Кто ездил по почтовому тракту между Б. и Т.?

     Кто ездил, тот,  конечно,  помнит  и  Андреевскую  мельницу,  одиноко

стоящую на берегу речки Козявки. Мельница маленькая, в два  постава...  Ей

больше ста лет, давно уже она не была в работе, и не мудрено поэтому,  что

она  напоминает  собой  маленькую,  сгорбленную,  оборванную   старушонку,

готовую свалиться каждую минуту. И эта старушонка давно бы свалилась, если

бы она не облокачивалась  о  старую,  широкую  вербу.  Верба  широкая,  не

обхватить ее и  двоим.  Ее  лоснящаяся  листва  спускается  на  крышу,  на

плотину; нижние ветви купаются в воде и стелются по земле. Она тоже  стара

и сгорблена. Ее горбатый ствол обезображен большим темным дуплом.  Всуньте

руку в дупло, и ваша рука увязнет в  черном  меду.  Дикие  пчелы  зажужжат

около вашей головы и зажалят. Сколько ей лет? Архип, ее приятель, говорит,

что она была старой еще и тогда, когда он служил у барина во  «французах»,

а потом у барыни в «неграх»; а это было слишком давно.

     Верба подпирает и другую развалину — старика Архипа, который, сидя  у

ее корня, от зари до зари удит  рыбку.  Он  стар,  горбат,  как  верба,  и

беззубый рот его похож на дупло. Днем он удит, а ночью  сидит  у  корня  и

думает. Оба, старуха-верба и Архип, день и ночь  шепчут...  Оба  на  своем

веку видывали виды. Послушайте их...

     Лет  30  тому  назад,  в   вербное   воскресенье,   в   день   именин

старухи-вербы, старик сидел на своем месте,  глядел  на  весну  и  удил...

Кругом было тихо, как всегда... Слышался только шёпот стариков, да изредка

всплескивала гуляющая рыба. Старик  удил  и  ждал  полдня.  В  полдень  он

начинал варить уху. Когда тень вербы начинала  отходить  от  того  берега,

наступал полдень. Время Архип узнавал еще и по почтовым звонкам.  Ровно  в

полдень через плотину проезжала Т-я почта.

     И в это воскресенье Архипу послышались звонки. Он  оставил  удочку  и

стал глядеть на плотину. Тройка перевалила через бугор, спустилась вниз  и

шагом поехала  к  плотине.  Почтальон  спал.  Въехав  на  плотину,  тройка

почему-то остановилась. Давно уже не  удивлялся  Архип,  но  на  этот  раз

пришлось ему  сильно  удивиться.  Случилось  нечто  необыкновенное.  Ямщик

оглянулся, беспокойно задвигался,  сдернул  с  лица  почтальона  платок  и

взмахнул кистенем. Почтальон не пошевельнулся.  На  его  белокурой  голове

зазияло багровое пятно. Ямщик соскочил с телеги  и,  размахнувшись,  нанес

другой удар.  Через  минуту  Архип  услышал  возле  себя  шаги:  с  берега

спускался ямщик и шел прямо на него... Его загоревшее  лицо  было  бледно,

глаза тупо глядели бог знает куда. Трясясь всем телом, он подбежал к вербе

и, не замечая Архипа, сунул в дупло почтовую сумку; потом  побежал  вверх,

вскочил на телегу и, странно показалось Архипу, нанес себе по виску  удар.

Окровавив себе лицо, он ударил по лошадям.

     — Караул! Режут! — закричал он.

     Ему вторило эхо, и долго Архип слышал это «караул».

     Дней через шесть на мельницу приехало следствие. Сняли план  мельницы

и плотины, измерили для чего-то  глубину  реки  и,  пообедав  под  вербой,

уехали, а Архип во всё время следствия сидел под колесом, дрожал и  глядел

в сумку. Там видел он конверты с пятью печатями. День и ночь глядел он  на

эти печати и  думал,  а  старуха-верба  днем  молчала,  а  ночью  плакала.

«Дура!» — думал Архип, прислушиваясь к ее плачу. Через  неделю  Архип  шел

уже с сумкой в город.

     — Где здесь присутственное место? — спросил он, войдя за заставу.

