Сказания о белых камнях
Сергей Михайлович Голицын |
Откуда пошло село Любец
Старики крестьяне все помнят, все знают, что передали им когда-то их деды, а тем, в сдою очередь, их деды. Так вьется и не обрывается веревочка древних преданий за многие столетия, за многие поколения. Имя князя Андрея Боголюбского до сих пор живет в памяти народной. По крайней мере, десяток мест на Владимирщине — озера, села, леса, клязьминские старицы и излучины — молва народная связывает с Андреем. Вот одно предание. Жил некогда на берегу Клязьмы, на опушке дремучего леса, зверолов Епифанко с семьей. Доставлял он ко двору Юрия Долгорукого и сына его Андрея шкуры медведей, бобров, соболей, куниц. Однажды зимним вечером в самый рождественский сочельник поднялась метель. Сидел Епифанко в своей избушке и рассказывал внукам сказки. За малым окном выл ветер, а в избушке было тепло, лучинка на светце потрескивала. Вдруг послышался конский храп и чей-то голос: — Эй, отворяй! — Кто такой? Недруг аль друг? — спросил Епифанко. — Отворяй, замерз, — послышался хриплый голос. Епифанко отворил низкую дверцу, вышел во двор, глянул сквозь щель в воротах и увидел всадника на заиндевевшем коне. Он узнал князя Андрея и поспешил распахнуть ворота. — Охотился, отбился от дружинников, заплутал, — едва ворочая языком, объяснил Андрей. Епифанко помог спешиться закоченевшему князю, повел его в избу, снял с него покрытый снегом плащ — корзно, снял сапоги, укутал тулупом. Хозяйка собрала ужин, какой был, напоила нежданного знатного гостя заветной брагой-медовухой, уложила спать на полатях. А наутро, когда утихла метель, Епифанко показал князю дорогу на Боголюбов. В благодарность за свое спасение Андрей подарил Епифанке лесные и луговые угодья по правому берегу Клязьмы — от устья речки Нёрехты до оврага Студеного. И с той зимы начали возле Епифанкина двора строиться переселенцы с юга Руси, срубили они деревянную церковь во имя Рождества Христова. А через сколько-то' лет выросло на берегу Клязьмы село Рож-дествено. Владели им князья Ковровы — потомки самого младшего внука Юрия Долгорукого, Ивана Старо-дубского. Одно столетье сменялось другим. Богатело село Рождествено, расположенное возле паромной переправы, на дороге из Москвы и Владимира на Нижний Новгород. В 1778 году село преобразовалось в уездный город Ковров. Сейчас там от старины остался лишь собор XVII века, но зато прославился город на весь мир своими заводами. А посеялось зерно славы города Коврова в тот стародавний метельный вечер, когда простой зверолов пригрел заблудившегося князя. И еще предание об Андрее Боголюбском. Будто плыл он на ладьях вместе со своей дружиной вниз по Клязьме и остановился на ночлег под сосновым бором, не добравшись до Епифанкина двора пятнадцати верст. Утром поднялся он на высокую гору, глянул вверх по реке, глянул вниз по реке, увидел на низком левом берегу Клязьмы черемуховые, осыпанные белым цветом рощи по гривам, увидел дальние лесные просторы... И будто бы сказал он: «Любо мне здесь». По его велению построили на том месте сторожевой пост, а позднее основали монастырь, который в 1764 году был упразднен. И остались после монастыря село Любец и церковь XVII века... Еще перед войной занесла меня судьба к тому прекраснейшему на Клязьме высокому берегу. А когда начал я книги писать, то купил в том маленьком селе домик и поселился там. В саду выстроил я себе для занятий неказистый сарайчик — светелочку с двумя окошками, поставил там стол из сосновых некрашеных досок и складной стул... И забегала по бумаге моя авторучка. Как-то приехал ко мне племянник — большой художник, обладавший веселой кистью и сердцем зодчего-хитреца. Нашел он мою светелочку скучной и раскрасил ее разными красками. На глухой стене, выходившей на деревенскую улицу, изобразил он большую, с чистыми белыми листами книгу, сокола, парящего над развесистым дубом, и самого