Судебный  следователь  Гришуткин,  старик,  начавший  службу  еще   в

дореформенное время, и доктор Свистицкий, меланхолический господин,  ехали

на  вскрытие.  Ехали  они  осенью  по  проселочной  дороге.  Темнота  была

страшная, лил неистовый дождь.

     — Ведь этакая подлость, — ворчал следователь. — Не то что цивилизации

и гуманности, даже климата порядочного нет. Страна, нечего сказать! Европа

тоже, подумаешь... Дождь-то, дождь! Словно нанялся, подлец!  Да  вези  ты,

анафема, поскорей, если не хочешь, чтобы я тебе, подлецу этакому, негодяю,

все зубы выбил! — крикнул он работнику, сидевшему на козлах.

     — Странно, Агей Алексеич! —  говорил  доктор,  вздыхая  и  кутаясь  в

мокрую шубу. — Я  даже  не  замечаю  этой  погоды.  Меня  гнетет  какое-то

странное, тяжелое предчувствие. Вот-вот, кажется мне, стрясется надо  мной

какое-то несчастие. А я верю в предчувствия и... жду. Всё может случиться.

Трупное заражение... смерть любимого существа...

     — Хоть при Мишке-то постыдитесь говорить  о  предчувствиях,  баба  вы

этакая. Хуже того, что есть, не может  быть.  Этакий  дождь —  чего  хуже?

Знаете что, Тимофей Васильич? Я более  не  в  состоянии  так  ехать.  Хоть

убейте, а не могу. Нужно остановиться где-нибудь переночевать...  Кто  тут

близко живет?

     — Яван Яваныч Ежов, — сказал Мишка. — Сейчас за лесом, только  мостик

переехать.

     — Ежов? Валяй к Ежову! Кстати,  давно  уж  не  был  у  этого  старого

грешника.

     Проехали лес и мостик, повернули налево, потом направо  и  въехали  в

большой  двор  председателя  мирового  съезда,  отставного  генерал-майора

Ежова.

     — Дома! — сказал Гришуткин, вылезая из  тарантаса  и  глядя  на  окна

дома, которые светились. — Это хорошо, что дома. И напьемся, и наедимся, и

выспимся... Хоть и  дрянной  человечишка,  но  гостеприимен,  надо  отдать

справедливость.

     В передней встретил их  сам  Ежов,  маленький,  сморщенный  старик  с

лицом, собравшимся в колючий комок.

     — Очень кстати, очень  кстати,  господа... —  заговорил  он. —  А  мы

только что сели ужинать и буженину едим, тридцать  три  моментально.  А  у

меня, знаете, товарищ прокурора сидит.  Спасибо  ему,  ангелу,  заехал  за

мной. Завтра с ним на съезд ехать. У  нас  завтра  съезд...  тридцать  три

моментально...

     Гришуткин  и  Свистицкий  вошли  в  зал.  Там  стоял  большой   стол,

уставленный закусками и винами. За  одним  прибором  сидела  дочь  хозяина

Надежда Ивановна, молодая брюнетка, в глубоком трауре по  недавно  умершем

муже; за другим, рядом  с  ней,  товарищ  прокурора  Тюльпанский,  молодой

человек с бачками и множеством синих жилок на лице.

     — Знакомы? — говорил Ежов, тыча во всех пальцами. — Это вот прокурор,

это — дочь моя...

     Брюнетка улыбнулась и, прищурив глаза, подала новоприбывшим руку.

     — Итак... с дорожки, господа! — сказал  Ежов,  наливая  три  рюмки. —

Дерзайте, людие божии! И я выпью за компанию,  тридцать  три  моментально.

Ну-с, будемте здоровы...

     Выпили. Гришуткин закусил огурчиком и принялся  за  буженину.  Доктор

выпил и вздохнул. Тюльпанский закурил сигару,  попросив  предварительно  у

дамы позволения, причем оскалил зубы так, что показалось, будто у него  во

рту по крайней мере сто зубов.

     — Ну, что ж, господа? Рюмки-то ведь не ждут! А? Прокурор! Доктор!  За

медицину! Люблю медицину. Вообще люблю молодежь, тридцать три моментально.

Что бы там ни говорили,  а  молодежь  всегда  будет  идти  впереди.  Ну-с,

будемте здоровы.

