Бабкино. Рассказы о художниках. Исаак Ильич Левитан

  

Вся библиотека >>>

Содержание >>>

 

Книги о художниках

портрет Исаака ЛевитанаЛевитан


Иван Евдокимов

 

 

12. Бабкино

 

     А вот и флигель Левитана,

     Художник милый там живет,

     Встает он очень, очень рано

     И тотчас чай китайский пьет.

     Позвав к себе собаку Весту,

     Дает ей крынку, молока

     И тут же, не вставая с места,

     Этюд он трогает слегка...

 

     Наивные и дружеские вирши эти написал самый скромный из рода Чеховых --

Михаил. Антон Павлович поселил его вместе с Левитаном в бабкинском флигельке

- сарайчике. Подсадив художнику сожителя, Чехов был спокойнее.

     Выздоровление Исаака Ильича пошло быстро. Его никогда  еще  не окружало

такое веселое, умное, даровитое общество. Художник не расставался с милыми и

приятными  ему  людьми  с  утра  до  ночи и оценил  и  полюбил  их  со  всей

горячностью своего сердца,  на  какую только  был  способен. Семья  Чеховых,

дружная, острая, неистощимая  на  всякие дурачества,  в  то же время умевшая

усидчиво  и настойчиво  трудиться, когда считала себя не в  праве отдыхать и

бездельничать,  наполнила Бабкино  жизнерадостным,  праздничным шумом. Антон

Павлович  давал  тон всему,  всех  будоражил,  не позволял скучать,  находил

каждому дело.

     Едва Левитан переехал в Бабкино, как Антон Павлович сделал  неожиданное

открытие,  очень порадовавшее его. Художник  компании не испортил. Наоборот,

он  после  Антона  Павловича  оказался  самым изобретательным.  Веселый день

начинали  или  Чехов  или Левитан.  Иногда по  сговору оба.  За какую-нибудь

неделю они сошлись на всю жизнь. И тот и другой  были талантливые актеры. Да

и все жители Бабкина составляли как бы небольшую труппу комедиантов.

     Однажды  представление  назначили в  поле  на Истре.  Антон  Павлович и

Левитан  вымазали лица  сажей, надели чалмы  и бухарские  халаты из кладовой

Киселевых.  Антон  Павлович  учился  ходить бедуином,  -- и  уже  все вокруг

покатывалось  от  хохота.  Чехов получил  из Киселевского  реквизита  ружье,

воинственно закричал и потряс им в воздухе. Мелкий кустарник за Истрой скрыл

вооруженного бедуина.

     Для забавы своих детей -- Саши и Сережи --  Киселевы держали ослика. На

нем выехал верхом  Левитан. Солнце закатывалось. Оно было цвета раздавленной

красной смородины. Алые, розовые  облака стояли на краю земли; горел высокий

обрывистый берег реки; летала над ним огромная  стая ласточек, как будто вся

из маленьких  золотых слитков; на водопое, по брюхо в  воде, мычали  красные

коровы; деревенские  голые смуглые ребятишки купали огненных коней. Весь мир

был в каком-то зловещем свете.

     Тогда,  закутанный простынями, показался странный всадник  на  узеньких

лавах  через  быструю Истру. Осел упирался  и не хотел сходить с прибрежного

песка. Николай Чехов тянул животное за повод к себе, первый враль в  округе,

охотник Иван Гаврилов, бывавший у Левитана в егерях, подгонял сзади. Наконец

переправились. Исаак Ильич  не торопясь кружил по лугу, выбирая место. Потом

слез с осла,  разостлал коврик,  опустился на колени, поднял  высоко руки и,

глядя на восток, начал  заунывно  совершать вечернюю  мусульманскую молитву.