Андрея Боголюбского, скачущего на вороном коне. Князь вместо меча размахивал огромной авторучкой, а его алый с черными и белыми запятыми плащ развевался по ветру. Окна моей светелочки глядят прямо в лес. И когда я работаю там, то наблюдаю белок, синиц, щеглов и пеночек, а однажды увидел даже лису. Люблю я Любец, дышу его чистым сосновым и черемуховым воздухом, и пишется мне там привольно. Случается, приезжают ко мне мои друзья, весною и осенью приходят школьники из ближайшего Коврова, а летом пионеры из соседних лагерей, приплывают туристы на лодках. Тогда я откладываю в сторону лист бумаги, рассказываю любознательным гостям о своих прежних странствиях, об Андрее Боголюбском, передаю историю села Любец, слышанную мною от старых любечан. Особенно дороги мне гости юные. Веду я их на высокую гору над Клязьмой, показываю им сверху необъятную ширь Клязьминской поймы, а потом шагаю с ними вдоль берега к Любецкой церкви. Как красиво она стоит на высоком берегу, над крутою излучиной Клязьмы! За десятки верст, словно два платочка, белеют стройная шатровая колокольня и сам храм с одним куполом. Несколько лет подряд с большой горечью подходил я к церкви. Она медленно погибала. От времени накренился купол, алчные люди сорвали железо с крыши, пытались выбить отдельные кирпичи стен, легкомысленные кладоискатели ломами выворачивали белокаменные плиты пола, искали подземный ход. Какой же мог быть подземный ход у обыкновенной сельской церкви! И старое кровельное железо совсем проржавело и никуда не годилось. И кирпичи со стен не выламывались, а только крошились, известь-то по десяти лет в ямах выдерживали да гасили ее не одной водой родниковой, а лили в ямы молоко, бросали сырые куриные яйца; схватывала та известь крепче нынешнего цемента. Бессмысленно и дико было разрушать церковь. Когда же вышла моя книга и многие мои читатели стали отовсюду посылать письма о грозящей прекрасному памятнику старины опасности, реставраторы вне всякой очереди решили его восстановить. Явились в Любец искусные мастера. Они покрыли новым железом крышу, покрасили ее зеленой краской, выпрямили купол, заделали щели и выбоины на стенах и побелили все здание. С тех пер высится оно обновленное, сверкающее на солнце, отражаясь в синих водах Клязьмы. И будут люди им любоваться века. Я веду к нему своих юных гостей, рассказываю им историю села Любец, а заканчиваю речь такими словами: — Берегите красоту старины и любите ее. Тогда будете вы любить и беречь свою Родину-мать... Когда писал я эту книгу, загромоздился мой маленький сосновый столик многими учеными трудами, из них самыми обстоятельными и ценными были два тома Н. Н. Воронина «Зодчество Северо-Восточной Руси». Николай Николаевич — лауреат Ленинской премии, крупнейший историк, археолог, искусствовед. И еще он уроженец Владимира и, может быть, прямой потомок владимирских хитрецов-камнесечцев. В его пространных трудах наряду со многими учеными рассуждениями видится большая любовь подлинного поэта к тому родному краю, которому он Отдал свой ум, свои знания и свое сердце. Без его трудов ни один исследователь владимирской старины не может обойтись. И, однако, даже в его объемистых томах я не нашел определенного ответа на вопрос: где же во времена Андрея Боголюбского ломали белый камень-известняк и как его доставляли? Камня-то требовались горы. А название моей книги обязывало меня найти ответ. В летописях я прочел о походе Андрея Боголюбского на Поволжское Болгарское царство в 1164 году. Князь отправился из Владимира со своей дружиной на ладьях вниз по Клязьме, Оке и Волге, захватив с собой икону Владимирской богоматери. Поход этот окончился решительной победой. Болгарская столица была разрушена. В «Сказаниях о чудесах иконы Владимирской Богоматери» рассказывается, что Андрей наложил на болгар дань — с берегов Волги доставлять во Владимир белый камень для строительства