Русская история

Никита Сергеевич

Хрущев

Автор: Сергей Хрущев

Раздел: Русская история 

     С Алексеем Владимировичем Снеговым я познакомился в начале  шестидесятых,

через несколько лет после его возвращения из лагеря в Москву. В то время  он

уже отошел, а вернее, его "отошли", от службы. Жил  он  с  женой  Галиной  и

маленькой дочкой на Кропоткинской улице.

   В тот период Снегов работал над острыми вопросами истории нашей страны  и

Коммунистической партии, занимался  тем,  что  сейчас  называют  ликвидацией

"белых пятен". Уже  прошел  XXII  съезд  партии,  тело  Сталина  вынесли  из

Мавзолея, но не рискнули нести далеко  и  закопали  тут  же,  у  Кремлевской

стены. И эта двойственность была во всем.  Страна  еще  только  подходила  к

осознанию сталинского периода нашей  истории,  еще  с  трудом  произносилось

словосочетание "культ личности".

   А ведь еще несколько лет назад его просто не знали.  Когда  формировалась

комиссия Поспелова для предварительного  анализа  событий,  происходивших  в

тридцатые  годы,  отец  впервые  произнес  эти  слова:   "культ   личности".

Естественно,  стали  искать  в  первоисточниках,  нет  ли  там   чего-нибудь

подходящего к случаю, и, конечно, нашли соответствующие цитаты.

   Помню, дело было в выходной, на даче. Отцу принесли портфель с  бумагами,

откуда  он  достал  тоненькую  серо-голубую  папку  с  подборкой  цитат   из

классиков. Отец попросил меня прочитать вслух мысли Маркса  об  опасности  и

недопустимости культа личности вождя.

   Я начал с заголовка: "Карл Маркс о культуре личности".

   Над ошибкой посмеялись, а ведь, если  вдуматься,  в  этой  опечатке  мало

смешного: чтобы осмыслить происходившее, нужны были годы и годы.

   Тогда и поразил меня Снегов, доказывавший, что  нет  отдельных  ошибок  и

заблуждений Сталина, все происшедшее - плод его преступной политики.  Снегов

замахнулся не только на догмы "Краткого курса истории ВКП(б)", но и  на  всю

канонизированную историю.

   Алексей Владимирович написал несколько статей по истории, в том  числе  о

позиции Сталина  по  вопросу  явки  Ленина  в  суд  летом  17-го  года  и  о

трагическом самоволии Сталина и Ворошилова,  что  явилось  одной  из  причин

поражения Красной Армии в Польше во  время  войны  1920  года.  Сегодня  эти

материалы встали бы в ряд с себе подобными. Тогда же они производили  эффект

разорвавшейся бомбы.

   Сталинисты делали все, чтобы эти исследования  не  увидели  свет.  Против

Снегова сплотились теоретики и практики  во  главе  с  Михаилом  Андреевичем

Сусловым, главным нашим идеологом, и заведующим отделом пропаганды  ЦК  КПСС

Леонидом Федоровичем Ильичевым. Ведь это они писали  "историю",  от  которой

Снегов не оставлял камня на камне, обвиняя их в фальсификаторстве.

   В борьбе с консерваторами  Снегов  мог  рассчитывать  на  поддержку  лишь

Хрущева и Микояна, в чьей честности он не сомневался. Официальным  путем  до

высокого начальства добраться было трудно, помощникам Хрущева он не доверял,

а Владимира Семеновича Лебедева, ведавшего  в  аппарате  Хрущева  вопросами,

связанными  с  идеологией,  просто  считал  человеком  Суслова   и   скрытым

сталинистом.

   Последовавшие  события  показали,  что  Снегов   в   отношении   Лебедева

заблуждался, но тогда он не сомневался в своей правоте.

   Через сына Анастаса Ивановича Микояна Серго Снегов вышел на меня.  Серго,

историк по профессии, несколько  раз  встречался  с  ним,  передавал  статьи

Снегова Микояну, но дело не двигалось.

   Как-то Серго предложил мне отправиться к  Алексею  Владимировичу,  обещав

познакомить с какими-то уникальными  материалами  о  Сталине,  которыми  тот

располагал. Я, конечно, согласился.

   Дверь  нам  открыл  невысокий,  суховатый,  очень  подвижный  человек   с

пронзительным суровым взглядом. Лет ему, видимо, было немало, но седина едва

тронула густую черную шевелюру.

   Поскольку я был молод, мне он казался довольно старым человеком.

   Квартира  его  была  завалена  книгами,  рукописями,  журналами,   просто

бумагами. Они лежали на полках, на столе, на стульях, кучами на полу.

   Хозяин пригласил нас в кабинет, принесли чай. Алексей Владимирович  сразу

вывалил на нас гору информации  о  Сталине  и  его  методах,  о  современных

сталинистах. Он бил в одну точку: сталинизм не сломлен, XX съезд - это  лишь

начало, впереди долгий и трудный путь, на котором нас ждут не только победы.

   Поражали его подвижность, энергия, способность вспыхнуть  и  без  оглядки

броситься в бой за правое дело.

   Рассказывал Снегов и о себе.  В  революцию  Алексей  Владимирович,  тогда

Алеша, пришел молодым пареньком. Судьба бросала его с места на место.  В  те

годы он и встретился сначала с Микояном, а позднее на Украине  с  никому  не

известным Хрущевым. Потом жизнь развела их. Карьера отца пошла вверх. Снегов

же продвигался по служебной лестнице значительно медленнее.

   Наступил 37-й год. Алексей Владимирович, в то время секретарь  одного  из

обкомов, был репрессирован, прошел через все круги следственного ада, но так

никого и не назвал. Получив в итоге двадцать пять лет, он исчез из  жизни  и

Хрущева, и Микояна.

   В оккупации фашисты заживо сожгли его мать как мать активного коммуниста.

А Снегов сидел в лагере как враг народа  и  иностранный  шпион.  Закончилась

война, но на его судьбе это никак не отразилось.

   Но вот пришел 53-й...

   В марте умер Сталин, к власти рвался Берия. Снегов был  хорошо  знаком  с

ним. Вместе они работали  в  Закавказье  в  первые  годы  Советской  власти.

Пересекались пути и позднее. Но близости между ними никогда  не  было:  друг

друга они не любили. Снегов многое знал о Берии, в том числе и такое, о  чем

Лаврентий Павлович предпочитал не вспоминать. Знал он и  о  службе  Берии  у

мусаватистов в Гражданскую, помнил кровавую историю его возвышения в Грузии,

не забыл  о  книге  "историка"  Берии,  переворачивающей  с  ног  на  голову

революционное прошлое Закавказья.

   Несмотря на подобные знания, Снегов каким-то чудом остался в живых.

   Летом  1953  года  Берию  арестовали.  Готовился  суд,  следствие  искало

свидетелей. Их почти не осталось. О  прошлом  обвиняемого  могли  рассказать

единицы.

   Тут-то и вспомнили о Снегове. Его нашли  в  лагере,  срочно  доставили  в

Москву. На процессе снова встретились жертва и палач...

   Суд свершился. Берию расстреляли.

   Тем  не  менее  судьба  свидетеля  обвинения  сложилась  непросто.  Новым

Генеральным прокурором СССР был назначен Роман Андреевич  Руденко,  когда-то

близкий  друг  Снегова.  Заключенного  Снегова  под  конвоем   доставили   в

прокуратуру, и они встретились.

   В разговоре Руденко упорно избегал главного,  но  наконец,  пряча  глаза,

спросил Снегова, что он мог бы для него сделать.

   Алексей Владимирович, по его словам,  в  ответ  только  удивленно  поднял

голову.

   Тогда Руденко стал  объяснять  ему,  что  закон  един  для  всех.  Снегов

осужден, и никто приговора не отменял. Ему предстояло возвращение в  лагерь.

В конце концов Руденко предложил Снегову сохранить  до  освобождения  записи

Алексея Владимировича.

   Снегов был ошеломлен...

   Записи свои он отдал, и Руденко спрятал их в свой  личный  сейф.  Там,  в

сейфе Генерального прокурора,  и  пролежали  дневники  заключенного  Снегова

больше двух лет.

   Сам же он... отправился досиживать.  В  пересыльной  тюрьме,  рассказывал

Алексей  Владимирович,  его  едва  не  убили  уголовники.  Время,  казалось,

остановилось. Вести с воли приходили редко, а так хотелось  знать,  что  там

происходит? Почему их не освобождают? Неужели все осталось по-прежнему?

   Наконец наступил 1956  год.  В  феврале  предстоял  XX  съезд  партии.  В

качестве гостей отец решил пригласить старых  коммунистов,  уцелевших  после

сталинских чисток. Когда помощник показывал ему список  гостей,  отец  вдруг

вспомнил о Снегове. Никто не рискнул сказать ему, что Снегов досиживает свой

срок, полученный в 37-м.

   Бросились  искать.  Прямо  из  тюрьмы  голодного  и   обросшего   Алексея

Владимировича доставили в Москву. Тут заменили лагерную  робу  на  добротный

костюм, выдали  гостевой  билет  в  Кремль.  О  недосиженном  сроке  больше,

понятно, не вспоминали...

   После съезда отец не выпускал Снегова из поля зрения*. С  такими  людьми,

как Алексей  Владимирович  Снегов  или  Ольга  Григорьевна  Шатуновская,  он

связывал серьезные надежды в деле ломки старого  аппарата.  Ему  нужны  были

единомышленники.

   После освобождения из лагеря Шатуновскую направили в  Комитет  партийного

контроля  заниматься  реабилитацией,  а  Снегова  послали   "комиссаром"   в

Министерство внутренних дел. Но консерваторы сдаваться не  собирались,  и  в

конце концов под благовидным предлогом должность Снегова была  сокращена,  а

сам он  оказался  на  "заслуженном  отдыхе"  "по  возрасту  и  по  состоянию

здоровья".

   И вот теперь мы сидим в его кабинете и пьем чай.  Все  больше  увлекаясь,

горячась, Алексей Владимирович вспоминал, доказывал, объяснял.

   Хрущев сегодня практически изолирован, убеждал он нас,  его  поддерживает

очень небольшая  прослойка  молодых  сотрудников  аппарата  ЦК.  Противников

гораздо больше, и они, оправившись от шока, вызванного XX съездом, лишь ждут

подходящего момента, чтобы взять реванш.

   Главным врагом Снегов называл Суслова и  его  аппарат  агитпропа.  Именно

они, по его словам, тормозили десталинизацию, топили в согласованиях попытки

критики сталинских методов, старались скрыть совершенные преступления. Любые

робкие ростки нового, прогрессивного тщательно выпалывались опытными  руками

этих "садовников" с "богатым" прошлым. Попытки взглянуть на  происходящее  с

объективных  позиций  безжалостно  пресекались.  Недоволен  Снегов   был   и

Хрущевым,  и  Микояном,  обвиняя  их   в   непростительном   либерализме   и

медлительности. Алексей Владимирович считал, что отец занимается "не тем".

   - Зачем, - говорил Снегов, - он  лезет  во  все  вопросы  промышленности,

сельского хозяйства? Один человек все равно ничего не сделает.  Не  кукурузу

надо  насаждать,  а  бороться  с  главным  врагом  -   сталинизмом   и   его

последователями, засевшими в самом  сердце,  в  ЦК  и  правительстве,  иначе

старый аппарат сломает  Хрущева.  В  ЦК  необходим  честный,  принципиальный

человек,  настоящий  коммунист,  способный  навести  порядок,  и  ему  нужно

предоставить чрезвычайные полномочия.

   Если  бы  удалось  добиться  победы  в  ЦК,  то  дальнейшее  развитие   в

прогрессивном направлении пошло  бы  быстрее,  с  гарантией  от  возврата  к

прошлому. Людей, которые могли бы перешерстить аппарат, вокруг Хрущева почти

нет. Большинство поддерживают его только  на  словах,  на  деле  препятствуя

любым начинаниям. Алексей Владимирович верил одному Микояну. Ему, по  мнению

Снегова, и должен Хрущев поручить чистку в аппарате ЦК.

   Снегов попросил меня передать отцу письмо  с  просьбой  принять  его  для

важного разговора. Я колебался. Ко мне  и  раньше  обращались  с  различными

ходатайствами. Когда я передавал  их  отцу,  он  неизменно  отчитывал  меня,

говоря, что обращения должны направляться  в  канцелярию  ЦК,  а  там,  мол,

знают, что делать.

   И все-таки я согласился - Снегов был не просто проситель, он  беспокоился

об общем деле.

   С того дня мы подружились с Алексеем Владимировичем. При  каждой  встрече

Снегов  рассказывал  все  новые  и  новые   подробности,   приводил   факты,

свидетельствующие о нарастающей  оппозиции  и  лично  Хрущеву,  и,  главное,

проводимой им политике.

   Прошло какое-то время. Письмо было готово. Я выбрал момент и передал  его

отцу, кратко рассказав,  что  знал.  Он  почему-то  не  слишком  обрадовался

весточке от старого товарища, пробормотав что-то об экстремизме  Снегова,  а

письмо, не вскрыв, положил в карман. Снегова отец в скором  времени  принял,

но на мой вопрос о впечатлениях от встречи отмахнулся, сказав,  что  Алексей

Владимирович многое преувеличивает, а  многого  просто  не  понимает.  Может

быть, в словах Снегова есть доля истины, но выводы его, по мнению отца, были

просто неверны, раздуты, а страхи необоснованны.

   Поддерживать разговор отец не стал,  и  больше  мы  к  этому  вопросу  не

возвращались.

   Я поехал к Снегову. Он был в отчаянии  и  ярости.  По  его  словам,  отец

ничего не понял и просто не принял его всерьез. Снегов рассказал ему о  том,

что делается в ЦК, об интригах  за  его  спиной.  Взывал  к  благоразумию  и

бдительности, предупреждал о нависшей опасности  реставрации  сталинизма,  а

отец только посмеялся и  сказал  в  ответ,  что  у  Снегова  сильно  развито

воображение и потому в каждом углу ему мерещатся враги.

   Хрущев сказал ему, что в ЦК работают искренние, беззаветно преданные делу

партии люди. Как и у всех, у них есть свои  недостатки,  но  каждый  из  них

предан  идее  до  конца,  и  подозревать  их   в   интригах,   преследовании

своекорыстных  интересов,  а  тем   более   в   приверженности   сталинизму,

осужденному  съездом  партии,  неправильно.  Не  надо  заниматься  сведением

счетов, это вызовет новую волну насилия и ненависти - так отец  отреагировал

на призыв Снегова провести следствие и наказать палачей.

   Когда же Алексей Владимирович  принялся  убеждать  его  оставить  текущие

хозяйственные дела специалистам, а самому заняться  кардинальными  вопросами

партийной политики, отец просто рассмеялся и сказал, что нет  более  важного

дела, чем накормить, одеть и обуть народ, и в решении  вот  таких  будничных

дел он и видит свою самую  главную  задачу.  Микояна  передвинуть  в  ЦК  он

отказался, сославшись на то, что все заняты своим делом.

   - Он просто слеп, - заключил Снегов.

   Разговор получился тягостным. До встречи  с  отцом  Алексей  Владимирович

встречался с Микояном, но  и  тут  ничего  не  добился.  Словом,  он  был  в

отчаянии.

   Невольно и я  заразился  настроением  Снегова:  чувствовал  необходимость

что-то сделать,  предпринять,  предупредить.  Становилось  страшно  за  наше

государство и, не скрою, за себя, вокруг виделись заговорщики.

   За стенами квартиры Снегова все менялось. Жизнь шла своим чередом и  была

прекрасна, как это свойственно видеть молодости. Вокруг были милые дружеские

лица, добрые, честные улыбки, никак не соответствовавшие  мрачным  прогнозам

из заваленной бумагами квартиры. Я стал все реже бывать у Снегова. Тем более

что после приема у отца и он потерял интерес ко мне. Теперь в его  борьбе  я

мало чем мог ему помочь. Вскоре беспокойство забылось...

   Жизнь между тем продолжалась. Наступал новый, 1964 год. Он был  для  отца

юбилейным: ему исполнялось 70 лет и примерно 10  лет  пребывания  на  высших

партийных и государственных постах.

   По случаю новогоднего праздника в огромном зале на верхнем этаже  недавно

отстроенного Кремлевского Дворца съездов был устроен прием. Те, кто бывал во

Дворце  съездов,  хорошо  представляют  себе  этот  зал:  в  перерывах   все

устремляются в расположенные здесь буфеты.

   В последние годы отец установил традицию встречать Новый год не  дома,  в

кругу  семьи,  а  в  этом  зале.  Здесь  собирались   члены   Президиума   и

ответственные сотрудники ЦК, работники Президиума Верховного Совета и Совета

Министров,  военачальники,  передовики  производства,  писатели,  режиссеры,

актеры,  поэты,  драматурги,  художники,  конструкторы  самолетов  и  ракет,

дипломаты.

   В углу зала на возвышении стояла большая,  ярко  украшенная  елка.  Прием

проходил  пышно,  с  обилием  тостов,  танцами.  Далеко  за  полночь   гости

разъезжались по домам догуливать в кругу близких.

   Кому-то нововведение нравилось -  здесь  завязывались  новые  знакомства,

велись  интересные  разговоры,  устанавливались  нужные  контакты.   Кое-кто

морщился: Новый год - праздник семейный, домашний. Но ходили исправно все.

   Отец чувствовал себя здесь радушным хозяином. В том году среди гостей был

Николай Александрович Булганин. После Пленума 1957  года  он  еще  некоторое

время оставался Председателем Совмина,  но  его  отставка  была  предрешена,

когда "антипартийную группу"  рассеяли  по  отдаленным  городам.  Постепенно

выходили на пенсию и возвращались в  Москву  Молотов,  Каганович,  Маленков,

Шепилов и другие. Вернулся и Булганин. Жил он одиноко. Мало  кто  из  старых

друзей рисковал с ним общаться.

   Отцу захотелось увидеться с ним, и опальному экс-премьеру  было  отослано

приглашение на встречу Нового года.

   Двигало отцом, уверен, вовсе не желание увидеть поверженного  противника.

В преддверии семидесятилетия все чаще вспоминались молодые  годы,  тянуло  к

старым друзьям. Долгое  время  они  были  близки:  Хрущев  -  секретарь  МК,

Булганин - председатель Моссовета. Жили в одном доме на  улице  Грановского,

на  пятом  этаже,  дверь  в  дверь.   Даже   в   глухие   времена   всеобщей

подозрительности они, бывало, незаметно для чужих глаз забегали друг к другу

в гости выпить стакан чаю или рюмку коньяку накоротке...

   На  том  памятном  новогоднем  празднике  отец  тепло  встретил   Николая

Александровича, они обнялись, как в прошлые годы, и... разошлись, теперь уже

навсегда.

   Кончился праздник, погасли елочные огни,  отгремела  музыка,  и  на  отца

навалились будничные заботы. Дела шли далеко не  блестяще.  Необходимо  было

найти  выход,  ту  единственную  ниточку,  дернув  за  которую,  удалось  бы

запустить хозяйственный механизм. Но  нити  рвались,  завязывались  в  узлы,

клубки проблем...

   Отец понимал, как я неоднократно слышал от него в то  время,  что  старая

система управления народным хозяйством, расчет на голый  энтузиазм  рабочего

класса, лозунг "догнать и перегнать Америку" ничего уже не дают  и  дать  не

смогут. Он  лихорадочно  искал  экономическую  схему,  способную  обеспечить

функционирование хозяйственного механизма без окриков  сверху.  Но  реальных

результатов по-прежнему не было.  Одно  он  знал  твердо:  без  материальной

заинтересованности труженика ничего не выйдет.

   Каждый новый шаг не только натыкался  на  скрытую  оппозицию  со  стороны

коллег-идеологов и ученых-экономистов, нужно было  преодолеть  сопротивление

внутри самого себя. Ведь рынок, конкуренция, прибыль  были  осуждены  еще  в

двадцатых годах, когда было заявлено, что  это  прямой  путь  к  реставрации

капитализма. Как же перешагнуть через такой барьер?..

   Но и стоять на месте нельзя, нужно было найти способ,  чтобы  "накормить,

одеть и обуть народ".

