Перевод в другой полк. Кавалерист девица Надежда Дурова

  

Вся библиотека >>>

Содержание книги >>>

 


Кавалерист девицаЗаписки

кавалерист-девицы


Надежда Андреевна Дурова (1783-1866)

 

Часть первая

Перевод в другой полк

 

                        1811, Апреля 1-го

 

     Я на пути обратно в Домбровицу. Я уже улан Литовского полка;

меня перевели.

 

     С прискорбием рассталась я с моими достойными товарищами! с

сожалением скинула блестящий мундир свой и печально надела синий

колет с малиновыми отворотами! "Жаль, Александров, - говорит мне

старший Пятницкий, - жаль, что ты так невыгодно преобразился;

гусарский мундир сотворен для тебя, в нем я любовался тобою; но

эта куртка: что тебе вздумалось перейти!.." Полковник Клебек,

призвав меня: "Что это значит, Александров, - спросил он, - что

вы перепросились в другой полк? мне это очень неприятно!"

 

     Я не знала, что отвечать. Мне стыдно было сказать, что

гусарский мундир был слишком дорог для меня по неуменью

распоряжать деньгами. Сказав печальное прости храбрым

сослуживцам, золотому мундиру и вороному коню, села я на

перекладную телегу и понеслась во весь скак по дороге к Пинску.

Денщика моего, Зануденко, отдали мне в уланы, и он, сидя на

облучке, закручивает седые усы свои и вздыхает: бедный! он

состарился в гусарах.

 

     Вот я и в Домбровице. Литовским полком, в отсутствие шефа

Тутолмина, командует князь Вадбольский, тот самый, которого я

знала в Тарнополе. Думаю, что я скоро утешусь о потере гусарского

мундира; вид улан, пики, каски, флюгера пробуждают в душе моей

воспоминание службы в Коннопольском полку, военные действия,

незабвенного Алкида, все происшествия, опасности! Все, все

воскресло и живою картиною представилось воображению моему!

Никогда не изгладится из памяти моей этот первый год вступления

моего на военное поприще; этот год счастия, совершенной свободы,

полной независимости, тем более драгоценных для меня, что я сама,

одна, без пособия постороннего умела приобресть их. Четыре года

минуло этому происшествию. Мне теперь двадцать один год. Ч***

говорит, что я выросла; что когда он видел меня в Тарнополе, то

считал ребенком лет тринадцати. Неудивительно! Я имею очень

моложавый вид и что-то детское в лице; это говорят мне все; даже

и панна Новицкая, прежде, нежели заснула от занимательности моего

товарищества, вскликнула раза два: "Моу boze! tак mlode dzecko i

juz idzie do woyska!!"(Мой боже! такой юный и уже служит в армии

!! (польск.)).

 

     Меня назначили в эскадрон к ротмистру Подъямпольскому,

прежнему сослуживцу моему в Мариупольском полку. Доброму гению

моему угодно, чтоб и здесь эскадронные товарищи мои были люди

образованные: Шварц, Чернявский и два брата Торнези, отличные

офицеры в полку по уму, тону и воспитанию. Подъямпольский не дал

мне еще никакого взвода; я живу у него; всякий день взводные

начальники приезжают к нам, и мы очень весело проводим наше

время.

 

     Шеф полка возвратился; я часто бываю у него; он любит и

умеет хорошо жить; часто делает балы для дам соседственных

поместьев. Графиня Платер не зовет улан капуцинами, и граф не

приказывает накрывать стол в восемь часов; напротив, мы танцуем у

них до четырех за полночь, и старая графиня берет самое живое и

деятельное участие в наших забавах.