     Разговорились. Говорили все, кроме  прокурора  Тюльпанского,  который

сидел, молчал и пускал через ноздри табачный дым. Было  очевидно,  что  он

считал себя аристократом и презирал доктора  и  следователя.  После  ужина

Ежов, Гришуткин и товарищ прокурора сели играть в винт с болваном.  Доктор

и Надежда Ивановна сели около рояля и разговорились.

     — Вы на вскрытие едете? — начала  хорошенькая  вдовушка. —  Вскрывать

мертвеца? Ах! Какую надо иметь силу воли, какой железный  характер,  чтобы

не морщась, не мигнув глазом, заносить нож и вонзать  его  по  рукоятку  в

тело бездыханного человека. Я, знаете ли, благоговею перед докторами.  Это

особенные люди, святые люди. Доктор, отчего вы  так  печальны? —  спросила

она.

     — Предчувствие какое-то... Меня  гнетет  какое-то  странное,  тяжелое

предчувствие. Точно ждет меня потеря любимого существа.

     — А вы, доктор, женаты? У вас есть близкие?

     — Ни души. Я одинок и не имею даже знакомых.  Скажите,  сударыня,  вы

верите в предчувствия?

     — О, я верю в предчувствия.

     И в то время, как доктор и вдовушка толковали о предчувствиях, Ежов и

следователь Гришуткин то и дело вставали из-за карт и подходили к столу  с

закуской. В два часа ночи проигравшийся Ежов вдруг вспомнил  о  завтрашнем

съезде и хлопнул себя по лбу.

     — Батюшки! Что же  мы  делаем?!  Ах  мы  беззаконники,  беззаконники!

Завтра чуть свет на съезд ехать, а мы играем! Спать, спать,  тридцать  три

моментально! Надька, марш спать! Объявляю заседание закрытым.

     — Счастливы вы, доктор, что можете  спать  в  такую  ночь! —  сказала

Надежда Ивановна, прощаясь с доктором. — Я  не  могу  спать,  когда  дождь

барабанит в окна и когда стонут мои бедные  сосны.  Пойду  сейчас  и  буду

скучать за книгой. Я не в состоянии спать. Вообще, если в  коридорчике  на

окне против моей двери горит лампочка, то это значит, что я не сплю и меня

съедает скука...

     Доктор и Гришуткин в отведенной для них комнате нашли  две  громадные

постели, постланные на полу, из перин. Доктор разделся, лег  и  укрылся  с

головой. Следователь разделся и лег, но долго  ворочался,  потом  встал  и

заходил из угла в угол. Это был беспокойнейший человек.

     — Я всё про барыньку  думаю,  про  вдовушку, —  сказал  он. —  Этакая

роскошь! Жизнь бы отдал! Глаза, плечи, ножки в лиловых  чулочках...  огонь

баба! Баба — ой-ой! Это сейчас видно! И этакая  красота  принадлежит  чёрт

знает кому — правоведу, прокурору! Этому жилистому  дуралею,  похожему  на

англичанина!  Не  выношу,  брат,  этих  правоведов!  Когда  ты  с  ней   о

предчувствиях говорил, он лопался  от  ревности!  Что  говорить,  шикарная

женщина! Замечательно шикарная! Чудо природы!

     — Да, почтенная  особа, —  сказал  доктор,  высовывая  голову  из-под

одеяла. — Особа впечатлительная, нервная, отзывчивая, такая чуткая. Мы вот

с вами сейчас уснем, а она, бедная, не может спать. Ее  нервы  не  выносят

такой бурной ночи. Она сказала мне, что всю ночь напролет будет скучать  и

читать книжку. Бедняжка! Наверное, у ней теперь горит лампочка...

     — Какая лампочка?

     — Она сказала, что если около ее двери на окне горит лампочка, то это

значит, что она не спит.

     — Она тебе это сказала? Тебе?

     — Да, мне.

     — В таком случае я тебя не понимаю! Ведь ежели она это тебе  сказала,

то значит ты счастливейший из смертных! Молодец, доктор! Молодчина! Хвалю,

друг! Хоть и завидую, но  хвалю!  Не  так,  брат,  за  тебя  рад,  как  за

правоведа, за этого рыжего каналью! Рад, что ты ему  рога  наставишь!  Ну,

одевайся! Марш!

