Записки

кавалерист-девицы

Надежда Андреевна Дурова (1783-1866)

     Петербург. Вот наша светлая, чистая, великолепная столица!

памятник непобедимого мужества, великого духа и геройской

решимости бессмертного Петра!

     Три дня уже прошло, как мы приехали. Я живу у Засса и всякий

день хожу смотреть на монумент Петра Великого. Как достойно дано

ему это название! Петр был бы великим, в каком бы состоянии ни

родился! Величественная наружность его вполне отвечает обширному

гению, некогда управлявшему его великою душою!

     Участь моя решилась! Я была у государя! видела его! говорила

с ним! Сердце мое слишком полно и так неизъяснимо счастливо, что

я не могу найти выражений для описания чувств моих! Великость

счастия моего изумляет меня! восхищает! О, государь! от сего часа

жизнь моя принадлежит тебе!..

     Когда князь В*** отворил мне дверь государева кабинета и

затворил ее за мною, государь тотчас подошел ко мне, взял за руку

и, приблизясь со мною к столу, оперся одной рукою на него, а

другою продолжая держать мою руку, стал спрашивать вполголоса и с

таким выражением милости, что вся моя робость исчезла и надежда

снова ожила в душе моей. "Я слышал, - сказал государь, - что вы

не мужчина, правда ли это?" Я не вдруг собралась с духом сказать:

"Да, ваше величество, правда!" С минуту стояла я, потупив глаза,

и молчала; сердце мое сильно билось, и рука дрожала в руке

царевой! Государь ждал! Наконец, подняв глаза на него и сказывая

свой ответ, я увидела, что государь краснеет; вмиг покраснела я

сама, опустила глаза и не поднимала уже их до той минуты, в

которую невольное движение печали повергло меня к ногам государя!

Расспросив подробно обо всем, что было причиною вступления моего

в службу, государь много хвалил мою неустрашимость, говорил: что

это первый пример в России; что все мои начальники отозвались обо

мне с великими похвалами, называя храбрость мою беспримерною; что

ему очень приятно этому верить и что он желает сообразно этому

наградить меня и возвратить с честию в дом отцовский, дав...

Государь не имел времени кончить; при слове: возвратить в дом! я

вскрикнула от ужаса и в ту же минуту упала к ногам государя: "Не

отсылайте меня домой, ваше величество! - говорила я голосом

отчаяния, - не отсылайте! я умру там! непременно умру! Не

заставьте меня сожалеть, что не нашлось ни одной пули для меня в

эту кампанию! Не отнимайте у меня жизни, государь! я добровольно

хотела ею пожертвовать для вас!.." Говоря это, я обнимала колени

государевы и плакала. Государь был тронут; он поднял меня и

спросил изменившимся голосом: "Чего же вы хотите?" - "Быть

воином! носить мундир, оружие! Это единственная награда, которую

вы можете дать мне, государь! другой нет для меня! Я родилась в

лагере! трубный звук был колыбельной песнею для меня! Со дня

рождения люблю я военное звание; с десяти лет обдумывала средства

вступить в него; в шестнадцать достигла цели своей - одна, без

всякой помощи! На славном посте своем поддерживалась одним только

своим мужеством, не имея ни от кого ни протекции, ни пособия. Все

согласно признали, что я достойно носила оружие! а теперь, ваше

величество, хотите отослать меня домой! Если б я предвидела такой

конец, то ничто не помешало 6 мне найти славную смерть в рядах

воинов ваших!" Я говорила это, сложа руки, как пред образом, и

смотря на государя глазами полными слез. Государь слушал меня и

тщетно старался скрыть, сколько был он растроган. Когда я

перестала говорить, государь минуты две оставался как будто в

нерешимости; наконец лицо его осветилось: "Если вы полагаете, -

сказал император, - что одно только позволение носить мундир и

оружие может быть вашею наградою, то вы будете иметь ее!" При

этих словах я затрепетала от радости. Государь продолжал: "И

будете называться по моему имени - Александровым! Не сомневаюсь,

что вы сделаетесь достойною этой чести отличностию вашего

поведения и поступков; не забывайте ни на минуту, что имя это

всегда должно быть беспорочно и что я не прощу вам никогда и тени

пятна на нем!.. Теперь скажите мне, в какой полк хотите вы быть

помещены? Я произведу вас в офицеры". - "В этом случае, позвольте

мне, ваше величество, отдаться в вашу волю", - сказала я.