 

     Молодая вдова Выродова вышла замуж за Шабуневича, адъютанта

нашего полка. Она рассказывала мне, что по отъезде моем в

Петербург Вонтробка познакомился с ней, пленился ею и умел ей

понравиться: что они были неразлучны все дни: вместе читали,

рисовали, пели, играли, варили кофе и пили его, что, одним

словом, жизнь их была райская и любовь истинная, на взаимном

уважении и удивлении совершенствам друг друга... Я не могла долее

слушать. "Как же случилось, - позвольте спросить, - что после

всего этого вы - госпожа Шабуневичева?" - "А вот как случилось, -

отвечала она: - Полку вашему ведено было идти в Слоним; Вонтробка

с истинною горестию расставался со мною и клялся хранить

верность; но о руке своей ни слова. Из Слонима он писал ко мне

очень нежно, но тоже ни слова о вечном соединении нашем; из этого

я заключила, что привязанность его из числа тех нескольких

десятков привязанностей, которые он имел прежде; он любит

испытывать сердце им занятое, и, пока уверится, что любим точно,

собственная его любовь простынет. Не желая подвергнуться этому

жребию, я перестала отвечать на его письма и принудила себя не

думать более о нем. Любовь наградила меня за оскорбление,

нанесенное моей нежности: Шабуневич, молодой и прекрасный улан,

полюбил меня всею силою пламенной души и доказал истину слов, что

не может жить без меня; он предложил мне руку, сердце и все, что

имеет и будет иметь. Я вышла за него и теперь, будучи

счастливейшею женщиною, всякий день благодарю бога, что он не дал

мне мужем Вонтробку. Адская жизнь, милый Александров, с таким

человеком, который все испытывает, ничему не верит и от излишней

опытности всего боится. Мой бесценный Юзя не таков: он верит мне

безусловно, и я люблю его с каждым днем более". Прекрасная

Эротиада кончила свой рассказ, сев за пиано и спрашивая меня

шутя: "Какие пиесы угодно вам, господин Александров, чтоб я

играла?" Я назвала их, подала ноты и села подле ее инструмента

слушать и мечтать.

 

     Тутолмин - красавец; хотя ему уже сорок четыре года, но он

кажется не более двадцати восьми лет; девицы и молодые дамы

окружных поместьев все до одной неравнодушны к нему; все до одной

имеют против него планы; но он!.. Я не видала никого, кто б

холоднее и беспечнее его смотрел на все знаки участия, внимания и

потаенной любви. Я приписываю это слишком уже высокому мнению о

самом себе. О, в сердце, наполненном гордостию, нет места любви!

 

     Вчера Шварц и я поехали гулять верхом, и, разъезжая долго

без цели по песчаным буграм и кустарникам, мы наконец сбились с

пути и с толку, то есть потеряли дорогу и соображение, как найти

ее. Кружась более часа все около того места, где, казалось нам,

должна была быть дорога, усмотрели мы невдалеке деревню. Шварц,

начинавший уже выходить из терпения и сердиться, поскакал в ту

сторону, а за ним и я. Мы приехали к огородам; в одном из них

женщина стлала лен. Шварц, подъехав к этому огороду, закричал:

"Послушай, тетка! как зовется эта деревня?" - "Що пан каже?" -

спросила крестьянка, кланяясь в пояс. "Как зовут деревню!

провались ты с поклонами!" - крикнул Шварц, блистая глазами.

Женщина испугалась и зачала говорить протяжно и запинаясь при

каждом слове, что деревня эта имеет не одно название, что когда

она была построена, то называлась как-то мудрено, она не упомнит;

а теперь... "Черт возьми тебя, деревню и тех, кто строил ее!" -

сказал Шварц, дав шпоры лошади. Мы понеслись. Шварц, бранясь и

проклиная, а я с трудом удерживаясь от смеху. Проскакав с

полверсты в прямом направлении, мы увидели еще одну женщину, тоже

расстилающую лен на поляне, окруженной кустарником, через который

пролегала малоезжаная дорога. "Позволь мне расспросить эту

женщину, - сказала я Шварцу, - ты только пугаешь их своим

криком". - "Пожалуй, расспроси, вот увидишь, какой вздор она

занесет". Я подъехала к женщине: "Послушай, милая, куда ведет эта

дорога?" - "Не знаю!" - "Нельзя ли ею проехать в Корпиловку?" -

"Нельзя!" - "Ну, а к черту нельзя ли по ней доехать?" - спросил

Шварц, вышед из терпения, с злобною иронией и таким голосом,

которого даже и я испугалась. "Можно, можно", - говорила

оробевшая крестьянка, низко кланяясь нам обоим. "Не слушай его,

милая, скажи только нам, не знаешь ли, как проехать в Корпиловку?

