Сказания о белых камнях
Сергей Михайлович Голицын |
Белокаменная книга
Когда мои московские друзья просят меня показать им белокаменные сокровища древней Владимирщины, они шлют мне письма в Любец, где я живу, и я назначаю им встречу во Владимире «у Дмитриевского собора». Это очень удобное место для таких встреч. Право, можно часами стоять и смотреть на лучший памятник зодчества эпохи Всеволода, на эти когда-то белые стены, покрытые теперь серой пылью веков. С первого взгляда Дмитриевский собор кажется очень похожим на церковь Покрова на Нерли. Он хотя и больше, но таких же очертаний и также с одной главой. И однако, он совсем другой, и не только потому, что на тридцать лет моложе. Никому не придет в голову называть его церковью, а только в мужском роде — собором, храмом, памятником старины. Златокудрой царевной — Покровом на Нерли хорошо любоваться издали, чтобы глаз охватывал всю ее, от цоколя и до креста. Цветущий луг, озерко-старица и она сама — это как бы единое целое. Она просто немыслима без окружающей природы. Между Дмитриевским собором и Успенским стоит огромное каменное здание конца XVIII века — бывшие Губернские присутственные места. Эти мрачные, похожие на сундук, так называемые «палаты» втиснулись между подлинной стариной и точно сдавили Дмитриевский собор. Рядом с ними он кажется совсем незначительным. Нужно подойти к самому его подножию. И тут стоит остановиться надолго, чтобы внимательно рассмотреть все камни, слагающие его стены. Каждый камень, начиная от аркатурного пояса и выше, камень особенный, непохожий на другие, и каждый в отдельности — подлинное произведение искусства. Словно повешены на стены четыре белокаменных тяжелотканых ковра, или, лучше сказать, четыре страницы огромной белокаменной книги, написанной на неведомом языке. Каких только удивительных зверей, птиц, людей и вовсе непонятных существ не создавали скарпель и воображение мастеров: все . разные заморские чудища — сказочные треххвостые львы и барсы, грифоны с туловищем льва, с головой и крыльями орла. Белок, лисиц, волков, медведей нет на этих камнях. Аз пущу на вас звери двоеглавые, А главы у них львовые, Крыла орловые, Власы женские... — так поется в старинном духовном стихе. Исследователи этого единственного в своем роде памятника искусства подсчитали, сколько и каких изображений поместили мастера на трех его стенах, без аркатурного пояса и без трех алтарных апсид, составляющих четвертую стену. В книге Н. Н. Воронина приводится такая таблица:
Изображения Христианского характера 46 Звери и птицы 236 Грифоны 28 Растения 234 Прочие 22 Итого: 566 изображений.
Выходит, что изображений христианских помещено всего лишь на 8 процентов резных камней. Всеволод поручил строить монашески-строгий и величественный Успенский собор властям церковным. Его воздвигали для народа, который нужно было держать покорным князю и священнослужителям. А Дмитриевский собор Всеволод повелел строить для себя, для своей семьи, для своих приближенных. Когда построили мастера Успенский и Рождественский соборы, поставили белокаменный детинец с воротами и надвратной церковью, настал день, и позвал их всех Всеволод. — Хочу на своем дворе видеть храм, — сказал он им, — свой храм, во имя своего святого — воина мученика Дмитрия Солунского. И пусть будет он таким, какого еще на Руси не видывали. Собор строили рядом с княжеским дворцом, внутри княжеского детинца, куда простой народ не допускался. И конечно, Всеволод ходил на строительство постоянно, может быть, каждый день. Он сам выбирал из своей богатейшей по тем временам библиотеки рукописные книги с миниатюрами, вел мастеров в свои кладовые, показывал им заморские и киевские шитые ткани, чеканные медные и серебряные сосуды. Мастера внимательно изучали изящные миниатюры в книгах, тонкие узоры на посуде и на тканях. Но у них был и свой наметанный глаз. В детстве их деды и прадеды рассказывали им старые предания да сказки. И шли те сказки и предания с древних и древнейших, еще Перуновых и Ярилиных времен. А еще подсмотрели мастера по лесам и лугам, как нежный вьюнок извивается своими слабыми побегами, как буйный хмель опоясывает белые стволы берез, как по болотам растут желтые и лиловые касатики (ирисы), а по полям алеют маки. А еще с юных лет знали они, как долбить дерево. Челноки, колоды — пчелиные улья, колоды — гробы для