Визитные карточки. Тёмные аллеи. Иван Алексеевич Бунин

 

Вся библиотека >>>

Содержание книги >>>

 


Визитные карточки

Русская классическая литература

Иван Алексеевич Бунин


 

Тёмные аллеи

  

Визитные карточки

 

     Было  начало  осени,  бежал  по  опустевшей  Волге пароход

"Гончаров".  Завернули  ранние  холода,  туго  и   быстро   дул

навстречу,  по  серым  разливам  ее  азиатского  простора, с ее

восточных, уже порыжевших берегов,  студеный  ветер,  трепавший

флаг  на  корме,  шляпы,  картузы  и одежды ходивших по палубе,

морщивший им лица, бивший в рукава и полы. И бесцельно и скучно

провожала пароход единственная  чайка  --  то  летела,  выпукло

кренясь  на  острых крыльях, за самой кормой, то косо смывалась

вдаль, в сторону, точно не зная, что  с  собой  делать  в  этой

пустыне великой реки и осеннего серого неба.

     И  пароход  был  почти  пуст,  -- только артель мужиков на

нижней палубе, а по верхней ходили взад и вперед, встречаясь  и

расходясь,  всего трое: те два из второго класса, что оба плыли

куда-то в одно и то же место и были неразлучны,  гуляли  всегда

вместе,  все  о  чем-то  деловито говоря, и были похожи друг на

друга незаметностью, и пассажир  первого  класса,  человек  лет

тридцати, недавно прославившийся писатель, заметный своей не то

печальной,  не  то сердитой серьезностью и отчасти наружностью:

он был высок, крепок, --  даже  слегка  гнулся,  как  некоторые

сильные люди, -- хорошо одет и в своем роде красив: брюнет того

восточного  типа,  что встречается в Москве среди ее старинного

торгового люда; он и вышел из этого люда, хотя ничего общего  с

ним уже не имел.

     Он  одиноко  ходил  твердой  поступью, в дорогой и прочной

обуви,  в  черном  шевиотовом  пальто  и  клетчатой  английской

каскетке,  шагал  взад  и  вперед,  то  навстречу ветру, то под

ветер, дыша этим сильным воздухом осени и Волги. Он доходил  до

кормы,  стоял  на  ней, глядя на расстилавшуюся и бегущую серой

зыбью сзади парохода реку и опять, резко  повернувшись,  шел  к

носу, на ветер, нагибая голову в надувавшейся каскетке и слушая

мерный   стук  колесных  плиц,  с  которых  стеклянным  холстом

катилась шумящая вода. Наконец он вдруг приостановился и  хмуро

улыбнулся:  показалась  поднимавшаяся  из  пролета  лестницы, с

нижней палубы, из третьего класса, черная дешевенькая, шляпка и

под  ней  испитое,  милое  лицо  той,  с  которой  он  случайно

познакомился  вчера  вечером. Он пошел к ней навстречу широкими

шагами. Вся поднявшись на палубу, неловко пошла и она на него и

тоже с  улыбкой,  подгоняемая  ветром,  вся  косясь  от  ветра,

придерживая худой рукой шляпку, в легком пальтишке, под которым

видны были тонкие ноги.

     -- Как  изволили  почивать? -- громко и мужественно сказал

он на ходу.

     -- Отлично! -- ответила она неумеренно весело. -- Я всегда

сплю, как сурок...

     Он задержал ее руку в своей большой руке и посмотрел ей  в

глаза. Она с радостным усилием встретила его взгляд.

     -- Что  ж  вы  так  заспались,  ангел  мой,  --  сказал он

фамильярно. -- Добрые люди уже завтракают.

     -- Все   мечтала!   --   ответила   она   бойко,    совсем

несоответственно всему своему виду.

     -- О чем же это?

     -- Мало ли о чем?

     -- Ой, смотрите! "Так тонут маленькие дети, купаясь летнею

порой, чеченец ходит за рекой".

     -- Вот  чеченца-то  я  и  жду!  --  ответила  она с той же

веселой бойкостью.

     -- Пойдем лучше водку пить  и  уху  есть,  --  сказал  он,

думая: ей и завтракать-то, верно, не на что.

     Она кокетливо затопала ногами:

     -- Да, да, водки, водки! Чертов холод!

     И  они  скорым  шагом пошли в столовую первого класса, она

впереди, он за нею, уже с некоторой жадностью осматривая ее.