   С трудом новые непривычные  идеи  пробивали  себе  путь.  Отец  поддержал

экономиста  Либермана  из  Харькова,  одобрил  эксперимент  в  казахстанском

совхозе, где директорствовал Худенко.  К  тому  времени  в  его  воображении

складывались  основные  контуры  экономических  преобразований,  были   даже

приняты основные принципиальные решения. Речь шла о  предоставлении  большей

свободы директорам. Предполагалось, что они лучше верхов  представляют,  что

нужно  предпринять,  чтобы  совершить  рывок,  обогнать  соперников,  занять

лидирующее место в мире. В те годы никто не подозревал,  что  широкие  права

распоряжаться чужой собственностью могут привести  к  обратным  результатам,

что интересы собственника-государства и  облаченного  широкими  полномочиями

директора могут не совпадать, что расширение  прав  должно  быть  ограничено

дополнительной  ответственностью,  ответственностью  частной  собственности,

ответственностью распоряжаться своими, а не чужими деньгами. Но это мы знаем

сейчас, а тогда казалось, что правильный ответ где-то совсем  рядом.  Против

обыкновения отец на этот раз не спешил, хотелось еще  и  еще  раз  проверить

закладываемые в фундамент будущей экономики принципы.  Ведь  на  исправление

возможных ошибок времени не оставалось, это была его последняя надежда.

   Присматривался отец и к опыту других стран. Большое впечатление  на  него

произвели беседы с Тито. Он внимательно приглядывался  к  опыту  югославских

друзей, но попробовать применить его у нас не торопился. В  1963  году  отец

провел почти весь свой отпуск в Югославии, исколесил страну вдоль и поперек,

спускался в шахты, посещал заводы и фабрики, говорил  с  крестьянами.  Вывод

для себя он сделал неутешительный. "Все устроено так же, как и у нас, только

выкрашено в другой цвет", - ответил он на мои расспросы о  его  впечатлениях

от увиденного. К тому же идеологи в один голос  твердили,  что  в  Югославии

социализм не чистый, отдает сильным капиталистическим душком.

   Пока шла подготовка коренной реформы, отец  попытался  найти  сиюминутное

решение,  позволившее  бы  улучшить  работу  народного  хозяйства  в  рамках

существующей структуры.

   В  целях  лучшего  функционирования  системы  было  принято   решение   о

разделении обкомов и райкомов на промышленные и сельские.

   Соображения,  высказанные  отцом,   были   просты:   народное   хозяйство

необыкновенно усложнилось, секретарь обкома  или  райкома,  его  аппарат  не

могут одновременно быть специалистами  и  в  промышленности,  и  в  сельском

хозяйстве. А значит, нужно создать два параллельных аппарата.

   Новый подход, по сути, означал, что в партийном руководстве всех уровней,

вплоть до районного, должны сидеть люди, досконально разбирающиеся  в  любых

мелочах.

   Другими словами,  партии  предстояло  от  руководства  вообще  перейти  к

профессиональному  управлению,   а   партийным   секретарям   всех   уровней

превратиться в искусных  менеджеров.  Естественно,  чиновники  не  пришли  в

восторг от подобной перспективы, понимали,  что  раньше  или  позже,  скорее

раньше, им придется уступить свои места более образованной молодежи. А  кому

такое придется по нраву?

   Я слышал от отца об этих идеях. Зрели они, видимо, давно.  Тем  летом  он

отдыхал на новой даче в Крыму, поблизости  от  Ливадии.  Дом,  сложенный  из

белого песчаника, хорошо сохранял прохладу, но отец почти все время проводил

под полотняным навесом на пляже, редко бывая в четырех  стенах.  У  моря  он

читал почту, беседовал с посетителями: чиновниками  из  Москвы,  гостями  из

соседних санаториев -  конструкторами,  учеными,  писателями.  Там  же,  под

навесом, были установлены телефоны правительственной связи. Отец  и  ночевал

часто здесь же, в деревянной будочке, построенной чуть выше пляжа.

   Помню, как-то у отца гостили Брежнев, Подгорный  и,  кажется,  Полянский.

Они отдыхали на близлежащих дачах и заехали  по-соседски  "на  огонек",  как

говаривал отец. Расположились в плетеных креслах у самой воды. Шел неспешный

разговор о государственных делах. Потом пошли купаться. Отец, кстати, плавал

плохо  и  пользовался  надувным  спасательным  кругом  из  красной   резины,

напоминавшим велосипедную камеру. Разговор о разделении обкомов начался  еще

в воде, и, выйдя на берег, отец продолжил свою мысль. Наконец  он  замолчал.

Все тут же в один голос бурно, с  энтузиазмом  его  поддержали.  "Прекрасная

идея, надо ее немедленно реализовать", - запомнилось мне тогда. Особенно был

воодушевлен Николай Викторович Подгорный.

   Мне этот план почему-то не пришелся по душе,  но,  по  давно  заведенному

правилу, в разговоры старших я не смел вмешиваться.  Они  лучше  знают,  что

делают. Если я не согласен, значит, я не прав.

   Вскоре Пленум ЦК одобрил реорганизацию партийных органов,  и  идея  стала

воплощаться в жизнь. Однако надеждам не суждено было сбыться:  хозяйство  не

стало работать лучше, а возникшее дублирование  руководства  только  усилило

неразбериху. К тому же в результате реорганизации снова вырос аппарат.

   Руководители всех рангов глухо роптали. Это была последняя реорганизация,

осуществленная отцом. Но правильное решение так и не было найдено...

   Да, дела не ладились, и  отец  хватался  сам  за  решение  той  или  иной

конкретной проблемы, не  вылезал  с  заводов,  объезжал  поля,  везде  хотел

успеть, все увидеть сам. Но не успевал.

   И все-таки за эти годы многое  удалось  сдвинуть:  развернулось  жилищное

строительство, поднялась  целина,  что  дало  заметную  прибавку  к  урожаю,

началось развитие большой химии.

   Серьезно изменилось положение и в области внешней политики. Выдвинутый на

XX съезде партии тезис о реальной  возможности  предотвращения  войны  между

странами с разными социальными укладами провозгласил начало  новой  эпохи  в

международных  отношениях,  позволив  перейти  от  бесконечного  наращивания

вооруженных сил к их сокращению, а потом и к разоружению.

   Способствовало разрядке и решение проблемы сбалансирования  военной  мощи

Советского Союза и Соединенных Штатов.

   В течение многих лет наше  руководство  жило  в  кошмаре  -  американские

бомбардировщики могли легко нанести ядерный удар  по  Советскому  Союзу  без

всякого возмездия. Теперь же, с появлением ракет, обе  державы  оказались  в

равном  положении.  И,  как  следствие,  открылась  возможность   сокращения

вооруженных  сил.  За  короткий  срок  Советская  Армия  уменьшилась   почти

наполовину: с 5,5 до 2,5 миллионов человек.

   Отец ставил задачу добиться еще большего ее сокращения, чтобы высвободить

людские ресурсы и средства для развития народного хозяйства. Уменьшился срок

действительной службы. Молодые люди вернулись домой,  и  экономика  получила

дополнительные рабочие руки.

   Предпринятые шаги вызвали недовольство  генералитета;  военные,  казалось

им, теряли свои позиции и привилегии. Мириться с  таким  положением  они  не

хотели. Но  отец  был  непреклонен.  Он  хорошо  знал  нравы  военных  и  не

намеревался плясать под дудку доморощенных милитаристов. В его  понимании  в

будущем должны были сохраниться лишь минимальные силы взаимного сдерживания,

и отцу не терпелось провести эти планы в жизнь: ракетный  бум  был  в  самом

разгаре, а он уже всерьез ставил вопрос о переводе ряда ракетных заводов  на

выпуск мирной продукции.

   Новый  подход  позволил  начать  переговоры  с  Соединенными  Штатами   о

сокращении ядерных вооружений. Серьезным успехом стало подписание Договора о

запрещении испытаний ядерного оружия в атмосфере, в космическом пространстве

и под водой.

   Важные сдвиги произошли и во внутренней жизни страны.  Начавшийся  на  XX

съезде процесс разоблачения культа личности Сталина неизбежно  перерастал  в

демократизацию всей  нашей  системы,  всего  общественного  уклада.  Вставал

вопрос о новой Конституции. Дело шло медленно, со скрипом, но все-таки шло.

   Отца чрезвычайно волновала проблема власти, ее преемственности,  создание

общественных  и  государственных  гарантий,  не  допускающих  сосредоточения

власти в одних руках, и тем более  злоупотреблений  ею.  Одной  из  ключевых

проблем были выборы  депутатов  трудящихся.  Вместо  существовавшей  системы

выдвижения одного кандидата отец предлагал выдвигать нескольких, чтобы  люди

могли  свободно  выбрать  лучшего  -  так  появлялась  реальная  зависимость

депутатов от избирателей.

   В качестве  доказательства  несовершенства  существовавшей  избирательной

системы он приводил пример с депутатом Верховного Совета СССР  писательницей

Вандой Львовной Василевской. Отец высоко ценил ее творчество и  общественную

деятельность. Она часто бывала у нас в доме.  Теплые  отношения  сохранились

еще с войны. В 1939  году  Ванда  Львовна,  дочь  крупного  государственного

деятеля буржуазной Польши, пришла в освобожденный Львов и  навсегда  связала

свою судьбу с нашей страной. Во время войны она вместе  с  мужем,  известным

драматургом Александром Корнейчуком, часто бывала в войсках,  встречалась  с

отцом в Сталинграде, на Курской  дуге.  Но  как  депутат  она...  ничего  не

делала. Причем настолько демонстративно,  что  украинские  власти,  опасаясь

неприятностей, в очередной избирательной кампании  каждый  раз  отводили  ей

новый избирательный округ, подальше от предыдущего. Там, где ее как депутата

еще не знали...

   - Разве так  можно!  -  возмущался  отец.  -  Какие  это  депутаты!  Кого

подсовывают, того и выбирай!

   Однако изменить порочную систему ему было не суждено. Времени  для  этого

не оставалось.

   В рамках работы над новой Конституцией обсуждался и  вопрос  установления

такого  регламента  работы  Советов,  при  котором  они  реально  могли   бы

контролировать жизнь в своих регионах. Ставилась задача придания им большего

авторитета и передачи полноты власти. В одном из  вариантов  рассматривалась

возможность перехода  к  непрерывной  работе  Советов,  как  это  принято  в

парламентах западных стран.

   Важнейшим компонентом проблемы  власти  была  процедура  преемственности.

Отец  мучился:  как  сделать  передачу  власти  из  одних   рук   в   другие

естественной, безболезненной. Созрела идея сокращения времени пребывания  на

руководящей  работе  до  двух  сроков.  XXII   съезд   КПСС   принял   такое

постановление  в  отношении  партийных   функционеров.   Теперь   оставалось

распространить его на государственные органы и  закрепить  решение  в  новой

Конституции. Но сразу же возникло множество проблем, и в  первую  очередь  -

куда уйдет функционер после двух сроков? Где и как он сможет приложить  свои

опыт и знания?

   В этом деле отец впрямую следовал примеру США. После двух визитов  в  эту

страну  он  стал   внимательнее   приглядываться   к   заокеанскому   опыту,

примериваться к нему. Правда, возможности заимствования положительных черт в

построении государственной структуры он публично никогда не высказывал. Лишь

иногда, осторожно, в своем кругу.

   Но если многие другие нововведения отца одобрялись или  не  одобрялись  и

все-таки принимались аппаратом, пусть и с недовольным ворчанием, то  тут  он

задел за живое. В руководящем звене, от  района  и  выше,  началась  паника.

Сформировалась не просто группа недовольных, а серьезная оппозиция, жаждущая

активных действий.

   Подлили масла в огонь и акции, лишавшие аппаратчиков  многих  привилегий,

дарованных Сталиным. Первым шагом в этом направлении сразу после  XX  съезда

была отмена так называемых "пакетов" - не облагаемых налогом  дополнительных

регулярных выплат определенным категориям чиновников.  Но  испуг,  вызванный

"секретным  докладом",  привел  бюрократию  в  оцепенение,  видимо,  поэтому

"урезание" прошло сравнительно безболезненно. Слишком все  были  перепуганы,

слишком свежи в памяти были ночные аресты, чтобы решиться на противоборство.

   Однако шок быстро прошел, и аппарат усвоил, что теперь никому  не  грозят

ни расстрелы, ни аресты, ни ссылки. Бюрократия стала все  увереннее  ощущать

себя решающей силой, хозяйкой положения. Последовавшие инициативы безнадежно

буксовали. Предложения о ликвидации "закрытых распределителей" и  сокращении

числа персональных машин должна была  выработать  и  осуществить  специально

назначенная  комиссия  ЦК.  Возглавил  ее   сначала   Алексей   Илларионович

Кириченко, в то время Второй секретарь  ЦК.  Комиссия  заседала,  обсуждала,

рекомендовала, отвергала и уточняла, но... ничего не решала.

   Отец нервничал, торопил. Его заверяли, что дело  близится  к  завершению.

Показывали какие-то бумаги. Он на время успокаивался, и все  возвращалось  в

прежнее состояние.

   Кириченко сменили еще несколько председателей, и  наконец  после  октября

1964 года комиссия прекратила свое существование. Единственно,  что  удалось

отцу, - немного сократить парк персональных машин, пересадить  чиновников  с

"Чаек" на более дешевые "Волги". Не всех. Министры, апеллируя к соображениям

престижа, отстояли свое право на "Чайки".

   Громоздкими "ЗИЛами" теперь пользовались тоже не все члены Президиума ЦК,

а только три высших лица в государстве: Первый  секретарь  ЦК,  Председатель

Правительства и Председатель Президиума Верховного Совета. Остальные  ездили

на "Чайках".

   Подсократили  в  то   время   и   охрану.   Отца,   кроме   его   личного

адъютанта-прикрепленного, сопровождал  второй  "ЗИЛ"  с  тремя  охранниками,

остальные члены высшего руководства довольствовались одним прикрепленным.

   Во время поездок на  дачу  по  Рублевскому  шоссе  отец  не  раз  замечал

гуляющих по окружающему  шоссе  лесу,  даже  в  самую  неподходящую  погоду,

похожих друг на друга молодых  людей.  Поинтересовался  у  Председателя  КГБ

Серова не его ли это люди?  Тот  не  отпирался:  "мои",  и  стал  пространно

говорить о необходимом минимуме  безопасности,  о  возможных  покушениях  со

стороны вражеских разведок. Отец его не  дослушал,  подобные  разговоры  ему

обрыдли еще в сталинские времена, и перебил: "Если американцы  захотят  меня

убить, то они это сделают, сколько бы людей вы ни натыкали вдоль дорог.  Тут

не убережешься. Но вряд ли они пойдут на такое. А так вы впустую  расходуете

народные средства". Серов не возражал, но и людей в штатском вдоль шоссе  не

убавилось. Правда, теперь они старались при приближении машины  отца  спешно

укрыться в ближайших кустах.

   Вторично объясняться с Серовым отец посчитал излишним,  приказал  урезать

соответствующую статью расходов КГБ и передать Председателю, что, видимо,  в

его ведомстве столько излишних средств, что он просто не  знает  на  что  их

расходовать. После этого "любители" лесных прогулок исчезли.

   Не терпел отец и всяких "мероприятий" по пути его следования. Его лимузин

шел в общем потоке транспорта, позволяя себе разве что  в  нарушение  правил

выскочить при обгоне за осевую линию, да нетерпеливо покрякивать  сигналами,

приближаясь   к   светофору.   Заслышав   знакомые   требовательные   звуки,

регулировщики поспешно включали зеленый свет. Перекрытие  улиц,  организация

шумных, мигающих разноцветными огнями как новогодняя елка кортежей, -  такое

никому не приходило и в голову. Конечно, не обходилось без заминок, особенно

на перекрестках вблизи центра. Машин в городе становилось  все  больше.  Для

расшивки пробок отец предложил построить разноуровневые развязки и подземные

переходы. Городские власти поначалу встретили очередную  его  "выдумку"  без

энтузиазма, - сложно все и дорого. Но потом идея привилась.

   Конечно,  установление  социальной  справедливости  за  счет   ликвидации

привилегий носило  скорее  морально-этический  характер,  поскольку  решение

экономических проблем от этого  не  зависело.  Удовлетворить  потребности  в

товарах можно было  только  их  производством  в  достаточном  количестве  и

нужного качества, а не путем перераспределения благ.

   Принятые решения безмерно озлобили тех, кому грозило лишение  привилегий.

И, что немаловажно, не только их самих, но и их жен.

   "Проходя коридорами ЦК, я просто физически ощущаю, как  его  обитатели  в

спину расстреливают меня взглядами",  -  при  последней  встрече,  несколько

противореча самому себе, пожаловался отец Снегову. Все это, в свою  очередь,

сыграло не последнюю роль в падении Хрущева.

   Не увенчались успехом и попытки отца сократить  государственный  аппарат.

Чиновники, сокращенные в министерствах, переходили в совнархозы, комитеты  и

другие новообразования, появлявшиеся как из-под земли. Понятно,  что  и  эти

мероприятия тоже ни в коей мере не добавляли  симпатий  к  отцу  со  стороны

бюрократии.

   Все мы наслышаны о непростых отношениях отца с творческой интеллигенцией.

Очевидно, этот феномен требует глубокого исследования.  Я  же  позволю  себе

лишь несколько замечаний.

   Результаты XX съезда  партии  вызвали  резкое  оживление  в  общественной

жизни, литературе и искусстве. Появились новые имена,  смелые  произведения.

Вслух стали говорить о том, о  чем  вчера  боялись  и  подумать.  Зашатались

"авторитеты". И тут выяснилось, что сама власть не была готова к  восприятию

перемен. Развитие событий для нее оказалось неожиданным:  такая  "домашняя",

послушная творческая интеллигенция выходила  из-под  контроля,  отказывалась

повиноваться привычному окрику сверху. Многих это новое пугало, а  испуг,  в

свою очередь, вызывал ответные меры.

   Отец никогда не занимался вплотную  этими  вопросами,  не  числя  себя  в

специалистах, каким он считал себя в сельском хозяйстве, промышленности  или

строительстве. В официальной идеологии царили  М.А.Суслов  и  Л.Ф.  Ильичев.

Однако в критических  ситуациях  оппоненты  апеллировали  к  отцу:  писатели

присылали произведения, отвергнутые инстанциями, а "идеологи"  при  малейшем

ослаблении "вожжей" хором стращали, говоря,  что  контрреволюция  в  Венгрии

начиналась с "кружка Петефи",  кончили  же  виселицами  и  стрельбой.  Стоит

отпустить "вожжи", и у нас может такое случиться.

   В этих предостережениях была доля истины.  Ведь  расширение  политических

свобод,   не   подкрепленных   экономически,   может   легко   привести    к

непредсказуемым последствиям.

   Последние годы перед отставкой омрачились его  резкими  столкновениями  с

писателями, поэтами, художниками, музыкантами. Он вступил в борьбу  с  теми,

кто, по сути, стоял с ним по  одну  сторону  баррикады,  что  было  особенно

обидно.

   Нужно,  впрочем,  сказать,  что  акция  была   тщательно   и   продуманно

срежиссирована. Отца долго обрабатывали, и наконец его удалось убедить,  что

"зараза" буржуазной идеологии овладела умами наших творческих интеллигентов,

особенно молодых.  Их  надо  спасать.  Иначе  они  погубят  себя  и  нанесут

неизмеримый вред нашей стране, делу коммунизма.  Известно,  что  "буржуазная

идеология" лезет во все щели, стоит только потерять бдительность.

   Расчетливо выбрав момент,  Хрущева  спровоцировали  на  ряд  выступлений,

поссоривших его с  людьми,  которые  еще  вчера  были  его  самыми  горячими

сторонниками. Теперь же они оказались в разных лагерях.

   Ко всем бедам добавились осложнения внутри социалистического  сообщества.

Только-только стали утихать бури в  Европе,  стабилизировалось  положение  в

Польше и Венгрии, как появился новый очаг напряженности. На сей раз возникли

разногласия с Китаем. Анализ причин и следствий противостояния, приведшего к

вооруженным столкновениям, - удел специалистов. Я только  скажу,  что  в  те

тяжелые дни всю ответственность за  конфликт  принял  на  свои  плечи  отец.

Кому-то казалось, а кое-кто сознательно хотел представить дело в таком виде,

будто это не идеологический и политический  конфликт,  а  проявление  дурной

воли лидеров двух стран, в  частности  Хрущева.  Чтобы  окончательно  понять

несостоятельность такого подхода, потребовались годы.

   Груз проблем был тяжел, а сил к семидесяти годам оставалось  все  меньше.

Домой отец приходил усталый, измотанный. Делал два круга по  дорожке  вокруг

дома на Ленинских горах, ужинал, вытаскивал из портфеля толстые разноцветные

папки с бумагами - вечернюю порцию работы. Ежедневно отцу на  стол  ложились

многостраничные проекты постановлений правительства,  записки  по  различным

вопросам,  донесения  послов  и  разведки,  обзоры  зарубежной  прессы  плюс

подавляющее   большинство   газет,   от   "Правды"   до   "Строительной"   и

"Учительской".   Отец   читал   все,   внимательно   просматривал    газеты,

заинтересовавшие его статьи откладывал на  вечер  для  детального  изучения.

