Русская классическая литература

Иван Алексеевич Бунин

Весной, в Иудее

     -- Эти далекие дни в Иудее, сделавшие меня  на  всю  жизнь

хромым,  калекой,  были в самую счастливую пору моей молодости,

-- говорил  высокий,  стройный  человек,  желтоватый  лицом,  с

карими   блестящими   глазами   и   короткими,  мелко-курчавыми

серебряными волосами, ходивший всегда с костылем по причине  не

сгибавшейся  в  колене  левой  ноги.  --  Я  участвовал тогда в

небольшой  экспедиции,  имевшей  целью  исследование  восточных

берегов Мертвого моря, легендарных мест Содома и Гоморры, жил в

Иерусалиме,   поджидая   своих   спутников,   задержавшихся   в

Константинополе,  и  совершая  поездки  в  одну  из  бедуинских

стоянок  по  дороге  в  Иерихон,  к  шейху  Аиду,  которого мне

рекомендовали  иерусалимские   археологи   и   который   взялся

оборудовать все нужное для нашей экспедиции и лично вести се. В

первый  раз  я съездил к нему для переговоров с проводником, на

другой день он сам приехал ко мне в  Иерусалим;  потом  я  стал

ездить  в  его  стоянку один, купив у него же чудесную верховую

кобылку, -- стал ездить даже не в  меру  часто...  Была  весна,

Иудея  тонула в радостном солнечном блеске, вспоминалась "Песнь

Песней"; "Зима уже прошла, цветы  показались  на  земле,  время

песен   настало,   голос   горлицы  слышен,  виноградные  лозы,

расцветая, издают благоухание..." Там, на этом древнем  пути  к

Иерихону, в каменистой Иудейской пустыне, все, как всегда, было

мертво,  дико,  голо,  слепило зноем и песками. Но и там, в эти

светоносные  весенние  дни,   все   казалось   мне   бесконечно

радостным,  счастливым:  в  первый  раз был я тогда на Востоке,

совершенно новый мир видел перед собою, а в этом мире --  нечто

необыкновенное: племянницу Аида.

     Иудейская   пустыня   --   это   целая  страна,  неуклонно

спускающаяся до самой Иорданской долины,  холмы,  перевалы,  то

каменистые,    то    песчаные,    кое-где    поросшие   жесткой

растительностью,   обитаемые   только   змеями,    куропатками,

погруженные  в  вечное  молчание. Зимою там, как всюду в Иудее,

льют дожди, дуют ледяные ветры; весною, летом, осенью -- то  же

могильное   спокойствие,   однообразие,   но   солнечный  зной,

солнечный сон. В лощинах, где попадаются колодцы,  видны  следы

бедуинских стоянок: пепел костров, камни, сложенные кругами или

квадратами,  на которых укрепляют шатры... А та стоянка, куда я

ездил, где  шейхом  был  Аид,  являла  такую  картину:  широкий

песчаный  лог  между  холмами  и в нем небольшой стан шатров из

черного войлока, плоских, четырехугольных  и  довольно  мрачных

своей  чернотой на желтизне песков. Приезжая, я постоянно видел

тлеющие кучки кизяка перед некоторыми шатрами, среди шатров  --

тесноту:  всюду  собаки,  лошади,  мулы,  козы -- до сих пор не

понимаю, чем и где  все  это  кормилось,  --  множество  голых,

черномазых,  курчавых детей, женщины и мужчины, похожие одни на

цыган, другие на негров, хотя не толстогубых... И странно  было

видеть,  как  тепло,  несмотря  на  зной,  были  одеты мужчины:

кубовая рубаха до колен, ватная куртка, а сверху аба,  то  есть

очень  длинная и тяжелая, широкоплечая хламида из пегой шерсти,

полосатой в два цвета -- черного и белого; на голове кефийе  --

желтый  с  красными  полосами  платок,  распущенный  по плечам,

висящий вдоль щек и в  два  раза  охваченный  на  макушке  тоже

пегим,  двуцветным  шерстяным жгутом. Все это составляло полную

противоположность женской одежде: у женщин на  головы  накинуты

кубовые  платки,  лица  открыты,  на  теле одна длинная кубовая

рубаха с острыми, падающими чуть не до земли рукавами;  мужчины

обуты  в  грубые  башмаки,  подбитые  железками,  женщины ходят

босыми, и у всех ступни чудесные,  подвижные  и  от  загара  уж

совсем как уголь. Мужчины курят трубки, женщины тоже...