"Мариупольский гусарский полк - один из храбрейших, и корпус

офицеров из лучших фамилий, - говорил мне государь, - я прикажу

поместить вас туда. Завтра получите вы от Ливена, сколько вам

надобно будет на дорогу и обмундировку. Когда все уже готово

будет к вашему отправлению в полк, я еще увижу вас". Сказавши

это, государь поклонился мне; я тотчас пошла к двери, но, не умея

отворить, вертела во все стороны бронзовую головку, за которую

держала; государь, видя, что я не выйду без его помощи, подошел,

отпер мне дверь и смотрел за мною вслед до другой двери, с

которою я управилась уже сама. Вошед в залу, я вмиг увидела себя

окруженной пажами, которые наперерыв спрашивали меня: "Что

говорил с вами государь?.. произвел он вас в офицеры?" Я не

знала, что отвечать им. Но Засс и с ним еще один флигель-адъютант

подошли ко мне, и толпа шалунов почтительно отступила.

Флигель-адъютант, подошедший вместе ко мне с Зассом, спросил

меня: "Есть ли вам лет пятнадцать?" Я отвечала, что мне уже

восемнадцатый год. "Нам писали чудеса о вашей неустрашимости", -

сказал он с вежливою уклонкою. Засс прекратил этот разговор,

взявши меня за руку. "Нам пора ехать, князь, - сказал он своему

товарищу и пошел со мною из дворца. Сходя с лестницы, он спросил:

- Не хочешь ли, Дуров, познакомиться с моею родственницею

генеральшею Засс?" Я отвечала, что буду очень довольна этим. "Ну

так мы сейчас поедем к ней обедать; а после обеда отправимся все

вместе показать вам Эрмитаж: там много любопытного".

     Госпожа Засс приняла меня очень вежливо. После обеда поехали

мы в Эрмитаж. Там более всего привлекли мое внимание картины; я

страстно люблю живопись. Генеральша говорит, что если я буду

смотреть одни только картины, то не кончу в месяц. "Вот

посмотрите, - говорила она, показывая мне букет из яхонтов,

алмазов, изумрудов и тому подобных драгоценностей, - посмотрите,

это несравненно любопытнее". Я не одного мнения с нею! Что значат

камни в сравнении с прекрасным произведением кисти, в котором

дышит жизнь! Мне очень понравились четыре картины, представляющие

двух девиц во весь рост; на первых двух изображены они в детских

летах, а на других в юношеских и так, что, смотря на больших,

сейчас узнаешь в них тех прекрасных детей, которые так

пленительны своею младенческою красотою! Смотрела на изображение

Клеопатры, искала в нем царицы, предпочитающей смерть унижению, и

видела только женщину с желтым опухлым лицом, в чертах которого

не было никакого выражения, ни даже выражения боли! По обнаженной

руке ее ползет пиявка и пробирается прямо к плечу; этот смешной

аспид не стоил великой чести уязвить царицу. Можно положить в

заклад свою голову, что ни один человек в мире не узнал бы в этом

изображении царицы Египетской, и я узнала потому, что Засс сказал

мне, показывая на нее рукою: "Вот славная Клеопатра!" Нужно ли

было говорить это, если б ее изобразили прилично тому, чем она

была!

     Сегодня воскресенье; я обедала у генеральши; вечером она, ее

племянница, девица Юрковская, Засс и я поехали в театр. По всему

видно было, что поехали только для меня; в воскресенье никто из

хорошего тона людей не бывает в театре, в воскресенье обыкновенно

дается русалка или другая подобная ей фарса, наполненная

нелепостями; теперь также играли которую-то часть русалки;

актриса, представлявшая Лесту, уродовала роль свою со всем

возможным старанием; не понимая вовсе характера лица, ею

играемого, она в хитоне русалки кривлялась, жеманилась, говорила

свысока, усмехалась и смотрела на партер, не заботясь о своем

Видостане. Скучнее этого вечера я еще никогда не проводила; пиеса

и актриса нагнали мне тоску. Когда села я в карету, генеральша

спросила меня: как показалось мне представление? Я сказала

откровенно, что пиеса показалась мне составленною из нелепостей,

а главная актриса именно на то лицо не похожа, которое

представляла. Откровенность моя, кажется, не понравилась; мне

отвечали сухо, что петербургские актрисы считаются лучшими из

всех.

     Сегодня, новое покушение удивить меня, занять, развеселить,

и опять неудачное, и все это от странных средств. Вздумали

показывать мне китайские тени; но как я не дитя и не крестьянка,

то после первой картинки перестала смотреть на эти штуки. Надобно

думать, что генеральша не предполагает во мне ни хорошего

воспитания, ни хорошего вкуса; как бы то ни было, но доброе

намерение ее заслуживает мою благодарность.