покойников, корыта, ушаты, братины, чаши-ендовы, многие мелочи вроде солониц, ковшиков, разных ларцов выдалбливали мастера из цельного куска дерева, а потом брали самый малый и самый острый скарпель и украшали тонколистной резьбой изделия рук своих. А еще умели те мастера вырезать по дубу хитрые узоры на князьках, наличниках, причелинах, подзорах, крылечках теремов боярских. Как сказал им Всеволод — «хочу видеть свой храм украсноукрашенным», так и встрепенулись их сердца. Захотелось им во всю удаль русскую разгуляться скарпелями. Нынешние, ученые-исследователи, изучающие узорочье на соборе, не могут определенно сказать, какой зверь, или птица, или цветок взят из книг, какой с заморских тканей или посуды, а что пошло от деревянной резьбы, а что подслушано в старых преданиях да сказках, а что подсмотрено по суздальским лесам и болотам. С разных сторон явилось художество на четыре страницы белокаменной книги. Исследователи дореволюционные утверждали, что зодчие собора вложили в его камни определенную религиозную идею и строили его согласно словам из псалма царя Давида: «Всякое дыхание да хвалит Господа». Но, разглядывая бесчисленных каменных зверей и птиц, можно увидеть, как далеки эти существа от всего небесного. Не могли такие чудища никого хвалить. Они просто выстроились один за другим. Вот два лебедя переплелись длинными шеями. Вот всадники-воины скачут неведомо куда, а четырехлапые грифоны прилетели неведомо откуда, иные стоят, иные машут крыльями. А эти львы или тоже стоят, или лежат, или идут; один поднял переднюю лапу, другой встал на дыбы, третий обернул голову назад: они посматривают на нас сверху то с улыбкой, то добродушно, а то оскалив зубы. Обойдем еще раз собор и рассмотрим его внимательно. Три алтарные апсиды, составляющие восточную стену, украшены менее богато. Северная, западная и южная стены снизу доверху четырьмя выступающими вперед полуколонками делятся на три части, на три прясла, причем средние прясла шире крайних. Три двери с трех сторон ведут в собор. По аркам, перекинутым над дверями, пущена не просто резьба, а тонкое, тончайшее белокаменное кружево с голубыми, как мартовский снег, тенями. Подобные ободверия напоминают порталы католических соборов. Там, на каменных, наверху переходящих в плавно изогнутые дуги столбах также перевиваются стебли хмеля с диковинными беломраморными цветами да бутонами... Поднимем глаза выше, рассмотрим аркатурный пояс. На средних пряслах — по восемь, на крайних — по шесть выступающих вперед тяжелых подвесок, совсем не похожих на легкие и простенькие полуколонки Успенского собора и Покрова на Нерли. Все эти подвески разные, и каждая из них — подлинно художественная драгоценность. Видимо, вспомнили мастера прежнее свое умение, как резать деревянные балясины, что держали крылечки на боярских теремах. Иные подвески словно перевиты кружевными ленточками или стебельками хмеля, а другие будто сплетены из окаменелых ивовых прутьев и похожи на узкую рыболовную вершу. Каждая подвеска начинается с удивительного зверька или птицы. На спине птицы или на хвосте зверька растет цветок о четырех лепестках, а на цветок вскарабкался другой диковинный зверек, поменьше. Спускаются эти подвески из пышных капителей, соединенных меж собой подковками арочек и похожих на букет цветов. А вокруг арочек сплелись тонкие стебли растений. А выше идет ряд поребриков, а еще выше хитросплетенная каменная ленточка. Между аркатуринами-подвесками разместилась вереница святых. Тут и апостол Петр с короткой полукруглой бородой, строгий Николай-чудотворец с каменными крестами на одежде. Святые стоят, а древние пророки удобно расселись на облачках-подушках. Всеволод приказал изваять и своих предков — рослого князя Бориса и юношу князя Глеба. У каждого святого строго установленные еще византийскими церковниками черты лица. И все же эти черты вполне живые, выразительные, словно мастера высекали на камнях портреты своих близких. Или, может, вспомнились им древние божки, что вешали их жены на стропила хлевов для бережения коров и овец от злых духов? А стоят те святые прямо на ветвистых заморских деревцах и цветках, а под теми деревцами и цветками спрятались заморские птицы да львы. Поднимем глаза выше аркатурного пояса. На каждой стене по три окна, как и положено, узкие и длинные. По сторонам окон, под ними и над ними во всю