Устраивался он тут же, в столовой, на уголке стола, или поднимался на второй

этаж в  свою  спальню.  И  хотя  в  доме  был  кабинет,  он  им  никогда  не

пользовался. Как правило, работа затягивалась до полуночи. Утром, к  девяти,

он всегда был на работе. От бесконечного  чтения  болели  глаза.  Когда  ему

стало совсем невмоготу, отец  попросил  помощников  сортировать  поступающую

почту, отбирать для  него  наиболее  важные  материалы,  а  по  остальным  -

составлять обзоры. Жизнь сразу облегчилась. Через  пару  недель  отец  решил

проверить, что помощники сочли  недостойным  его  внимания.  Оказалось,  что

критерии  отца  и  помощников   различались   и   различались   значительно.

"Неважные", по  их  мнению,  материалы  ему  представлялись  очень  важными,

"второстепенная"  информация  -  решающей.  Пришлось  вернуться   к   старой

практике. Только все чаще он  просил  кого-нибудь  из  помощников  или  нас,

детей, почитать вслух.

   В те годы Президиум ЦК принял решение, устанавливающее  отцу  сокращенный

рабочий день и  дополнительные  две  недели  отпуска.  Решение  осталось  на

бумаге, работа занимала не только весь рабочий  день,  но  и  все  свободное

время. Дополнительным  отпуском  он  пользовался  -  хорошо  было  уехать  в

Пицунду, в Крым или Беловежскую Пущу, хоть чуть-чуть оторваться  от  рутины.

Там отец мог сосредоточиться, обдумать кардинальные проблемы. Свои выводы  и

предложения он тут же оформлял в виде записок в ЦК. Часто  отец  пользовался

свободным временем на отдыхе для совещаний или просто для бесед с учеными  и

конструкторами. Помню  многолюдные  собрания,  обсуждавшие  в  Пицунде  пути

развития авиации, ракетостроения, химии.

   Отец твердо отдавал себе отчет в том,  что  силы  его  на  исходе,  да  и

приближающийся семидесятилетний юбилей знаменовал  определенный  рубеж.  Все

чаще и настойчивее обращался он к мыслям о  преемнике.  Все  чаще  думал  об

отставке. О желании уйти не раз говорил  в  кругу  семьи,  иногда  в  шутку,

иногда всерьез. Возвращался он к этому вопросу  и  в  разговорах  со  своими

коллегами по Президиуму ЦК.

   "Мы,  старики,  свое  отработали.  Пора  уступать   дорогу.   Надо   дать

возможность молодежи поработать" - вот,  насколько  я  помню,  типичное  его

высказывание на  эту  тему.  При  этом  он  широко  улыбался,  а  окружающие

похохатывали, сводя его слова к шутке.

   В 1964 году он впервые заговорил об отставке публично, на одной из встреч

с молодежью. Его речь была опубликована во всех газетах.  Скрывались  ли  за

этими словами  серьезные  намерения?  Думаю,  отец  действительно  собирался

уходить. Не раз он упоминал о приближающемся XXIII съезде партии как о своем

последнем рубеже.

   Если дома его слова не встречали возражений, то товарищи по работе  бурно

протестовали.

   - Что вы, Никита Сергеевич! Вы отлично выглядите! У вас и сил больше, чем

у молодого! - слышалось в ответ на его мысли вслух.

   Мне трудно сказать, мог ли он принять такое решение  в  действительности.

Ведь у него рождались все новые замыслы, планы.  Хотелось  претворить  их  в

жизнь, а уж потом уйти.

   Но какими бы серьезными ни были мысли об отставке, о своем преемнике отец

думал  неотступно.  Один  кандидат  заменялся  другим,  потом   третьим.   А

окончательного решения все не виделось, хотелось найти достойного человека и

обязательно помоложе, поэнергичнее.

   В конце концов он остановился на Фроле Романовиче Козлове. Ему все больше

доверялся отец, хотя и не обходилось без конфликтов, острых перепалок.

   Однако случилось несчастье. Козлов тяжело заболел  -  инсульт.  Когда  он

немного пришел в себя и вернулся  из  больницы  на  дачу,  отец  поехал  его

навестить. Был выходной день, и, как  обычно,  он  захватил  с  собой  меня.

Раньше Козлов часто бывал у нас дома, и наши семьи хорошо знали друг друга.

   Дача  Козлова  располагалась  неподалеку,  сразу  за  Успенским.  Миновав

стандартные зеленые ворота, машина остановилась у  подъезда.  Встречала  нас

жена Фрола Романовича и еще какие-то люди. Прошли в дом. Кровать, на которой

лежал Фрол Романович, стояла посередине комнаты, чтобы сестрам было  удобнее

подходить к больному. У стены стоял столик  с  лекарствами,  стерилизатором,

шприцами.

   Козлов  полулежал  на  подоткнутых  подушках,  бледное  лицо  отсвечивало

желтизной. Когда мы вошли, он узнал  отца,  попытался  сдвинуться  с  места,

заговорить, но речь была бессвязна. Впечатление  он  производил  удручающее.

Отец постоял возле него некоторое время, пытался  ободрить,  шутил  в  своей

манере, говоря, что Козлов, мол, отдыхает, симулирует. Пора выздоравливать -

и на работу.

   Попрощавшись, мы прошли в соседнюю  комнату.  Там  собрались  врачи.  Нам

объяснили, что опасности для жизни Фрола Романовича нет, но до выздоровления

пройдет еще много месяцев.

   - Работать сможет? - спросил тогда отец.

   Приговор медиков был единодушным: безусловно, нет.  Он  останется  полным

инвалидом. К тому же сильное волнение могло привести к новому приступу  и  к

смерти.

   Рассчитывать на Козлова не приходилось...

   Отец запомнил предостережение медиков о том,  что  нервный  стресс  может

оказаться пагубным для больного. И поэтому на ближайшем заседании Президиума

ЦК,  когда  речь  зашла  о  судьбе  Козлова,  он  предложил  оставить  Фрола

Романовича, несмотря на болезнь, членом Президиума ЦК. Никто не  противился.

Но после октября 1964 года  решение  пересмотрели  и  Козлова  отправили  на

пенсию. Врачи оказались правы. Он не перенес потрясения и вскоре умер.

   В связи с болезнью Козлова перед отцом еще острее встала проблема  теперь

уже не только будущего преемника,  но  и  сегодняшней  кандидатуры  на  пост

Второго секретаря ЦК.

   А решения все не находилось. Посоветоваться было не  с  кем.  И  вот  эти

мучительные  сомнения,  внутренняя  потребность  выговориться,   видимо,   и

послужили причиной  того,  что  мне  довелось  проникнуть  в  святая  святых

политической кухни, стать свидетелем раздумий отца.

   Отец был энергичным, увлекающимся человеком и,  как  и  все  люди  такого

типа, с наслаждением обсуждал с кем угодно  нюансы  полюбившейся  ему  идеи.

Дома на нас обрушивались различные технологии изготовления панелей для жилых

домов, мы знали много о преимуществах и недостатках сборного  и  монолитного

железобетона,  представляли,  во  сколько  раз  выгоднее  плавить  сталь   в

конверторе по сравнению с мартеном, разбирались в  особенностях  выращивания

не только кукурузы,  но  и  чумизы,  пшеницы,  овощей,  винограда,  фруктов,

восхищались возможностями замены металла пластмассой,  следили  за  успехами

судов на подводных крыльях, знали и о многом другом.

   Со мной, поскольку я был причастен к оборонным делам, отец обсуждал еще и

вопросы, связанные с авиацией, ракетами, танками. Но  никогда  в  разговорах

при нас он не касался кадровых вопросов. Взаимоотношения в руководстве  были

абсолютно запретной  темой.  Даже  в  июне  1957  года,  когда  противоречия

вылились в бурные заседания Президиума, а затем Пленума ЦК, мы могли  только

по косвенным признакам догадываться, что же происходит.  Сведения  приходили

со стороны. О том, чтобы задать вопрос отцу, не могло быть и речи. Ответ был

известен, форма тоже:

   - Не лезь не в свое дело. Не мешай.

   Поэтому я был просто ошарашен, когда в ответ на мой вопрос о Козлове отец

вдруг заговорил о мучивших его сомнениях.

   Дело происходило  на  даче  глубокой  осенью  1963  года.  Вечером  вышли

пройтись. Мы гуляли в свете фонарей  по  парадной  асфальтированной  дороге,

ведущей от ворот к дому, как вдруг отец заговорил о ситуации  в  Президиуме.

Насколько я помню, он пожалел, что Козлов не может вернуться на  работу.  По

его словам, он очень рассчитывал на Фрола  Романовича:  тот  был  на  месте,

самостоятельно решал вопросы, хорошо знал хозяйство. Замены отец не видел, а

самому ему уже пора думать об уходе на пенсию. Силы не  те,  и  дорогу  надо

дать молодым. "Дотяну до XXIII съезда и  подам  в  отставку",  -  сказал  он

тогда. Потом он стал говорить, что постарел, да и остальные члены Президиума

- деды пенсионного возраста. Молодых почти нет. Отец стал членом Политбюро в

сорок пять лет. Подходящий возраст для больших дел - есть силы,  есть  время

впереди. А в шестьдесят  уже  не  думаешь  о  будущем.  Самое  время  внуков

нянчить.

   Он ломал голову над кандидатурой на место  Козлова.  Ведь  надо  знать  и

народное хозяйство, и оборону, и идеологию, а главное - в людях разбираться.

Хотелось бы найти  человека  помоложе.  Раньше  отец  очень  рассчитывал  на

Шелепина. Он казался самым  подходящим  кандидатом:  молодой,  прошел  школу

комсомола, поработал в  ЦК.  Правда,  плохо  ориентируется  в  хозяйственных

делах. Все время на бюрократических должностях.  Отец  рассчитывал,  что  он

подучится, наберется опыта живой  работы.  Для  этого  предлагал  ему  пойти

секретарем  обкома  в   Ленинград.   Крупнейшая   организация,   современная

промышленность, огромные революционные традиции.  После  такой  школы  можно

занимать любой пост в ЦК.

   Шелепин же неожиданно отказался. Обиделся: посчитал  за  понижение  смену

бюрократического кресла секретаря ЦК на пост секретаря Ленинградского обкома

партии.

   - Жаль, видно, переоценил я его, - посетовал  отец.  -  Может,  оно  и  к

лучшему, ошибаться тут нельзя. А посидел  бы  несколько  лет  в  Ленинграде,

набил бы руку, и можно было бы его рекомендовать на место Козлова. А  сейчас

он так и остался бюрократом. Жизни не знает. Нет, Шелепин не подходит,  хотя

и жалко. Он самый молодой в Президиуме.

   Отец, помню, тогда замолчал, задумался, а потом  продолжал  рассуждать  о

возможных преемниках Козлова. В частности, о Подгорном.  Николай  Викторович

Подгорный - человек толковый и в хозяйственных делах разбирается, и с людьми

работать может. На Украине проявил себя. Опыт у него богатый,  но  кругозора

не хватает. После перехода в ЦК никак не справляется с порученными вопросами

в области пищевой промышленности. Словом, по мнению отца, на этот пост и  он

не годился.

   И тут он  заговорил  о  Брежневе,  сказав,  что  у  него  огромный  опыт,

хозяйство и людей знает. Но, как считал  отец,  он  не  может  держать  свою

линию, поддается чересчур и чужим влияниям, и своим настроениям. Человеку  с

сильной волей ничего не стоит  подчинить  его  себе.  До  войны,  когда  его

назначили секретарем обкома в Днепропетровск, местные  острословы  окрестили

его "балериной" - мол, кто как хочет, тот так им и вертит. А на  этом  месте

нужен крепкий человек, которого с пути не свернешь. Таков был Козлов. Нет, и

Брежнев, выходило, не годится.

   Отец замолчал. Больше  этот  разговор  не  возобновлялся.  Мы  долго  еще

бродили по дорожке к дому и обратно, думая о своем. Отец,  видимо,  снова  и

снова перебирал в уме возможных кандидатов на пост Второго секретаря ЦК.

   Я же был подавлен этой  неожиданной  откровенностью.  Насколько  тяжко  и

одиноко отцу, подумалось мне, если ему приходится откровенничать на эти темы

со  мной.  Раньше  такого  не  случалось.  Даже  представить  подобное  было

невозможно.

   Это был единственный разговор на запретную тему кадров. К ней отец больше

никогда не возвращался.  Об  этих  откровениях  я,  естественно,  никому  не

рассказал. Хотя отец меня не предупреждал, но я и  не  нуждался  в  подобных

предупреждениях.

   Легко вообразить мое удивление, когда  я  узнал,  что  на  место  Второго

секретаря ЦК все-таки планируется Брежнев. Так и не нашлось более подходящей

кандидатуры. Впрочем, задавать отцу какие-либо вопросы я не стал...

   Лично мне  Леонид  Ильич  был  симпатичен.  На  лице  его  всегда  играла

благожелательная улыбка. На языке  всегда  занятная  история.  Всегда  готов

выслушать и помочь. Несколько удивляло меня его пристрастие к  домино  -  уж

очень  не  соответствовало  такое   хобби   сложившемуся   у   меня   образу

государственного деятеля.

   Однако  сам  Брежнев,  как  оказалось,  вовсе  не  обрадовался   лестному

предложению. Он принял его с неохотой, но вынужден был подчиниться.

   Новый пост давал огромную  власть,  но  он  был...  незаметен.  Это  была

напряженная работа внутри разветвленного партийного  организма.  Требовалось

готовить решения, взаимодействовать с обкомами, следить за работой  в  армии

и... отвечать за провалы. Характеру Леонида Ильича, склонностям  его  натуры

больше  подходила  представительская   должность   Председателя   Президиума

Верховного Совета СССР. Здесь ему нравилось все: приемы президентов, королей

и послов, почетные  караулы,  завтраки,  обеды,  ужины,  посещение  театров.

Приятно было вручать ордена, награды. Вокруг улыбающиеся лица,  рукопожатия,

поцелуи.  Речи  награжденных  полны   искренней   благодарности   и   любви.

Государственные визиты - снова почетные  караулы,  приемы,  пресса,  улыбки,

рукопожатия, тосты. Ему нравилось быть на виду,  в  центре  события,  видеть

свое лицо в газетах, журналах, кинохронике.

   Теперь все это  неминуемо  должно  было  уйти.  Впереди  -  изнурительная

работа,  груз  ответственности  и  необходимость  принимать   многочисленные

решения, влекущие за собой огромные, порой трудно предсказуемые последствия.

Все это Брежневу не нравилось, назначением он был  недоволен,  но  вслух  не

только отказаться, а даже выразить неудовлетворенность не мог.  Поблагодарил

за оказанное доверие, обещал его оправдать.

   Очередной Пленум ЦК открылся 10 февраля 1964 года.  Он  снова  посвящался

проблеме сельского хозяйства. Отец упорно искал способы  вывести  страну  из

кризиса, нащупать пути к изобилию.

   Он продолжал  искать  новые  методы  управления  экономикой,  позволяющие

развязать  инициативу  производителей,  повысить  эффективность  труда.  Эти

вопросы обсуждались на совещаниях  и  в  прессе,  проводились  эксперименты.

Однако его основное внимание сосредоточивалось на поиске конкретных рецептов

в металлургии и машиностроении, химии и агрономии, которые как по  мановению

волшебной палочки должны были разрешить все неразрешимые вопросы.

   Докладывал на Пленуме министр  сельского  хозяйства  И.П.Воловченко.  Еще

недавно директор совхоза, он сделал головокружительную карьеру. На одном  из

совещаний он удачно выступил, рассказал о больших достижениях возглавляемого

им хозяйства, внес дельные предложения. Отец  ухватился  за  него.  Одну  из

причин наших неуспехов в сельском хозяйстве  он  видел  в  забюрокраченности

руководства, в отрыве от живого  дела.  Ему  представлялось,  что  появление

человека от "земли" может в корне изменить ситуацию.

   Так Воловченко стал министром. Однако чуда не произошло. И вот теперь  он

делал доклад с пышным заголовком  "Об  интенсификации  сельскохозяйственного

производства на основе широкого применения  удобрений,  развития  ирригации,

комплексной механизации и внедрения достижений науки и передового опыта  для

быстрейшего   увеличения   производства   сельскохозяйственной   продукции".

Казалось, даже в названии не забыли ничего...

   На Пленум пригласили множество людей со  всех  концов  страны:  партийных

работников,  сотрудников  министерств,  специалистов  сельского   хозяйства,

ученых. По сути дела, это был не Пленум, а всесоюзное совещание.

   Последнее время отец  ввел  в  практику  такие  расширенные  Пленумы,  на

которых подробно освещались те или иные  хозяйственные  вопросы.  Далеко  не

всем это нравилось. Аппаратчики считали, что  тем  самым  снижается  престиж

Пленума, размывается его значение. Однако вслух никто крамольных  мыслей  не

высказывал.

   Стремление отца самому вникнуть в проблему, разобраться в  существе  дела

накладывало заметный отпечаток на стиль его работы. Иногда этот стиль  давал

положительные  результаты.  Его  вмешательство  позволяло  резко  продвинуть

вперед дело, как, например, в ракетостроении. Но нередко случались и казусы,

когда эффект был прямо противоположный, как, например, в случае с Лысенко.

   Об этой, увы, не лучшей странице в биографии моего отца я хочу рассказать

только то, что видел своими глазами.

   В начале пятидесятых годов я знал о Лысенко и проблемах генетики лишь то,

чему учили в школе и что можно было прочитать в популярных  книжках:  Трофим

Денисович разгромил лжеученых-идеалистов, которые вместо  решения  важнейших

для нашего  сельского  хозяйства  проблем  "гоняли"  каких-то  мух-дрозофил.

Теперь же мы идем правильным, мичуринским путем. Вспоминается  и  яровизация

картофеля, резко поднимавшая урожайность.  Конечно,  все  это  было  не  так

примитивно, но в те годы подобные вопросы интересовали меня мало.

   Каково же было мое удивление,  когда  в  апреле  1956  года  я  увидел  в

"Правде" в необычном для хроники правом верхнем углу на второй странице  два

коротких сообщения, набранных крупными шрифтом.

   В первом сообщалось, что Президиум Верховного Совета  СССР  освободил  от

обязанностей  заместителя  Председателя  Совета  Министров   СССР   товарища

Лобанова в связи с переходом на  другую  работу  и  назначил  на  его  место

Владимира Владимировича  Мацкевича.  Этот  зампред  ведал  делами  сельского

хозяйства.

   Чуть ниже следовало другое сообщение. Его я приведу полностью:

   "В Совете Министров СССР. Совет Министров СССР удовлетворил просьбу  тов.

Лысенко Трофима Денисовича об освобождении его  от  обязанностей  президента

Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук имени В.И.Ленина.

   Президентом   Всесоюзной   академии   сельскохозяйственных   наук   имени

В.И.Ленина утвержден тов. Лобанов Павел Павлович".

   И все. Никаких переходов на другую работу,  ничего.  В  пятидесятые  годы

такая формулировка читалась, как полная потеря всех позиций.

   Необычное место, выбранное для информации, вместо крайнего правого уголка

последней  страницы,  и  размер  шрифта  означали,  что  сообщению   придают

определенное значение, что это не перемещение, а изменение политики.

   Едва дождавшись возвращения отца с работы, бросился к нему с расспросами.

Деталей разговора я, естественно, не помню, но общий смысл ответа сводился к

тому, что Лысенко был замешан в нехороших делах (слово  "репрессии"  еще  не

вошло в  употребление),  правильность  его  положений  оспаривается  многими

учеными. Поэтому наверху решили ограничить  его  всемогущество.  Командовать

должны более объективные люди. Лысенко же пусть  работает,  доказывает  свою

правоту в ученых спорах. О существе разногласий между генетиками  и  Лысенко

отец знал мало и, думаю, не слишком над этим задумывался.

   Надо сказать, что стереотип "идеализм и буржуазность" в сознании отца, да

и в моем, был в то время накрепко приклеен к слову "генетика". Для меня  оно

было попросту ругательным.

   Лысенко ушел в тень, но не сдался. Он  выжидал,  старался  укрепить  свои

позиции, вербовал сторонников и в ЦК, и в Министерстве сельского  хозяйства.

В этом деле он действовал профессионально.  И  помощник  отца  по  сельскому

хозяйству  Андрей  Степанович  Шевченко,   и   Василий   Иванович   Поляков,

впоследствии  секретарь  ЦК,  были  завербованы  им,  стали   его   горячими

сторонниками и при каждом удобном случае  старались  замолвить  словечко  за

Трофима Денисовича.

