Отпуск. Кавалерист девица Надежда Дурова

  

Вся библиотека >>>

Содержание книги >>>

 


Кавалерист девицаЗаписки

кавалерист-девицы


Надежда Андреевна Дурова (1783-1866)

 

Часть первая

Отпуск

 

     Три года с половиною отец не видал меня; я много

переменилась - выросла, пополнела; лицо мое из белого и

продолговатого сделалось смуглым и круглым; волосы, прежде

светло-русые, теперь потемнели; думаю, что батюшка не вдруг

узнает меня. Я поехала одна на перекладных, взяв с собою в

товарищи одну только саблю свою и более ничего.

 

     Станционные смотрители, считая меня незрелым юношею, делали

много затруднений в пути моем: не давали мне лошадей часов по

шести для того, чтобы я что-нибудь потребовала - обед, чай или

кофе; тогда являлись и лошади. Счет подавался, сопровождаемый

этими словами: "С прогонами вот столько-то следует получить с

вас!" Обыкновенно это бывала сумма довольно значительная, которую

я и платила, не говоря ни слова. Иногда не давали мне лошадей и

для того, чтоб заставить нанять вольных за двойные прогоны. О,

эта дорога вселила в меня и страх и отвращение к почтовым

станциям!

 

     Я приехала домой точно в ту пору ночи, в которую оставила

кров отеческий, - в час пополуночи. Ворота были заперты. Я взяла

из саней саблю и маленький чемодан и отпустила своего ямщика в

обратный путь. Оставшись одна перед запертыми воротами дома, в

котором прошло мое младенчество, угнетенное, безрадостное, я не

испытывала тех ощущений, о которых так много пишут! Напротив, с

чувством печали пошла я вдоль палисада к тому месту, где знала,

что вынимались четыре тычины; этим отверстием я часто уходила

ночью, бывши ребенком, чтоб побегать на площадке перед церковью.

Теперь я вошла через него! Думала ли я, когда вылезала из этой

лазейки в беленьком канифасном платьице, робко оглядываясь и

прислушиваясь, дрожа от страха и холодной ночи, что войду некогда

в это же отверстие и тоже ночью гусаром!! Окна целого дома были

заперты; я подошла к тем из них, которые были детской горницы,

взяла было за ставень, чтобы отворить, но он как-то был

прикреплен изнутра, и мне не хотелось стучать, чтоб не испугать

маленьких брата и сестру; я пошла к строению, в котором жили

матушкины женщины; проходя двором, я была услышана двумя нашими

собаками Марсом и Мустафою; они кинулись ко мне с громким лаем, в

ту ж минуту превратившимся в радостный визг; верные, добрые

животные то вились вокруг ног моих, то прыгали на грудь, то от

восхищения бегали во весь дух по двору и опять прибегали ко мне.

Погладив и поласкав их, я взошла на лестницу и пошла ходить от

двери к двери, стучась у каждой потихоньку; с четверть часа это

было безуспешно; обе собаки ходили за мною, и обе царапали ту

дверь, в которую я стучалась. Наконец я услышала, что отворяется

дверь в сени, и вскоре женский голос спросил: "Кто там?" Я тотчас

узнала, что это спрашивала Наталья, матушкина горничная. "Это я,

отопри, Наталья!" - "Ах, боже мой, барышня!" - вскрикнула

радостно Наталья, спеша отворять двери; с минуту гремела она

засовами и запорами, пока наконец дверь отворилась, и я вошла,

держа под рукою свою саблю и сопровождаемая Марсом и Мустафою!

Наталья отступила в изумлении: "Ах, господь с нами! да вы ли

это!" Она стала перед дверью неподвижна и не давала мне войти.