ширь развернулась художественная удаль древних русских камнесечцев. Целые стада ни на что не похожих, но совсем не уродливых и не страшных существ явились на эти серые, как весенний снег, стены-страницы. Трижды повторяется большая композиция — царь Давид, окруженный множеством зверей и птиц, слушающих его игру на гуслях и пение. На одном камне — «Вознесение Александра Македонского на небо» — олицетворение величия и безграничных возможностей повелителя. Какого повелителя? Всеволод вряд ли разумел Александра, а вернее — самого себя. Отойдем от собора чуть подальше и взглянем вверх, гуда — повыше полукружий закомар, завершающих стены. Каменная резьба на барабане купола совсем особая — переплетающиеся стебли растений образовали между окнами медальоны с изображениями то святых, то сказочных зверей. Барабан завершается пологим шлемовидным куполом с четырехконечным, из золоченой меди кружевным крестом. А на кресте уселся маленький изящный' медный голубок — ветрило. Окинем взглядом весь собор. Кто-то высказал такую мысль: молодой зодчий — хитрец, создавший церковь Покрова на Нерли, тридцать лет спустя — убеленный сединами, увенчанный лаврами, создал роскошный Дмитриевский собор. Это, конечно, неверно. Там, на берегу Нерли, среди зеленых лугов — вдохновение, поэзия, высшая духовная красота. А Дмитриевский собор целиком принадлежит нашей грешной земле. И зодчий верно был муж ученый и одновременно одаренный сказочник, неистощимый выдумщик. И тоже искренний поэт, но иного склада души. Дмитриевский собор — это он сам, Всеволод Юрьевич Большое Гнездо, вероломный и умный, могущественный потомок императоров византийских, великий князь Владимирский и Суздальский, кто решал судьбы княжьих столов Киева, Новгорода, Смоленска, тот князь, что в пышных и ярких одеждах, вышитых невиданными чудищами, не часто показывался простому народу. Но для нас величавый и мужественный Дмитриевский собор — это исполненная древней и глубокой мудрости белокаменная книга с четырьмя страницами — стенами. А ряды резных камней — строки той книги. А любой камень — отдельное мудрое слово, начертанное на неведомом языке. И каждый ученый по-своему объясняет слова-камни, и каждый рядовой любитель старины по-своему воспринимает их загадочную красоту... А в той белокаменной книге будто написано: «Смотрите, люди, удивляйтесь! Видите, какую огромную и разностороннюю культуру нес на своих плечах русский человек на рубеже XII и XIII веков. Нес весь русский народ, а не одно духовенство и не ближайшее боярское окружение Великого Всеволода». А раз столь мудрое и тонкое умели мастера высекать на камне, значит, во времена долголетнего и, кроме первых смутных лет, в общем-то спокойного княжения Всеволода расцвели и другие отрасли русской культуры. И все эти чудища жили не только на камнях, но и в сказках, в песнях, в сказаниях. И жили в книгах. «Слово о полку Игоревен неизмеримо выше всего малочисленного остального рукописного наследия тех веков. «Слово» — это точно огромный одинокий дуб в шесть обхватов, что широко раскинул ветви над лесной порослью. Были и другие поэмы. В эпоху создания белокаменной книги их просто не могло не быть. Но пламя многих пожаров уничтожило их. Из всей несметной деревянной резьбы тех времен сохранился лишь один обрубок дубовой резной колонны, откопанный в Новгороде. Так и «Слово о полку Игоре-ве». Оно дошло до нас в единственном списке. И этот список XVI века погиб в 1812 году во время пожара Москвы. Духовенство косо смотрело на подобные светские поэмы. Переписывать и хранить их было опасно. Да и пергамент из телячьей и козьей кожи стоил дорого. На нем переписывались книги, угодные церкви, а поэмы, возможно, процарапывались на обыкновенной бересте. Вот уже который год археологи при раскопках в Новгороде находят многочисленные берестяные грамоты, процарапанные острым костяным «писалом», тексты — письма и записки самого разнообразного обыденного содержания. Была найдена даже берестяная азбука, даже берестяная тетрадка. И грамоты эти писали о своих повседневных делах не монахи, не бояре и купцы, а простые посадские люди. Это поистине исключительное открытие неоспоримо доказывало, что в Новгороде некогда существовала весьма высокая культура. Но подлинной древней берестяной (березовой) книги пока еще нигде не нашли. Не потому ли не нашли, что береста легко воспламеняется? На