   Один из путей решения зерновой и кормовой  проблем,  как  известно,  отец

видел в широком внедрении кукурузы. Я не  буду  касаться  "кукурузных  дел",

скажу только, что  любое  хорошее  начинание,  если  оно  не  знает  удержу,

превращается в свою противоположность,  приводит  к  дискредитации  разумной

идеи, подчас безвозвратно. Никакие аргументы в защиту  кукурузы  сегодня  на

читателя-непрофессионала не подействуют. Известно, что царство кукурузы -  в

Соединенных Штатах. Там ее любят и  умеют  возделывать.  Наиболее  урожайные

сорта  выведены  тоже  там.  Отец  об  этом  знал.  За   океан   отправилась

представительная  сельскохозяйственная  делегация   набираться   ума-разума,

осваивать передовой опыт. По возвращении они подробно доложили отцу все, что

узнали, в том числе и о том, что наибольший урожай  дают  гибридные  семена.

Была дана команда срочно закупить их в  США  и  параллельно  развернуть  эти

работы у нас.

   Лысенковцы забеспокоились. Ведь успех гибридной кукурузы служил одним  из

аргументов в пользу их противников. Решили осторожно прощупать Хрущева.

   - Ваши теоретические споры меня  не  интересуют,  -  ответил  отец,  -  в

Америке гибридные семена дают хороший  урожай.  Послужат  они  и  нам,  а  в

теориях пусть разбираются ученые.

   Бой был проигран, но Лысенко не думал сдаваться. Он ждал удобного случая,

и такой случай подвернулся.

   Председатель Ленинградского областного Совета Смирнов, сам  по  профессии

агроном, вернулся из поездки в Австрию. Заграничные вояжи тогда еще  были  в

диковинку, и отец с интересом расспрашивал  о  впечатлениях,  о  технических

новинках и вообще - "какое в свете чудо". Смирнов  увлеченно  рассказывал  о

том, что австрийцы сажают рассаду вместе с кубиком земли, смеси  перегноя  и

торфа. Процесс можно механизировать,  поднять  производительность  труда,  а

главное - рассада не болеет, урожаи повышаются.

   Со свойственным ему энтузиазмом отец стал проталкивать у нас  заграничную

идею. Когда кампания набрала силу, к нему  пришел  то  ли  Шевченко,  то  ли

Поляков. Дело было на даче в выходной, они  нередко  заезжали  поглядеть  на

посадки  отца,  а  заодно  решали  свои   дела.   Среди   других   вопросов,

обсуждавшихся на поле, гость как бы невзначай посетовал  отцу  на  то,  что,

мол, совсем забыли нашего Трофима Денисовича. Вейсманисты-морганисты не дают

ему голову поднять, работать мешают. Сами ничего предложить не могут, вот  и

вымещают злобу на настоящем ученом,  дающем  так  много  сельской  практике.

Своего не видят и видеть не хотят, признают только то,  что  приходит  из-за

границы. Свежий пример - торфоперегнойные  горшочки,  все  их  расхваливают,

признают, что они дают  значительный  эффект,  а  на  днях  приходил  Трофим

Денисович, много интересного рассказывал. У него есть хорошие предложения, и

как урожай поднять, и как надои увеличить.

   Принес,  кстати,  любопытную  статью.  Жаловался.  Он,  оказывается,  еще

несколько   лет   назад   предлагал   внедрить   в    практику    овощеводов

торфоперегнойные горшочки. Куда только не обращался.  Везде  получил  отказ.

Еще над ним и посмеялись. А пришла та же идея из-за  границы  -  ее  все  на

руках носят. Не ценим мы своих ученых. Всё стремимся  пристроиться  в  хвост

буржуазной науке. Опять все мухами занимаются, а о том, как урожаи  поднять,

народ накормить, у них голова не болит.

   Гость достал из порфеля оттиск статьи и передал ее  отцу.  Действительно,

там  речь  шла  о  торфоперегнойных  горшочках,  на  фотографии   они   были

точь-в-точь такие же, как австрийские. Брешь была пробита.  Отец  недовольно

бурчал что-то о  нашем  преклонении  перед  иностранщиной,  о  необходимости

поддержки советских ученых и тут же распорядился  предоставить  Лысенко  все

условия для творческой деятельности, оградить его от несправедливых нападок.

   - Спорить - пусть спорят, - заключил он, - но условия для  работы  должны

быть у всех.

   Большего  и  не  требовалось.  Остальное  было  делом  техники.   Аппарат

прекрасно освоил методы раздувания угодных ему указаний и  торможения  самых

настойчивых директив, если они приходились не по нутру. Не сразу, постепенно

Лысенко возвращал утраченные позиции. Он писал записки в ЦК, обещал  быстрые

результаты, стал снова штатным оратором  на  совещаниях.  Его  сторонники  в

сельхозотделе  ЦК  умело  замазывали  просчеты.  Но  если  хоть  одно  слово

подтверждалось - восхвалениям не  было  границ.  Об  очередном  успехе  отцу

твердили наперебой. Голоса сомневающихся, не говоря уж о критиках, просто не

были слышны.

   Очередной благоприятный для лысенковцев случай не  заставил  себя  ждать.

Происшествие  было  мелким,  но  зато   оно   наглядно   показывало,   какой

психологический эффект может иметь любая мелочь, если ее хорошо  приготовить

и умело подать.

   Заспорили два академика - Н.В.Цицин и Т.Д.Лысенко, чья пшеница урожайнее.

Отец всегда  интересовался  селекционной  работой,  знал  наизусть  основные

параметры новых сортов, с удовольствием посещал сортоиспытательные  станции,

был знаком со многими  селекционерами-практиками  -  авторами  новых  сортов

пшеницы, подсолнечника, картофеля. И в этом он проявил живой  интерес,  даже

позвал обоих в гости на дачу.

   Каждый из  спорящих  приводил  массу  доводов  в  защиту  своей  позиции.

Разобраться, кто прав,  кто  виноват,  было  невозможно.  Тогда  отец  решил

схитрить  и  предложил  соревнование.   Неподалеку   от   нашей   дачи,   за

Москвой-рекой, было поле. Отец взялся договориться с председателем  колхоза,

чтобы тот под его ответственность на один сезон выделил его спорящим. Каждый

засеет свою половину, будет вести агротехнику, как считает нужным, а  урожай

покажет, кто прав. На том и порешили. Вспахали, удобрили, засеяли.

   По выходным  дням,  когда  было  тепло,  отец  садился  на  весла,  а  мы

размещались в лодке. Отец любил эти гребные прогулки. От Усова, где мы  жили

на  даче,  до  Ильинского,  где  расположилось  опытное  поле,  недалеко   -

путешествие занимало минут сорок. За лодкой отца в отдалении следовала лодка

с охраной, сидевший на корме дежурный начальник  охраны  зорко  наблюдал  за

обстановкой. Держались охранники на почтительном расстоянии, поскольку  отец

их близко не подпускал и грубовато ставил на место:

   - Что вы за спиной толчетесь, нюхаете? Держитесь подальше, дышите  свежим

воздухом.

   Наконец мы у цели, высаживаемся на левом берегу. На  поле,  как  правило,

отца ожидали Лысенко или Цицин. Неподалеку на пригорке размещался дом отдыха

Московского  Комитета  партии  "Ильинское".  Там  проводили   выходные   дни

руководители Московской партийной организации. После возвращения в Москву из

Киева в 1949 году отец привык во  время  прогулок  заходить  в  "Ильинское",

собирал там компанию, и все вместе шли по  полям,  обсуждая  дела,  а  то  и

просто, по выражению отца, "зубоскаля". Не оставил он этой привычки и  после

перехода в ЦК.

   Словом, посещение опытного поля подчас бывало многолюдным.  Понятно,  что

всех интересовало, кто же выйдет  победителем.  Вначале  по  всем  признакам

побеждал Цицин - на его половине растения были мощнее, зеленее. Тут  Лысенко

одержал  психологическую  победу.  В  одно  из  воскресений,  когда  отец  в

очередной раз приехал и появился на поле, он подзадорил Лысенко:

   - У Цицина-то пшеница лучше.

   Лысенко молча ходил среди растений, сначала на своей  половине,  потом  у

соперника. Вырвал  несколько  штук  с  корнем,  внимательно  осмотрел  и  не

согласился. Он заявил, что у него урожай будет, какой  обещал,  а  у  Цицина

ничего не получится, потому-де, что растения перекормлены, а  значит,  зерна

не будет. Осенью предсказание подтвердилось, и авторитет  Лысенко  в  глазах

отца неизмеримо вырос.

   Теперь Лысенко мог приняться за своих  противников.  То  и  дело  звучали

жалобы на зажим ученых со стороны идеалистов-вейсманистов.  Все  настойчивее

подчеркивались успехи Лысенко и бесплодность  буржуазной  лженауки.  И  отец

бросался в бой, вставал на защиту "настоящих" ученых. Так Лысенко снова стал

всесильным.

   Должен сказать, что по мере укрепления отцовской веры в  правоту  Лысенко

я, напротив, все больше сомневался.  То  тут,  то  там  в  научных  журналах

появлялись статьи с описанием основных постулатов  теории  наследственности,

публиковались результаты опытов с  носителями  наследственной  информации  -

генами. Я недоумевал, как эта теория может считаться  идеалистической,  если

она оперирует чисто материальными объектами?

   Несколько раз я затевал разговор с отцом  на  эту  тему.  Но  время  было

упущено, он уверовал в Лысенко и в моих аргументах не нуждался. И не  только

в  моих.  Его  пытались  убедить  академики  И.В.Курчатов,   М.А.Лаврентьев,

П.А.Капица и другие. Однако усилия эти  были  бесплодны.  С  одной  стороны,

"специалисты сельского  хозяйства"  сплоченно  стояли  за  Лысенко,  обещали

скорые результаты. Они их  уже  просто  видели,  щупали  руками,  показывали

самому Хрущеву. Противостояли же им, по мнению отца, неспециалисты сельского

хозяйства: математики, физики. С их доводами он считаться не хотел.

   Помню, однажды я попал на прием в Кремль и оказался  рядом  с  академиком

Лаврентьевым. К тому времени я уже понял, кто прав, а кто лжет.  Сомнений  у

меня не было. Я, что называется, рвался в бой. Известны мне были  и  позиция

Лаврентьева, и то глубокое уважение, которое испытывал к нему отец. Они были

хорошо знакомы еще  по  Киеву,  а  после  организации  Сибирского  отделения

Академии наук СССР отец отзывался о Лаврентьеве просто восторженно. Я решил,

что нашел союзника, и в разговоре  для  затравки  произнес  общие  фразы  об

истинности формальной генетики и ошибочности позиции Лысенко.  Реакция  была

неожиданной. Лаврентьев, посмотрев на меня, как на провокатора, пробурчал:

   - Я этим больше не интересуюсь.

   И отошел.

   Я остался на месте как  громом  пораженный.  Через  некоторое  время  мне

попалась в руки книга биолога  Жореса  Медведева,  описывающая  всю  (сейчас

хорошо известную) историю становления Лысенко и гибели биологической  науки.

Отпечатанный на машинке экземпляр и по сей день хранится  на  полке  в  моей

библиотеке. Когда я прочитал ее, у меня волосы встали дыбом. Я решил во  что

бы то ни стало открыть глаза отцу, донести  до  него  истину,  да  и  просто

спасти его от позора. Долго перебирал я аргументы, искал неотразимые доводы,

выжидал подходящего  момента.  Несколько  раз  начинал  разговор,  казалось,

бесспорной посылкой:

   - Зачем тебе вмешиваться? Пусть ученые разберутся  сами,  тем  более  что

полученные результаты подтверждают существование хромосом, их просто видели.

   Но ничего не выходило. Отец мрачнел, сердился и отбривал меня:

   - Ты инженер, ничего в этом не  смыслишь.  Тебя  подговорили,  а  ты  как

попугай повторяешь чужие слова. Специалисты, люди знающие, говорят обратное.

   В его аргументации была своя логика, и от этого становилось еще  обиднее.

И все же я не мог понять его.  Он  поддерживал  дух  соревнования  в  других

направлениях науки  и  техники.  Конструкторы  предлагали,  боролись,  и  их

правоту определял только конечный результат.  А  здесь  отец  почему-то  был

непреклонен,  последним  его  непробиваемым  аргументом  было  обвинение   в

идеализме и ссылка на проникновение к нам буржуазной идеологии.

   Ему часто приходилось сталкиваться  с  учеными,  приходившими  со  своими

проблемами в ЦК. Его очень беспокоило положение, когда именно он обязан  был

принимать окончательное решение в поддержку той или другой стороны, выделять

немалые ресурсы на осуществление очередного  проекта.  Принимать  решения  с

закрытыми глазами он терпеть не мог и обычно искал среди ученых человека, на

объективность которого мог бы всецело положиться.  Больше  всего  он  боялся

оказаться инструментом для достижения чьих-то, пусть и чисто научных, целей.

Приглядывался он к ученым долго. Наконец остановился  на  Игоре  Васильевиче

Курчатове.

   Впервые они тесно соприкоснулись в апреле 1956 года  во  время  визита  в

Великобританию. Общались они больше  всего  на  крейсере,  по  пути  туда  и

обратно.

   Игорь Васильевич  удачно  сочетал  в  себе  знания  ученого  с  мудростью

государственного деятеля. В сферу его интересов входили не  только  вопросы,

связанные с военным и мирным применением ядерной энергии,  но  и,  казалось,

совсем далекие от его профессии науки - философия, биология, космология.

   Тогда, в 1956 году, огромный интерес вызвала прочитанная им в  английском

атомном центре в Харуэлле лекция о возможностях мирного  применения  атомной

энергии. Впервые он рассказал об исследованиях,  проводившихся  в  Советском

Союзе. Ведь раньше эти сведения хранились за семью печатями.

   Не  меньшее  внимание  англичан  привлекла  и  черная,  лопатой,   борода

академика. В те далекие времена, когда наши  страны  только  начинали  вновь

сближаться,  борода  считалась  неизменным  атрибутом  образа  русского.  За

исключением Булганина,  носившего  небольшую  "профессорскую"  бородку,  вся

делегация оказалась бритая. А тут такая борода. Всю поездку  за  Курчатовым,

стоило ему появиться на улице, ходили толпы.

   После возвращения домой общение отца с  Курчатовым  стало  очень  тесным.

Встречались они в рабочем кабинете отца. Не раз  Курчатов  бывал  у  нас  на

даче. Оказалось, идеи их совпадают. Игоря Васильевича беспокоили перспективы

развития науки, его неуемная натура требовала большего простора.  Как-то  во

время одного из визитов к нам на дачу Курчатов посетовал на то, что отцу все

больше приходится заниматься научными  проблемами,  принимать  ответственные

решения.  А  ведь  для  этого  требуются  глубокие  знания,  и   не   только

специальные. Необходимо проникновение в кухню ученых, сказал он,  и  тут  же

предложил свои услуги в качестве консультанта по науке. Видно было, что  это

не экспромт, а хорошо продуманная, выношенная идея.

   Отец не любил, когда ему что-либо навязывали. А особенно навязывались.  Я

ожидал вежливого отказа. Однако все произошло  иначе.  Какое-то  время  отец

молчал, видимо, обдумывая ответ, а потом заявил, что Курчатов попал в точку.

Он и сам давно раздумывал на эту тему и не раз вспоминал Игоря  Васильевича.

По словам отца, его останавливали два обстоятельства:  Курчатов  -  это  вся

наша атомная программа, а это дело упускать никак нельзя. Кроме того,  Игорь

Васильевич - ученый, академик, а роль консультанта - чиновничья.

   "Я  думал  об  этом,  -  возразил   тогда   Курчатов,   -   и   предложил

консультировать на  общественных  началах.  -  Он  улыбнулся.  -  Бесплатно,

продолжая работать в своем институте".

   К  сожалению,  судьбе  было  угодно  распорядиться  иначе.  После  отдыха

Курчатов  не  вернулся.  Он  скоропостижно  скончался.  Отцу  сообщили   это

печальное известие на дачу  по  телефону.  Он  распорядился  об  организации

похорон на Красной площади и, положив трубку, задумчиво проговорил:

   - Отличный был человек. Жаль, что не удалось вместе поработать.  Очень  я

рассчитывал на него...

   Фантазия  в  таких  делах  -  вещь  ненадежная.  Но  мне  кажется,   что,

осуществись этот план,  и  Лысенко  стало  бы  очень  трудно,  а  скорее,  и

невозможно дурачить отца дальше. Теперь же на пути  у  него  препятствий  не

было.

   Я же продолжал упорствовать. Чаще один, иногда вместе  с  сестрой  Радой*

пытался донести до отца правду, но  мы  неизменно  наталкивались  на  глухую

стену непонимания.

   Последнее столкновение произошло летом 1964  года.  Я  его  очень  хорошо

запомнил. Был теплый вечер. Мы на даче  сидели  на  террасе,  выходившей  на

Москву-реку. На небольшом плетеном столике отец разложил бумаги. Вид у  него

был усталый. Вокруг (каждый со своим делом) разместились Рада, я  и  Алексей

Иванович Аджубей. Такое совместное  сидение  было  делом  обычным.  Внезапно

оторвавшись от лежащей  перед  ним  папки,  отец,  ни  к  кому  особенно  не

обращаясь,  произнес  какую-то  фразу  о  достижениях   Лысенко   и   кознях

антинаучных идеалистов "вейсманистов-морганистов".

   Мы толком не поняли, к чему он сказал это, но не ответить не могли.  Рада

и я стали осторожно доказывать, что генетика - такая же наука, как и другие,

никакого идеализма в ней нет. Тезис же Лысенко, что гена никто не  видел,  -

абсурд. Атом тоже никто не видел, а атомная бомба есть. Этот  довод  казался

мне несокрушимым. Изредка вставлял слово Алексей Иванович.

   Разговор очень рассердил отца. Хотя дома он никогда не кричал, не ругался

и голоса не повышал, сейчас же распалился и повторял в повышенных тонах свои

старые аргументы: нас-де используют нехорошие люди в своих целях, а  мы,  не

зная дела, повторяем чужие слова. Наконец он окончательно вышел  из  себя  и

заявил, что не потерпит носителей чуждой идеологии в своем доме, а  если  мы

будем придерживаться ее, то чтоб  мы  не  смели  попадаться  ему  на  глаза.

Словом, получился скандал. Вместо прогулки, рассерженные и расстроенные,  мы

разошлись по своим углам. Рада с мужем уехали домой.

   Что же произошло? Оказывается, перед  самым  отъездом  с  работы  к  отцу

пришли "специалисты" по сельскому хозяйству. Они  принесли  ворох  жалоб  на

"идеалистов", не дающих жить  и  работать  "настоящим"  ученым,  а  особенно

Трофиму Денисовичу. Не забыли упомянуть нас: мол,  подпевают  им  и  Рада  с

Сергеем, не со зла, конечно, а по недомыслию...

   За последнее время кое-кто из окружения отца  специально  выбирал  время,

когда  он  особенно  уставал,  и  выливал  ушат  помоев  на   идеологических

"перерожденцев", сбивающих страну с  пути  истинного.  Эти  ловкачи  не  без

основания рассчитывали вызвать раздражение, бурную реакцию отца, которую тут

же можно было соответствующим образом использовать. В случае, о котором идет

речь, отец был слишком утомлен для  немедленной  реакции,  и  потому  только

молча выслушал и расстроенный уехал домой.  Весь  вечер  все  это  копилось,

кипело и в результате выплеснулось на нас. Утром  о  вечернем  инциденте  не

вспоминали. Отец, видимо,  стыдился  своей  несдержанности,  но  цели  своей

Трофим Денисович достиг. Надолго были перекрыты любые наши  попытки  втянуть

отца в разговор о генетике, а после октября спор потерял практический смысл.

   В последующие  годы  я  не  заговаривал  с  отцом  о  Лысенко,  не  желая

доставлять ему лишние неприятности, поскольку теперь его точка зрения ни  на

что не могла повлиять. Тем не менее он, видимо, не стал менять ее  в  корне.

Иногда гости задавали ему этот неудобный вопрос, и он, правда,  без  особого

запала,  не  ругая  уже  "вейсманистов-морганистов",  защищал  Лысенко   как

практика, много сделавшего для нашего сельского хозяйства.

   ...Вернусь к февральскому  Пленуму  1964  года.  Кроме  доклада  министра

сельского хозяйства, было выслушано еще множество  содокладов  по  различным

аспектам, связанным с ведением сельского хозяйства. Выступал  на  Пленуме  и

отец.

   Многих свидетелей уже нет в  живых,  но,  если  собрать  воедино  крупицы

информации от разных  людей,  так  или  иначе  причастных  к  событиям  того

периода, можно с уверенностью сказать: в период  января-марта  1964  года  в

Секретариате ЦК сформировалась оппозиция  Хрущеву,  в  которой  объединились

Подгорный, Брежнев, Полянский и Шелепин. Цели этих людей  окончательно  ясны

не были, роли, видимо, не распределены, но работа началась.