"Да пусти, Наталья, что с тобою? Ужели ты не узнала меня?" - "Ах,

матушка барышня! да как вас и узнать? кабы не по голосу, и в

жизнь бы не узнала!" Наталья отворила мне дверь в горницу, сняла

с меня шинель и опять ахнула от удивления, увидя золотые шнуры

моего мундира: "Какое на вас богатое платье, матушка барышня! вы

генерал, что ли?" Наталья еще с четверть часа молола вздор и

притрагивалась руками то к золотым шнурам, то к меховому

воротнику моей ментии, пока я наконец напомнила ей, что надобно

приготовить мне постель. "Сейчас, сейчас! матушка... - Потом

прибавила, говоря сама с собою: - Может быть, теперь нельзя уже

звать барышнею! Ну, да где ты скоро привыкнешь... - Она было

пошла, но опять воротилась: - Не прикажете ли сделать чаю? в две

минуты будет готов!" - "Сделай, милая Наталья". - "Ах, матушка

барышня! вы все такие же добрые, как и прежде! - Наталья опять

начала разговаривать: - Я сию минуту сделаю чай! да как же вас

теперь зовут, барышня? вы, вот я слышу, говорите не так уже, как

прежде". - "Зови так, Наталья, как будут звать другие". - "А как

будут звать другие, матушка?.. батюшка! извините..." - "Полно,

Наталья! поди принеси чаю!" Болтунья пошла, но опять воротилась

звать с собою Марса и Мустафу; они оба лежали у ног моих и

ворчали на Наталью, когда она вызывала их. "Прогоните их,

барышня, им надо быть на дворе". - "После, после, Наталья! Сделай

милость, ступай за чаем, мне смерть холодно". Наталья побежала

бегом, а я осталась размышлять о том, что подобные сцены

повторятся не только всеми дворовыми людьми, но и всеми знакомыми

отца моего. Воображая все это, я почти сожалела, что приехала.

Через четверть часа явилась Наталья с чаем и подушками. "В

котором часу встает батюшка?" - спросила я Наталью. "Как и

прежде, матушка барышня, в девятом часу... - После этого ответа

она опять стала ворчать про себя: - Никак не привыкну... что ты

будешь делать..." Я дала по кренделю Марсу и Мустафе и велела им

идти; они в ту ж минуту повиновались.

 

     Поутру в семь часов я оделась в свой белый дулам; хотя давно

уже были переменены мундиры нашему полку и вместо белых назначены

синие, но эскадрон Станковича, не знаю почему-то, должен был

целый год еще носить белые. Не желая пестрить фронт, Станкович

просил нас быть тоже в белых мундирах, на что я всех охотнее

согласилась, потому что очень любила это соединение белого цвета

с золотом. Когда я оделась, Наталья с новым удивлением смотрела

на меня: "Вы много переменились, барышня! Батюшка вас не узнает".

Я пошла к сестрам, они уже встали и ожидали меня; в ту ж минуту

пришел к нам и батюшка! Я обняла колена его и целовала руки, не

имея силы выговорить ни одного слова. Отец плакал, прижимал меня

к груди своей и говорил, улыбаясь сквозь слезы, что в лице моем

не осталось ни одной черты прежней, что я стала похожа на

калмычку. Наконец пришел и маленький брат мой в горном мундире;

он долго совещался с нянькою, как ему обойтиться со мною:

поклониться только или поцеловать у меня руку; и когда нянька

сказала, чтоб он сделал так, как ему самому хочется, то он в ту ж

минуту побежал броситься в мои объятия. Целуя его, я говорила

батюшке, что жаль было бы оставить такого прекрасного мальчика в

горной службе и что года через три батюшка позволит мне взять его

с собою в гусарский полк. "Нет, нет. Боже сохрани! - сказал

батюшка. - Сама будь, чем хочешь, когда уже вышла на эту дорогу,

но утеха старости моей, мой Васенька, останется со мною". Я

замолчала и душевно сожалела, что имела неосторожность огорчить

отца предложением, и неуместным и слишком преждевременным. Между

тем брат, ласкаясь ко мне, шептал на ухо: "Я поеду с вами".

 

     Хотя я от всей души люблю отца моего, однако ж

бездейственная жизнь, недостаток общества, холодный климат и

беспрерывные расспросы наших провинциалов навели на меня такую

грусть, что я почти с радостью увидела рассвет того дня, в

который должна была ехать обратно в полк. Теперешний путь мой был

гораздо затруднительнее первого, но только не в лошадях; в них не

делали уже мне прижимок, потому что я говорила смотрителям,

каждому, который начинал: "Нет лошадей". - "Я запишу в твою

книгу, сколько часов пробуду здесь, и с тебя спросят, если я

просрочу". Итак, лошадей везде давали мне очень скоро; но дорога

зимняя начинала портиться; а перекладная повозка моя была теперь

несравненно полнее, нежели прежде, и мне страшные хлопоты были

перетаскивать все это самой. Я не взяла с собой человека, да и не

могла взять.

 

     Возвратясь к моим товарищам и к моим любимым занятиям, я

чувствую себя счастливейшим существом в мире! Дни мои проходят

весело и безмятежно. Встаю всегда с рассветом и тотчас иду гулять

в поле; возвращаюсь перед окончанием уборки лошадей, то есть к

восьми часам утра; в квартире готова уже моя лошадь под седлом: я

сажусь на нее и еду опять в поле, где учу взвод свои часа с

полтора; после этого уезжаю в штаб или к эскадронному командиру,

где и остаюсь до вечера.