Владимирщине. и берестяных грамот найдено не было. Таково свойство здешнего грунта, в котором дерево не сохраняется. Но, разумеется, и во Владимире, и в Суздале, и в других ближних городах жили ученые мужи и просто грамотеи. Существовала ли большая художественная литература в Древней Руси? Были ли у «Слова о полку Игореве» братья и сестры, процарапанные на бересте? Как бы ни казались такие домыслы шаткими, четыре страницы белокаменной книги, четыре стены Дмитриевского собора каждым своим резным камнем говорили: — Да, подобная высочайшего взлета древнерусская литература была!.. Отойдем от собора подальше, на самый взлобок горы. Тут когда-то шла деревянная крепостная стена. Попробуем себе представить, как выглядела раньше эта гора. От собора, несомненно, шел крытый переход во дворец Всеволода, или деревянный, или подобный переходу в Боголюбове. Его опоясывала низкая, доходившая до аркатурного пояса галерея, и стояли рядом с собором одна или две лестничные башни, ведшие непосредственно на «восходние полати» собора, куда во время богослужения поднимался Всеволод со своей семьей. Умели наши предки выбирать места, где строить. Все созданное ими составляло единое целое и сливалось с окружающей природой. Такое единение мы теперь называем «архитектурный ансамбль». Величавый Успенский собор, нарядный Дмитриевский и многое, многое другое, белокаменное и деревянное, построенное при Андрее и при Всеволоде, возвышалось на высокой горе над Клязьмой. Это был непревзойденной красоты ансамбль, приводивший в изумление и трепет всех, кто его видел в те давние времена. Так исполнился, еще при жизни Всеволода, его гордый замысел — затмить своим белокаменным и деревянным великолепием все, что строил до него брат Андрей. Как же относилось духовенство ко всему тому звериному и птичьему, далекому от христианской религии буйству, что создали мастера на белых камнях Дмитриевского собора? Епископ Иоанн, сменивший умершего Луку, не смел перечить великому Всеволоду. В дни княжеских семейных праздников приходилось самому Иоанну служить обедню в Дмитриевском соборе. Церковники, столь ревностно прославлявшие в летописях деятельность Великого Всеволода, сказали свое слово о Дмитриевском соборе, вернее — не сказали ни единого слова. В летописях подробно говорится о победах Всеволода — кого, когда, какими путями он побеждал, с кем вел мирные переговоры, точно указывается, в каком году, какой у него сын родился, когда и на ком, какой сын женился, подробно рассказывается о всех построенных во время княжения Всеволода каменных зданиях. А о Дмитриевском соборе монахи-летописцы вообще не упомянули, будто его вовсе не было. И только после смерти Всеволода в пространном его некрологе говорится: «Създа церковь прекрасну, на дворе своем святаго мученика Дмитрия, иже бе извну камень той около всея церкви резан, а връх (верх) ея позлати». Это неслучайное умолчание летописцев поставило в тупик исследователей-ученых, которым нужно было установить точную дату постройки собора. Помогла левая надоконная композиция северной стены, состоявшая из трех камней. На ней виден безбородый мужчина, одетый в нарядный вышитый кафтан, с княжеским плащом — «корз-ном» на плечах. И держит тот мужчина на коленях мальчика, а четверо других мальчиков, также в нарядных кафтанах, подбегают к нему с двух сторон. Ученые высказали догадку, что тщеславный Всеволод приказал увековечить самого себя и своих сыновей. Его изображение находится на стене на одном уровне с изображением Александра Македонского и царя Давида, выше изображений святых и пророков. Из восьми сыновей Всеволода двое старших умерли задолго до постройки собора. На композиции пять мальчиков. Значит, самый младший сын — Иван, родившийся в 1198 году, ко времени окончания собора еще не появился на свет. Выходит, что Всеволод держит на коленях своего предпоследнего сына, Святослава, родившегося в 1196 году, а подбегают к нему его сыновья Константин, Юрий, Ярослав и Владимир. В летописи указано, что в январе 1197 года из греческого города Солуни была принесена в город Владимир «гробная доска» (крышка гробницы) святого Дмитрия Солунского. В позднейших летописях упоминается, что она находилась именно в Дмитриевском соборе. Значит, собор не мог быть построен после января этого года, но он не мог быть закончен и до рождения Святослава. Отсюда