Русская классическая литература

Иван Алексеевич Бунин

Баллада

     Под   большие  зимние  праздники  был  всегда,  как  баня,

натоплен деревенский дом и являл картину странную, ибо состояла

она из просторных и  низких  комнат,  двери  которых  все  были

раскрыты  напролет,  -- от прихожей до диванной, находившейся в

самом конце дома, --  и  блистала  в  красных  углах  восковыми

свечами и лампадами перед иконами.

     Под  эти праздники в доме всюду мыли гладкие дубовые полы,

от  топки  скоро  сохнувшие,  а  потом  застилали  их   чистыми

попонами,  в  наилучшем  порядке  расставляли  по  своим местам

сдвинутые на время работы мебели, а в углах, перед золочеными и

серебряными окладами икон, зажигали лампады  и  свечи,  все  же

прочие  огни  тушили. К этому часу уже темно синела зимняя ночь

за окнами и все расходились по своим спальным горницам. В  доме

водворялась  тогда полная тишина, благоговейный и как бы ждущий

чего-то покой, как нельзя более подобающий  ночному  священному

виду икон, озаренных скорбно и умилительно.

     Зимой   гостила   иногда  в  усадьбе  странница  Машенька,

седенькая, сухенькая и дробная, как девочка. И вот  только  она

одна  во  всем доме не спала в такие ночи: придя после ужина из

людской в прихожую и сняв с своих  маленьких  ног  в  шерстяных

чулках валенки, она бесшумно обходила по мягким попонам все эти

жаркие,  таинственно  освещенные  комнаты, всюду становилась на

колени, крестилась, кланялась перед иконами, а там опять шла  в

прихожую,  садилась на черный ларь, спокон веку стоявший в ней,

и вполголоса читала молитвы, псалмы или же просто говорила сама

с собой. Так и  узнал  я  однажды  про  этого  "божьего  зверя,

господня волка": услыхал, как молилась ему Машенька.

     Мне  не спалось, я вышел поздней ночью в зал, чтобы пройти

в диванную и взять там что-нибудь почитать из  книжных  шкапов.

Машенька  не  слыхала  меня. Она что-то говорила, сидя в темной

прихожей. Я приостановясь,  прислушался.  Она  наизусть  читала

псалмы.

     -- Услышь,  господи,  молитву мою и внемли воплю моему, --

говорила она без всякого выражения.  --  Не  будь  безмолвен  к

слезам  моим,  ибо  странник я у тебя и пришлец на земле, как и

все отцы мои...

     -- Скажите богу: как страшен ты в делах твоих!

     -- Живущий под кровом  всевышнего  под  сенью  всемогущего

покоится...  На  аспида  и  василиска наступишь, попрешь льва и

дракона...

     На последних словах она тихо, но  твердо  повысила  голос,

произнесла   их   убежденно:  попрешь  льва  и  дракона.  Потом

помолчала   и,   медленно   вздохнув,   сказала   так,    точно

разговаривала с кем-то:

     -- Ибо его все звери в лесу и скот на тысяче гор...

     Я заглянул в прихожую: она сидела на ларе, ровно спустив с

него маленькие  ноги в шерстяных чулках и крестом держа руки на

груди. Она смотрела перед собой, не видя  меня.  Потом  подняла

глаза к потолку и раздельно промолвила:

     -- И  ты,  божий зверь, господень волк, моли за нас царицу

небесную.

     Я подошел и негромко сказал:

     -- Машенька, не бойся, это я.

     Она уронила руки, встала, низко поклонилась:

     -- Здравствуйте, сударь. Нет-с, я не  боюсь.  Чего  ж  мне

бояться  теперь?  Это  в  младости  глупа  была, всего боялась.

Темнозрачний бес смущал.

     -- Сядь, пожалуйста, -- сказал я.

     -- Никак нет, -- ответила она. -- Я постою-с.

     Я положил руку на ее костлявое плечико с большой ключицей,

заставил ее сесть и сел с ней рядом.

     -- Сиди, а то я уйду. Скажи, кому это ты  молилась?  Разве

есть такой святой -- господний волк?

     Она опять хотела встать. Я опять удержал ее:

     -- Ах  какая  ты! А еще говоришь, что не боишься ничего! Я

тебя спрашиваю: правда, что есть такой святой?

     Она подумала. Потом серьезно ответила:

     -- Стало быть, есть, сударь. Есть же зверь Тигр-Ефрат. Раз

в церкви написан, стало быть, есть. Я сама его видела-с.

     -- Как видела? Где? Когда?