 

     За уроки верховой езды я подарила Вихману свою негодную

лошадь; он велел заложить ее в дрожки, и, к удивлению нашему, она

сделалась прекрасным конем: итак, оглобли были та сфера, которую

назначила ей природа. Так, я думаю, и с человеком бывает! Он

будет хорош, если встанет точно на свое место. Еще отдала я

Вихману охотничий рог из слонового клыка с прекрасною резьбою;

эту редкую вещь батюшка дал мне для графа Суворова; но мне что-то

казалось стыдно дарить графа, и я отдала рог Вихману и в ту ж

минуту была наказана за неисполнение воли батюшкиной: Вихман взял

эту редкость точно так холодно и невнимательно, как будто бы это

был коровий рог с табаком.

 

     Баталион наш ушел в Галицию с Миллером-Закомельским.

Эскадрон Станковича со всеми его офицерами остается здесь под

названием резервного и вместе с запасным будет находиться под

начальством Павлищева; я также, будучи офицером эскадрона

Станковича, остаюсь здесь; хотя мне и очень хотелось быть опять

за границею и в действии, но Станкович говорит: "Куда не

посылают, не напрашивайся; куда посылают, не отказывайся! Этим

правилом руководствуются люди испытанной храбрости". Совет его и

отличное общество офицеров, вместе со мною остающихся, помогли

мне видеть с меньшим сожалением отъезд наших храбрых гусар за

границу; случай сделал, что и любезнейшая из полковых дам

осталась здесь же. Я хотя и убегаю женщин, но только не жен и

дочерей моих однополчан; их я очень люблю; это прекраснейшие

существа в мире! Всегда добры, всегда обязательны, живы, смелы,

веселы, любят ездить верхом, гулять, смеяться, танцевать! Нет

причуд, нет капризов. О, женщины полковые совсем не то, что

женщины всех других состояний! С теми я добровольно и четверти

часа не пробыла бы вместе. Правда, что и мои однополчанки не

пропускают случая приводить меня в краску, называя в шутку:

гусар-девка! Но, будучи всегда с ними, привыкаю к этому названию

и иногда столько осмеливаюсь, что спрашиваю у них: "Что вы

находите во мне сходного с девкою?" - "Тонкий стан, - отвечают

они, - маленькие ноги и румянец, какой каждая из нас охотно

желала бы иметь; поэтому мы и называем вас гусаром-девицею и - с

позволения вашего - несколько и подозреваем, не по справедливости

ли даем вам это название!" Слыша почти каждый день подобные

шутки, я так привыкла к ним, что никогда уже почти не прихожу в

замешательство.

 

     Мы стоим на границах Галиции в местечке Колодно; здесь сухая

граница, и обязанность наша делать разъезды и иметь надзор над

исправностью казачьего кордона. Колодно принадлежит Швейковскому;

у него красавица жена, воспитанная в Париже. Большая каштановая

аллея, темная как ночь, ведет от крыльца помещичьего дома к

нс-большому беленькому домику, обсаженному кругом липами. В этом

домике живет эконом с доброю женою и двумя веселыми, резвыми,

милыми дочерьми; в этом домике все мы бываем каждый день. Я

замечаю, что товарищи мои сидят здесь долее, нежели у гордой и

прекрасной Швейковской.

 

     Офицер Вонтробка рассказывал, что в одну из своих прогулок

верхом за границу встретился он и познакомился с бароном Чехович,

и говорил, что баронесса имеет такую восхитительную красоту,

какой никогда еще не представляло ему и самое воображение; но,

что, к счастью всех знакомых ей мужчин, ограниченный ум и

недостаток скромности служат сильным противоядием гибельному

действию зараз ее и что, при всей очаровательности ее неописанной

красоты, никто не влюблен в нее, потому что слова и поступки ее

уничтожают в одну минуту впечатление, произведенное ее небесною

наружностью.

 

     Близ границ наших завелась проклятая рухавка; так называют

поляки свое ополчение, или, лучше сказать, толпу всякого сброду:

