

напускную важность и не без удовольствия отдал себя в распоряжение Насти.

     - Понравилось вам у нас, барин? - спросила она у меня.

     - Очень.

     - Это еще что! погодите, что в  Раисин  день  будет!  Стол-то  тогда  в

большой зале накроют, да и  там  не  все  господа  разместятся,  в  гостиную

многие перейдут. Двух поваров из  города  позовем,  да  кухарка  наша  будет

помогать. Барыня-то и не садятся за стол, а все ходят, гостей  угощают.  Так

разве чего-нибудь промеж разговоров покушают.

     - А много вас, девушек, в доме у тетеньки?

     - Четыре. Феклуша - за  барышней  ходит,  шьет,  а  мы  три  за  столом

служим, комнаты убираем. За старой барыней няня ходит. Она и спит  у  барыни

в спальной, на полу, на войлочке. С детства, значит, такую  привычку  взяла.

Ну, теперь почивайте, Христос с вами!  да  не  просыпайтесь  рано,  а  когда

вздумается.

     Она уложила меня в постель,  накрыла  одеялом,  потом  заперла  окно  и

ушла.

     Едва приложил я голову  к  подушке,  как  уже  почувствовал,  что  меня

раскачивает во все стороны, точно в лодке. Пуховики были так  мягки,  что  я

лежал как бы распростертый в воздухе. Одно мгновение - и  я  всем  существом

окунулся в ту нежащую мглу, которая называется детским сном.

     Я  проснулся  утром,  около  десяти  часов,  то  есть  проспавши  около

полусуток. Проснулся совсем  свежий,  без  малейшей  усталости.  Настя,  как

оказалось, уже  неоднократно  прислушивалась  у  дверей  и  пришла  как  раз

вовремя, чтобы подать мне одеться и умыться.

     - Господа уж откушали чай, в саду  гуляют,  -  сказала  она,  -  сейчас

будут кофе пить, а вам самовар готов. И чайку, и кофейку напьетесь.

     Но я, как только проснулся, вспомнил про наших лошадей и  про  Алемпия,

и потому прежде, чем идти  в  столовую,  побежал  к  конюшням.  Алемпий,  по

обыкновению, сидел на столбике у конюшни  и  покуривал  из  носогрейки.  Мне

показалось, что он за ночь сделался как будто толще.

     - Ну, что, Алемпий, лошади отдохнули? - спросил я.

     - Что им  делается!  конюшни  здесь  просторные,  сено  душистое,  овес

чистый... Три дня постоят - и не удержишь.

     - Ну, а ты... выспался? хорошо тебе?

     - Вы спросите, кому  здесь  не  хорошо-то?  Корм  здесь  вольный,  раза

четыре в День едят. А захочешь еще поесть - ешь,  сделай  милость!  Опять  и

свобода дана. Я еще когда встал;  и  лошадей  успел  убрать,  и  в  город  с

Акимом, здешним кучером, сходил, все закоулки обегал. Большой  здесь  город,

народу на базаре, барок на реке - страсть! Аким-то, признаться, мне  рюмочку

в трактире поднес, потому у тетеньки насчет этого строго.

     Целый день прошел в удовольствиях. Сперва чай пили, потом  кофе,  потом

завтракали, обедали,  после  обеда  десерт  подавали,  потом  простоквашу  с

молодою сметаной, потом опять пили чай, наконец ужинали. В  особенности  мне

понравилась за обедом "няня", которую я два раза накладывал на тарелку.  И у

нас,  в Малиновце, по временам готовили это кушанье, но  оно  было  куда  не

так вкусно. Ели исправно, губы у всех были масленые, даже  глаза  искрились.

А тетушка между тем все понуждала и понуждала:

     - Ешьте, дружки, Христос с вами. Кушанье у нас легкое,  здоровое;  коли

и лишнее скушаете - худа не будет! Маслицем деревянным животик помажем  -  и

как рукой снимет!

     В промежутках между едами мы  с  Сашей  бегали  по  саду,  ловили  друг

друга, перегонялись,  хотя,  признаюсь,  однообразие  этих  игр  скоро  меня

утомило. Саша заметила это.

     - Вам, братец, скучно со мной? - спросила она грустно.

     - Нет, ничего! А вот вам как? всегда вы одни да одни!