     -- Давно, сударь, в незапамятный срок. А где -- и  сказать

не  умею: помню одно -- мы туда трое суток ехали. Было там село

Крутые Горы. Я и сама  дальняя,  --  может,  изволили  слышать:

рязанская,  --  а  тот  край  еще ниже будет, в Задонщине, и уж

какая там местность грубая, тому и слова не найдешь.  Там-то  и

была  заглазная  деревня наших князей, ихнего дедушки любимая.,

-- целая, может, тысяча глиняных изб по голым буграм-косогорам,

а на самой высокой горе,  на  венце  ее,  над  рекой  Каменной,

господский  дом,  тоже  голый  весь,  трехъярусный,  и  церковь

желтая, колонная,  а  в  той  церкви  этот  самый  божий  волк:

посередь,  стало  быть,  плита  чугунная  над могилой князя, им

зарезанного, а на правом столпе -- он сам, этот волк,  во  весь

свой  рост  и  склад  написанный:  сидит в серой шубе на густом

хвосту и весь тянется вверх, упирается передними лапами в  земь

-- так  и  зарит  в  глаза:  ожерелок седой, остистый, толстый,

голова большая,  остроухая,  клыками  оскаленная,  глаза  ярые,

кровавые,  округ  же  головы  золотое  сияние,  как  у святых и

угодников. Страшно даже вспомнить такое диво  дивное!  До  того

живой сидит глядит, будто вот-вот на тебя кинется!

     -- Постой,  Машенька, -- сказал я, -- я ничего не понимаю,

зачем же и кто этого страшного волка в церкви написал? Говоришь

-- он зарезал князя: так почему ж он святой и  зачем  ему  быть

надо  княжеской  могилой?  И  как ты попала туда, в это ужасное

село? Расскажи все толком.

     И Машенька стала рассказывать:

     -- Попала я, сударь, туда по той причине, что  была  тогда

крепостной девушкой, при доме наших князей прислуживала. Была я

сирота,  родитель мой, баяли, какой-то прохожий был, -- беглый,

скорее всего, -- незаконно обольстил мою матушку, да и  скрылся

бог  весть куда, а матушка, родивши меня, вскорости скончалась.

Ну и пожалели меня господа, взяли с дворни в  дом,  как  только

сравнялось  мне  тринадцать  лет  и  приставили  на побегушки к

молодой барыне, и я так чем-то полюбилась ей, что она  меня  ни

на час не отпускала от своей милости. Вот она-то и взяла меня с

собой  в войяж, как задумал молодой князь съездить с ней в свое

дедовское наследие, в эту самую  заглазную  деревню,  в  Крутые

Горы. Была та вотчина в давнем запустении, в безлюдии, -- так и

стоял  дом забитый, заброшенный с самой смерти дедушки, -- ну и

захотели наши молодые господа проведать ее.  А  какой  страшной

смертью помер дедушка, о том всем нам было ведомо по преданию.

     В   зале  что-то  слегка  треснуло  и  потом  упало,  чуть

стукнуло. Машенька скинула ноги с ларя и побежала  в  зал:  там

уже  пахло  гарью  от  упавшей  свечи.  Она замяла еще чадивший

свечной фитиль, затоптала затлевший ворс попоны и,  вскочив  на

стул, опять зажгла свечу от прочих горевших свечей, воткнутых в

серебряные  лунки  под  иконой, и приладила ее в ту, из которой

она выпала: перевернула ярким пламенем вниз, покапала  в  лунку

потекшим,  как горячий мед, воском, потом вставила, ловко сняла

тонкими пальцами нагар с других свечей  и  опять  соскочила  на

пол.

     -- Ишь  как весело затеплилось, -- сказала она, крестясь и

глядя на ожившее золото свечных огоньков.  --  И  какой  дух-то

церковный пошел!

     Пахло  сладким чадом, огоньки трепетали, лик образа древне

глядел из-за них в пустом кружке серебряного оклада. В верхние,

чистые стекла окон, густо обмерзших снизу серым инеем,  чернела

ночь  и близко белели отягощенные снежными пластами лапы ветвей

в  палисаднике.   Машенька   посмотрела   на   них,   еще   раз

перекрестилась и вошла опять в прихожую.

     -- Почивать  вам  пора,  сударь, -- сказала она, садясь на

ларь и сдерживая зевоту, прикрывая рот своей сухой  ручкой.  --

Ночь-то уж грозная стала.

     -- Почему грозная?

     -- А  потому,  что  потаенная,  когда лишь алектор, петух,

по-нашему, да еще нощной вран, сова, может не  спать.  Тут  сам

господь  землю  слушает,  самые главные звезды начинают играть,

проруби мерзнут по морям и рекам.