все это оборванное, босое, голодное скопище вздумало еще

прославлять свой подвиг, довольство и свободу! К стыду бравых

мариупольцев, некоторые из них обольстились этим враньем и

убежали, чтоб вступить в отвратительную рухавку. Станкович очень

оскорбился таким неслыханным поступком гусар и послал Вонтробку и

меня с целым взводом отыскать, если можно, наших беглецов, взять

их силою и привесть обратно в эскадрон. Вонтробка принялся за

выполнение этого поручения, так что выезд наш для поисков походил

более на вылазку против неприятеля, нежели на простой розыск. Мы

переехали границу и в полуверсте от местечка *** остановились,

сошли с лошадей и чего-то дожидались - я не знаю. Вонтробка

старший; он командует и распоряжает, а для чего я тут же, право,

не понимаю! Станкович все делает с каким-то излишним триумфом. Мы

стояли безмолвно! Я легла на траву и смотрела на блестящее

созвездие Большой Медведицы. Она припомнила мне веселое время

ночных прогулок моих в детских летах. Как часто, дав волю моему

Алкиду и не заботясь о его дороге, я, опершись обеими руками на

холку его и закинув голову вверх, по целой четверти часа

рассматривала эти прекрасные семь звезд! Погрузись всей душою в

воспоминания, я была попеременно то двенадцатилетним ребенком на

хребте своего Алкида, то коннопольцем, то середи густых лесов

Сибири, то на полях Гейльзберга, то на могиле твоей, о конь мой

незабвенный!.. Сколько времени! сколько происшествий! сколько

перемен с того времени! Но вот я опять вижу тебя, мое любимое

Созвездие! Оно все то же, так же блистательно, те же семь звезд;

на том же месте! Одним словом: оно все то же... а я!.. Пройдут

годы, пройдут десятки годов, оно будет все то же; но я!.. Мысль

моя перенеслась в будущность через шестьдесят лет вперед, и я с

испугом встала... Кивер! сабля! рьяный конь!.. восемьдесят лет!!

"Аргентий, едем, ради бога едем! Чего мы тут стоим?.." Я села на

лошадь и стала делать вольты в галоп. Неприятные мысли кружились

вместе со мною. "Что тебе за охота мучить лошадь?" - спросил

Вонтробка. "Для чего ж мы тут стоим по-пустому!" - "Как

по-пустому! Я знаю время, когда надобно въехать в местечко... Ну,

вот теперь пора... Садись!.. справа по три! марш!.." Мечты

исчезли, я возвратилась к существенности; мы сели на лошадей и

отправились к местечку; въехали таинственно, без шуму, с

предосторожностями вытянули фронт против стен какого-то кляштора,

и Вонтробка послал унтер-офицера и четырех гусар в этот кляштор

искать беглецов наших. Разумеется, посланные возвратились ни с

чем, потому что кляштор был кругом заперт. На рассвете Вонтробка,

оставив людей, поехал вместе со мною к коменданту этого местечка

полковнику N***, который был также и командир рухавки. Полковник

этот был уже знаком Вонтробке прежде, но я видела его в первый

раз. Он принял нас смущенно и торопливо; просил садиться;

извинялся, что не одет, и тотчас ушел в другую горницу, говоря,

что сию минуту воротится. Вонтробке показался такой прием

подозрительным, и он сказал мне, что надобно тотчас уехать; и

так, не дождавшись хозяина, мы вышли из комнаты, присоединились к

своим людям и уехали! Я находила поступок Вонтробки странным и

спрашивала его, для чего он это сделал? Он сказав, что заметил в

коменданте враждебные намерения. "Да что ж он мог нам сделать?

ведь у нас целый взвод гусар". - "Вот прекрасно! целый взвод! а

зачем мы здесь? Мы не могли бы сказать в оправдание, что ездили

отыскивать бежавших гусар и хотели взять их, если найдем,

вооруженною рукою; это делалось секретно; это хозяйственное

распоряжение эскадронного командира, извинительное в таких

случаях. Ведь неприятно рапортовать, что столько-то гусар бежало

за границу".

 

     Неудачность покушений наших не остановила Станковича. Он

послал меня в Тарнополь к князю Вадбольскому с письмом и

поручением привесть беглых гусар, если мне их отдадут. Мне

надобно было проезжать через это самое местечко, где мы делали

наш ночной обыск; у заставы спросили, есть ли у меня билет от их

полковника? "Нет!" - "Вас нельзя пропустить; достаньте билет..."

Я послала гусара к полковнику просить билета; полковник велел

просить меня, чтобы я пришла за билетом сама. Я пошла. "Вы должны

б были лучше знать свою обязанность, господин офицер, - сказал

поляк, нахмурясь. - К начальнику надобно являться самому, а не

посылать рядового... - Говоря это, он наскоро подписывал билет. -

Приехали с вооруженными людьми, обыскивали кляштор, пришли ко

мне, и, когда я вышел на одну минуту, только приказать подать

кофе, вы уехали, как будто из разбойничьего вертепа! Как странно

так поступать русскому офицеру!.." И все это я должна была

слушать. Минуты с две я думала предложить ему стреляться со мною;

но опасение подвергнуть Станковича ответственности удержало меня.

Я отложила сделать этот вызов, как возвращусь из Тарнополя; тогда

мы съедемся на границе. Между тем я сказала, что теперь он волен

говорить, что хочет, потому что я один здесь, окружен поляками и

за границею своего государства. Пока я говорила, он подал мне

билет с вежливою уклонкою и, протянув ко мне руку, сказал, что

просит моей дружбы; но я отвела его руку своею, отвечая, что

после всего услышанного от него я не имею желания быть его

другом. Он поклонился, проводил до дверей, и мы расстались.