     Он вспоминал о ней ночью. Вчера, случайно заговорив с  ней

и  познакомившись  у  борта  парохода, подходившего в сумерки к

какому-то черному высокому берегу, под  которым  уже  рассыпаны

были  огни, он потом посидел с ней на палубе, на длинной лавке,

идущей вдоль кают  первого  класса,  под  их  окнами  с  белыми

сквозными  ставнями,  но  посидел мало и ночью жалел об этом. К

удивлению своему, он ночью понял, что уже хотел ее. Почему?  По

привычке   дорожного   влечения   к   случайным  и  неизвестным

спутницам? Теперь, сидя с ней в столовой, чокаясь  рюмками  под

холодную  зернистую икру с горячим калачом, он уже знал, почему

так влечет его она, и нетерпеливо ждал доведения дела до конца.

Оттого, что все это -- и водка  и  ее  развязность  --  было  в

удивительном  противоречии  с  ней, он внутренне волновался все

больше.

     -- Ну-с, еще по единой, и шабаш! -- говорит он.

     -- И правда шабаш,  --  отвечает  она  в  тон  ему.  --  А

замечательная водка!

     Конечно,  она  тронула его тем, что так растерялась вчера,

когда  он  назвал  ей  свое  имя,  поражена  была   неожиданным

знакомством  с известным писателем, -- чувствовать и видеть эту

растерянность было, как всегда, приятно, это всегда располагает

к женщине, если она не совсем  дурна  и  глупа,  сразу  создает

некоторую   интимность  между  тобой  и  ею,  дает  смелость  в

обращении с нею и уже как бы некоторое право на нее. Но не одно

это возбуждало его: он, видимо, поразил ее и как мужчина, а она

его тронула именно всей своей бедностью  и  простосердечностью.

Он  уже  усвоил  себе  бесцеремонность с поклонницами, легкий и

скорый переход от первых минут знакомства с  ними  к  вольности

обращения,  якобы  артистического,  и  эту  наигранную простоту

расспросов:  кто  вы  такая?  откуда?  замужняя  или  нет?  Так

расспрашивал   он   и  вчера  --  глядел  в  сумрак  вечера  на

разноцветные огни на бакенах, длинно отражавшиеся  в  темнеющей

воде  вокруг  парохода  на  красно  горевший  костер на плотах,

чувствовал гранах дымка оттуда, думая: "Это надо запомнить -- в

этом дымке тотчас чудится запах ухи", -- и расспрашивал:

     -- Можно узнать, как зовут?

     Она быстро сказала свое имя-отчество.

     -- Возвращаетесь откуда-нибудь домой?

     -- Была в Свияжске у сестры, у нее внезапно  умер  муж,  и

она, понимаете, осталась в ужасном положении...

     Она  сперва так смущалась, что все смотрела куда-то вдаль.

Потом стала отвечать смелее.

     -- А вы тоже замужем?

     Она начала странно усмехаться:

     -- Замужем. И, увы, уже не первый год...

     -- Почему увы?

     -- Выскочила  по  глупости  чересчур  рано.   Не   успеешь

оглянуться, как жизнь пройдет!

     -- Ну, до этого еще далеко.

     -- Увы,  недалеко!  А  я  еще ничего, ничего не испытала в

жизни!

     -- Еще не поздно испытать.

     И тут она вдруг с усмешкой тряхнула головой:

     -- И испытаю!

     -- А кто ваш муж? Чиновник?

     Она махнула ручкой:

     -- Ах, очень хороший и добрый, но, к сожалению, совсем  не

интересный человек... Секретарь нашей земской уездной управы...

     "Какая   милая  и  несчастная!"  --  подумал  он  и  вынул

портсигар:

     -- Хотите папиросу?

     -- Очень!

     И она неумело,  но  отважно  закурила,  быстро,  по-женски

затягиваясь.  И  в  нем  еще  раз  дрогнула жалость к ней, к ее

развязности, а вместе с жалостью -- нежность  и  сладострастное

желание    воспользоваться    ее    наивностью   и   запоздалой

неопытностью, которая, он уже чувствовал, непременно соединится

с крайней смелостью. Теперь, сидя в столовой, он с  нетерпением

смотрел  на  ее  худые  руки,  на  увядшее  и  оттого еще более

трогательное  личико,  на  обильные,  кое-как  убранные  темные

волосы,  которыми  она  все  встряхивала,  сняв черную шляпку и

скинув с  плеч,  с  бумазейного  платья  серое  пальтишко.  Его

умиляла и возбуждала та откровенность, с которой она говорила с

ним вчера о своей семейной жизни, о своем немолодом возрасте, и

то,  что  она  вдруг так расхрабрилась теперь, делает и говорит

как раз то, что так удивительно  не  идет  к  ней.  Она  слегка

раскраснелась  от водки, даже бледные губы ее порозовели, глаза

налились сонно-насмешливым блеском.