   Кто явился центром консолидации оппозиционных отцу сил, сказать  нелегко,

и это несмотря на то, что многие участники событий  тех  лет  оставили  свои

воспоминания.   Одни,   впоследствии   обиженные    Брежневым,    смазывают,

преуменьшают свою роль в сравнении с  реалиями  1964  года.  Другие,  прежде

всего Шелепин и Семичастный, строят глухую оборону перед историей. И тем  не

менее можно попытаться воспроизвести  расстановку  сил.  Старики,  в  первую

очередь выходцы с Украины, на роль лидера прочили Брежнева, но с  известными

оговорками. Вот  как  о  зарождении  сговора  вспоминает  Виктор  Васильевич

Гришин:  "Это  было  рискованное  дело,  связанное  с  возможными   тяжелыми

последствиями  в  случае  неудачи.  Идейным,  если  можно  так   выразиться,

вдохновителем  этого  дела  являлся  Подгорный...  Практическую  работу   по

подготовке отставки Хрущева вел Брежнев..."*

   "Молодежь", недавние комсомольцы, не сомневались, что будущее принадлежит

им. Когда настанет пора действовать, инициативу перехватит Шелепин. Брежнева

же они считали в какой-то степени подставной фигурой.

   Нужно было выявить настроение членов ЦК, секретарей обкомов,  руководства

армии. В памяти свеж был урок 1957 года, когда Пленум ЦК  встал  на  сторону

потерпевшего, казалось, окончательное поражение Хрущева.  Процесс  предстоял

кропотливый, таивший немалую опасность в случае провала плана.

   "Брежнев  лично  переговорил  с  каждым  членом  и  кандидатом  в   члены

Президиума ЦК", -  вспоминает  Гришин**.  Ему  вторит  бывший  Секретарь  ЦК

Компартии Украины Петр Ефимович Шелест: "Главным  интриганом  и  карьеристом

выступал Брежнев. Нельзя сказать, чтобы он сам это делал, но  хитро  привлек

разными посулами на свою сторону немало руководящих работников. Но мотив был

один: сместить Хрущева,  которого  он  смертельно  боялся  и  перед  которым

подобострастно заискивал".***

   Когда же конкретно началась подготовка к смещению отца?

   Бывший Председатель КГБ Владимир Ефимович Семичастный в беседе с одним из

журналистов сказал, что подготовка к  снятию  Хрущева  началась  месяцев  за

восемь до отставки. Ему, как он заявил, это стало известно с самого  начала,

поскольку без него этого никто не начал бы.

   Шелест приводит точную дату - 14 февраля. Он рассказывал:

   - Это был день  моего  рождения.  Я  нахожусь  в  особняке...  Поздравить

приехали Подгорный и Брежнев.  Основательно  посидели  за  столом  и  выпили

изрядно. Разговор вертелся в  основном  вокруг  положения  дел  в  стране...

Подгорный и Брежнев вели  себя  неуверенно,  чувствовалось,  что  их  что-то

тревожит.  Они  говорили  о   трудностях   взаимоотношений   в   верхах,   о

несработанности центрального аппарата... Жалобы  Подгорного  и  Брежнева  на

судьбу были, по сути дела, лейтмотивом всей нашей беседы.

   Уже тогда у меня зародилось чувство тревоги, неловкости. Не знал  я,  чт?

за всем этим... Какую роль предстоит сыграть  мне  в  последующие  месяцы  в

смене руководства партии, государства. Мысли подобной не было, но чувствовал

тревогу. Не сознавал ее. Еле  уловимо  все  же  предчувствовал...  Не  очень

доверяли. Прощупывали.

   Видимо, для тех месяцев подготовки слово "прощупывали" - ключевое.

   Велась незаметная, но настойчивая работа:  поездки,  разговоры.  Все  это

сопровождалось непомерным раздуванием культа отца:  все  чаще  мелькали  его

портреты на улицах Москвы и других городов, его  непрерывно  цитировали,  на

него ссылались по любому поводу.  На  экраны  выпустили  фильм  по  сценарию

писателя Василия Захарченко "Наш Никита Сергеевич". Сделан он был в "лучших"

традициях недавнего прошлого: с  неумеренными  славословиями  и  назойливыми

восторгами. Фильм показали отцу. Он просмотрел его молча, не похвалил, но  и

не запретил.

   Окружающие восприняли это как сигнал. Началась работа над новым фильмом с

претенциозным названием "Славное десятилетие". Возглавил ее Аджубей. Об этом

недавно напомнил мне один из соавторов Алексея  Ивановича,  журналист  Мэлор

Стуруа.

   К семидесятилетию подготовили красочные альбомы с  фотографиями  Хрущева:

до войны, на войне, после войны. Часть из них успела выйти, часть так  и  не

увидела свет. В каждом выступлении к месту и ни к месту упоминался отец. Тон

этой  кампании  задавали  Брежнев,  Подгорный,  Шелепин,  а  уж   им   вовсю

подтягивали остальные.

   Отец между тем совершал ошибки одну за другой, слишком вяло сопротивляясь

развязанной кампании восхваления. Он не нашел в себе сил хлопнуть кулаком по

столу и потребовать ее прекращения. Человек слаб...

   Конечно, все это началось не вдруг. Помню, в 1962 или 1963  году,  летом,

по дороге в отпуск,  отец  решил  по  старой  памяти  проехать  по  областям

Украины. Он хотел  посмотреть  поля  перед  уборкой,  посетить  промышленные

предприятия. Это вошло в привычку. Да и просто - тянуло  его  на  украинские

просторы. Ведь тут прошли лучшие годы жизни. На этот раз в программу поездки

входил осмотр недавно сооруженной Кременчугской ГЭС. Рядом вырос целый город

с неблагозвучным названием КремГЭС.

   Из Киева поехали на машинах. Впереди Хрущев с Подгорным и  руководителями

республики, а за ними целый  "хвост".  Я  был  далеко  сзади.  День,  помню,

выдался солнечный, жаркий. Подъехали к городу, утонувшему в зелени. Вдруг  я

поразился: на придорожном указателе надпись по-украински: "Мiсто Хрущов".

   Несколько  лет  назад  по  инициативе  отца  было  принято   решение   не

присваивать городам имен живых политических деятелей. Многие сопротивлялись,

особенно почему-то Ворошилов, но постановление было принято.

   Мы не раз слышали, как отец с  возмущением  вспоминал  предвоенные  годы,

когда появилась мания  "коллекционирования"  городов  и  сел,  названных  по

собственной  фамилии.  Целое  соревнование  -  и  Молотов,  и  Молотовск,  и

Ворошиловград, и Кировабад - чего только тогда не выдумывали.

   Машины остановились у здания горкома.  Я  пробился  поближе,  по  реакции

окружающих вижу - отец промолчал. Напрягшиеся было лица местного  начальства

расплылись в улыбках. Осмотрели город, съездили  на  плотину,  поговорили  в

горкоме. Отец будто и не видел надписи. Наконец приехали на пристань, дальше

предстояло плыть на пароходе до Днепропетровска. Отчалили. Все  собрались  в

салоне, предстоял обед.

   Отец начал с благодарности, ему очень  приятно,  что  город  назвали  его

именем, поблагодарил за честь. Все  закивали,  наперебой  стали  говорить  о

заслугах отца, как много он делает для  страны,  для  народа,  как  все  его

любят.

   Я окончательно перестал что-либо понимать. С момента въезда в город  меня

преследовало чувство неловкости. Я ожидал, что отец  запротестует,  и  такое

начало меня обескуражило.

   Но это было только начало.

   - Вы разве не читаете постановления ЦК или считаете  не  обязательным  их

выполнять?! - продолжал отец. - Я настоял на запрещении присваивать  городам

имена руководителей. А тут моя фамилия! В какое положение вы меня ставите?!

   Последовал разнос. В газетах на  следующий  день  давалась  информация  о

посещении Первым секретарем ЦК КПСС Н.С.Хрущевым города КремГЭС.

   К сожалению, так было не всегда.

   Неблагополучие в делах всегда  вызывает  неудовлетворенность,  заставляет

искать виновных. Не обошло это поветрие и отца. Нам трудно сегодня судить  о

степени обоснованности принимавшихся тогда решений о кадровых  перемещениях,

об их причинах и поводах. Одно не вызывает сомнений - высшие партийные круги

принимали их сквозь зубы, симпатии были не на стороне Хрущева.  Состоявшийся

9-13 декабря 1963 года Пленум ЦК после принятия решения о широкой  химизации

сельского  хозяйства  -  именно  в  ней,  по  примеру  Америки,  отец  видел

единственный путь решения продовольственной проблемы - без обсуждения принял

решения и по кадровым вопросам. Он освободил Председателя  Совета  Министров

Украины В.В.Щербицкого от обязанностей кандидата в члены Президиума ЦК КПСС.

На его место был избран П.Е.Шелест. Отец Шелеста близко не знал,  его  очень

продвигал Подгорный. После недавнего переезда в Москву Подгорный стал быстро

входить в силу, и  на  последних  октябрьских  торжествах  именно  он  делал

доклад. А это свидетельствовало о многом.

   Истинной причины снятия Щербицкого мы не знали. Говорили, что Хрущев  был

очень недоволен докладом о  состоянии  дел  в  народном  хозяйстве  Украины,

который Щербицкий сделал во  время  последнего  посещения  им  Киева.  Много

говорили и  о  том,  что  серьезную  роль  в  его  перемещении  сыграли  его

заместители. С ними отец работал на Украине и  к  их  мнению  прислушивался.

После Пленума Щербицкий недолгое время возглавлял Совет Министров республики

и вскоре уехал секретарем в одну из  областей.  Всеобщее  недовольство  этим

решением  стало  почти  открытым,  поскольку  Щербицкий   считался   хорошим

хозяйственником и способным руководителем.

   Следом за Щербицким пришла очередь Мазурова.  6  января  1964  года  отец

вместе  с  Кириллом  Трофимовичем  направился  по  приглашению  В.Гомулки  и

Ю.Циранкевича в Польшу с неофициальным визитом. В  середине  зимы  отец,  по

настоянию врачей, обычно брал отпуск дней на десять. Поляки  пригласили  его

на несколько дней поохотиться, и  он  взял  с  собой  Мазурова,  желая,  как

всегда, совместить отдых с делами: помочь установлению более  тесных  прямых

экономических связей между Белоруссией и Польшей. Да и вообще к Мазурову  он

относился с симпатией и уважением.

   В середине января я, взяв отпуск, встречал их на границе. Еще  пару  дней

отец намеревался провести в Белоруссии. Его поселили на даче  в  Беловежской

Пуще. Во время одной из  прогулок  Мазуров  долго  рассказывал,  какими  ему

видятся пути развития народного хозяйства республики. О  чем  конкретно  шла

речь, я не слушал, хотя все время и держался рядом. Таких разговоров при мне

происходило множество. Помню только, что отцу мысли Мазурова не понравились,

и  он  стал  поправлять  его.  Мазуров  не  согласился  -  вышла  размолвка.

Расставались  они  недовольные  друг  другом,  тем   не   менее   корректно,

по-дружески. Каково же было мое удивление, когда на Белорусском вокзале отец

вдруг сказал членам  Президиума  ЦК,  встречавшим  его,  что  ему  очень  не

понравился Мазуров. Они, мол, с ним долго говорили, но  предложения  его  не

выдерживают критики. Надо думать о его  замене.  Эти  слова  были  для  всех

неожиданны, правда, и возражений не последовало.

   Что происходило дальше, я не знал. Видимо, отец остыл,  еще  раз  обдумал

разговор и от своих намерений отказался. Во  всяком  случае,  разговоров  об

освобождении  Мазурова  больше  не  возникало.  Без  сомнения,  слова   отца

немедленно донесли Мазурову, и после этого  он  никак  не  мог  числиться  в

сторонниках Первого секретаря.

   Тем временем жизнь шла своим чередом. Как  всегда,  на  неотложные  дела,

связанные  с   актуальными   хозяйственными   и   политическими   вопросами,

накладывались встречи, приемы,  поездки.  Зимой  и  весной  отец  побывал  в

Венгрии, на Украине, в Ленинграде. В Москве он проводил все меньше  времени.

Нити центрального руководства  все  больше  переходили  в  руки  Брежнева  и

Косыгина. В отсутствие отца они чувствовали себя увереннее и свободнее.  Его

возвращения становились  все  менее  желательными,  поскольку  он  мешал  им

проводить свою  линию.  Отец  вмешивался  во  все  вопросы  -  и  большие  и

маленькие. Такая опека их, естественно, раздражала.

   Мне кажется, историки недооценивают встречу отца с Кеннеди в Вене в  июне

1961 года. Многие пишут о том, что отец якобы поучал молодого  американского

президента, время прошло в бесплодных спорах, и Кеннеди отбил атаки Хрущева.

   В Вене, насколько я уяснил, произошло главное - знакомство. Отец вернулся

после встречи с прекрасными впечатлениями о собеседнике. Он оценил  его  как

достойного партнера, сильного государственного деятеля, а еще и  как  просто

обаятельного человека, который ему понравился.

   В одной из бесед  возникла  дерзкая  по  тем  временам  идея  организации

совместного  советско-американского  полета  на  Луну.  Мир   тогда   бредил

космосом. Мы и американцы  соревновались  за  первенство  высадки  на  Луне.

Совместный проект давал многое для укрепления доверия. Но дело не пошло.  Ни

у нас, ни у них не была подготовлена почва.

   Особенно сильно сопротивлялись военные, ведь в случае претворения идеи  в

жизнь   пришлось   бы   открыть   американцам    наши    военные    секреты,

продемонстрировать  ракеты,  а  в   мирных   космических   кораблях   многие

технические решения одинаковы с боевыми ракетами.

   Помню, осенью 1963 года, незадолго  до  трагических  событий  в  Далласе,

гуляя вокруг дома на Ленинских горах, отец вновь  вернулся  к  манившей  его

идее. Однако  выстрел  оборвал  жизнь  Кеннеди,  а  с  его  преемником  отец

обсуждать эту проблему не  захотел.  К  Кеннеди  он  испытывал  человеческую

симпатию и доверие, а в жизни отца внутренние симпатии  и  антипатии  всегда

занимали большое место. Он мог преодолеть их как политик, но  по-человечески

неизменно оставался во власти своих пристрастий.

   Вот так же ему полюбился Вэн Клайберн (тогда его называли Ван Клиберн)  -

открытостью, талантом, своей обаятельной улыбкой. Отец несколько  раз  ходил

на его концерты, пригласил пианиста в воскресенье на дачу. Навсегда  у  него

сохранились самые теплые воспоминания о милом молодом американце.

   Начиналась весна 1964 года, а с ней и сев. Хороший урожай был  необходим.

Неурожай 1963  года  заставил  покупать  зерно  за  границей,  ухудшилось  и

качество  выпекаемых  изделий.  Отец  считал  закупку  зерна   за   границей

единичной, экстраординарной мерой, которая никак не должна была повториться.

Должны же мы в конце концов научиться выращивать хлеб.  Ссылки  на  неурожай

из-за плохих погодных условий он не принимал вообще.

   - Это оправдание для бюрократов, отписка, - обычно говорил он. - В  такой

огромной стране, как наша, каждый год где-то засуха, где-то заливает,  но  в

других-то местах урожай хороший.  Так  что  всегда  можно  найти  оправдание

собственной бесхозяйственности, свалить  все  на  солнце  или  дождь.  И  не

приходите ко мне с такими объяснениями. Урожай зависит от того, как  мы  все

работаем.

   Были, конечно, и другие проблемы.

   Вот так, в очередных заботах, незаметно пришел апрель. 17-го  числа  отцу

исполнялось 70 лет.

   День  этот  был  радостным,  как  все  юбилеи,  но  и  трагичным:   волна

раздуваемого культа отца достигла невероятных масштабов. Особенно  чутко  на

все перегибы реагировала мама, но... молчала. Замечали мы, что и отцу не  по

душе бурные славословия, но и он молчал, не желая портить праздник.

   Поздравления в тот день начались с утра. Весь дом проснулся от грохота  -

охрана затаскивала в столовую большой радиотелекомбайн производства рижского

завода. На боку металлическая табличка с дарственной надписью:  "Подарок  от

товарищей по работе в ЦК и Совете Министров". Этот подарок был  исключением.

Отец заранее  предупредил,  что  он  категорически  требует  не  делать  ему

подарков к юбилею, особенно от советских организаций.

   - Нечего тратить народные деньги. Никаких подарков, - категорично отрезал

он.

   На этот счет была дана специальная директива ЦК,  в  которой  разрешалось

присылать только поздравления.  Распространялся  этот  запрет  и  на  членов

семьи, но мы, конечно, директиве не  последовали.  Пренебрегли  ею  и  члены

Президиума ЦК.

   Весеннее  утро  было  солнечным.  К  9  часам  утра  стали  съезжаться  с

поздравлениями гости: родственники, члены Президиума и секретари ЦК. Другого

времени не было - оставшийся  день  был  отдан  официальным  мероприятиям  и

расписан по минутам.

   Резиденция, где мы располагались, представляла собой двухэтажный  особняк

на Воробьевском шоссе, номер  40,  предназначенный  для  жилья  и  небольших

приемов.

   До 1953 года отец, Маленков, Булганин и многие другие члены Президиума ЦК

жили с семьями в большом доме на  улице  Грановского.  Ворошилов,  Микоян  и

Молотов жили тогда в Кремле. Жизнь в  многоэтажном  доме  тяготила  отца.  В

Киеве  мы  занимали  одноэтажный  особняк  (до  революции   он   принадлежал

преуспевавшему аптекарю), окруженный большим садом. Там можно было погулять,

посидеть на лавочке, подумать, отдохнуть.

   Не изменил своей привычке гулять после работы отец и в Москве.  Часто  он

вытаскивал на прогулки Маленкова, жившего под нами. Шли по  улице  Калинина,

на Красную площадь, вокруг Кремля. Иногда  заходили  в  Александровский  сад

или, изменив маршрут, возвращались по улице Горького.

   После  смерти   Сталина   по   заказу   Маленкова   был   сделан   проект

правительственных  особняков-резиденций  на  окраине  города,  на  Ленинских

горах,  над  Москвой-рекой.  Маленков  показал  проект  отцу,  тот   сначала

засомневался - не дороговато ли, но потом согласился. Предполагалось, что  в

новые дома переедут все члены Президиума ЦК. Однако на переезд  решились  не

все. Молотов, Ворошилов и еще кто-то поселились на улице Грановского.

   На первом этаже резиденции  размещались  официальные  помещения:  большая

столовая и гостиная. Там же два двухкомнатных жилых блока. Кабинет и спальня

хозяев дома помещались на втором этаже.

   Приехавших с поздравлениями становилось  все  больше.  Вновь  прибывающие

проходили в гостиную, собирались кучками,  обменивались  новостями,  шутили.

Никто не курил: отец не выносил табачного дыма.

   Виновник торжества запаздывал. Наконец улыбающийся, нарядно  одетый  отец

появился на залитой солнцем дубовой  лестнице.  Гости  двинулись  навстречу.

Рукопожатия, пожелания  здоровья  и  счастья  -  словом,  все,  как  обычно,

независимо от  ранга  юбиляра.  Брежнев  расцеловал  отца.  Понемногу  суета

улеглась. Отец пригласил  всех  в  столовую.  Большой  стол  был  празднично

накрыт. В другие дни, даже торжественные, редко набиралось гостей наполовину

стола, сегодня мест не хватало, люди теснились, усаживались на углах.

   Эта  комната  была  свидетельницей  многих  событий  -  и   семейных,   и

государственных.  Именно  здесь,  вернувшись  из  Кремля,  до  поздней  ночи

обсуждали члены  Президиума  ЦК  события  карибского  кризиса.  Отсюда  отец

диктовал свои послания президенту Кеннеди. Правда, в  самый  кульминационный

момент он ночевал в своем кабинете в Кремле.

   Сюда же осенним вечером 1963 года позвонил  Андрей  Андреевич  Громыко  и

сообщил о покушении на Президента  Соединенных  Штатов.  Взволнованный  отец

попросил срочно связаться с послом США, узнать подробности. Ответа долго  не

было. Отец в  нетерпении  перезвонил  Громыко,  тот  ответил,  что  заказали

Вашингтон.

   - Я же просил позвонить американскому послу. Ведь это быстрее, - поправил

его отец.

   Через несколько минут стало известно, что  президент  Кеннеди  скончался.

Тут же было  принято  решение  о  направлении  советской  делегации  в  США.

Возглавил ее Микоян...

   А сегодня здесь был праздник.

   Брежнев, как Председатель Президиума  Верховного  Совета  СССР,  начинает

первым, он зачитывает поздравление, подписанное собравшимися здесь членами и

кандидатами в члены Президиума Центрального Комитета партии, секретарями ЦК.