 

     Я отправилась далее. Станкович приказал мне, что если не

отыщу бежавших гусар наших в Тарнополе, то должна буду проехать в

Броды.

 

     В Тарнополе стоит Литовский уланский полк. Командир его

князь Вадбольский послал вместе со мною в Броды одного из своих

офицеров. Приехав в это местечко, мы тотчас пошли к польскому

полковнику, где нашли многочисленное общество и гремящую музыку.

Полковник принял нас очень вежливо, просил остаться у него

обедать и взять участие в их удовольствиях. Страхов, товарищ мой,

согласился, а я и подавно рада была слушать прекрасную музыку и

веселый разговор остроумных молодых поляков. Мы сказали, однако

ж, полковнику, зачем приехали, и просили, чтоб он приказал выдать

нам наших беглецов. "Со всею готовностью", - отвечал вежливый

хозяин наш и в ту ж минуту послал пана подхоронжего привесть

наших гусар, а нас просил, в ожидании, послушать его музыки и

выпить по бокалу шампанского. Через полчаса возвратился пан

подхоронжий и, приложа руку к меховому киверу, начал говорить

почтительно своему полковнику, что гусар, за которыми он посылал

его, нет на гауптвахте! "Где ж они?" - спросил полковник.

"Убежали!" - отвечал подхоронжий все тем же почтительным тоном.

Полковник оборотился ко мне, говоря: "Я очень жалею, что не могу

в этом случае оказать вам моих услуг; гусары ваши ушли из-под

стражи!" Я хотела было сказать, что это не делает чести их

караулу, и не сказала, однако ж; да и к чему бы это было? Не было

сомнения, что гусары находились у них и что полковник не имел и в

помышлении отдать их. Польские офицеры не могли налюбоваться моим

мундиром, превосходно сшитым: они говорили, что их портные не в

состоянии дать такую прекрасную форму мундиру. За столом я сидела

подле какого-то усача, старинного наездника, служившего еще в

Народовой кавалерии; он, выпив несколько бокалов шампанского,

привязался ко мне с вопросом, зачем я снял с Лемберга

французского орла и привесил австрийского? Я не понимала, что он

хочет сказать. Страхов, видя мое недоумение, сказал запальчивому

народовцу, что меня не было в Львове во время этого происшествия.

"Как не было? - восклицал старый улан, - я хорошо помню этот

мундир! - и продолжал укорять меня, говоря: - Хорошо ли было так

сделать?" Полковник просил его перестать; но просил тем

начальническим тоном, которому даже и пьяные уланы повинуются.

Ротмистр замолчал. Тогда Страхов объяснил мне вполголоса, что наш

полк, находящийся с Миллером-Закомельским в Лемберге или Львове,

снял откуда-то французского орла и заместил его гербом

австрийским; ротмистр-народовец, бывший свидетелем этого

происшествия, увидя меня в таком же точно мундире, счел, что и я

из числа тех, как он говорил, буйных головорезов. После обеда я

простилась с польским полковником и, оставя ему в добычу беглых

гусар наших, возвратилась в Колодно.

 

     Вонтробка пригласил меня ехать к баронессе Чехович. "Надобно

тебе, - говорил он, - иметь понятие о ее красоте; мое описание

недостаточно!" Мы поехали и, к большому счастию моему, не застали

ее дома; нас принял один барон. В саду видела я различные роды

увеселений, о которых Вонтробка говорит, что все они имеют целию

сломить голову занимающимся ими. "Баронесса, - прибавил он, -

всеми способами добирается до головы своих посетителей, или

посредством красоты своей, или увеселений". Не дождавшись

прибытия хозяйки, мы уехали обратно. Вонтробка признался мне в

умысле, с каким хотел познакомить меня с баронессою. "Крайняя

наглость ее, - говорил он, - встретясь с твоею необыкновенною

застенчивостью, обещала мне тьму забавных сцен". Я была очень

недовольна его сатанинским планом и сказала ему, что он дурной

товарищ и что с этого времени я буду его остерегаться. "Как

хочешь, - отвечал он, - но ты несносен и смешон с твоей девичьею

скромностью. Знаешь ли, что я скажу тебе? Если бы у меня была

жена такая скромная и стыдливая, как ты, я целовал бы ноги ее; но

если б с такими же качествами был сын мой, я высек бы его

розгами. Теперь посуди сам, не надобно ли тебя отучать всеми

способами от твоей смешной стыдливости? Она совсем нейдет гусару

и ни на что ему не пригодна".