ученые сделали вывод: Дмитриевский собор был построен именно в 1196 году. Вот так, косвенными путями, сопоставляя одни факты с другими, иногда приходится исследователям-историкам устанавливать точные даты. В позднейших летописях собор почти не упоминается. Иногда встречаются записи вроде такой: «В 1536 году на Дмитрие святом вся кровля згорела». В XVIII веке низкую галерею, окружавшую собор с трех сторон, частично надстроили и превратили в боковые церковные приделы, а лестничные башни перестроили в колокольню. В 1837 году по именному повелению царя Николая Первого приказано было «привести собор в первобытный вид». И под руководством ретивых чиновников решительно снесли все окружающие пристройки, в том числе оставшиеся со времен Всеволода нижние части лестничных башен и перестроенную галерею. К счастью, любители старины успели зарисовать собор до этого разрушения. В 1843 году по благословению архиерея в Дмитриевском соборе «старую штукатурку в алтаре, церкви и на хорах во всех местах отбить, неровные камни, где нужно, обтесать и все стены перетереть, как нужно под роспись...» В том же послании написано, что перетирали каменщики столь усердно, что «даже белый камень большими штуками откалывался». Так погибла большая часть единственных в своем роде фресок времен Всеволода, которые горе-подновители называли «старой штукатуркой». Внутренние стены собора были записаны ужасающей безвкусицей. Чудом уцелевшая часть древних фресок скрылась за этой мазней ремесленников. Честь открытия тех фресок принадлежит известному художнику и ученому — Игорю Эммануиловичу Грабарю, автору тех самых объемистых томов «Истории русского искусства», которые когда-то, на заре моей туманной юности, зажгли во мне Вторую любовь. В прошлом столетии только отдельные ценители искусства берегли старое русское зодчество, но и они совсем не интересовались иконами. Икон хранилось множество в церквах, в домашних божницах, на чердаках, в церковных чуланах. Закованные в серебряные и медные оклады, с черными, закопченными ликами, они считались предметами только религиозного культа. И на фрески не смотрели глазами художников и не видели за ними подлинные творения искусства. Раз потускнели краски — значит, пришла пора подновить роспись или вовсе сбить «старую штукатурку». В начале нынешнего века догадались смывать и счищать с икон и фресок позднейшие слои красок, олифы, копоти. То, что иной раз обнаруживали под этими слоями случайные любители старины, было поразительно. Открылись подлинные чудеса искусства, сияющие светлыми и яркими красками. Так были найдены фрески и иконы великих живописцев Древней Руси — Андрея Рублева, Феофана Грека, Дионисия и многих других, чьих имен мы не знаем. После революции Грабарь и другие ученые и художники с большим рвением продолжали дело, начатое любителями, стали ездить по старым городам в поисках неизвестных сокровищ искусств, многие века спрятанных под позднейшими слоями. Именно стараниями Грабаря была расчищена икона Владимирской богоматери, а также многие творения Рублева. И явилась перед изумленным человечеством ни с чем не сравнимая, высочайшего взлета древняя русская живопись... Искусство иконописи пришло в XI—XII столетиях из Византии сперва в Киев, из Киева во Владимир, в Новгород, в Псков, в Ростов, в другие северные города. В Византии были выработаны определенные, очень строгие «каноны», то есть правила, как изображать Христа, Богоматерь, того или иного святого. Фигуры на иконах выглядели неподвижными, чересчур тонкими, со взором строгим, устремленным вперед. Иконописец был связан этими канонами, словно невидимыми путами. Он не мог их нарушить, не смел даже руку у святого изобразить поднятой чуть выше или чуть ниже, чем положено. Иконописцы византийские неукоснительно следовали канонам. Когда приезжали они по приглашению князей н Киев или во Владимир, то и своих русских учеников учили так же безропотно подражать раз и навсегда установленным образцам. Но годы шли, и ученики учеников, те, у кого билась и сердцах живая кровь подлинного мастера, чувствовали, как, точно путами, их связывали эти суровые каноны. И тогда они пытались разорвать эти путы. Так, на нолях иконы, по краям главного изображения святого появились «клейма» — маленькие, вполне жизненные картинки — сцены из «Жития» данного святого. Изображения людей на «клеймах» были