     Она рассказала мне, что  ей  совсем  не  скучно,  а  ежели  и  случится

соскучиться, то она уходит к соседским детям,  которые  и  у  нее  бывают  в

гостях; что она, впрочем, по будням  и, учится, и только теперь,  по  случаю

моего приезда, бабушка уволила ее от уроков.

     - Ну,  перестанемте  бегать,  коли вам скучно, давайте так говорить,  -

сказала она в заключение, - у вас в заведении трудно? большие уроки  задают?

     Я охотно стад рассказывать и, разумеется, дал волю воображению.

     - Я, Сашенька, Цицерона уже прочитал, а  в  следующем  классе  за  Юлия

Цезаря примусь.

     - Какой такой Цицерон?

     - Римский сенатор. Он спас римскую республику от Каталины. Ах,  если  б

вы знали, какая это прелесть, его речь против  Каталины!  "Quousque  tandem,

Catilina,  abutere patientia nostra!" [До каких же пор, Катилина, ты  будешь

злоупотреблять нашим терпением!] - продекламировал я восторженно.

     - А мне говорили, что Рим гуси спасли?

     - Гуси сами собой, а Цицерон сам собой... А из математики мы  логарифмы

проходить станем. Вот трудно-то будет!

     - Зато ученым сделаетесь.

     - Я, сестрица, хочу профессором быть.

     - Вы какие науки больше любите?

     - Я  больше  всего  русский  язык  люблю.  У  нас   сочинения   задают,

переложения, особливо из Карамзина. Это наш лучший русский  писатель.  "Звон

вечевого колокола раздался, и вздрогнули сердца новгородцев" -  вот  он  как

писал!  Другой  бы  сказал:  "Раздался  звон  вечевого  колокола,  и  сердца

новгородцев вздрогнули", а он знал, на каких словах ударение сделать!

     Разговаривая таким образом, мы скоро сблизились на "ты",  так  что  под

конец она не без волнения спросила меня:

     - А ты долго у нас погостишь?

     - Утром после Петрова дня встану пораньше, соберусь - и ау, сестрица!

     - Господи, хоть бы недельку погостил!

     - Нельзя,  голубушка,  маменька  строго-настрого  приказала.  Если   не

ворочусь, как сказано, никуда вперед не отпустит. И не просись.

     Саша пожаловалась на  меня  бабушке,  но  старушка,  потужив  вместе  с

внучкой по случаю моего скорого отъезда, в заключение, однако  ж,  похвалила

меня.

     - Слушайся папеньку с маменькой, - сказала она, - родительское  сердце,

оно памятливое. Иногда и причины настоящей нет, а оно все  об  детище  болит

да на мысли наводит. Не  случилось  ли  чего,  здоров  ли,  не  сломался  ли

экипаж, лихие люди в дороге не обидели ли? Хоть про себя  скажу.  Далеко  ли

отсюда до города, а отпустишь, бывало покойницу Леночку к  знакомым  вечером

повеселиться: "Я, маменька, в одиннадцать часов возвращусь",  -  а  я  уж  с

десяти часов сяду у окна да и сижу. Посидишь, вздремнешь, проснешься,  опять

вздремнешь - смотришь, ан уж и полночь близко. Что  такое?  Здорова  ли?  Не

случилось  ли  чего?  Послать  спросить  совестно:   осудят;   скажут:   вот

беспокойная старуха, дочери повеселиться не даст. Да  до  часу,  до  двух  и

промаячишься. Так-то  вот.  Нет  уж,  голубчик,  поезжай:  коли  папенька  с

маменькой ждут, так и разговаривать нечего.

     Вечером, конечно, служили всенощную и  наполнили  дом  запахом  ладана.

Тетенька напоила чаем и накормила причт и нас, но сама не  пила,  не  ела  и

сидела сосредоточенная, готовясь к  наступающему  празднику.  Даже  говорить

избегала, а только изредка перекидывалась  коротенькими  фразами.  Горничные

тоже вели себя степенно, ступали тихо, говорили шепотом. Тотчас после  ухода

причта, меня уложили спать, и дом раньше обыкновенного затих.

