Русская литература

Исаак Эммануилович

Бабель

В один из приездов в Москву работники Гослитиздата сообщили мне, что рукопись моего романа «Строговы» прочитал Исаак Эммануилович Бабель. Это известие, конечно, взволновало меня. Не рассчитывая на личную встречу с известным писателем, я стал просить товарищей узнать его мнение о моем произведении. Кто-то из них позвонил Бабелю.

—        Пусть приезжает ко мне сегодня же. К обеду.

И вот после обеда мы сидим с Исааком Эммануиловичем в его кабинете, расположенном в уютной квартире дома в Николо-Воробинском переулке. Сидим в полусумраке, беседуем увлеченно и откровенно...

Так выглядит этот разговор с Бабелем в моей записи, сделанной вскоре, но, к сожалению, не помеченной никакой датой (воспроизвожу эту запись без какой-либо правки).

—        Исаак Эммануилович, я приехал из Сибири, из города Ир

кутска, стоящего от Москвы на расстоянии пяти тысяч двухсот ки

лометров,— сказал я.— Но буду откровенен: я был бы не удовлет

ворен беседой с вами, если бы все это имело какое-нибудь значение

при рассмотрении моей рукописи. Современный художник вооружен

самым передовым и самым научным мировоззрением. Наша дейст

вительность достаточно многогранна, как в Москве, так и на окраи

не. Это очень существенно. Это переносит центр тяжести на суть

дела и сжигает всяческие мосты для скидок на так называемую от

даленность. В конечном итоге не важно, где мы живем, важно,

какими масштабами мы мыслим.

—        Да, это так. Но география для меня имеет какое-то значение.

Прежде всего в смысле специфики человеческого бытового уклада.

Я прочел вашу рукопись с удовольствием. Вы мир видите просто и

просто о нем пишете,— продолжал далее Бабель.— Учтите: ничто

не имеет столько нераскрытых возможностей, сколько настоящее

чувство художественной простоты. Если вы будете следовать это

му — вас ждут удачи.

Больше всех меня захватила женщина, которую вы написали с большой силой. Анна. В этом образе сильно все: от философии до художественных деталей. Скажите, сколько вам лет? Откуда вы знаете, как держит себя любящая жена с глазу на глаз с любовницей мужа? Затем, как вы узнали, где подсмотрели и услышали такое сложное чувство в женщине, как раздвоение любви? Все это описано у вас так верно, что кажется, будто испытано вами.

—        Если б я опирался только на свой опыт, я бы не сказал и од

ной десятой того, что сказано у меня. Я отталкивался от слышанного

и воображаемого. Я выработал привычку фиксировать в своей па

мяти житейские случаи и мелочи. Это расширяет мои представления

о жизни. Опираясь на эти представления, я строю воображение и

поверяю этим точность воображения. Кроме того, я знал женщину,

которая очень походила на Анну Строгову, хотя была далеко не Ан

ной Строговой.

—        Это хорошо. Без воображения не может быть художника.

Но воображение не нечто оторванное от жизни, а питаемое жизнью.

Где вы работаете? Что вас окружает? — спросил Бабель.

—        Я сейчас работаю в библиотеке, и меня окружают книги,—

ответил я.

—        Это очень плохо. Самое опасное для художника — это сде

латься книжником.

Все замечательное в литературе — замечательно своей новизной. Ни одна самая хорошая книга не способна дать этого. Новизна в широком смысле этого слова — это жизнь. Мой совет: держитесь ближе к жизни, знайте больше простых людей, населяющих землю, и бойтесь книжничества. Плохо, когда писатель отталкивается не от жизни, а от книги.

—        Надеюсь, все сказанное вами никак не противоречит необ

ходимости знания книги? — спросил я.

Бабель ответил:

—        Само собой разумеется. Нельзя смешивать книжничество и

знание книги. Для писателя знание книги — это знание важной об

ласти жизни, приобщение к культуре.

—        Мне кажется, что я представляю все это верно,— сказал

я.— Сошлюсь на свой маленький опыт: рукопись, которая лежит

перед вами, создавалась не мной одним. Говорю это, расширяя са

мое понятие «создавалась». Это — концентрация жизненного опы

та множеЛва людей. Я собирал этот опыт в той среде, которая бли-

зка и понятна мне: крестьяне, охотники, рыбаки. До двух десятков людей разного пола и разных возрастов находятся под постоянным моим наблюдением. Я слежу за всеми движениями их жизней. Это помогает мне видеть общее через частное. Даже тогда, когда я начинаю представлять прошлое, я мысленно передвигаю туда этих людей, и это прошлое начинает рисоваться мне осязаемо, как вчерашний день, прожитый мною. Правда, все это затруднено тем, что эти люди отделены от меня расстоянием.

Таким образом, на первый план я ставлю жизнь, но роль книги для меня при этом не уменьшается, а увеличивается. Книга держит меня в состоянии напряжения, она помогает лучше видеть жизнь и глубже осмысливать ее многообразие.

—        Почему вы не живете в деревне? — спросил Бабель.

—        Возможно, что это было бы лучше. Но для того, чтобы пло

дотворно наблюдать, мне нужна не вообще деревня, а деревня, с ко

торой я кровно связан. Это неосуществимо практически. Я не най

ду там дела, могущего соединить два важных обстоятельства: воз

можность зарабатывать хлеб насущный и заниматься литературой.