     -- Знаете, -- сказала она вдруг,  --  вот  мы  говорили  о

мечтах:  знаете,  о  чем  я  больше всего мечтала гимназисткой?

Заказать себе визитные  карточки!  Мы  совсем  обеднели  тогда,

продали  остатки  имения  и переехали в город, и мне совершенно

некому было давать их, а как я мечтала! Ужасно глупо...

     Он сжал зубы и крепко взял  ее  ручку,  под  тонкой  кожей

которой  чувствовались  все  косточки,  но она, совсем не поняв

его, сама, как опытная  обольстительница,  поднесла  ее  к  его

губам и томно посмотрела на него.

     -- Пойдем ко мне...

     -- Пойдем... Здесь, правда, что-то душно, накурено!

     И, встряхнув волосами, взяла шляпку.

     Он  в  коридоре обнял ее. Она гордо, с негой посмотрела на

него через плечо. Он с  ненавистью  страсти  и  любви  чуть  не

укусил  ее  в щеку. Она, через плечо, вакхически подставила ему

губы.

     В полусвете каюты с опущенной на  окне  сквозной  решеткой

она тотчас же, спеша угодить ему и до конца дерзко использовать

все  то  неожиданное счастье, которое вдруг выпало на ее долю с

этим красивым, сильным и  известным  человеком,  расстегнула  и

стоптала  с себя упавшее на пол платье, осталась, стройная, как

мальчик, в легонькой сорочке, с голыми плечами  и  руками  и  в

белых панталончиках, и его мучительно пронзила невинность всего

этого.

     -- Все   снять?  --  шепотом  спросила  она,  совсем,  как

девочка.

     -- Все, все, -- сказал он, мрачнея все более.

     Она покорно и быстро переступила из всего  сброшенного  на

пол   белья,   осталась   вся   голая,  серо-сиреневая,  с  той

особенностью женского тела, когда оно нервно зябнет, становится

туго и прохладно, покрываясь гусиной  кожей,  в  одних  дешевых

серых чулках с простыми подвязками, в дешевых черных туфельках,

и  победоносно  пьяно  взглянула  на  него,  берясь за волосы и

вынимая из них шпильки. Он, холодея, следил за ней.  Телом  она

оказалась лучше, моложе, чем можно было думать. Худые ключицы и

ребра  выделялись  в  соответствии  с  худым  лицом  и  тонкими

голенями. Но бедра были даже крупны. Живот с маленьким глубоким

пупком был впалый, выпуклый треугольник темных  красивых  волос

под  ним  соответствовал  обилию  темных  волос  на голове. Она

вынула  шпильки,  волосы  густо  упали  на  ее  худую  спину  в

выступающих позвонках. Она наклонилась, чтобы поднять спадающие

чулки, -- маленькие груди с озябшими, сморщившимися коричневыми

сосками  повисли тощими грушками, прелестными в своей бедности.

И он заставил ее испытать то крайнее бесстыдство,  которое  так

не  к  лицу  было  ей  и  потому  так  возбуждало его жалостью,

нежностью,  страстью...  Между  планок  оконной  решетки,  косо

торчавших   вверх,  ничего  не  могло  быть  видно,  но  она  с

восторженным ужасом косилась на них, слышала беспечный говор  и

шаги  проходящих  по палубе под самым окном, и это еще страшнее

увеличивало восторг ее развратности. О, как  близко  говорят  и

идут -- и никому и в голову не приходит, что делается на шаг от

них, в этой белой каюте!

     Потом он ее, как мертвую, положил на койку. Сжав зубы, она

лежала  с  закрытыми  глазами  и уже со скорбным успокоением на

побледневшем и совсем молодом лице.

     Перед вечером, когда пароход причалил там,  где  ей  нужно

было  сходить,  она  стояла  возле  него  тихая,  с  опущенными

ресницами. Он поцеловал ее холодную ручку с  той  любовью,  что

остается  где-то  в сердце на всю жизнь, и она, не оглядываясь,

побежала вниз по сходням в грубую толпу на пристани.

     5 октября 1940

  

Классическая литература    Иван Алексеевич Бунин     «Тёмные аллеи»: следующая глава >>>