церквей. Это сообщение явно неверно. Ведь белокаменные здания во Владимире и в Боголюбове были построены еще за два года до болгарского похода. Как же так? Кузьмище Киянин ошибиться не мог. Очевидно, был виноват позднейший переписчик «Сказаний», который задолго до меня заинтересовался этим вопросом и вставил в текст свою версию. Я продолжал доискиваться истины и в некоторых научных трудах прочел упоминания вскользь, что известняк мог добываться из каменоломен, расположенных на берегах Москвы-реки. Но это месторождение находилось уж очень далеко от Владимира. А ведь всего в нескольких километрах от моего дома, от села Любец, вверх по речке Нерехте, близ поселка Мелехове, находятся неисчислимые залежи известняка. Документально доказано, что в XVI веке в тех местах выжигалась известь для нужд суздальских монастырей. Но и за четыреста лет до этого там тоже мог добываться белый камень. «Ну, конечно, — рассуждал я, — мелеховское месторождение известняка является ближайшим к Владимиру и к Боголюбову. По Нерехте камень сплавляли на утлых челноках до устья Клязьмы, так грубо обрабатывали, погружали в ладьи и доставляли вверх по Клязьме до места строительства. Значит, Любец мог возникнуть еще в XII веке как перевалочный пункт. А предание о заночевавшем под Любецкой горой князе Андрее остается красивой, но недостоверной народной сказкой». Приехал я во Владимир и узнал, что местные музейные работники тоже заинтересовались вопросом, где добывался белый камень. Отобрали они образцы известняка из стен различных зданий XII века и отправили их в Москву, в Институт геологии Академии наук. Тамошние палеонтологи, то есть специалисты по окаменелостям, по древнейшим ископаемым существам, брались исследовать эти образцы. Через неделю и я покатил в Москву. У меня за спиной в рюкзаке было несколько обломков камней из Мелехова. Есть такие, существовавшие миллионы лет назад морские ракушки — фораминиферы, с виду очень похожие на рисовые зернышки. Институт провел тщательные микроскопические исследования всех полученных образцов известняка,. в том числе и моих. И было доказано, что «рисовые зернышки» из камней, взятых с владимирских памятников старины, оказались одного вида только с фораминиферами из каменоломен у села Мячкова на Москве-реке, близ устья реки Пахры. В XV веке и позднее там брали известняк для строительства кремлевских соборов и других зданий белокаменной столицы. Неужели камень доставляли столь дальним путем — на ладьях вверх по Москве-реке и по Яузе, далее в районе нынешнего города Мытищи перетаскивали волоком в верховья Клязьмы и снова спускали на ладьях вниз по реке? А зимою кони тянули тяжело нагруженные сани сто восемьдесят верст? И, значит, в XII веке месторождения белого камня на Нерехте известны не были. Так моя теория о происхождении села Любец сразу рухнула из-за каких-то «рисовых зернышек». Я решил обратиться за разъяснениями к Николаю Николаевичу Воронину. Мне давно хотелось познакомиться с выдающимся ученым, и вопросов набралось у меня немало. Но я чувствовал себя перед ним в общем-то дилетантом и все не решался к нему пойти. А тут нашелся великолепный предлог: я понесу ему в подарок рукопись «Палеонтологические исследования образцов известняка с Владимирских памятников старины». Мне удалось достать эти пятнадцать страничек текста задолго до того, нежели Воронин мог их получить официально. По телефону я объяснил ученому, в чем дело, и Николай Николаевич назначил мне свидание в тот же вечер. Жил он тогда в тихом московском переулке близ Плющихи, на втором этаже старого деревянного дома. Я позвонил. Мне открыл дверь пожилой плотный человек могучего телосложения, одетый в мягкий домашний костюм. Он провел меня в кабинет, тесно заставленный шкафами с книгами, папками, картотеками. Сели в кресла напротив друг друга, обменялись первыми фразами. Живые глаза ученого внимательно смотрели