Нельзя ли прямо полями? Она, кажется, должна быть недалеко

отсюда". - "Да вы откуда приехали сюда?" - спросила женщина,

робко посматривая на Шварца. Я сказала. "О, так вы заплутались,

вам надо вернуться назад и опять сюда приехать!.." При этом

ответе я умерла, как говорится, от смеху. "Как прекрасно

расспросил, - сказал Шварц, - не хочешь ли исполнить по совету!"

Мы поехали и, проплутав еще часа два, открыли потом свою

заколдованную Корпиловку и приехали в нее.

 

     Наконец стальное сердце Тутолмина смягчилось! пробил час его

покорения!.. Графиня Мануци, красавица двадцати восьми лет,

приехала к отцу своему, графу Платеру, в гости и огнем черных

глаз своих зажгла весь наш Литовский полк. Все как-то

необыкновенно оживились! все танцуют, импровизируют, закручивают

усы, прыскаются духами, умываются молоком, гремят шпорами и

перетягивают талию a la circassienne!(как черкешенки

(франц.))Графиня истинно очаровательна! в белом атласном капоте с

блондовым покрывалом на волосах, опускающимся до половины ее

прекрасных томных глаз. Она сидит в больших креслах и с милою

небрежностию и равнодушием смотрит на ходящих, стоящих, блестящих

и рисующихся перед нею уланских Адонисов наших! Она с дороги

устала; так пленительно склоняет она голову к плечу матери и

говорит вполголоса: "Ah! maman, comme je suis fatiguee!"(Ах!

мама, как я устала! (франц.)) Но огонь глаз и удовольственная

улыбка говорят противное. Уланы верят им более, нежели словам, и

не торопятся домой. Наконец дремота восьмидесятилетнего Платера

вразумила плененных кавалеристов, что, может быть, графиня в

самом деле устала.

 

     Красавец Тутолмин и красавица Мануци неразлучны; бал у

Тутолмина сменяется балом у Платера; мы танцуем поутру, танцуем

ввечеру. После развода, который теперь всякий день делается с

музыкою и полным парадом и всегда перед глазами нашего

генерал-инспектора - графини Мануци, мы идем все к полковнику; у

него завтракаем, танцуем и наконец расходимся по квартирам

готовиться к вечернему балу! От новой Армиды не вскружилась

голова только у тех из нас, которые стары, не видели ее, имеют

сердечную связь и, разумеется, у меня; остальное все вздыхает!

 

     Все утихло!.. не гремит музыка!.. Мануци плачет!.. нет ни

души в их доме из нашего полка!.. Мануци одна в своей спальне

горько плачет!.. А вчера мы все так радостно скакали какой-то

бестолковый танец!.. вчера, прощаясь, уговаривались съехаться

ранее, танцевать долее и опять на весь вечер навязать нашему

Грузинцову старую графиню!.. Но вот как непрочны блага наши на

земле: выступить в двадцать четыре часа! Магические слова! от них

льются слезы Мануци! от них весело суетятся молодые солдаты! от

них все, что вчера пело и танцевало, пасмурно рассчитывается и

расплачивается за разные разности! Рейхмар говорит, что его

ошеломило этим приказом! Солнцев, Чернявский, Лизогуб, Назимовы и

Торнези, хотя были верными сподвижниками Тутолмина на поприще

волокитства, нимало, однако же, не грустят и сейчас все полетели

в свои эскадроны; Торнези и я поехали в Стрельск. "Опомнились ли

вы наконец? - спросил нас Подъямпольский. - Я думал, вы насмерть

закружитесь!" Мы сказали, что все еще раздается в ушах наших звук

последнего котильона. "Ну, хорошо! а вот теперь начнем котильон,

которого фигуры будут, по-видимому, довольно трудны... Прощайте,

господа! у нас полные руки дела!" Мы отправились к своим взводам.

 

Содержание книги >>>