     Гришуткин, когда бывал пьян, всем говорил «ты».

     — Выдумываете вы, Агей Алексеич! Бог знает что, право... — застенчиво

отвечал доктор.

     — Ну, ну... не разговаривай, доктор! Одевайся и валяй...  Как,  бишь,

это поется в «Жизни за царя»? И на пути любви  денек  срываем  мы  как  бы

цветок... Одевайся, душа моя. Да ну же! Тимоша! Доктор! Да ну же, скотина!

     — Извините, я вас не понимаю.

     — Да что же тут не понимать! Астрономия тут, что ли? Одевайся и иди к

лампочке, вот и всё понятие.

     — Странно, что вы такого нелестного мнения об этой особе и обо мне.

     — Да брось ты философствовать! — рассердился Гришуткин. — Неужели  ты

можешь еще колебаться? Ведь это цинизм!

     Он долго убеждал доктора, сердился, умолял, даже становился на колени

и кончил тем, что громко выбранился, плюнул  и  повалился  в  постель.  Но

через четверть часа вдруг вскочил и разбудил доктора.

     — Послушайте! Вы решительно отказываетесь идти к  ней? —  спросил  он

строго.

     — Ах... зачем я пойду? Какой вы беспокойный человек, Агей Алексеич! С

вами ездить на вскрытие — это ужасно!

     — Ну так,   чёрт   вас  возьми,  я  пойду  к  ней!  Я...  я  не  хуже

какого-нибудь правоведа или бабы доктора. Пойду!

     Он быстро оделся и пошел к двери.

     Доктор вопросительно поглядел на  него,  как  бы  не  понимая,  потом

вскочил.

     — Вы, полагаю,  это  шутите? —  спросил  он,  загораживая  Гришуткину

дорогу.

     — Некогда мне с тобой разговаривать... Пусти!

     — Нет, я не пущу вас, Агей Алексеич. Ложитесь спать... Вы пьяны!

     — По какому это праву ты, эскулап, меня не пустишь?

     — По праву человека, который  обязан  защитить  благородную  женщину.

Агей Алексеич, опомнитесь, что вы хотите делать! Вы старик! Вам шестьдесят

семь лет!

     — Я старик? — обиделся Гришуткин. — Какой это  негодяй  сказал  тебе,

что я старик?

     — Вы, Агей Алексеич, выпивши и возбуждены.  Нехорошо!  Не  забывайте,

что вы человек, а не животное! Животному прилично подчиняться инстинкту, а

вы царь природы, Агей Алексеич!

     Царь природы побагровел и сунул руки в карманы.

     — Последний раз спрашиваю: пустишь ты  меня  или  нет? —  крикнул  он

вдруг пронзительным голосом, точно кричал в поле на ямщика. — Каналья!

     Но тотчас же он сам испугался своего голоса и отошел от двери к окну.

Он хотя был и пьян, но ему стало стыдно этого своего пронзительного крика,

который, вероятно, разбудил всех в доме. После некоторого молчания к  нему

подошел доктор и тронул его за плечо.  Глаза  доктора  были  влажны,  щеки

пылали...

     — Агей Алексеич! — сказал он дрожащим голосом. — После  резких  слов,

после того,  как  вы,  забыв  всякое  приличие,  обозвали  меня  канальей,

согласитесь, нам уже нельзя оставаться под одной крышей.  Я  вами  страшно

оскорблен... Допустим, что я виноват, но... в чем я, в сущности,  виноват?

Дама честная, благородная, и вдруг вы позволяете себе подобные  выражения.

Извините, мы более не товарищи.

     — И отлично! Не надо мне таких товарищей.

     — Я уезжаю сию минуту, больше оставаться  я  с  вами  не  могу,  и...

надеюсь, мы больше не встретимся.

     — Вы уедете на чем-с?

     — На своих лошадях.

     — А я на чем же уеду? Вы что же это! До конца  хотите  подличать?  Вы

меня привезли на ваших лошадях, на ваших же обязаны и увезти.

     — Я вас довезу, если угодно. Только сейчас... Я  сейчас  еду.  Я  так

взволнован, что больше не могу здесь оставаться.