все в движении, согретые светлой теплотой чувства. А угодники на самой иконе еще оставались такими же, как у греков, — изможденными, тонкими, неподвижными. И лишь в глазах угадывалась жизнь. Глаза были всегда чересчур большие и удлиненные — то просветленные, то суровые, иногда обличающие, иногда печальные, задумчивые, несказанно кроткие. И всегда глаза казались наполненными внутренним горением, с затаенной, хоть малой частицей скорби... В музеях, в картинных галереях нашей страны обычно имеется отдел древнерусской живописи. Не проходите мимо равнодушно, а остановитесь у той или иной иконы и, не думая о том, какой именно святой изображен на ней, попытайтесь постичь внутреннюю работу дивного произведения искусства, созданного мастером, чьего имени зачастую мы никогда не узнаем... Летом 1918 года во Владимир прибыла комиссия, возглавляемая Грабарем. Сейчас трудно себе представить то тревожное время. Голод, разруха, враги внутри страны и на ее границах. А в голодный, измученный войной и сыпным тифом город приехала группа людей, посланных наркомом просвещения Луначарским, с несомненного согласия и одобрения Ленина. Ленин всегда с уважением и вниманием относился к памятникам прошлого, призывал оберегать их. В том же тревожном 1918 году по его настоянию был принят «Закон об охране памятников культуры». Известно, что Ленин, несмотря на всю свою занятость, заботился о содержании в порядке и чистоте зданий Московского Кремля, об их ремонте. Во время боев Октябрьской революции был сшиблен снарядом верх Беклемешевской башни Кремля. Владимир Ильич потребовал его восстановить. Те, кому это дело было поручено, не торопились, считая, что у Советской Республики и без того много забот. Владимир Ильич настоял, чтобы его требование было выполнено. И еще: при жизни Ленина ни один памятник старины разрушен не был. Такой факт следует запомнить. Так один за другим появлялись на стенах из-за позднейших слоев красок лики святых. Так была расчищена уцелевшая часть огромной композиции «Страшного суда». Строгие длиннобородые апостолы разместились под хорами вдоль западной стены храма. Они сидят на скамьях, один возле другого и словно беседуют между собой. Какие все они разные! И про каждого из них можно сказать — какой у него характер, что он думает, как относится к веренице праведников, которых ведет апостол Петр и сопровождают два трубящих ангела. Другая фреска — «Рай». Богоматерь сидит на троне, библейские праотцы Авраам, Исаак, Иаков важно расположились под сенью причудливых цветущих растений. И. Э. Грабарь первый высказал мысль, что расписывали собор два художника, один был талантливый грек, приглашенный Всеволодом из Византии, другой — не менее талантливый, но еще робкий, его русский ученик. Ангелы, окруженные ветвями, написаны этим учеником как-то проще и человечнее, нет в них суровости восседающих перед ними апостолов. Святые жены одеты в русские одежды. Северная, южная и восточная стены собора, очищенные от поздней ремесленной живописи, благодаря струящемуся из узких окон свету кажутся голубоватыми. Наверху, над столбами, соединенными арками, притаились, оскалив зубы и улыбаясь, каменные львы. Они вычурнее и словно бы злее, чем львы церкви Покрова на Нерли. Войдешь в храм, и он кажется совсем небольшим, но многие линии, идущие снизу вверх, делают его внутри столь же величественным, стройным и прекрасным, как и снаружи. Комиссия Грабаря приехала во Владимир. Начали расчищать в Дмитриевском соборе немногие уцелевшие фрески времен Всеволода Большое Гнездо. Работали все лето до глубокой осени. В своем дневнике Грабарь писал, как во время работ один из его помощников заболел тифом, как ему на смену явились местные ревнители старины, предложив свою безвозмездную помощь. Рассказывая о Дмитриевском соборе, я хочу помянуть добрым словом одного владимирца, чье имя неразрывно связано с этим памятником старины. К сожалению, имя этого очень скромного, благородного, чистейшей души человека упоминается лишь в немногих ученых трудах. А друзья и сослуживцы всегда очень тепло отзывались о нем: — Он любил нашу землю и свое дело, — говорили они. — Скажите, что особенно выдающегося сделал Столетов для своего родного города? — спросил я как-то одного из них, и получил ответ: — Он спас Дмитриевский собор. Мне очень хотелось повидать Александра Васильевича, но меня