на меня. Неожиданно он сказал: — Не могу больше терпеть. Покажите, что принесли. Это слишком для меня интересно. И только, когда он прочел рукопись до конца, у нас завязалась беседа. Он улыбнулся, когда я ему рассказал о своей неудаче с анализом известняков. Народное предание о том, что Андрею Боголюбскому место на высоком берегу Клязьмы показалось «любо», Николай Николаевич знал и раньше, и оно ему очень нравится, хотя, видимо, эта легенда более позднего происхождения. Но самое главное — ученый обрадовал меня, сказав, что, видимо, назвали село столь поэтично переселенцы из древнего города Любеча: это на Днепре выше Киева. В 1097 году там проходил съезд враждовавших между собой князей, и Владимир Мономах безуспешно пытался их примирить. Выходит, что мой Клязьминский Любец существовал задолго до того, как Андрей Боголюбский проплывал мимо него со своей дружиной*. А месторождения известняка на Нерехте хотя, вероятно, и были тогда известны, но тот камень казался осторожным строителям недостаточно твердым. А в XII веке не боялись доставлять его издалека, даже с берегов Москвы-реки. С тех пор я несколько раз приходил к Николаю Николаевичу. Приходил, чтобы рассказать о погибающих памятниках старины. При виде страшных фотографий разрушений недобрым блеском загорались глаза ученого. Он обещал заступиться, помочь, звонил, писал куда-то... Убежденный атеист, он презирал тех недальновидных, которые, разрушая памятники старины, думают, что этим самым они борются против религии. «Совсем наоборот, — писал он, — взяв на себя заботу об охране культурных сокровищ прошлого, мы снимаем с них религиозную скорлупу». Он скончался в 1976 году. Но до конца жизни он везде и всюду настойчиво звал оберегать, восстанавливать, спасать погибающие памятники старины, в том числе и рядовые сельские церкви... Заканчивая эту главу, хочу сказать: мне выпало счастье повидать всемирно известные соборы Франции — Парижской богоматери, Шартра, Реймса. К ним подъезжали и подходили туристы, прибывшие из многих стран, фотографировали их, говорили о них вполголоса, а то просто стояли, подобно мне, молча. Невольно я сравнивал зодчество готическое с нашим. Тамошние соборы поражают своей огромностью. Их острые шпили вонзаются в небо, словно кинжалы, по стенам внизу и выше, и еще выше, и на разных выступах тянутся ряды каменных статуй святых. Тамошние дома стоят вплотную, один к одному, а крыши на тех домах, покрытые красной замшелой черепицей, тоже щетинятся острыми шпилями. Нестерпимым холодом веет от той старины, прекрасной и одновременно строгой, но для нас такой чуждой. А в древних русских городах, по берегам рек и озер высятся на просторе за каменными стенами и могучими башнями многие храмы — то гордые пятиглавые, то белые соцветия веселых луковок. Маленькие домики скрываются в зелени деревьев и кустов. А там, где на улицах нет асфальта, пробивается беспризорная травка... Зато вот чем могут похвалиться французы: с великой заботой оберегаются у них древние здания. Памятников старины во Франции сохранилось несравнимо больше, чем у нас. Древние замки и церкви, иные даже XI века, встречаются там повсеместно. И во многих поселках есть маленькие крестьянские дома, которым триста и более, лет. Все это уцелело, потому что строилось из камня. И не надо забывать, что во Франции не было таких опустошительных народных бедствий, как татарское нашествие, как польская интервенция XVII века. И последняя война мало коснулась Франции. А у нас, за малым исключением, строили из дерева. Опустошительные пожары многажды раз уничтожали целиком наши города и селения. И поэтому то немногое, что дошло до нас с седых времен, надо беречь как величайшую драгоценность.
* Археологи обнаружили близ Любецкой церкви древнеславянские курганы и сельбище X века. Следовательно, возраст села достигает тысячи лет.
|
«Сказания о белых камнях» Голицын С.М.