   "Дорогой Никита Сергеевич!

   Мы, Ваши ближайшие соратники, члены  Президиума  ЦК,  кандидаты  в  члены

Президиума ЦК, секретари ЦК КПСС, особо приветствуем  и  горячо  поздравляем

Вас, нашего самого близкого друга и товарища, в день Вашего семидесятилетия.

(Все зааплодировали.)

   Мы, как и вся наша партия, весь советский  народ,  видим  в  Вашем  лице,

дорогой Никита Сергеевич, выдающегося марксиста-ленинца, виднейшего  деятеля

Коммунистической   партии   и   Советского    государства,    международного

коммунистического  и   рабочего   движения,   мужественного   борца   против

империализма и колониализма, за мир, демократию и социализм. (Аплодисменты.)

   Ваша  кипучая  политическая  и  государственная  деятельность,   огромный

жизненный опыт  и  мудрость,  неиссякаемая  энергия  и  революционная  воля,

стойкость и непоколебимая  принципиальность  снискали  глубокое  уважение  и

любовь к Вам всех коммунистов, всех советских людей. (Аплодисменты.)

   Мы счастливы работать рука об руку с Вами и брать с Вас пример ленинского

подхода к решению вопросов партийной жизни и государственного строительства,

быть всегда вместе с народом, отдавать ему все  свои  силы,  идти  вперед  и

вперед к великой цели - построению коммунистического общества.

   От всей души желаем Вам, Никита Сергеевич, доброго здоровья,  многих  лет

жизни и новых успехов в Вашей  огромной  и  чудесной  деятельности.  (Бурные

аплодисменты.)

   Мы считаем, наш дорогой друг, что Вами  прожита  только  половина  жизни.

Желаем Вам жить еще по меньшей мере столько же, и столь  же  блистательно  и

плодотворно. Сердечно обнимаем Вас в этот знаменательный день.

   Тут стоят подписи Ваших верных  друзей  и  соратников,  сидящих  за  этим

столом, и к ним присоединяются многие и многие по всей стране".

   Леонид Ильич расчувствовался, смахнул слезу и  обнял  Никиту  Сергеевича.

Все подходили, чокались, говорили подходящие к случаю фразы. Наконец  прошли

все, и Брежнев вручил  юбиляру  красивую  папку  с  только  что  прочитанным

адресом, подписанным в соответствии с алфавитом и табелью о рангах:

   Л.Брежнев Л.Ефремов

   Г.Воронов К.Мазуров

   А.Кириленко В.Мжаванадзе

   Ф.Козлов П.Шелест

   А.Косыгин Ю.Андропов

   О.Куусинен П.Демичев

   А.Микоян Л.Ильичев

   Н.Подгорный Б.Пономарев

   Д.Полянский В.Поляков

   М.Суслов А.Рудаков

   Н.Шверник В.Титов

   В.Гришин А.Шелепин

   Ш.Рашидов

   Эта папка впоследствии  не  давала  покоя  ее  авторам  до  самой  смерти

юбиляра...

   Перечитал приветствие, и вспомнилось, что в то время фамилии всех  членов

Президиума ЦК, без исключения, печатали строго по алфавиту. Поэтому во  всех

перечислениях отец оказывался в конце.

   После отставки отца порядок изменили, первым стали упоминать Генерального

секретаря. Сам этот титул и новый табель о рангах введен был уже Брежневым.

   Вручение адреса как бы подвело  черту  под  официальными  поздравлениями.

Началась  обычная,  присущая  таким  случаям  суета.  По  очереди   вставали

соратники отца, с которыми пройден  такой  непростой  путь.  Потоком  лились

поздравления, пожелания, здравицы. Часа через два пришла  пора  расходиться:

впереди официальные поздравления  в  Кремле,  а  вечером  предстоял  большой

прием.

   На юбилейные  торжества  приехали  руководители  социалистических  стран,

секретари ЦК братских коммунистических партий. Прибыл и Президент  Финляндии

Урхо Кекконен. Его связывала с отцом давняя дружба.

   Многие привезли  с  собой  ордена.  Так  что  к  концу  церемонии  пиджак

утомленного речами и рукопожатиями отца изрядно потяжелел.

   На следующий день все вошло в обычную рабочую колею. Праздник  остался  в

прошлом, нужно было думать о будущем.

   В Москве в те дни находилась польская делегация во главе с  Гомулкой.  19

апреля поляки отправились домой, а 25-го с визитом прибывал Президент Алжира

Ахмед Бен Белла. После первомайских праздников отец вместе  с  ним  уехал  в

Крым. Проводив оттуда гостей, он  хотел  немного  отдохнуть  и  из  Ялты  на

теплоходе  отправиться  с  официальным  визитом  в  Египет.  Его  ждали   на

торжественный пуск Асуанской плотины.

   Отец считал дружеские отношения с арабскими странами чрезвычайно важными.

Казалось, наш союз с арабским миром складывался прочно, поскольку основу ему

заложил   удачный   внешнеполитический    маневр    Хрущева,    во    многом

способствовавший прекращению в период суэцкого кризиса в 1956  году  военных

действий западных стран против молодой Египетской республики.

   Отец гордился своим успехом. Любил вспоминать о переговорах с  тогдашними

руководителями Великобритании и Франции сэром  Антони  Иденом  и  Ги  Молле,

приведшими и к молниеносному окончанию войны,  и  к  выводу  войск  из  зоны

Суэцкого канала.

   События 1956 года перевернули арабский мир. Раньше эти страны традиционно

ориентировались на Западную Европу и о Советском Союзе знали  так  же  мало,

как и мы о  них.  Провал  карательной  акции,  направленной  против  молодых

офицеров  в  Египте,  сменил  ориентацию  большинства  стран  региона.  Отец

развивал достигнутый успех. В арабские страны пошло сначала чехословацкое, а

затем советское оружие, расширялась экономическая помощь. Вся  наша  военная

мощь  демонстративно  приводилась  в  движение  при   возникновении   угрозы

союзникам на Ближнем Востоке.

   Правда, пришлось пожертвовать добрыми отношениями с Израилем. Отец  пошел

на это с большой внутренней неохотой.

   Выбирать  тут  не   приходилось.   Он   предпочел   укрепить   дружбу   с

многомиллионным арабским миром. Нужно сказать, что отец часто возвращался  к

мыслям о возможных путях примирения враждующих сторон,  не  раз  говорил  об

этом и с Насером.

   Встав на сторону арабов, он тем не менее не раз вспоминал с  симпатией  о

своих встречах с Голдой Меир в Москве.

   - Когда-нибудь и там наступит мир. Все перемелется, - бывало,  философски

замечал он.

   Вершиной развития  дружбы  с  Египтом  было  соглашение  о  строительстве

высотной Асуанской плотины и Хелуанского  металлургического  комбината.  Эти

шаги продемонстрировали всем арабам, кто их настоящие друзья. В нашей стране

не  все  одобряли  ближневосточную  политику  отца.  Раздавались  голоса   о

растранжиривании народных денег, о  неоправданности  нашей  экономической  и

военной помощи.

   В условиях оформляющейся оппозиции в ЦК эти настроения можно  было  умело

использовать. На разговоры о зря выброшенных на помощь слаборазвитым странам

миллионах отец обычно приводил пример Афганистана. Мы  даем  королю  десятки

миллионов, говорил он, помогаем ему строить дороги,  предприятия,  развивать

сельское хозяйство. Зато  мы  имеем  спокойную  границу.  На  ее  укрепление

понадобились бы миллиарды. Так что, оказывая помощь, мы имеем прямую выгоду.

   К описываемому периоду относится и попытка  реализации  идеи  объединения

всех арабов в едином  государстве  -  Объединенной  Арабской  Республике.  К

государственному слиянию  арабских  стран  отец  относился  скептически.  Он

предостерегал Насера от поспешных шагов в интеграции с Сирией,  считая,  что

разница в политических свободах и экономическом развитии  скоро  приведет  к

конфликту.

   Отец гордился нашими достижениями на Ближнем Востоке, в значительной мере

числя их на своем счету, и теперь хотел увидеть все сам. Поездке на  Ближний

Восток  долгое   время   препятствовало   одно   серьезное   обстоятельство.

Коммунистические  партии  в  большинстве  арабских  стран  были   запрещены,

действовали в подполье, а многие коммунисты находились в тюрьмах. В  течение

всей  подготовки  к  визиту  этот  вопрос  неоднократно   поднимался.   Наше

руководство ставило условие: без решения вопроса о коммунистах, томящихся  в

тюремных застенках, визит состояться не может.

   Наконец Насер заверил, что заключенные  будут  освобождены.  Отец  сделал

вид, будто его удовлетворили данные заверения, последняя преграда  к  визиту

была снята.

   В поездку отец решил взять и  меня.  В  Крым  я  с  ним  поехать  не  мог

(задерживала работа) и потому прилетел перед самым отъездом.  Вся  делегация

была  в  сборе:   А.А.Громыко,   М.П.Георгадзе,   А.А.Гречко,   П.А.Сатюков,

А.И.Аджубей и другие.

   Делегация отправлялась в путь на небольшом теплоходе  "Армения".  Он  уже

стоял у причала Ялтинского порта.  Этот  отъезд  Хрущева  с  государственным

визитом мало отличался от любого другого, разве что южным солнцем и  голубым

морем. Провожал нас Брежнев.

   В предотъездной  суете  мне  бросилась  в  глаза  непонятная  перемена  в

поведении Леонида Ильича. Его всегда отличала широкая располагающая  улыбка,

готовая сорваться с языка шутка. На сей раз он был мрачен, даже отцу отвечал

односложно, почти  грубо.  Остальных  же  просто  не  замечал.  А  ведь  еще

несколько недель назад при встрече он расцветал, широко  раскрывал  объятия,

за чем неизменно следовали пахнущие дорогим коньяком и одеколоном поцелуи.

   Я был в недоумении. Наконец объяснение нашлось. Брежнев  обижен  на  отца

предполагаемым в скором времени перемещением с поста Председателя Президиума

Верховного Совета СССР в ЦК. Отказаться он не мог и теперь переживал.

   Эта примитивная версия владела  мною  многие  годы.  Только  в  последнее

время, когда  стали  известны  многие  обстоятельства  тех  лет,  все  стало

выглядеть в ином свете. Очевидно,  к  маю  окончательно  оформилось  решение

избавиться от Хрущева. Оставалось,  видимо,  продумать  детали  и  возможные

сроки. Тогда, в Ялте, Брежнев, вероятно, не  смог  скрыть  своего  истинного

отношения к отцу.

   Конечно, в тот солнечный день я не слишком задумывался о причинах дурного

настроения Брежнева.

   Корабль отошел от причала, и путешествие  началось.  Отец  с  помощниками

засели за бумаги, остальные члены делегации наслаждались майским солнцем или

занимались своими делами. Всякого рода игры были в то время не приняты. Отца

побаивались, а он не любил игр, считая их  пустым  времяпрепровождением.  Ни

футбол, ни домино, ни карты никогда не занимали его внимания и время. В  его

присутствии коллеги, за редким исключением, тоже  не  проявляли  интереса  к

подобным  развлечениям.  Предпочитали  беседу.  Темами  были  строительство,

сельское хозяйство или военные проблемы, в зависимости  от  обстоятельств  и

компании. Другое дело, когда отец уходил к себе.

   Мне невольно вспомнилось недавнее прошлое. Тогда  отец  присутствовал  на

маневрах  Черноморского  флота.  Наше  Опытное  конструкторское   бюро,   им

руководил академик Владимир Николаевич Челомей,  тоже  демонстрировало  свои

достижения, и я находился  среди  участников.  Все  внимательно  следили  за

пусками ракет,  заинтересованно  обсуждали  доклады  гражданских  и  военных

специалистов. Затем объявили двухчасовой перерыв. Отец привычно собрал  свою

объемистую коричневую папку, позвал помощника и отправился в каюту.

   - Пойду почитаю почту и поработаю над постановлением по флоту,  -  бросил

он.

   Отец ушел. На палубе  остались  Брежнев,  Подгорный,  Кириленко,  Гречко,

Устинов,  министры,  адмиралы,  конструкторы.   У   Леонида   Ильича   спало

напряженно-внимательное выражение. Глаза его повеселели.

   - Что ж, Коля, - обратился он к Подгорному, - забьем козла?

   Принесли домино. Брежнев, Подгорный, Кириленко и Гречко отдались любимому

занятию. К возвращению отца стол очистили.

   "Армения" пересекала Черное море в направлении проливов. Все, кроме отца,

отдыхали.  К  вечеру  мы  входили  в  проливы.  Сопровождавшие  нас  корабли

Черноморского флота, отсалютовав, легли на обратный курс.

   Весь следующий день отец  готовился  к  предстоящей  встрече.  На  палубе

вокруг легкого столика  собрались  члены  делегации,  советники,  помощники.

Проблем было много, но главной темой были  более  чем  неаккуратные  платежи

египтян, их безалаберность. Наши корабли неделями ждали в портах  разгрузки.

Возникли  и  другие  нелегкие  проблемы.  Военных  беспокоило  положение   в

египетской армии. Несмотря  на  современное  вооружение,  ее  боеспособность

оставалась крайне низкой.

   Наконец путешествие подошло к концу. На пирсе Александрийского порта  нас

встречал  президент  Гамаль  Абдель  Насер  и  другие  высшие   руководители

республики. По всему многокилометровому пути до Каира делегацию  восторженно

приветствовали толпы египтян.

   Насер   понравился   отцу   своей   напористостью,   искренним   желанием

преобразовать страну. Правда, многое в его  позиции  настораживало  отца:  и

расплывчатость положений арабского социализма, и планы создания  гигантского

арабского государства.

   Переговоры проходили сложно. Заседания затягивались, нарушался отведенный

протоколом регламент.  Насер  просил  еще  и  еще  оружия,  отец  соглашался

удовлетворить  его  запросы,  но  настаивал  на  мирном  сосуществовании   с

соседями. Не раз казалось, что  согласованное  решение  найдено,  оставалось

последнее слово, последняя формулировка... И тут все начиналось сначала.

   Споры, впрочем, не влияли на взаимное  дружеское  расположение,  и  когда

раскрывались двери комнаты переговоров, руководители обеих стран  появлялись

с ослепительными улыбками на лицах.

   В конце концов противоречия были преодолены.

   Из Каира наш путь лежал в Асуан. На торжества открытия плотины  собрались

руководители  дружественных  арабских  стран.  Отец  хотел   воспользоваться

благоприятным  случаем  и  обсудить  с  ними   тенденции   политического   и

экономического развития региона.  Наконец  долгожданное  событие  произошло.

Насер и Хрущев одновременно нажали на кнопку, раздался взрыв,  и  воды  Нила

хлынули в  котлован.  Всем  присутствующим  были  вручены  памятные  золотые

медали. Еще в день приезда президент Насер объявил о награждении отца высшей

наградой Объединенной Арабской Республики орденом "Ожерелье  Нила",  которым

отмечали лишь за особые заслуги, и то чрезвычайно  редко.  Этим  жестом  нам

хотели продемонстрировать глубокое уважение к нашей  стране,  подчеркивались

особые отношения между государствами арабского региона и Советским Союзом.

   Сопутствовавшие   этому   награждению   обстоятельства   вызвали    много

кривотолков. А поскольку они были прямо связаны  с  последующими  событиями,

остановлюсь на них подробнее.

   В соответствии с принятым международным этикетом и в знак особо дружеских

отношений между странами необходимо было произвести  адекватное  награждение

хозяев.  Возникла  проблема:  каким  советским   орденом   можно   наградить

президента Насера и вице-президента, главнокомандующего вооруженными  силами

маршала Мухаммеда Амера.

   Такие вопросы возникали и раньше. С руководителями  братских  стран  было

проще. Они придерживались социалистической ориентации, идеологическая основа

у нас была единой, и легко находился  эквивалент  ордену  Карла  Маркса  или

Георгия Димитрова.

   В случае капиталистических или развивающихся  стран  все  усложнялось.  В

первую очередь ни мы, ни они  не  хотели  награждения  знаком,  связанным  с

нашими идеологическими, коммунистическими  принципами.  Отец  несколько  раз

возвращался к вопросу об учреждении нового ордена  со  статутом,  отражающим

заслуги в укреплении дружбы между народами и государствами. Но  надолго  его

внимание на этом вопросе не задерживалось. Он не был сторонником  увеличения

числа наград и, как только разрешалась возникшая проблема, терял  интерес  к

новому ордену.

   Когда посетивший нас с государственным визитом  император  Эфиопии  Хайле

Селассие  I  наградил  Председателя  Президиума   Верховного   Совета   СССР

К.Е.Ворошилова высшим орденом империи, все встали в тупик. Ведь не наградишь

же монарха орденом Ленина или  Красного  Знамени.  Наконец  нашли  выход  из

положения. Вручили ему орден Суворова  I  степени.  Вспомнили,  что  высокий

гость руководил борьбой своего народа с итальянскими фашистами.

   Вот  и  сейчас  Никита  Сергеевич  поинтересовался,  какая  наша  награда

соответствует ордену "Ожерелье Нила"? Из Президиума Верховного  Совета  СССР

ответили:  "Высшая".  Такой  наградой,  не  несшей  впрямую   идеологической

нагрузки, у нас было звание Героя Советского  Союза.  Вспомнили  прецеденты,

когда это звание было присвоено Фиделю Кастро и Яношу Кадару.

   Поэтому отец, долго не  раздумывая,  принял  представление  о  присвоении

звания Героя Советского Союза президенту Насеру и - по  предложению  маршала

Гречко -  маршалу  Амеру.  Андрей  Андреевич  Громыко,  человек  дотошный  и

чувствующий нюансы в международных отношениях, одобрил решение.

   В  Москву  ушла  соответствующая   шифровка,   и   вскоре   был   получен

положительный ответ в  виде  Указа  Президиума  Верховного  Совета  СССР  за

подписью Брежнева. Привезли и запечатанный  сургучными  печатями  сверток  с

наградами.

   В торжественной обстановке отец вручил ордена Насеру и  Амеру.  Казалось,

вопрос исчерпан, международный этикет и ритуал соблюдены.

   Но не тут-то было.

   Неожиданно  начались  неприятные  разговоры  о  том,  что  Хрущев,   мол,

путешествуя за границей, самовольно раздает ордена по принципу "ты - мне,  я

- тебе", игнорируя при этом Президиум ЦК и Президиум Верховного Совета СССР.

К этому добавлялись слухи о якобы  дорогих  подарках,  полученных  отцом  от

правительства ОАР.

   Я долго раздумывал, останавливаться  ли  мне  в  своих  воспоминаниях  на

подобных щекотливых моментах. Ведь  это  тот  случай,  когда  ничего  нельзя

доказать, а любое оправдание и опровержение выглядят даже в глазах  дружески

настроенного читателя более чем подозрительными. Легче было бы  отмолчаться.

Тем не менее я решил не уходить от обсуждения возникших  летом  кривотолков.

Сегодня я убежден: это была очень тонко рассчитанная акция, направленная  на

дискредитацию  отца,  подготавливавшая  общественное  мнение  и   выяснявшая

расстановку сил.

   Суть первой части выдвинутых  впоследствии  обвинений  сводилась  к  двум

пунктам. Отцу инкриминировали, что он публично  объявил  о  награждении,  не

дожидаясь согласия Президиума ЦК, а,  кроме  того,  президент  Насер  вообще

недостоин этой  награды.  Разобраться  в  справедливости  первого  обвинения

сейчас довольно трудно. Прошло много лет, и восстановить  события  по  часам

попросту невозможно. С одинаковой легкостью через четверть века очевидцы,  в

зависимости от своих симпатий и антипатий, могут поддержать  или  отвергнуть

эту версию. Мне сама проблема представляется надуманной: во-первых, и раньше

бывали прецеденты, а во-вторых,  министр  иностранных  дел,  находившийся  в

составе  делегации,  и  протокол  МИДа  подтвердили   адекватность   наград.

Остальное - уже детали, чисто бюрократическая процедура. Как я уже  говорил,

указ последовал без возражений.

   Достоин  или  недостоин   глава   дружественного   государства   награды,

соответствующей  его  рангу,  -  вопрос,  на  мой   взгляд,   обывательский.

Межгосударственные  отношения  строятся  не  на  базе  личных  симпатий  или

антипатий, а  сообразуются  с  высшими  национальными  интересами.  В  таком

контексте вопрос, достойны ли Насер и Амер звания Героя Советского Союза или

нет, очевидно, некорректен. Важно  другое  -  правильной  ли  была  политика

Советского Союза на Ближнем  Востоке,  направленная  на  поддержку  арабских

стран? А уж ответив на это, легко решить, нужен  ли  был  ответный  жест  на

награждение Председателя Совета Министров СССР  высшим  орденом  принимающей

стороны, адекватное награждение признанных  в  то  время  лидеров  арабского

мира.