 

     Станкович делаетнам не очень-то приятные сюрпризы: в самое

то время, когда мы, как небо от земли, далеки от всякого помысла

о каком бы то ни было беспокойстве, он велит играть тревогу, и

вмиг все взволнуется: гусары бегут опрометью, выводят бегом

лошадей, седлают их как попало, садятся, скачут во весь дух и на

скаку поправляют на себе, что нельзя было сделать на месте.

Поспевшему в две минуты дается от ротмистра награждение, а

приехавшему после всех - тоже награждение, но только совсем

другого рода. Одна из этих тревог пришлась мне дорого. У меня

болело колено, и именно в том месте, которым надобно прижаться к

седлу; я не могла сидеть на лошади и даже испугалась, когда

услышала проклятую тревогу; но нечего было делать: выправя

поспешно взвод свой, села и сама на лошадь с осторожностию, чтобы

не придавить больного колена. Но ведь надобно было скакать:

лошадь моя задрала вверх голову и полетела. Все еще, однако ж,

сохраняла я необходимое положение на седле; на беду, на пути моем

была яма, в которую лошадь моя со всего размаха прыгнула, и тут

все пропало; колено мое облилось кровью, я затрепетала от боли,

которой никакими словами не могу выразить; довольно, что

невольные слезы градом покатились из глаз моих.

 

     Через несколько дней Станкович пригласил меня ехать с ним в

Кременец к Павлищеву; я всегда с удовольствием бываю в этом

городке; его прекрасное романическое положение у подошвы

утесистой горы, на которой красуется развалившаяся каменная

ограда замка королевы Боны, доставляет мне очаровательную и

разнообразную прогулку. Полагаю, что Кременец получил свое

название от кремнистых гор, его окружающих.

 

     Я очень приятно провожу время в доме Павлищева с его дочерью

и юнкером Древичем, отлично воспитанным молодым человеком. Как

странна судьба этого несчастного юнкера. При всех его блестящих

дарованиях, благородных поступках, недурной наружности и знатном

происхождении, он никем не любим и девять лет уже служит

портупей-юнкером. За год до знакомства моего с ним случилось

ужасное происшествие, в котором он играл главную роль и которое

отняло у него чин, свободу и спокойствие совести, а вместе совсем

этим и охоту жить: он заколол по неосторожности гусара: за смерть

его был судим, содержан целый год на гауптвахте и после

разжалован до выслуги в солдаты. Я узнала его несчастия по

случаю. Еще Миллер-Закомельский не уходил с баталионом в Галицию,

и полк стоял в Кременце; по обязанности дежурного, я должна была

знать и рапортовать об арестантах. Вошед в маленькую каморку, где

сидел бедный Древич, я спросила его, не имеет ли он в чем

надобности? что теперешняя моя должность дает мне возможность

облегчить несколько суровость его положения. "Ах, если вы не

гнушаетесь просьбою убийцы, - сказал он горестно, - то я просил

бы вас позволить мне подышать воздухом на этих горах, на которых

я прежде проводил столько счастливых часов!" Я сказала, что сама

собою не могу этого сделать, но попрошу Горича и думаю, через

него успею получить от шефа позволение на эту прогулку. Горич

очень вежливо выслушал мою просьбу и тотчас пошел к Миллеру;

через минуту он возвратился ко мне, говоря, что генерал дает вам

волю поступать как угодно в рассуждении облегчения участи

арестанта; но просит вас соблюсти должный порядок. Я пошла к

Древичу и была свидетельницей радостных и вместе горестных

ощущений его при виде красот природы. За нами пошли было два

гусара с обнаженными саблями, но я сказала им, что буду сама его

стражем и чтобы они следовали за нами издали. Древич несколько

раз едва не упал в обморок: столько сидячая жизнь ослабила силы

его!

 

     Обоим нашим эскадронам ведено идти в поход. Древич отдан под

надзор полковнику Павлищеву; достойный офицер этот не имел нужды

в образовании, чтобы поступить с арестантом самым благородным и

деликатным образом; он просто последовал внушению высокой

добродетели: "Вы отданы, - сказал он Древичу, - в мой эскадрон

под присмотр до решения вашего дела; но я не могу, я не имею духа

видеть вас арестантом на гауптвахте; взамен ее предлагаю вам дом

мой, стол и попечение друга. Если б вы решились уйти от меня,

разумеется, тогда я заступлю ваше место, то есть буду солдат!"