предупредили, что он по болезни оставил свою должность главного архитектора Владимирских реставрационных мастерских и ушел на пенсию. Я все же решился к нему пойти. За речкой Лыбедью, на тихой, заросшей овечьей травкой улице укрылся маленький домик. Мне открыл дверь высокий худощавый пожилой человек с крупными чертами лица. Провел в комнату, усадил. По его большим измученным глазам, по его лицу землисто-желтоватого оттенка я догадался, что он был тяжело болен. Как можно короче я постарался рассказать о своей заветной книге, которую начал писать, о своих сомнениях. Он сразу понял мой замысел, понял и загорелся. Жена несколько раз заглядывала в дверь, косилась на меня. Она умоляла мужа не волноваться, поменьше говорить... — Подожди, подожди, — говорил он жене, наскоро глотая лекарство, и вновь обращался ко мне. Он хотел поведать некоторые свои мысли. Мы просидели больше часа. Александр Васильевич признался мне, что сомневается в существовании галереи вокруг церкви Покрова на Нерли, которая искажает замысел зодчего. Он с увлечением начал мне объяснять свою теорию о том, что зодчие Древней Руси, когда строили, всегда руководствовались простейшими математическими пропорциями. Он называл мне цифры, много цифр — чему равняется отношение высоты храма к его длине, высоты к ширине. Он показывал мне чертежи древних зданий, восстановленных им на бумаге, хотя от тех зданий сохранились лишь остатки фундаментов. Когда же я попросил его рассказать, как ему удалось спасти Дмитриевский собор, он устало закрыл глаза. Я поднялся, мы распрощались. А вскоре я узнал о его смерти. Зато другие мне поведали то, о чем умолчал Александр Васильевич. Да и сам я порылся в его многочисленных отчетах и в актах «скрытых работ». После уничтожения в 1837 году всех пристроек, окружавших Дмитриевский собор, нарушилось внутреннее равновесие в кладке его стен. По сводам прошли трещины, которые с годами все расширялись. Разрушительный процесс продолжался, и через сто лет, к концу тридцатых годов этого века, собор оказался под угрозой гибели. Столетов взялся его восстановить. Уже упоминалось о том, что кладка стен в Древней Руси велась в два ряда: ряд камней наружной стены, ряд внутренней, а между рядами засыпалась каменная щебенка и проливался известковый раствор. Столетов предложил такой способ укрепления стен. Вынимали поочередно камень за камнем из определенного ряда внутренней стены, а в образовавшуюся щель постепенно пропускали железный пояс, который таким путем обвязывал стены. Всего пропустили три скрепленных цементом пояса. В иных местах большие участки каменной кладки перебирали заново, заливали швы новым раствором. Надежность каждого камня Александр Васильевич проверял своими руками... Началась война. Молодые реставраторы ушли на фронт, продолжало работать только человек пять пожилых. Каждый день они приходили к опоясанному лесами, потемневшему от времени собору. Зимой тяжко им приходилось. На пронзительном ветру, ослабевшие от недоедания, они закоченелыми руками буравили камни, с усилием поднимали наверх железные полосы. Александр Васильевич трудился наравне со всеми. Работы были закончены после Победы. Однако новые опасности надвинулись и на Дмитриевский и на Успенский соборы. Позднейшая живопись оберегала древние фрески от сырости, от колебаний температуры. Освобожденные от охранительного слоя фрески начали тускнеть. На помощь реставраторам пришли физики, химики, биологи. Они произвели тысячи опытов, прежде чем дали верный рецепт, и теперь грозный процесс, видимо, приостановлен. И еще опасность, о которой много пишут и говорят во всех странах мира. От паров бензина, от загрязнения воздуха рыхлою становится поверхность камня. Так, в Дмитриевском соборе в нескольких местах отвалилась резьба. Наше правительство не жалеет денег на борьбу с подобной страшной угрозой. Вновь пришли на помощь ученые многих специальностей. Вновь опоясали лесами Дмитриевский собор, с каждого камня счистили лишайники и известковые «набелы», пропитали камни особым раствором. И теперь ведутся за собором постоянные наблюдения. Мы можем надеяться, что угроза миновала. И со всех земель приходят к собору туристы, вглядываются в загадочные письмена, начертанные на четырех страницах его мудрой белокаменной книги, любуются извечной красотой его облика.
|
«Сказания о белых камнях» Голицын С.М.