     -- А что ж ты сама не спишь по ночам?

     -- И я, сударь, сколько  надобно  сплю.  Старому  человеку

много ли сна полагается? Как птице на ветке.

     -- Ну, ложись, только доскажи мне про этого волка.

     -- Да  ведь  это  дело  темное,  давнее, сударь, -- может,

баллада одна.

     -- Как ты сказала?

     -- Баллада, сударь.  Так-то  все  наши  господа  говорили,

любили эти баллады читать. Я, бывало, слушаю -- мороз по голове

идет:

     Воет сыр-бор за горою,

     Метет в белом поле,

     Стала вьюга-непогода,

     Запала дорога...

     До чего хорошо, господи!

     -- Чем хорошо, Машенька?

     -- Тем и хорошо-с, что сам не знаешь чем. Жутко.

     -- В старину, Машенька, все жутко было.

     -- Как  сказать,  сударь?  Может,  и правда, что жутко, да

теперь-то все мило кажется. Ведь  когда  это  было?  Уж  так-то

давно, -- все царства-государства прошли, все дубы от древности

рассыпались,  все  могилки сровнялись с землей. Вот и это дело,

-- на дворне его слово в слово сказывали, а правда ли? Дело это

будто еще при великой царице было и будто оттого князь в Крутых

Горах сидел, что она на него за что-то  разгневалась,  заточила

его  вдаль  от  себя,  и он очень лют сделался -- пуще всего на

казнь рабов своих и на любовный блуд. Очень еще в силе  был,  а

касательно  наружности  отлично красив и будто бы не было ни на

дворне у него, ни по деревням его ни одной девушки, какую бы он

к себе, в свою сераль, на первую ночь не  требовал.  Ну  вот  и

впал  он  в самый страшный грех: польстился даже на новобрачную

сына своего родного. Тот в Петербурге в царской военной  службе

был, а когда нашел себе суженую, получил от родителя разрешение

на брак и женился, то, стало быть, приехал с новобрачной к нему

на  поклон,  в эти самые Крутые Горы. А он и прельстись на нее.

Про любовь, сударь, недаром поется:

     Жар любви во всяком царстве,

     Любится земной весь круг...

     И какой же может быть грех, если  хоть  и  старый  человек

мышлит  о  любимой,  вздыхает о ней? Да ведь тут-то дело совсем

иное было, тут вроде  как  родная  дочь  была,  а  он  на  блуд

простирал алчные свои намерения.

     -- Ну и что же?

     -- А то, сударь, что, заметивши такой родительский умысел,

решил  молодой князь тайком бежать. Подговорил конюхов, задарил

их всячески, приказал к полночи запрячь тройку порезвей, вышел,

крадучись, как только заснул старый  князь,  из  родного  дома,

вывел  молодую  жену  --  и был таков. Только старый князь и не

думал спать: он еще с вечера все узнал  от  своих  наушников  и

немедля  в  погоню  пошел.  Ночь,  мороз несказанный, аж кольцо

округ месяца лежит, снегов в степи выше роста человеческого,  а

ему  все  нипочем: летит, весь увешанный саблями и пистолетами,

верхом на коне, рядом со своим любимым доезжачим,  и  уж  видит

впереди  тройку с сыном. Кричит, как орел: стой, стрелять буду!

А там не слушают, гонят тройку во весь дух и  пыл.  Стал  тогда

старый  князь  стрелять  в  лошадей и убил на скаку сперва одну

пристяжную, правую, потом другую, левую, и уж  хотел  коренника

свалить, да глянул вбок и видит: несется на него по снегам, под

месяцем,   великий,  небывалый  волк,  с  глазами,  как  огонь,

красными и с сияньем округ головы! Князь давай палить и в него,

а он даже глазом не моргнул: вихрем нанесся на князя, прянул  к

нему на грудь -- и в единый миг пересек ему кадык клыком.

     -- Ах,  какие  страсти,  Машенька, -- сказал я. -- Истинно

баллада!

     -- Грех, не смейтесь, сударь, -- ответила она. --  У  бога

всего много.

     -- Не   спорю,  Машенька.  Только  странно  все-таки,  что

написали этого волка как раз возле  могилы  князя,  зарезанного

им.

     -- Его  написали,  сударь,  по собственному желанию князя:

его домой  еще  живого  привезли,  и  он  успел  перед  смертью

покаяться  и причастье принять, а в последний свой миг приказал

написать того волка в церкви над своей  могилой:  в  назидание,

стало  быть,  всему  потомству княжескому. Кто ж его мог по тем

временам ослушаться? Да и  церковь-то  была  его  домашняя,  им

самим строенная.

     3 февраля 1938