Намаз продолжался  несколько  минут. Бабкинские озорники, держась за животы,

катались по траве, неумолчный хохот разносился далеко: вечерний воздух гулок

и жаден ко  всякому звуку. Левитан молился, делал уморительные телодвижения,

а из кустов крался ползком бедуин с ружьем. На самой высокой ноте, визгливой

и резкой, мусульманин замер. Вдруг раздался выстрел.  Серый дым густо всплыл

над лугом, запылали пакля и тряпки, которыми было заряжено ружье, вздрогнули

и    помчались   кони,    неся   на   себе    прилипших   к   гривам   голых

ребятишек-наездников,  с  шумом   и   свистом,  испуганно  запищав  тысячами

голосков,  взвилась  высоко  стая  ласточек,  овцы  разбежались  с  водопоя,

пастухи,   щелкая   плетями,  кинулись  в  обгон.   Понесло  вонючей  гарью.

Бедуин-убийца с  хищным  взором  широкими  шагами  подходил к своей  жертве.

Левитан  упал  от выстрела  навзничь,  словно сраженный наповал. Около  него

собрались всем домом. Восточная картина закончилась.

     Но все  уже безудержно расшалились. Дальше следовали похороны Левитана.

Он  вытянул  вперед руки, на них  надели сапоги, на плечи покойнику положили

длинные жерди, концы которых держали Антон и  Николай Павловичи. Дамы отдали

свои  белые  шали,  повесив их на жерди. Режиссером был Антон Павлович.  Ему

покорно подчинялась  вся  труппа. Кощунственную  погребальную  затянул Исаак

Ильич. Хор подхватил. Процессия медленно  шествовала по дорожкам бабкинского

парка. Садовник Василий Иванович,  у которого весь растительный  мир делился

на "трапику" и "ботанику", оставил недоделанную клумбу и бросился бежать. На

бегу он  крестился  и  плевался.  Бабы,  работавшие в саду, несмотря на  все

любопытство к ряженым, отворотились от них: доктора Чехова любили и уважали,

другого  бы  за  потеху  над  похоронами  отлаяли   и  пристыдили.  Похороны

продолжались  до тех  пор, пока Левитану не надоело паясничать,  он  швырнул

сапоги Николая Чехова далеко на  полянку, накинул на голову Антону Павловичу

простыню и бросился наутек к своему сарайчику.

     -- Держи  его, вставшего из мертвых! -- крикнул Антон Павлович, кидаясь

вдогонку за художником.

     Преследуемый Левитан мчался легко и ловко. Погоня далеко отстала.

     День в  Бабкине  начинался  очень  рано.  Любили  летние  утра,  тихие,

прозрачные,  свежие. В  семь часов  Антон Павлович сидел  уже  за  столиком,

приспособив для этого ножную швейную  машину, и писал. Левитан опережал даже

самого  раннего из ранних. Садовник Василий Иванович страдал бессонницей. Он

выходил до света поглядеть на свою "трапику" и "ботанику", а Исаак Ильич уже

спешил  по главной  аллее  в поле. Один  раз словоохотливый Василий Иванович

попробовал задержать его. Ласковый и приветливый в  обычное  время, художник

так  окрысился  на садовника,  словно  тот  был  его  лютый  враг.  Садовник

насмешливым взглядом  провожал Левитана.  Казалось, художник бежал на тайное

свидание с чужой женой.

     Василий Иванович, наконец  не совладав со своим любопытством, прокрался

за  Левитаном в глубокий  овраг, за версту от  Бабкина. Художник сидел перед

своим холстом невдалеке от ручья,  вытекавшего из бочага.  Садовник,  смотря

сквозь куст,  увидел  этот ручей,  извилистый и  полный,  и  бочаг в осоке с

желтенькими кубышками перенесенными на холст.

     Антон  Павлович до страсти любил  собирать грибы и  часто ходил в  лес.

Здесь Чехов почти всегда натыкался  на  работающего Левитана  где-нибудь  на

лесной  опушке,  в  лугах, на  пригорке, у реки... Антон  Павлович  старался

проскользнуть мимо незамеченным, чтобы не помешать.

     Стены сарайчика быстро покрылись  рядами этюдов.  Скоро их стало некуда

вешать. Все Бабкино следило с восхищением за подвигом художника.