Нет пера, нет слов, беден язык человеческий для выражения того,

что чувствовал Древич; я не берусь этого описать. Но вот

последствия: Древич жил в доме благодетеля своего, любил его, как

отца, и помирился было с своею участью; но пришло решение: Древич

- солдат до выслуги. Павлищев обязан был употреблять его в этом

качестве на службу, и, видно, продолжительные несчастия, укоры

совести в убийстве, хотя и не умышленном, но все убийстве, и -

как я имела случай догадываться - безнадежная любовь к дочери

Павлищева сделали несчастному Древичу жизнь его ненавистною!

Недели через две после сентенции он застрелился; его нашли в саду

на плаще с разлетевшеюся на части головою: близ него лежал

карабин. Мы пришли в Черниговскую губернию и стали квартирами в

обширном селении, называющемся Новая Басань; здесь живет помещик

Чеадаев, старый, уединенный, скучный человек, с такою ж точно

сестрою. Мы никогда у него не бываем.

 

     В соседстве у нас свадьба. Помещик М*** отдает дочь свою за

ротмистра И*** Александрийского гусарского полка; мы все

приглашены и завтра поедем. В доме М*** всем мужчинам отвели одну

комнату; в ней поместились военные и штатские, молодые и старые,

женатые и холостые. Я, в качестве гусара, должна была быть с ними

же; в числе гостей был один комиссионер Плахута, трехаршинного

роста, весельчак, остряк и большой охотник рассказывать анекдоты.

В множестве рассказываемых им любопытных происшествий я имела

удовольствие слышать и собственную свою историю: "Вообразите, -

говорил Плахута всем нам, - вообразите, господа, мое удивление,

когда я, обедая в Витебске, в трактире, вместе с одним молодым

уланом, слышу после, что этот улан Амазонка, что она была во всех

сражениях в Прусскую кампанию и что теперь едет в Петербург с

флигель-адъютантом, которого царь наш нарочно послал за нею! Не

обращая прежде никакого внимания на юношу-улана, после этого

известия я не мог уже перестать смотреть на героиню!" - "Какова

она собою?" - закричали со всех сторон молодые люди. "Очень

смугла, - отвечал Плахута, - но имеет свежий цвет и кроткий

взгляд, впрочем, для человека непредупрежденного в ней не заметно

ничего, что бы обличало пол ее; она кажется чрезвычайно еще

молодым мальчиком". Хотя я очень покраснела, слушая этот рассказ,

но как в комнате было уже темно, то я имела шалость спросить

Плахуту: узнал ли бы он эту Амазонку, если б теперь увидел ее?

"О, непременно, - отвечал комиссионер, - мне очень памятно лицо

ее; как теперь гляжу на нее; и где б ни встретил, тотчас бы

узнал". - "Видно, память ваша очень хороша", - сказала я,

завертываясь в свою шинель, Плахута начал еще что-то

рассказывать, но я не слушала более и тотчас заснула.

 

     На другой день все мы уехали в Басань свою. Девицу А***

рассказала мне о смешной ошибке, которая, однако ж, может иметь

важные последствия. На третий день возвращения нашего со

свадебного пира пошла я к подполковнику; видя его занятого делом,

я прошла в комнату девицы А*** и нашла ее погруженную в глубокую

задумчивость. На вопрос мой, отчего она так пасмурна и не

усталость ли от танцев этому причиною? - отвечала она, вздыхая:

"Нет, не усталость от танцев, а происшествие в танцах тяготит

душу мою! Я одержала победу, без воли, без намерения, не только

не желая, но и не подозревая даже, что такая напасть может со

мной случиться!" Я смеялась ее печали и спросила, как же

сделалось с нею такое чрезвычайное несчастие? и кто этот богом

отверженный, над которым победа причиняет ей такую горькую

печаль? "Хорошо вам шутить, - сказала А***, - я готова плакать.