   Но логика логикой, а слухи  распространяются  по  иным  законам  и  иначе

расставляются акценты. Автору версии нельзя было отказать ни  в  уме,  ни  в

ловкости. Чувствовался высокий профессионализм.

   Еще сложнее вопрос о ценных подарках. Здесь, как водится, все всё  знают,

никого не проведешь. Философия примитивна:  все  берут,  а  если  кто-то  не

берет, значит, уже столько набрал, что больше некуда.

   Однако же я вынужден разочаровать "доброжелателей": ни тогда, ни раньше в

нашем доме ценных подарков не хранилось. За этим следила мама. Все  ценности

сдавались в ЦК чаще нераспакованными или после беглого осмотра отцом. Он сам

к ценным вещам и украшениям  относился  в  высшей  степени  равнодушно,  чем

сильно отличался от Кириченко и Брежнева, которых могла привести  в  восторг

красивая побрякушка. Куда девались эти вещи потом  -  не  знаю.  Одно  время

хотели  устроить  музей,  но,  памятуя  о  Музее  подарков   Сталину,   отец

категорически отверг предложенную идею. Все где-то оприходовалось и оседало.

То и дело среди хранящихся у меня маминых  бумаг  попадаются  описи  сданных

вещей.

   Конечно,  в  доме  накопилось  множество  адресов,  сувениров,  шкатулок,

рисунков. Особенно много было макетов шахтерских ламп. Их дарили отцу все  и

по любому поводу - помнили его бывшую профессию. И сейчас  с  десяток  таких

ламп стоит у нас дома  на  полках.  В  резиденции  на  Ленинских  горах  для

сувениров на первом этаже было сооружено  два  больших  шкафа  -  витрины  с

зеркальными задними стенками. После отставки отца они остались там вместе со

всем содержимым.

   В условиях подготовки смены власти слух о том, что Хрущев нечист на руку,

был,  без  сомнения,  очень   выгоден.   Распространением   его   занимались

профессионалы. Он тщательно  поддерживался,  культивировался  и  подновлялся

новыми  "фактами",  как  только  прежние  переставали  работать.  Причем  не

прекратилось это и после отставки отца.

   Прошло какое-то время. Тяжелые события ушли в прошлое, быт устоялся.  Жил

отец в Петрово-Дальнем. Для его нечастых поездок  была  выделена  машина  из

кремлевского гаража.  Это  был  "ЗИМ"  -  единственный  подобный  автомобиль

устаревшей марки во всем  гараже.  Там  стояли  машины  членов  Политбюро  -

"ЗИЛы",  "Чайки",  "Волги".   Рассказывали,   что   появились   "Мерседесы",

"Кадиллаки", другие престижные иномарки, но сам я, впрочем, их не видел.

   Водители жаловались на "ЗИМ": старый, ломается часто,  а  запчастей  нет,

ищут по всему Союзу.

   Так вот, у этого "ЗИМа" был... частный  номер.  В  гараже  использовались

разные номера - и сменные, и постоянные, но государственные, и  только  один

частный...

   ...Вернусь к поездке в Египет.

   После торжеств в Асуане президент Насер пригласил отца на рыбную ловлю  в

Красном море. 14  мая  на  президентской  яхте  "Аль-Гумхурия",  стоявшей  в

Рас-Бенасе. Кроме самого президента Насера, вице-президента маршала Амера  и

других высших руководителей Объединенной Арабской Республики, отца и  членов

советской делегации собрались: Президент Алжира Бен Белла,  Президент  Ирака

маршал Ареф, Президент Йемена маршал ас-Саляль и другие "рыбаки".

   На следующий день вдали от берега,  журналистов  и  чужих  ушей  на  яхте

велись откровенные  разговоры  о  мире  и  войне  в  регионе,  о  проведении

согласованной политики, о будущем арабского мира, о  намерениях  этих  стран

создать  федерацию.  На  политическом  горизонте,  казалось,   уже   маячило

объединяющее всех арабов Великое арабское государство. Я упоминал, что  отец

относился к этой идее скептически. Не скрывал он своих опасений и здесь,  но

обещал всяческую поддержку новым прогрессивным режимам со стороны Советского

Союза.

   Рыба осталась цела, поскольку за весь день удочки забросили от силы  пару

раз, и то лишь затем, чтобы показать северному гостю красноморскую экзотику.

   На следующий день вернулись в Асуан. Визит проходил без  происшествий,  в

соответствии с хорошо разработанной программой.

   Наконец в понедельник, 25 мая отец самолетом вернулся в Москву, а 15 июня

отбыл с новым визитом в Скандинавские страны. Хрущев опять  отсутствовал.  У

тех, кто готовил его отставку, руки  были  развязаны.  Все  нити  управления

государством и партией сходились к ним.

   На середину июля была назначена четвертая сессия Верховного  Совета  СССР

шестого созыва. На ней предполагалось рассмотреть два вопроса, которые и  на

искушенный взгляд не могли вызвать драмы, разыгравшейся за кулисами в период

подготовки сессии.

   Первым пунктом стоял вопрос  о  мерах  по  выполнению  Программы  КПСС  в

области  повышения  благосостояния  народа:  а)   о   пенсиях   и   пособиях

колхозникам;  б)  о  повышении  заработной  платы  работникам   просвещения,

здравоохранения, жилищно-коммунального хозяйства, торговли  и  общественного

питания и других отраслей народного хозяйства, непосредственно обслуживающих

население; в) о переходе на пятидневную рабочую неделю.

   Вопрос вносился Центральным Комитетом  КПСС  и  Советом  Министров  СССР.

Докладчиком был Хрущев. Инициатива в постановке этой  проблемы  принадлежала

ему.

   Вторым вопросом повестки дня шло утверждение указов Президиума Верховного

Совета СССР. Своей привычной формулировкой, кочующей из сессии в сессию,  он

казался и вовсе незначительным. Однако основные страсти  разыгрались  именно

вокруг  него.  На  этой  сессии  Верховного  Совета  отец  наконец  собрался

окончательно оформить решение  о  переходе  Брежнева  с  поста  Председателя

Президиума Верховного Совета СССР в ЦК.

   Я постараюсь восстановить последовательность развития событий, какой  она

мне представляется сегодня.

   Как я уже упоминал, в апреле 1963 года тяжело заболел Козлов, но отец еще

надеялся на его возвращение к работе. Однако дел было  слишком  много,  и  в

июне 1963 года Брежнева вновь избрали секретарем ЦК, поручив  ему  некоторые

вопросы,  находившиеся  в  ведении  Козлова,  в  первую  очередь   оборонную

промышленность. При этом он сохранил пост Председателя Президиума Верховного

Совета. От Брежнева ждали временной помощи до выздоровления Козлова.

   Видимо, именно в тот момент начал зарождаться блок Брежнев-Подгорный  или

Подгорный-Брежнев.

   Весной, в апреле, отец окончательно объявил о своем  намерении  подыскать

на пост Председателя Президиума Верховного  Совета  другую  кандидатуру.  Он

ничего не подозревал: одному человеку совмещать два таких  поста  тяжело,  а

Брежневу предстоит все силы отдать работе в ЦК.

   Предложений о конкретном кандидате  у  него  на  тот  момент  не  было  -

должность в основном представительская,  на  нее  нецелесообразно  назначать

делового человека, способного приносить пользу  в  другом  месте.  С  другой

стороны - глава государства. Этот пост должен занять человек с непререкаемым

авторитетом, хорошо известный и в партии, и в народе.

   Наконец его выбор остановился на Микояне. Уважаемое в стране и  известное

в мире имя, да и в следующем году ему исполнится 70 лет.  Силы  уже  не  те,

здесь же он будет на месте.

   Когда отец обнародовал  свою  точку  зрения,  Брежнев,  видимо,  отбросил

последние сомнения. Отныне он - активный  участник  в  акции  по  устранению

Хрущева.

   На июльской сессии должен был решиться вопрос о замене Брежнева Микояном.

Последовавшие события показали, насколько важным и притягательным оставалась

для Леонида Ильича должность Председателя Президиума Верховного Совета СССР.

Как только Брежнев набрал  силу,  он  пожертвовал  своим  главным  союзником

Николаем Викторовичем Подгорным (сменившим Микояна в 1965  году)  и  наконец

смог опять именоваться Председателем Президиума Верховного Совета СССР.

   К началу  лета  инициативная  группа  окончательно  сложилась.  Одним  из

основных исполнителей стал Председатель КГБ Семичастный. В 1957 году,  когда

в первый раз хотели сбросить отца, не последнюю роль в  провале  этой  затеи

сыграл генерал И.А.Серов, тогдашний Председатель КГБ,  сохранивший  верность

ЦК  и  его  Первому  секретарю.  Теперь  Председатель  КГБ  выступал  против

Председателя Правительства.

   В июне в  преддверии  сессии  Верховного  Совета  Леонид  Ильич  одолевал

Семичастного    различными    предложениями    устранения    Хрущева.    Как

свидетельствует Семичастный, далеко не джентльменского характера.

   Перед возвращением отца из поездки  в  Объединенную  Арабскую  Республику

Леонид Ильич был  одержим  идеей  отравить  его.  Семичастному  его  замысел

пришелся не по душе. В отстранении Хрущева от власти он  участвовал  охотно.

Это сулило быстрый взлет. Ведь он входил в когорту Шелепина, чьи  люди  были

расставлены  на  ключевых  постах.  Однако  уголовщиной  он  заниматься   не

собирался.   Семичастный   возражал   Брежневу,   выискивал    разнообразные

контраргументы.

   Вот как вспоминает об этом сам  Владимир  Ефимович  в  интервью  главному

редактору "Аргументов и фактов" В.Старкову:

   - Было мне предложено Брежневым: "Может, отравить его?" Тогда  я  сказал:

"Только через мой труп. Ни в коем случае. Никогда я на это не  пойду.  Я  не

заговорщик и не убийца... Потом, обстановка в  стране  не  такая,  и  такими

методами нельзя идти".

   Вопрос: Как отравить?

   Семичастный: Кто-то должен был. Службе я своей  должен  был  приказать...

Поварам.

   Вопрос: Поставить тем самым себя под угрозу?

   Семичастный: Да, дурацкое дело. Я  тогда  приехал,  возразил...  В  конце

концов Брежнев согласился, что идея отравить Хрущева неосуществима.

   Через  несколько  дней  у  Брежнева  появился  новый  план   -   устроить

авиационную катастрофу при перелете из Каира в Москву.

   - Самолет стоит на чужом аэродроме, в чужом государстве. Вся  вина  ляжет

на иностранные спецслужбы, - убеждал он Семичастного.

   С Хрущевым летает преданный ему экипаж. Первый пилот - генерал Цыбин,  вы

знаете, начал летать с ним еще подполковником в 41-м. Прошел всю войну. Да и

как вы все это  представляете?  Мирное  время.  Кроме  Хрущева,  в  самолете

Громыко, Гречко, команда и, наконец,  наши  люди  -  чекисты.  Этот  вариант

абсолютно невыполним, - собеседник отказался наотрез.

   Брежнев на осуществлении своего  плана  больше  не  настаивал.  Советская

делегация благополучно возвратилась в Москву. Никто не знал  о  состоявшемся

разговоре. Однако Брежнев не успокаивался, открытие сессии Верховного Совета

неумолимо приближалось.

   В начале  июня  отец  собирался  в  Ленинград.  На  9-е  число  там  была

запланирована однодневная встреча с Президентом Югославии Иосипом Броз Тито.

Отец выехал днем раньше, решил познакомиться с ходом жилищного строительства

в Ленинграде, подготовиться к  встрече,  да  и  очень  хотелось  съездить  в

Петродворец, взглянуть на восстановленные фонтаны.

   Тогда  Брежневу  пришла  идея  устроить  автокатастрофу.  Но  и  тут  он,

очевидно, не нашел поддержки.

   Из Скандинавии Никита Сергеевич возвращался за неделю до открытия сессии.

У Леонида Ильича совсем не оставалось времени.

   В этом цейтноте появилось последнее,  отчаянное  предложение:  арестовать

Хрущева в  момент  его  возвращения  из  Швеции  и  поместить  в  охотничьем

хозяйстве "Завидово", неподалеку от Калинина. Везти такого пленника в Москву

Брежнев опасался. Однако и это  предложение  не  встретило  одобрения  ни  у

Семичастного, ни у других участников затеи. Они предпочитали более верный  и

менее авантюрный путь.

   К сожалению, свидетельство Семичастного об этом факте лаконично. Он  лишь

отметил:

   - Это длилось  долгое  время...  Так  был  же  вариант  и  такой,  когда,

понимаешь, он приехал из Швеции: остановить поезд где-то в районе  Завидово,

арестовать и привезти. Был и такой вариант...

   Брежневу пришлось смириться с потерей президентского кресла.

   В это же время начались активные  переговоры  с  членами  Президиума  ЦК,

секретарями обкомов, министрами, военными. С одними говорили открыто, других

лишь осторожно прощупывали, третьих решили до поры не посвящать в дело. Ведь

любая утечка информации грозила  пустить  все  прахом.  Дата  окончательного

решения не была определена. В одном сходились все - завершить  дело  надо  к

концу этого года.

   Большое беспокойство вызывало и другое  обстоятельство.  Необходимо  было

принять все меры по дискредитации Хрущева в  стране,  лишить  его  последних

остатков популярности в народе.  И,  кажется,  все  для  этого  делалось.  В

регионах,  с  руководителями  которых  уже  удалось  найти  общий  язык,  из

магазинов исчезли продукты,  предметы  первой  необходимости.  Выстраивались

многочасовые очереди за любыми товарами, в том  числе  и  за  хлебом.  Полки

должны были заполниться снова только после устранения от  власти  "источника

всех бед", буквально на следующий день.

   В этом свете вызывала опасения повестка дня предстоящей сессии Верховного

Совета, открывавшейся в понедельник, 13 июля.

   Отец давно вынашивал вопрос об установлении пенсий колхозникам.  Это  был

не только экономический, но  и  крупный  политический  шаг.  Тем  самым  они

приравнивались к  рабочим,  обретали  равный  со  всеми  социальный  статус.

Одновременно он хотел решить и другой  больной  вопрос:  увеличить  мизерные

ставки учителям, врачам и работникам, занятым в сфере обслуживания.

   И пенсии, и прибавки были невелики, особенно по нынешним меркам, но и  на

них средства отыскать  было  очень  трудно.  В  начале  года  отец  проводил

многочасовые  разговоры  со  специалистами,   руководителями   ведомств.   В

результате деньги наскребли, и он готовил обстоятельный доклад к предстоящей

сессии.

   Отменить или затормозить принятие этих решений было  невозможно.  Слишком

долго и подробно  готовился  вопрос.  Подходящего  предлога  не  находилось.

Брежнев и его "команда" нервничали. Ход их рассуждений, очевидно, был прост:

"Хрущев,  сделав  доклад,   опять   свяжет   свое   имя   с   мероприятиями,

обеспечивающими улучшение условий  жизни  многим  людям.  Это  поднимет  его

популярность, сильно подмоченную недавним повышением цен  на  продукты.  Как

себя поведут люди при его устранении, предсказать трудно..."

   Эти опасения были не слишком обоснованны, но они, вероятно, были. Тем  не

менее изменить им ничего не удалось. Вопрос остался в повестке дня.

   Иначе сложилось с предложением отца установить два выходных дня в неделю.

Этот вопрос не менее тщательно прорабатывался с начала года. На первых порах

особых возражений не было, ведь почти весь мир к тому  времени  строил  свой

трудовой  распорядок  таким  образом.  Но  в  июне  вдруг   возникли   почти

неразрешимые трудности. Отцу стали доказывать, что  переход  на  пятидневную

неделю внесет дезорганизацию в работу многих отраслей народного хозяйства. В

качестве  основных   аргументов   приводились   возможные   затруднения   на

предприятиях с непрерывным характером производства:  в  металлургии,  химии,

нефтехимии.   Высказывались   опасения,   что,   несмотря   на    сохранение

продолжительности рабочей недели в часах, общий объем выпуска продукции  при

переходе на пятидневку может упасть.

   Давление на Хрущева оказывалось планомерно  со  всех  сторон:  ведомства,

аппарат Совета Министров и аппарат Секретариата ЦК.  Отец  спорил,  выдвигал

контрдоводы,  поколебать  его  не  удавалось.  Особенно  рьяным  противником

перехода на новую неделю был секретарь ЦК А.П.Рудаков, отвечавший за  работу

промышленности.

   До сессии оставалась  неделя.  Отец  засел  за  окончательную  подготовку

доклада. Этого дела он никогда не доверял помощникам. На первом  этапе  отец

обычно   диктовал   стенографисткам   черновые   мысли,   часто    вразброс.

Расшифрованный текст приглаживали помощники с  привлечением  необходимых,  в

зависимости   от   темы   выступления,   специалистов   по    международным,

промышленным, военным, сельскохозяйственным и другим вопросам.

   Затем  текст  возвращался  к  отцу  и   начиналось   редактирование.   Он

перекраивал композицию доклада, надиктовывал или выбрасывал отдельные куски,

и так до тех пор, пока не добивался четкого выражения своих мыслей. На  этом

его  активное  участие  в  работе  заканчивалось  -  теперь   помощники   со

специалистами  подбирали   подходящие   примеры,   цитаты   и   представляли

окончательный  вариант.  Отец  его  внимательно  читал,   вносил   последние

коррективы, и текст готов.

   Правда  и  другое.  Очень  часто  в  своих  выступлениях  он   не   любил

придерживаться бумажки, вообще отходил от  написанного  текста.  Отец  любил

повторять одну из заповедей Петра I, запрещавшую читать речи  по  писанному,

"дабы дурость каждого видна была". Такой стиль делал его выступления живыми,

образными, позволял чутко реагировать на конкретную  обстановку  и  выявлять

реакцию слушателей.

   Справедливости ради надо отметить, что иногда  в  запале  выступления  им

высказывались и незрелые мысли, возникшие спонтанно в процессе  произнесения

речи. В этих  случаях  при  подготовке  текста  к  печати  отцу  приходилось

устранять огрехи.

   Все это, конечно, не касалось так  называемых  протокольных  выступлений:

при встречах и проводах иностранных  делегаций,  выступлений  на  приемах  и

других подобных мероприятиях.  Эти  речи,  как  и  во  всем  мире,  готовили

соответствующие службы и представляли их отцу  для  окончательного  зачтения

уже в готовом виде.

   Вот и сейчас он  дошлифовывал  свое  предстоящее  выступление  на  сессии

Верховного Совета.

   Рудаков решил пойти в обход. Ему  удалось  уговорить  Аджубея  попытаться

воздействовать на отца. Не знаю уж, какие аргументы  оказались  для  Алексея

Ивановича решающими, но он согласился.

   Тем летом отец часто ночевал на даче, расположенной неподалеку от совхоза

Горки-II, в сосновом бору на берегу  Москвы-реки.  Построили  этот  дом  для

Председателя Совета Народных Комиссаров Алексея Ивановича Рыкова, но об этом

говорили глухо, вполголоса. Потом дачу занимал Молотов. Сейчас  ее  называют

Горки-9.

   Отцу понравилась обширная территория с длинной прогулочной дорожкой вдоль

забора, без заметных подъемов и спусков, которые становились  для  него  все

более чувствительными. По этой дорожке отец обходил территорию каждый вечер,

возвращаясь с работы. Завершалась прогулка на  лугу,  отделявшем  территорию

дачи от Москвы-реки.

   Если на даче в Усово, где до последнего времени  жил  отец,  пространство

между забором дачи и рекой не было огорожено и заполнялось в  солнечные  дни

массой москвичей, приезжавших позагорать и искупаться, то на  доставшейся  в

наследство от Молотова даче проходы на луг с двух сторон  были  перегорожены

колючей проволокой. Правда, состояние ее было не  лучшим:  то  тут,  то  там

зияли огромные дыры.

   Охрана регулярно обходила периметр дачи по этому коридору. Рваная колючая

проволока служила своеобразной приманкой для бродивших  по  окрестным  лесам

парочек. И тут в самый интересный момент из густых кустов появлялся  человек

в  форме  и  требовал  документы.  Обычно  дело  кончалось  мирным  исходом:

ретированием  "нарушителей"  и  красочным  рассказом  бдительного  стража  в

дежурке.

   Однажды здесь, в  кустах,  у  самой  кромки  берега  Москвы-реки,  охрана

наткнулась на любопытную парочку. В ответ на требование предъявить документы

молодой человек долго отнекивался, но когда понял, что выхода  нет,  показал

удостоверение сотрудника посольства Великобритании.