     На другой день, с осьми часов, мы  отправились  к  обедне  в  ближайшую

городскую церковь и, разумеется, приехали к "часам".  По  возвращении  домой

началось именинное торжество, на  котором  присутствовали  именитейшие  лица

города. Погода была отличная, и именинный обед состоялся в саду. Все  сошло,

как по маслу; пили  и  ели  вдоволь,  а  теленок,  о  котором  меня  заранее

предупреждала тетенька, оказался в полном смысле слова изумительным.

     Я не стану  описывать  остальное  время,  проведенное  у  тетеньки,  но

помню, что мне ужасно не хотелось  ехать.  Наутро  после  Петрова  дня  меня

собрали,  снабдили  всякого  рода  съестным  и  гостинцами,  благословили  и

отправили.

     Приехавши в  Малиновец,  я  подробно  рассказывал  братьям  (Степа  уже

перешел в последний класс, а Гриша  тоже  выдержал  экзамен  с  отличием)  о

разливанном море, в котором я купался четыре дня, и  роздал  им  привезенные

гостинцы.

     - А мы, брат, здесь полотками питались, - грустно молвил Степа,  -  да,

впрочем, вчера последний прикончили. Finis polotcoviorum! [Конец полоткам!]

     После  этого я уже не видал тетеньки Раисы  Порфирьевны,  но  она  жила

еще долго. Выкормив Сашеньку в меру взрослой  девицы,  выдала  ее  замуж  за

"хорошего" человека, но не отпустила от себя, а приняла зятя  в  дом.  Таким

образом мечты ее осуществились вполне.

     Были ли в ее жизни  горести,  кроме  тех,  которые  временно  причинила

смерть ее мужа и дочери, - я не знаю. Во всяком случае,  старость  ее  можно

было уподобить тихому сиянию вечерней зари, когда  солнце  уже  окончательно

скрылось за пределы горизонта и на западе светится чуть-чуть видный  отблеск

его лучей, а вдали плавают облака, преобразующие соленья,  варенья,  моченья

и всякие гарниры, - тоже игравшие в ее  жизни  немаловажную  роль.  Прозвище

"сластены" осталось за ней до конца.

     Я не раз впоследствии  проезжал  мимо  Р.,  но  как-то  всегда  забывал

заглянуть в ахлопинскую усадьбу. Слышал,  однако  ж,  что  усадьба  стоит  и

поныне в полной  неприкосновенности,  как  при  жизни  старушки;  только  за

садовым тыном уже не так тихо, как во  времена  оно,  а  слышится  немолчное

щебетание молодых и свежих голосов. Это щебечут внуки и внучки  Сашеньки  (и

она, в  свою  очередь,  овдовела),  дети  двоих  ее  сыновей,  которые  сами

устроились в Петербурге, а детей покинули на  руки  бабушке.  Один  из  этих

сыновей состоит на службе, идет ходко и  ко  всякому  празднику  чего-нибудь

ждет. Другой пока  еще  либеральничает,  но  тоже  начинает  косить  глазами

направо и налево, так что не мудрено, что невдолге и он  начнет  томиться  с

приближением праздников.

     Сашенька унаследовала от бабушки  роль  баловницы.  И  сама  кушает,  и

деточек прикармливает. Всем  она  приготовила  обеспеченный  кусок  и  живет

среди  своих  птенчиков  безболезненно,   мирно   и   нимало   не   тяготясь

шестидесятилетнею старостью,  которая  совершенно  незаметно,  без  малейших

предостережений, подкралась к ней.

     Помнит ли она обо мне - я не думаю. По  крайней  мере,  сыновья  ее  не

сочли нужным познакомиться со мной. Да и не мудрено:  ведь  я  прихожусь  им

четвероюродным дедушкой, а в этой  степени  родства  самая  память  об  узах

невольно исчезает. Притом же оба они  вполне  проникли  в  суть  современной

жизни. Один - тайный советник; другой хоть и опоздал,  но  тоже  на  хорошей

дороге стоит. А я ни во что не  проник,  живу  словно  в  муромском  лесу  и

чувствую, как постепенно, одно за другим, падают звенья,  которые  связывали

меня с жизнью.

     Так, "писачка"...

     О, "писачки" российские! с каждым годом  вы  плодитесь  и  множитесь  и

наполняете землю отечественную стихами и прозою;  но  когда  же  вы  в  меру

человеческого возраста вырастете?

  

<<< Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин   Следующая глава «Пошехонской старины» >>>