     Затем Гришуткин и Свистицкий молча оделись и вышли на двор. Разбудили

Мишку, потом сели в тарантас и поехали...

     — Циник... —  бормотал  всю  дорогу  следователь. —  Если  не  умеешь

обращаться с порядочными женщинами, то сиди дома, не бывай  в  домах,  где

женщины...

     Себя ли это бранил он или доктора, трудно было понять. Когда тарантас

остановился около его квартиры, он  спрыгнул  и,  скрываясь  за  воротами,

проговорил:

     — Не желаю быть знакомым!

     Прошло три дня. Доктор, окончив  свою  визитацию,  лежал  у  себя  на

диване и, от  нечего  делать,  читал  в  «Календаре  для  врачей»  фамилии

петербургских и московских докторов, стараясь  отыскать  самую  звучную  и

красивую. На душе у него было тихо, хорошо, плавно, как на небе, в  синеве

которого неподвижно стоит жаворонок, и это благодаря тому, что  в  прошлую

ночь он видел во сне пожар, что означало  счастье.  Вдруг  послышался  шум

подъехавших саней  (выпал  снежок),  и  на  пороге  показался  следователь

Гришуткин. Это был неожиданный гость. Доктор поднялся и поглядел  на  него

сконфуженно и со страхом. Гришуткин кашлянул,  потупил  глаза  и  медленно

направился к дивану.

     — Я приехал извиниться, Тимофей Васильич, —  начал  он. —  Я  был  по

отношению к вам немножко нелюбезен и даже, кажется,  сказал  вам  какую-то

неприятность. Вы, конечно, поймете мое тогдашнее  возбужденное  состояние,

вследствие наливки, выпитой у той старой канальи, и извините...

     Доктор привскочил и, со слезами на глазах, пожал протянутую руку.

     — Ах... помилуйте! Марья, чаю!

     — Нет, не надо чаю... Некогда.  Вместо  чаю,  если  можно,  прикажите

квасу подать. Выпьем квасу и поедем труп вскрывать.

     — Какой труп?

     — Да всё тот же унтер-офицерский, который тогда ездили вскрывать,  да

не доехали.

     Гришуткин и Свистицкий выпили квасу и поехали на вскрытие.

     — Конечно, я извиняюсь, —  говорил  дорогой  следователь, —  я  тогда

погорячился, но всё же, знаете ли, обидно, что вы не наставили рогов этому

прокурору... ккканалье.

     Проезжая  через  Алимоново,  они  увидели  около  трактира   ежовскую

тройку...

     — Ежов тут! — сказал Гришуткин. — Его лошади. Зайдемте, повидаемся...

Выпьем зельтерской воды и кстати на  сиделочку  поглядим.  Тут  знаменитая

сиделка! Баба ой-ой! Чудо природы!

     Путники вылезли из саней  и  пошли  в  трактир.  Там  сидели  Ежов  и

Тюльпанский и пили чай с клюквенным морсом.

     — Вы куда? Откуда? — удивился Ежов, увидев Гришуткина и доктора.

     — На вскрытие всё ездим, да никак не  доедем.  В  заколдованный  круг

попали. А вы куда?

     — Да на съезд, батенька!

     — Зачем так часто? Ведь вы третьего дня ездили!

     — Кой чёрт, ездили... У прокурора зубы болели,  да  и  я  не  в  себе

как-то был все эти дни. Ну, что пить будете? Присаживайтесь, тридцать  три

моментально. Водки или пива? Дай-ка нам, брат сиделочка, того  и  другого.

Ах, что за сиделка!

     — Да, знаменитая сиделка, — согласился  следователь. —  Замечательная

сиделка. Баба ой-ой-ой!

     Через  два  часа  из  трактира  вышел  докторский  Мишка   и   сказал

генеральскому кучеру, чтобы тот распряг и поводил лошадей.

     — Барин велел... В карты засели! — сказал он и махнул рукой. — Теперь

до завтраго отсюда не выберемся. Н-ну, и исправник едет!  Стало  быть,  до

послезавтра тут сидеть будем!

     К трактиру подкатил исправник. Узнав  ежовских  лошадей,  он  приятно

улыбнулся и вбежал по лесенке...