     Ему указали на большой желтый дом с  полосатой  будкой  у  двери.  Он

вошел и в передней увидел  барина  со  светлыми  пуговицами.  Барин  курил

трубку и бранил за что-то сторожа. Архип подошел  к  нему  и,  дрожа  всем

телом, рассказал про эпизод  со  старухой-вербой.  Чиновник  взял  в  руки

сумку, расстегнул ремешки, побледнел, покраснел.

     — Сейчас! — сказал он и  побежал  в  присутствие.  Там  окружили  его

чиновники...  Забегали,  засуетились,  зашептали...  Через  десять   минут

чиновник вынес Архипу сумку и сказал:

     — Ты не туда, братец, пришел.  Ты  иди  на  Нижнюю  улицу,  там  тебе

укажут, а здесь казначейство, милый мой! Ты иди в полицию.

     Архип взял сумку и вышел.

     «А сумка полегче стала! — подумал он. — Наполовину меньше стала!»

     На Нижней улице ему указали на другой желтый дом,  с  двумя  будками.

Архип вошел. Передней тут  не  было,  и  присутствие  начиналось  прямо  с

лестницы. Старик подошел к одному из столов  и  рассказал  писцам  историю

сумки. Те вырвали у него из рук сумку, покричали  на  него  и  послали  за

старшим. Явился толстый усач. После короткого  допроса  он  взял  сумку  и

заперся с ней в другой комнате.

     — А деньги же где? — послышалось  через  минуту  из  этой  комнаты. —

Сумка пуста! Скажите, впрочем, старику, что он может идти!  Или  задержать

его! Отведите его к Ивану Марковичу! Нет, впрочем, пусть идет!

     Архип поклонился и вышел. Через день караси и окуни опять уже  видели

его седую бороду...

     Дело было глубокою осенью. Старик сидел и удил. Лицо его было так  же

мрачно, как и пожелтевшая верба: он не любил осени.  Лицо  его  стало  еще

мрачней, когда он увидел возле себя ямщика. Ямщик, не замечая его, подошел

к вербе и сунул в дупло руку. Пчелы, мокрые и  ленивые,  поползли  по  его

рукаву. Пошарив немного, он побледнел, а  через  час  сидел  над  рекой  и

бессмысленно глядел в воду.

     — Где она? — спрашивал он Архипа.

     Архип сначала молчал и угрюмо сторонился убийцы,  но  скоро  сжалился

над ним.

     — Я к начальству снес! — сказал он. — Но ты, дурень,  не  бойся...  Я

сказал там, что под вербой нашел...

     Ямщик вскочил, взревел и набросился на  Архипа.  Долго  он  бил  его.

Избил его старое лицо, повалил на землю, топтал ногами.  Побивши  старика,

он не ушел от него, а остался жить при мельнице, вместе с Архипом.

     Днем он спал и молчал, а ночью ходил по плотине.  По  плотине  гуляла

тень почтальона, и он беседовал с ней. Наступила весна, а ямщик  продолжал

еще молчать и гулять. Однажды ночью подошел к нему старик.

     — Будет тебе, дурень, слоняться! — сказал он ему,  искоса  поглядывая

на почтальона. — Уходи.

     И почтальон то же самое сказал... И верба прошептала то же...

     — Не могу! — сказал ямщик. — Пошел бы, да ноги болят, душа болит!

     Старик взял под руку ямщика и повел его в  город.  Он  повел  его  на

Нижнюю улицу, в то самое присутствие, куда отдал сумку. Ямщик  упал  перед

«старшим» на колени и покаялся. Усач удивился.

     — Чего на себя клепаешь, дурак! — сказал он. — Пьян? Хочешь,  чтоб  я

тебя в холодную засадил? Перебесились все, мерзавцы! Только путают дело...

Преступник не найден — ну, и шабаш! Что ж тебе еще нужно? Убирайся!

     Когда старик напомнил про сумку, усач захохотал, а  писцы  удивились.

Память, видно, у них плоха... Не нашел ямщик искупления на  Нижней  улице.

Пришлось возвращаться к вербе...

     И пришлось бежать от совести в воду, возмутить то именно  место,  где

плавают поплавки Архипа. Утопился ямщик. На плотине видят теперь старик  и

старуха-верба две тени... Не с ними ли они шепчутся?