Вот послушайте, как это было: вы знаете, что я очень дружна с

Катенькой Александровичевой; мы обе, когда нам случается в танцах

подавать друг другу руку, всегда уже пожимаем ее; забывшись, я не

видала, что надобно было подать руку Ч***, этому молодому

гусарскому офицеру Александрийского полка; чувствую, что руку мою

взяли, я тотчас пожала, воображая, что рука Катеньки; но, не

слыша ответа на мое пожимание, оглядываюсь и, к неизъяснимому

замешательству моему, вижу, что это Ч*** держит мою руку и

смотрит на меня с видом радости и изумления! Я покраснела и не

знала, куда девать глаза свои. Вчера Ч*** сделал мне предложение

о супружестве через жену Станковича, желая, как он говорит,

увериться в моих чувствованиях и тогда уже просить меня у моих

родителей! Но я не имею к нему ни малейшей склонности и совсем не

хочу идти так рано замуж. Беда моя, если он отказ этот припишет

стыдливости и будет свататься открыто; батюшка отдаст меня! Ч***

богат!" - "Да, наделали вы себе хлопот с этим безвременным

пожиманием рук; нельзя, однако ж, не удивляться благородству

чувствования Ч***; одно пожатие руки девицы заставило его

предложить о супружестве, тогда как другой, повеса, пожал бы вашу

руку тридцать раз и не дал бы уже нигде покоя, не заботясь

предлагать о неразрывном союзе..." Разговор наш был прерван

приходом отца девицы А***, Станковича и жены его; опасения А***

были основательны. Ч*** сделал предложение отцу, который принял

его с радостию и, полагая наверное, что дочь его согласится,

пришел сказать ей об этом предложении. Много было удивления,

слез, брани, хлопот, пока наконец девица А*** избавилась

нежеланной партии.

 

     Прогуливаясь вечером около мельниц, увидела я, что гусары

наши расстанавливают за рвом соломенное чучело. На вопрос мой,

для чего это? - отвечали, что завтра ученье конное с стрельбой из

пистолетов.

 

     В шесть часов утра мы были уже на поле; Станкович командовал

эскадроном; Павлищев был инспектором этого смотра. Действие

открыл первый взвод под начальством Т***, которому надобно было

первому перескочить ров, выстрелить из пистолета в соломенное

чучело и тотчас рубить его саблею; люди последуют за ним, делая

то же. Т*** тотчас отрекся прыгать через ров, представляя, к

общему смеху нашему, причину своего отказа ту, что он упадет с

лошади. "Как вы смеете сказать это, - вскричал инспектор, - вы

кавалерист! гусар! Вы не стыдитесь говорить в глаза вашему

начальнику, что боитесь упасть с лошади. Сломите себе голову,

сударь, но скачите! делайте то, что должно делать в конной

службе, или не служите". Т*** выслушал все, но никак не смел

пуститься на подвиг и был просто только зрителем отличавшихся его

гусар. За ним П*** плавно поскакал, флегматически перескочил ров,

равнодушно выстрелил в чучело и, мазнув его саблею по голове,

стал покойно к стороне, не заботясь, хорошо или дурно делает

эволюции взвод его. За ним была очередь моя; у меня на этот раз

не было своей лошади, и я сидела на одной из фронтовых; это был

конь пылкий, красивый собою, но до крайности пугливый. Он вихрем

понесся к рву, перелетел его со мною, как птица; но выстрел из

пистолета заставил его прыгнуть в сторону; с четверть часа

мыкался он то туда, то сюда, становился на дыбы и относил быстро

от чучела, которого мне надобно было рубить. Я совсем потеряла

терпение и, желая скорее кончить эту возню, ударила саблею своего

капризного коня, как мне казалось, плашмя; конь бросился со всех

ног на чучело и даже повалил его. Не заботясь о причине такого

скорого повиновения, я оборотила лошадь, перескочила обратно ров

и стала смотреть, как мои гусары делали ту же самую эволюцию;

наконец она кончилась. Выступил на сцену четвертый взвод; им

командовал Вонтробка - отличный стрелок и наездник. Я сделалась в

свою очередь простым зрителем и подъехала к Станковичу и

Павлищеву, чтоб вместе с ними смотреть на молодецкие выходки

последнего взвода. "Что это за кровь на ноге вашей лошади,

Александров?" - спросил Станкович. Я оглянулась: по копыту задней

ноги моего коня струилась кровь и обагряла зеленый дерн.

Удивляясь, осматриваю с беспокойством, откуда б это могло быть,

и, к прискорбию моему, вижу на клубе широкую рану, которую,

вероятно, я нанесла, ударив так неосторожно саблею. На

повторенные вопросы Станковича: "Отчего это?" - я должна была

сказать, отчего. Станкович переменился в лице от досады:

"Поезжайте за фронт, сударь! Поезжайте на квартиру! вам не на чем

быть на ученье и незачем; вы мне перераните всех лошадей!"

Оглушенная этим залпом выговоров, я поехала на квартиру, не

столько раздосадованная журьбою ротмистра, как опечаленная

жестоким поступком моим с бедною лошадью. Приехав на квартиру, я

приказала при себе вымыть рану вином и заложить корпией. По

окончании ученья все поехали к Павлищеву, в том числе и господин

Т***. На вопрос Павлищева, а где ж Александров? - трус Т***

поспешил сказать: "Он теперь омывает горячими слезами рану лошади

своей". - "Как это! какой лошади?" - "Той, на которой он сидел и

которой разрубил клуб за то, что не пошла было на чучело". - "С

вами этого не случится, Григорий Иванович! скорее чучело пойдет

на вас, нежели вы на него". - Насмешник замолчал с

неудовольствием.

 

Содержание книги >>>