   Обе стороны были в шоковом состоянии. С перепугу охрана задержала  обоих,

хотя "злоумышленники" вразумительно объяснили, что они приплыли на  лодке  с

пляжа на Николиной горе, где обычно летом  отдыхают  сотрудники  иностранных

представительств. Не зная, как поступить, дежурный начальник охраны поспешил

к отцу с докладом о возможных намерениях задержанных  разведать  подступы  к

объекту.

   Отец улыбнулся:

   - А спутница у вашего шпиона симпатичная?

   - Вполне, - замялся офицер.

   - Пусть плывут, куда хотят. Не мешайте людям  отдыхать.  Боюсь,  что  она

интересует вашего "разведчика" значительно больше, чем я, - отмахнулся отец,

приостановив "международный конфликт".

   Когда мы переехали сюда, луг зарос густой  травой.  Справа  в  углу  было

маленькое болотце. Летом здесь жил коростель. Отец, заслышав этот знакомый с

детства голос,  останавливался,  вслушивался,  и  лицо  его  расплывалось  в

улыбке. Эта птица была нашей достопримечательностью. У кромки леса  на  лугу

стояла круглая зеленая беседка, а в ней плетеный стол  и  такие  же  кресла.

Летом по выходным отец читал здесь бумаги или газеты. Тут  же  собирались  и

частые гости. Помню, в один из приездов в  СССР  гостивший  у  нас  на  даче

Фидель Кастро фотографировал здесь нашу семью.

   На этом  лугу  отец  решил  устроить  свое  опытное  сельскохозяйственное

угодье. Вдоль дорожки высадили кусты калины. Отец очень  любил  и  ее  белые

цветы по весне, и красные грозди ягод осенью.  Слева  и  справа  от  дорожки

разбили грядки. На  них  росли  разные  овощи:  морковь,  огурцы,  помидоры,

кабачки, салат - словом, все, что должно расти на хорошем огороде.

   Отдельно   располагались   грядки   с    культурами,    чем-либо    особо

заинтересовавшими отца. Помню, вначале это были просо и чумиза. Отец  помнил

ее еще по Донбассу и решил сам проверить слухи о  высокой  урожайности  этой

китайской гостьи. Чумизу сеяли несколько лет. Каша из нее  стала  регулярным

нашим блюдом. Но сведения  об  урожайности  не  подтвердились:  подмосковный

климат оказался для нее слишком суров.

   Место чумизы заняла кукуруза. Рядками  высевались  разные  сорта,  посевы

делались в разные сроки, по-разному обрабатывались. Отец внимательно  следил

за ростом растений. Это было не просто увлечение. Он  хотел  сам  убедиться,

пощупать результат своими руками. Рапортам он доверял мало, зная, как  часто

урожаи остаются на бумаге. Еще с Украины у него сложилась привычка объезжать

поля, чтобы своими глазами увидеть сев, а потом и урожай.

   Всякий приезд Первого секретаря ЦК в областной центр  местное  начальство

старалось начать с обеда. После него Хрущев, мол, подобреет. В те времена он

ездил по республикам чаще всего в открытой машине. Из нее лучше было  видно,

что творится на полях, можно остановиться в любом месте, расспросить  селян,

узнать их мнение, а оно часто оказывалось ценнее официальных сводок.

   Бронированным "ЗИС-110", положенным членам Политбюро, он не  пользовался.

И тот без дела пылился в гараже ЦК.

   Испытав несколько "теплых" встреч, отец придумал ответный ход.  Он  купил

огромную чугунную сковороду. Чтоб она не пачкалась в  багажнике  автомобиля,

заказал жестяной футляр.  Теперь,  подъезжая  к  областному  центру,  он  не

спешил, находил в придорожных посадках место поуютнее и делал привал. Быстро

разводили костер, доставали вскоре ставшую легендарной сковородку  и  жарили

яичницу с салом и помидорами. Да такую, чтобы хватило всем - и помощникам, и

водителю.

   Отец любил в лицах рассказывать о встречах с секретарями обкомов:

   - С дороги, Никита Сергеевич, просим к обеду.

   Отец хитро улыбался:

   - Спасибо, мы только что пообедали. Давайте лучше займемся делом. Поехали

по полям, а по дороге вы мне все расскажете.

   Конечно, эта хитрость очень скоро стала всеобщим достоянием, но отец и не

делал из своей выдумки секрета.

   Главного он добился: по приезде в обком  начинали  с  работы,  а  обедали

поздно вечером.

   Вернемся к событиям июля 1964 года.

   В один из вечеров недели, остававшейся до сессии  Верховного  Совета,  мы

гуляли по лугу. Кроме отца, меня и Аджубея был, возможно, кто-то еще.

   Алексей  Иванович  со  свойственными  ему  красноречием  и  убежденностью

доказывал, что переход на пятидневную неделю несвоевремен, не подготовлен  и

может повлечь за  собой  серьезные  отрицательные  последствия.  Отец  молча

слушал.

   Хорошо помню этот разговор; я был молод, мне ужасно  хотелось  иметь  два

выходных. Постепенно я заметил, что отец начал колебаться. Алексей  Иванович

находил нужные доводы. Тогда я решил вмешаться и робко возразил.  Получилось

неуклюже, и отец только отмахнулся:

   - Не мешай.

   В конце концов он  сдался.  Алексей  Иванович  просиял.  Третий  подпункт

первого пункта повестки дня был снят. Он  стал  активом  на  послехрущевские

времена.

   Сессия прошла без происшествий. 15 июля после принятия Закона "О  пенсиях

и пособиях членам колхозов" слово вновь взял отец.

   - Товарищи депутаты!

   Вы знаете, что товарищ Брежнев Леонид Ильич на Пленуме  ЦК  в  июне  1963

года был избран секретарем Центрального Комитета партии. Центральный Комитет

считает целесообразным, чтобы товарищ Брежнев сосредоточил свою деятельность

в Центральном Комитете партии как секретарь ЦК КПСС.

   В связи с этим Центральный Комитет вносит предложение освободить товарища

Брежнева от обязанностей Председателя Президиума Верховного Совета СССР.

   На пост Председателя Президиума  Верховного  Совета  Центральный  Комитет

партии рекомендует для обсуждения  на  данной  сессии  кандидатуру  товарища

Микояна Анастаса Ивановича. При  этом  имеется  в  виду  освободить  его  от

обязанностей первого заместителя Председателя Совета Министров СССР.

   Думаю, что нет надобности давать характеристику товарищу Микояну. Вы  все

знаете, какую большую  политическую  и  государственную  работу  проводил  и

проводит Анастас  Иванович  в  нашей  партии  и  Советском  государстве.  Он

зарекомендовал себя как верный ленинец, активный борец за  дело  коммунизма.

Его деятельность известна  нашему  народу  на  протяжении  десятилетий.  Она

известна не только у нас в стране, но и за ее пределами.

   Центральный Комитет партии считает,  что  товарищ  Микоян  достоин  того,

чтобы доверить ему большой  и  ответственный  пост  Председателя  Президиума

Верховного Совета Советского Союза.

   Товарищи!

   Мы надеемся, что депутаты поддержат  и  примут  предложение  Центрального

Комитета партии. Я позволю себе до голосования - хотя это  может  показаться

несколько преждевременным - выразить сердечную благодарность Леониду  Ильичу

Брежневу  за  его  плодотворную  работу  на  посту  Председателя  Президиума

Верховного Совета, а  Анастасу  Ивановичу  Микояну  от  всей  души  пожелать

больших  успехов  в  его  деятельности  на  посту  Председателя   Президиума

Верховного Совета. (Бурные, продолжительные аплодисменты.)

   На этом, собственно, все и закончилось. Депутаты дружно проголосовали  за

кандидатуру Микояна и приняли постановление:

   "Верховный Совет Союза Советских Социалистических Республик постановляет:

   В связи с занятостью на работе в ЦК  КПСС  освободить  товарища  Брежнева

Леонида Ильича от обязанностей  Председателя  Президиума  Верховного  Совета

СССР".

   Давно созревшее решение получило юридическое оформление.

   Обстановка, с которой столкнулся в Президиуме Верховного  Совета  Анастас

Иванович после назначения на новый пост, ему крайне  не  понравилась,  и  он

решил навести порядок. Начал с кадров.  Начальнику  Секретариата  Президиума

Верховного Совета Константину Устиновичу Черненко было предложено освободить

место. Пришлось Леониду Ильичу  подыскивать  своему  приятелю  место  в  ЦК.

Большого труда это не составило.

   После сессии и окончательного перехода на новое место  Брежнева,  видимо,

раздирали противоречивые чувства. Очевидно, с одной  стороны,  он  несколько

успокоился, поскольку, хотя решение сессии было малоприятным, тем не менее в

стане его сторонников прибывало,  и  недалек,  казалось,  час  торжества.  С

другой стороны, его, вероятно, не  покидало  беспокойство:  что  произойдет,

если Хрущев хотя бы заподозрит что-то? Но подготовка к смене власти вступала

в решающую фазу, она требовала встреч,  разговоров,  подключения  все  новых

людей. Менять планы уже было поздно.

   После  сессии  в  июле  -  августе  начинался  период   отпусков.   Жизнь

замедлялась. Как обычно, Леонид Ильич отправился в Крым...

   Отцу же о  летнем  отдыхе  думать  пока  не  приходилось:  в  конце  июля

намечался  большой  праздник  в  Польше  -  20-летие  образования  народного

государства. Несколько раз звонил Гомулка, просил приехать, поскольку визиту

Хрущева он придавал особое значение. Отец конечно же не мог отказать  своему

старому другу.

   А затем надо было обязательно проехать по восточным районам страны, чтобы

самому посмотреть, как на целине готовятся к уборке урожая.

   Опять отец уезжал из Москвы, оставив, пока Брежнев  был  в  отпуске,  "на

хозяйстве" Подгорного. Все складывалось для них чрезвычайно благоприятно.

   Нужно было максимально использовать лето, поскольку такого  случая  потом

не представится: секретари обкомов, председатели исполкомов уходили в отпуск

и съезжались в санатории  Крыма  и  Кавказа.  Здесь,  не  привлекая  особого

внимания, в непринужденной обстановке можно было  прощупать  их  настроение.

Ведь поездки по областям и республикам могли возбудить ненужное любопытство.

   Новый пост Второго секретаря  ЦК  в  этом  смысле  предоставлял  обширные

возможности - именно на нем лежала работа с обкомами. Но одно дело  разговор

в кабинете, а другое - за рюмкой хорошего коньяка  на  юге.  В  сомнительном

случае все можно легко перевести в шутку, заглушить анекдотами. Ведь  о  чем

только не болтают на отдыхе?..

   В Крыму Брежневу удалось, насколько это сейчас известно, переговорить  со

многими. Общая кадровая ситуация складывалась в его пользу -  Хрущевым  были

недовольны,  казалось,  все.  Партийных  секретарей  раздражало   разделение

обкомов  и  введение  сменности.   Военных   -   продолжающиеся   сокращения

вооруженных сил. Хозяйственники были  недовольны  организацией  совнархозов:

многим руководителям тогда пришлось покинуть Москву и разъехаться по  разным

регионам. Сколачивалось устойчивое большинство недовольных. Хрущев, судя  по

расстановке сил, не мог иметь поддержки ни в Президиуме ЦК, ни на Пленуме.

   Славословия в адрес Хрущева в выступлениях Брежнева, Подгорного и  других

в то время лились потоком.

   К этому периоду относится вторая беседа Шелеста с Брежневым.

   Вот как вспоминает об этой памятной встрече сам Петр Ефимович.

   "...Визит Брежнева.

   Я отдыхал в Крыму, он неожиданно ко мне приехал. Это  было  в  июле  1964

года.

   Он не уговаривал меня, он просто рыдал, ударялся в слезу.  Он  же  артист

был, большой артист. Вплоть до того, что, когда выпьет, -  взгромоздится  на

стул и декламацию какую-то  несет.  Не  Маяковского  там  и  не  Есенина,  а

какой-то свой каламбур.

   ...Он приехал ко мне:

   - Как живешь? Как дела?

   - Да как живу, - отвечаю, - работа сложная.

   - Как тебя, поддерживают?

   - Если бы не поддерживали, нечего и делать. Только суму брать и  удирать.

Демьян Сергеевич Коротченко оказывает большую  поддержку.  Опытный  человек.

Секретари обкомов поддерживают.

   - А как у тебя взаимоотношения с Хрущевым?

   - Как младшего со старшим. А что ты мне  такой  вопрос  задаешь?  Ты  там

ближе, в Москве работаешь.

   - Он нас ругает, бездельниками обзывает.

   - А может, и правильно?

   - Нет, с ним нельзя работать.

   - А чего же ты тогда  на  семидесятилетии  выступал?  "Наш  товарищ,  наш

любимый, наш вождь, руководитель,  ленинец  и  так  далее".  Что  же  ты  не

выступил и не сказал: "Никита, с вами нельзя работать!"

   - Мы просто не знаем, что с ним делать.

   Я решил держаться на расстоянии.

   - Вы сами там и разбирайтесь. Мы в низах работаем.  Какие  нам  директивы

дают, такие и выполняем... А что вы хотите сделать? -  все-таки  разрешил  я

себе проявить сдержанное любопытство.

   - Мы думаем собрать Пленум и покритиковать его.

   - Так в чем дело? Я - за".

   На этом разговор, больше  напоминающий  осторожный  зондаж,  прекратился.

Брежнев свернул  разговор  и  уехал  -  видимо,  что-то  в  ответах  Шелеста

насторожило его.

   Как я уже писал, когда отец отдыхал в Крыму или  на  Кавказе,  там  часто

проводились совместные встречи руководства  нашей  страны  с  руководителями

социалистических стран, коммунистических партий, к нему приезжали отдыхавшие

поблизости наши ведущие ученые, конструкторы, члены правительства.

   Проходили такие встречи непринужденно. Все приезжавшие  были  с  семьями,

ведь собирались отдыхающие. Обычно такие мероприятия  проводились  в  бывшем

дворце Александра III в горах над Ялтой.

   Очевидно, есть смысл рассказать кое-что об истории крымских дворцов.

   До  войны  в  них  размещались  санатории.   При   подготовке   Ялтинской

конференции  глав  антигитлеровской  коалиции  в  конце  войны  Ливадийский,

Алупкинский и некоторые другие дворцы были  срочно  приведены  в  порядок  и

приспособлены для размещения в них  делегаций.  Конференция  закончилась,  а

дворцы остались в ведении НКВД. Никто уже не вспоминал старый лозунг "Дворцы

должны принадлежать народу!".

   Ливадийский дворец считался дачей  Сталина,  хотя  он  там  отдыхал  лишь

однажды. В Воронцовском, в Алупке, поселился  Молотов.  Остальные  не  имели

персональной привязки. После смерти Сталина отец вспомнил о старом  решении,

предписывавшем  передать  дворцы  знати  в  пользование  народу,  и   провел

постановление правительства об использовании их под профсоюзные дома отдыха.

Однако они оказались плохо приспособленными для массового отдыха, и вскоре в

большинстве из них были устроены музеи. И только Александровский дворец  так

и остался на  правах  государственной  дачи.  Его  решили  использовать  как

резиденцию для приема высоких иностранных гостей. Большую же  часть  времени

он пустовал.

   Отдыхая в Крыму, отец иногда заезжал  туда,  гулял  по  пустынным  аллеям

парка. Видимо, во время этих прогулок у него и возникла  идея  этих  встреч.

Обычно гости собирались  с  утра,  все  вместе  гуляли,  играли  в  городки,

волейбол. Просто сидели на лавочках, беседуя. Заканчивалось  все  обедом  на

открытом воздухе. Без  отца  такие  мероприятия  не  устраивались.  Сначала,

видимо, потому, что  это  была  его  затея,  а  потом,  очевидно,  никто  не

осмеливался занять его место.

   В этом году Леонид Ильич впервые взял инициативу на себя.

   Нужно сказать, что, несмотря на общую непринужденность  подобных  встреч,

этикет здесь выдерживался строго. Гости приезжали с семьями, но отдельно  от

главы семьи ни жен, ни детей сюда, естественно, не приглашали никогда.

   Тем летом в одном из ялтинских санаториев  отдыхала  моя  старшая  сестра

Юлия Никитична. Она была чрезвычайно удивлена, когда получила приглашение на

такую встречу, устраиваемую Брежневым. В этом необычном приглашении, видимо,

сыграли роль прямо противоположные эмоции. С одной стороны,  Леониду  Ильичу

очень хотелось показать и, очевидно, в первую очередь себе, что он  тут  без

пяти  минут  хозяин.  С  другой  -  опасаясь  Хрущева,   он   демонстрировал

верноподданнические чувства, пригласив Юлию Никитичну.

   Сестру буквально поразило поведение Брежнева на приеме.  Причем  говорила

она об этом еще до отставки  отца.  По  ее  словам,  Брежнев  вел  себя  как

полновластный хозяин и был со всеми необычайно фамильярен. Таким она его  не

видела никогда. К концу вечера он даже забрался на стул и стал декламировать

стихи собственного сочинения. По всему  чувствовалось,  что  он  чрезвычайно

доволен собой.

   Резкая перемена в поведении Леонида Ильича вызвала недоумение  у  многих,

но мотивов ее не разгадал никто. Как у нас водится,  решили,  что  он  выпил

лишнего.

   В августе аналогичная история приключилась и со мной. Отца тогда не  было

в Москве, он уехал на целину. По служебным делам  я  с  коллегами  поехал  в

Центр подготовки космонавтов. Приняли  нас  радушно.  Мы  ходили  по  залам,

разглядывали  тренажеры,  разговаривали  с  космонавтами.  Сопровождал   нас

генерал Николай Петрович Каманин, в то время заместитель начальника Главного

штаба ВВС, занимавшийся  вопросами  подготовки  космонавтов.  В  конце  этой

экскурсии мы  зашли  в  одну  из  лабораторий  посмотреть  тренажер  первого

пилотируемого  корабля  "Восток".  Внезапно  в  дверь  вбежал   запыхавшийся

адъютант Каманина:

   - Товарищ генерал! Товарища Хрущева просили позвонить товарищу  Брежневу.

Только что звонили из ЦК.

   Представьте мое удивление: ведь никогда прежде Леонид Ильич мне не звонил

- кто я и кто он?.. Я быстро прошел с адъютантом в кабинет Каманина и набрал

номер телефона Брежнева в ЦК.

   Он поднял трубку:

   - Вот что, - услышал я, - Никиты Сергеевича нет, а завтра открытие  охоты

на уток. Мы все едем в Завидово, приглашаю и тебя. Ты поедешь?

   - Конечно. Спасибо, Леонид Ильич. В субботу вечером буду там, -  обалдело

ответил я, пораженный предложением.

   Я не ожидал от члена Президиума ЦК личного приглашения на  утиную  охоту!

Отец, бывало, брал меня, но исключительно в виде  "бесплатного  приложения".

Иногда привозил с собой сына и Дмитрий Степанович Полянский.  Но  одно  дело

поехать на охоту с отцом, а тут вдруг приглашают на равных. Не скрою,  такое

приглашение мне очень польстило.

   Когда я вернулся в  лабораторию,  Каманин  смотрел  на  меня  влюбленными

глазами.

   - Наверное, Леонид Ильич вам частенько звонит? - спросил он.

   Я не знал, что ответить, и пробормотал:

   - Да. Нет... Не очень...

   В то время я не слишком задумывался  над  этим  звонком,  приняв  его  за

простой знак внимания и симпатии.

   Вернувшись в Москву, отец спросил меня:

   - Ну как поохотился? Мне по телефону Брежнев сказал, что он тебя не забыл

и пригласил с собой в Завидово.

   Видимо, этот звонок был еще одним шагом, чтобы  задобрить  отца.  Другого

объяснения я, признаться, не нахожу.

   Однако едва ли утиная охота была главной целью, привлекшей в тот сезон  в

Завидово Брежнева, Подгорного, Полянского и других "охотников".

   В уютных домиках, вдали от  чужих  любопытных  глаз  и  ушей,  они  имели

большие возможности обработать тех, кого  после  долгих  колебаний  решились

посвятить в свои планы.

   Вот что говорит об этом  Геннадий  Иванович  Воронов,  в  то  время  член

Президиума ЦК, Председатель Совета Министров РСФСР:

   - Все это готовилось примерно с год. Нити вели в  Завидово,  где  Брежнев

обычно охотился. Сам Брежнев в списке членов ЦК ставил против каждой фамилии

плюсы (кто готов поддержать его в борьбе против Хрущева) и  минусы.  Каждого

индивидуально обрабатывали.

   Вопрос: Вас тоже?

   - Да. Целую ночь!

   Нити вели не только в Завидово, но и в Крым, и  на  Кавказ,  и  в  другие

уголки страны.

   Тогда я, понятно, не подозревал, что судьба уготовила мне роль одного  из

активных если и не участников, то наблюдателей надвигавшихся событий.