     Когда  я во второй раз, без проводника, приехал в стоянку,

меня приняли уже как друга. Шатер Аида был самый просторный,  и

я застал в нем целое собрание пожилых бедуинов, сидевших вокруг

черных  войлочных  стен шатра с поднятыми для входа полами. Аид

вышел мне навстречу, сделал поклон и прикладывание правой  руки

к  губам  и ко лбу. Войдя в шатер впереди его, я подождал, пока

он сел на ковер посреди шатра, потом сделал то, что  сделал  он

мне  при  встрече, то, что всегда полагается -- тот же поклон и

прикладывание правой руки к губам и ко лбу, -- сделал несколько

раз, по числу всех сидящих; потом сел возле Аида и, сидя, опять

сделал то же самое; мне, конечно,  отвечали  тем  же.  Говорили

только мы с хозяином, -- кратко и медленно: так тоже полагалось

по  обычаю,  да  и  не  очень  сведущ был я тогда в разговорном

арабском языке; прочие курили и молчали. А за  шатром  меж  тем

готовилось мне и гостям угощение. Обычно бедуины едят хыбыз, --

кукурузные  лепешки  --  вареное  пшено  с козьим молоком... Но

непременное угощение гостя -- харуф: баран,  которого  жарят  в

ямке,  вырытой  в  песке,  наваливая  на  него  пласты тлеющего

кизяка. После барана угощают кофеем, но всегда  без  сахара.  И

вот  все сидели и угощались как ни в чем не бывало, хотя в тени

войлочного шатра стояла адски горячая духота и смотреть  в  его

широко  раскрытые  полы  было  просто  страшно: пески вдали так

сверкали, что, казалось, на глазах плавились.  Шейх  за  каждым

словом  говорил  мне:  хаваджа, господин, а я ему: почтеннейший

шейх бедави (то есть сын пустыни, бедуин)... Кстати, знаете  ли

вы, как по-арабски называется Иордан? Очень просто: Шариат, что

значит всего-навсего водопой.

     Аид  был  лет  пятидесяти,  невысок,  широк в кости, худ и

очень крепок; лицо  --  обожженный  кирпич,  глаза  прозрачные,

серые,   пронзительные;  медная  борода  с  проседью,  жесткая,

небольшая, подстриженная, и  такие  же  подстриженные  усы,  --

бедуины  то  и  другое  всегда  подстригают;  обут,  как все, в

толстые подкованные башмаки. Когда он был у меня в  Иерусалиме,

на поясе у него был кинжал, в руках длинная винтовка.

     Я  увидал  его  племянницу в тот самый день, когда сидел у

него в шатре уже "как друг"; она  прошла  мимо  шатра,  держась

прямо,  неся на голове большую жестянку с водой, придерживая ее

правой рукою. Не знаю, сколько  лет  ей  было,  думаю,  что  не

больше  восемнадцати,  узнал  впоследствии  одно -- четыре года

перед тем она была замужем, а  в  тот  год  овдовела,  не  имев

детей,  и  перешла в шатер дяди, будучи сиротой и очень бедной.