     Я еще раз была у государя! Первые слова, которыми он

встретил меня, были: "Мне сказывали, что вы спасли офицера!

неужели вы отбили его у неприятеля? Расскажите мне это

обстоятельство".

     Я рассказала подробно все происшествие и назвала офицера;

государь сказал, что это известная фамилия и что неустрашимость

моя в этом одном случае более сделала мне чести, нежели в

продолжение всей кампании, потому что имела основанием лучшую из

добродетелей - сострадание! - "Хотя поступок ваш, - продолжал

государь, - служит сам себе наградою, однако ж справедливость

требует, чтоб вы получили и ту, которая вам следует по статуту:

за спасение жизни офицера дается Георгиевский крест!" С этими

словами государь взял со стола крест и своими руками вдел в

петлицу мундира моего. Я вспыхнула от радости и в замешательстве

ухватила обе руки государя, чтоб поцеловать их, но он не

допустил. "Надеюсь, - сказал государь. - что крест этот будет вам

напоминать меня в важнейших случаях жизни вашей". Много

заключается в словах сих! Клянусь, что обожаемый отец России не

ошибется в своем надеянии; крест этот будет моим

ангелом-хранителем! До гроба сохраню воспоминание, с ним

соединенное; никогда не забуду происшествия, при котором получила

его, и всегда-всегда буду видеть руку, теперь к нему

прикасавшуюся!..

     Возвратясь на квартиру Засса, у которого живу с самого

приезда в Петербург, я не успела еще скинуть подсумка, как

увидела вошедшего вслед за мною старика, который дрожащим голосом

спрашивал у Засса: "Можно ли мне видеть коннопольского полка

товарища Дурова? Я родной дядя его". Услыша слова эти, я

отгадала, что вижу перед собою меньшого брата отца моего, и

первая мысль моя была убежать; к счастию, я не имела времени

сделать этой глупости. На вопрос дяди Засс тотчас показал меня

рукою, и дядя, подошед ко мне, обнял меня и сказал вполголоса:

"Мать твоя умерла!" Слова эти, как острый кинжал, вонзились мне в

сердце. Я затрепетала, побледнела и, чувствуя, что слезы готовы

брызнуть из глаз моих, взяла, не имея сил сказать ни одного

слова, дядю за руку и вышла с ним из квартиры Засса. "Поедем ко

мне", - сказал дядюшка, когда мы были уже на улице. Я села в его

сани и во всю дорогу молчала, закрывая глаза и лицо шинелью, чтоб

проходящие не видали, что я плачу.

     Дома дядя рассказал мне, что отец мой получил от меня письмо

из Гродно и, увидев из этого письма, что я вступила в

Коннопольский полк товарищем, испугался столь необыкновенного

шага моего; не зная, как помочь этому и что делать, он отослал

письмо мое к матушке. Последствия этой неосторожности были

гибельны. Я имела безрассудство писать, что непомерная строгость

матери выгнала меня из дома отцовского! что я прошу батюшку, в

случае, если я буду убита, простить мне ту печаль, которую

нанесет ему смерть моя. Матушка лежала опасно больная в постели и

была очень слаба, когда ей принесли это письмо; она взяла его,

прочитала; молчала с минуту; потом, сказав со вздохом: "Она винит

меня?" - отвернулась к стене и умерла!.. Я рыдала, как пятилетнее

дитя, слушая этот рассказ. Думала ли я, что батюшка покажет ей

это письмо!! Дядя дал мне волю предаваться всей жестокости моей

печали и раскаяния и отложил рассказать остальное до другого дня.

     Получа письмо свое обратно, отец мой послал его к дяде в

Петербург и просил узнать, в живых ли я. Дядя показал это письмо

кому-то из знакомых ему генералов, и таким образом дошло оно до

государя, который, прочитав его, был тронут, как говорили, до

слез и тотчас приказал выправиться обо мне в Коннопольском полку,

и если донесения будут в мою пользу, то представить меня лично к

нему. Все начальники расхвалили меня сверх заслуг моих и

ожиданий. Последствием этого была неслыханная милость государя -

позволение посвятить ему жизнь свою в звании воина.

     Наконец все готово к моему отправлению; мне дали подорожную,

предписание в полк и две тысячи рублей на гусарский мундир и

покупку лошади. Дядя очень сердится, что я не сказываю, куда еду.

Хотя я и говорю ему, что еду к батюшке, но он не верит, а

говорит, что рано или поздно узнает, где я буду.