Кроме того, город мне жизненно нужен, мне нужна творческая среда, темп и атмосфера городской культурной жизни.

—        Поговорим теперь о рукописи, точнее — о языке,— сказал

Бабель, беря рукопись.

Ваш язык прост, точен, но, к сожалению, не везде. Вы еще не всегда умеете говорить своим словом.

Вот примеры.

Вы пишете: «Анна вернулась с покрасневшими глазами». Это хорошо и просто. Но вот дальше: «Прикладываясь к чудотворной иконе, она поддалась царившему возле нее экстазу и всплакнула». Экстазу? Это слово не только не ваше, оно враждебно вашей манере.

Дальше. «Захар не изменил спокойного тона». Тон?! Поверьте, это не ваш тон.

Еще: «В конце августа не по-летнему шелестят деревья. Высохшие листья, хрупкие, как лед первых заморозков, трепещут от самого легкого дуновения ветра». Это хорошо сказано. Точно. Просто. Но вдруг читаю дальше: «В эту пору по полям стоит печальный шум, нагоняющий унылые думы». Унылые думы... Господи, кто только не писал этого!

Или вот еще: «Матвей отвечал не торопясь. Приятно было чувствовать себя в центре напряженного внимания этих людей». В центре напряженного! Это же не ваше. Это написано с чужого голоса.

А вот описание грозы: «В Ильин день разразилась гроза. Вначале солнце с остервенением жгло землю. От зноя повяли листья берез. Воздух накалился, как в жарко натопленной бане. Лошади забились в кусты, коровы залезли в речку, курицы ходили по двору, вяло раскрыв клювы. Артемка босой выбежал на крыльцо, обжег ноги и с плачем поспешил обратно».

Все это хорошо. Тяжеловесно. Ощущаешь физически, пятками, вместе с Артемкой. И вдруг вы теряете свой язык: «Воцарилась жуткая тишина. Казалось, что сейчас свершится что-то гигантски катастрофическое». Отвратительно! Еще пример того, как вы портите фразу: «Агафья нажарила рыбу на сковороде, и дед Фишка, радуясь тому, что все в эту ночь произошло так, как ему хотелось, ел жареных чебаков с редкостным наслаждением». Редкостное наслаждение — из чужой песни.

«Резвой рысью жеребчик подвозил ее к селу. Он точно понимал, чего от него хотела хозяйка, и, колесом выгнув шею, красиво перебирал ногами».

Но что значит красиво? Для читателя это пустой звук. Раскройте это «красиво» в какой-то подробности.

«Страшные боли мучили его, и единственным желанием старика была смерть». Это и пережато и недосказано. Помните, что стремление жить — безгранично, даже тогда, когда жизнь для человека — страдание. Осторожно с выводами. Наконец: «Анна оделась на виду у Демьяна в сак и пошла». Сак? Это род пальто. Дайте деталь: какой сак? Пусть читатель увидит это.

Вы, наверное, спросите: как избежать этих и иных подобного рода недостатков?

Скажу — строгостью к себе. Взвешивайте каждое слово. Ставьте его на суд своего вкуса. Но это достигается не сразу. Это достигается тренировкой, упражнением. Только.

—        Эта рукопись — моя первая вещь,— сказал я.— Верно ли,

что надо начинать с мелких произведений? Почему в редакциях

морщат лбы, когда говоришь, что начал сразу с романа?

—        Морщат лбы невежественные люди,— засмеялся Бабель.—

Литература — более тонкое дело, чем она представляется таким

людям. Каждый начинает по-своему, и вредно прописывать рецеп

ты со стороны.

Если вы начали с романа, то, следовательно, ваш строй души сложился именно в этом плане.

Многие говорят: «Горький начал с рассказов, Горький советовал писать рассказы». Но забывают другое: никто так бурно не поддерживал литераторов, начавших с романа, как Горький.

Затем. Русская литература знает и такие важные факты: Толстой начал романом, Достоевский начал романом. Не надо представлять дело так: роман — это что-то высшее, рассказ — нечто низшее.

Хороший рассказ стоит на том же уровне, на каком стоит хороший роман.

Роман, рассказ — это скорее то, в чем выявляется творческое «я» писателя.

Вы знаете, что я не написал романов. Но скажу вам откровенно: самое мое большое желание в жизни — это написать роман. И я не раз начинал это делать. К сожалению; не выходит. Получается кратко. Может быть, поэтому я преклоняюсь перед людьми, пишущими романы. Я пишу кратко. Значит, таков мой психический склад, таков строй души.

Вообще же говоря, моя литературная жизнь сложилась счастливо. Я сразу попал к Горькому.

—        Что вы можете сказать мне относительно моей дальнейшей

творческой работы? — спросил я.

—        Углубляйте свои достоинства и недостатки. Не думайте, что

это звучит парадоксально,— сказал Бабель.— Творческая индиви

дуальность — это и достоинства и слабости, но такие, которые выте

кают из присущего только вам склада души и другими не повтори-

мы.

Слушая других, не забывайте о своем внутреннем голосе. Сообразуйтесь с ним.