"Оглянись, оглянись, Суламифь!" -- подумал  я.  (Ведь  Суламифь

была,  верно,  похожа  на  нее:  "Девы иерусалимские, черна я и

прекрасна".)  И,  проходя  мимо  шатра,  она  слегка  повернула

голову,  повела  на  меня глазами: глаза эти были необыкновенно

темные, таинственные, лицо почти черное, губы лиловые,  крупные

-- в  ту минуту они больше всего поразили меня... Впрочем, одни

ли они! Поразило все: удивительная рука, обнажившаяся до плеча,

державшая на голове жестянку,  медленные,  извилистые  движения

тела под длинной кубовой рубахой, полные груди, поднимавшие эту

рубаху... И нужно же было случиться так, что вскоре после этого

я  встретил  ее  в  Иерусалиме у Яффских ворот! Она шла в толпе

навстречу мне и на этот раз несла на голове что-то завернутое в

холст. Увидав меня, приостановилась. Я кинулся к ней.

     -- Ты узнала меня?

     Она слегка потрепала свободной левой рукой по плечу  меня,

усмехнулась:

     -- Узнала, хаваджа.

     -- Что это ты несешь?

     -- Козий сыр несу.

     -- Кому?

     -- Всем.

     -- Значит, продавать? Так неси его ко мне.

     -- Куда?

     -- Да вот сюда, в гостиницу...

     Я  жил  как  раз  у  Яффских  ворот, в узком высоком доме,

слитом  с  другими  домами,  по  левую  сторону  той  небольшой

площади,  от  которой  идет  ступенчатая "Улица царя Давида" --

темный, крытый где холстами, а где древними  каменными  сводами

ход  между  такими же древними мастерскими и лавками. И она без

всякой робости пошла впереди меня по крутой и  тесной  каменной

лестнице этого дома, слегка откинувшись, свободно напрягая свое

извивающееся  тело, настолько обнажив правую руку, державшую на

голове на кубовом платке круг сыру в  холсте,  что  видны  были

густые  черные  волосы  ее подмышки. На одном повороте лестницы

она приостановилась: там, глубоко внизу за узким  окном,  виден

был   древний  "Водоем  пророка  Иезекииля",  зеленоватая  вода

которого лежала, как в колодце, в  квадрате  соседних  сплошных

домовых  стен  с  решетчатыми  окошечками,  -- та самая вода, в

которой купалась Вирсафия, жена Урия, наготой  своей  пленившая

царя   Давида.   Приостановясь,   она   заглянула   в  окно  и,

обернувшись, с радостным удивлением взглянула  на  меня  своими

удивительными  глазами.  Я  не  удержался,  поцеловал  ее голое

предплечье -- она взглянула на меня вопросительно: поцелуи не в

обычае у бедуинов. Войдя  в  мою  комнату,  она  положила  свой

сверток  на  стол  и  протянула  ко  мне  ладонь правой руки. Я

положил в ладонь несколько  медных  монет,  потом,  замирая  от

волнения,  вынул  и  показал  ей  золотой  фунт.  Она  поняла и

опустила  ресниц,  покорно  склонила  голову  и  закрыла  глаза

внутренним  сгибом  локтя,  навзничь легла на кровать, медленно

обнажая ноги, прокопченные солнцем, вскидывая живот  призывными

толчками....

     -- Когда  опять  принесешь  сыр? -- спросил я, провожая ее

через час на лестницу.

     Она легонько помотала головой:

     -- Скоро нельзя.

     И показала мне пять пальцев: пять дней. Недели через  две,

когда  я  уезжал  от  Аида и отъехал уже довольно далеко, сзади

меня хлопнул выстрел -- и пуля с такой силой ударилась в камень

передо  мной,  что  он  задымился.  Я  поднял  лошадь   вскачь,

пригнувшись к седлу, -- хлопнул второй выстрел, и что-то крепко

хлестнуло  мне  под  колено  левой  ноги.  Я  скакал  до самого

Иерусалима, глядя вниз на  свой  сапог,  по  которому,  пенясь,

лилась  кровь...  Дивлюсь  до  сих  пор,  как  мог Аид два раза

промахнуться. Дивлюсь и тому, откуда он мог узнать, что  это  я

покупал козий сыр у нее.

1946