     Иногда  Левитан  наотрез  отказывался  припимать  участие  в  очередной

потехе,  почти   не  ночевал  дома,  все  время  проводя  за  работой.  Этот

левитановский  рабочий  запой   расстраивал  задуманные  Антоном  Павловичем

очередные  представления,  и  Чехов даже  сердился на  художника-затворника.

Иногда на дверях левитановского жилья появлялась надпись:

 

"Торговля скороспелыми картинами

ковенского купца Исаака

сына Левитанова".

 

     Художник не оставался в долгу. В большом квадратном окне, перед которым

стояла швейная машина -- чеховский письменный стол, -- Исаак Ильич наклеивал

аляповато разрисованную и размалеванную вывеску. На ней было написано:

 

"Доктор Чехов принимает заказы

от любого плохого журнала.

Исполнение аккуратное и быстрое.

В день по штуке".

 

     Иногда в Бабкине становилось  тихо на несколько дней. Чехов  и Левитан,

увлеченные работой, сидели безвыходно  в своих  комнатах,  не показывались в

большом доме, где по вечерам после ужина Киселевы  устраивали  обычный прием

жильцов. Когда затворничество писателя и художника кончалось, они  входили к

Киселевым  один   за  другим,  их  встречали   радостными   криками,   Мария

Владимировна играла на фортепьяно туши. Эти вечера бывали самыми шумными.

     На один из них Левитан явился с Вестой. Друзья догадались, что художник

хотел  показать какой-то новый  фокус. Исаак  Ильич  позвенел ключами. Веста

насторожилась и завиляла хвостом.  Художник прятал  ключи в  самые  потайные

закоулки. Ключи собака  находила и приносила  в зубах. В  доме  стало тесно.

Вышли  в парк.  Левитан  швырял в кусты ключи, подвешивал на  высокие ветки,

зарывал  в землю --  Веста вытаскивала  их отовсюду. Наконец  он бросил их в

большую кадку с дождевой водой. Собака начала носиться кругом кадки, жалобно

заскулила,  попробовала достать и не  могла. Вдруг  она остановилась, словно

обдумывая,  что ей делать,  посмотрела  пристально на Левитана,  лизнула его

руку и  начала пить воду Из кадки. Веста пила жадно, не отрываясь,  она  уже

сама становилась как бочонок.

     --  Отгоните ее, --  мрачно сказал  Антон Павлович, --  бедное животное

решило выпить всю кадку.

     Собачья настойчивость  была  непреклонна. Веста не  слушала хозяина. Он

возмутился такой непокорностью и даже ударил свою любимицу арапником.

     Антон  Павлович и  Левитан  были  заядлые рыбаки.  Они уступали  в этом

пристрастии к удочкам только Марии  Владимировне, совершенно  помешанной  на

карасях,  ершах,  окунях,  и  на донках,  полудонках,  проводках,  жерлицах.

Плотники должны  были строить  купальню,  но  они  больше занимались  рыбной

ловлей,  чем делом, упорно доставая  из-под коряг  налимов. Левитан стоял по

горло  в воде  рядом с  Чеховым  и  смотрел  на  неуклюжих  рыболовов зло  и

презрительно, раздражаясь  их  неумением  поймать рыбу. Когда  ловцы слишком

беспокойно завопили, художник не выдержал и поплыл на  подмогу. То же сделал

Чехов.

     -- Дайте, дайте мне, -- закричал Левитан, --  я высокий. Я ногой заткну

нору и  потихоньку опущусь с  руками. Они у меня цепкие, ногти длинные -- от

меня не уйдет.

     Каждому хотелось  первому  поднять  рыбу со  дна.  Плотники  загородили

широкими спинами подступ к коряге.

     -- Нет уж, господин художник, -- сказал  один торопливо и  боязливо, --

мы сами... Мы ведь попривышнее. А то удим, удим, а рыбку есть не будем... Мы

не с такими  справлялись. У  нас  на родине речка Ломуха вся в подмои-нах, в

берегах  норы  --  бревнами  тычь. Так  мы,  милый  человек, с  сеточкой,  с

бредешком придем к  омутам в Косом Броду и ну сперва рыбу пугать из глубоких

подмоин, из норок выгонять. Я раз головой нырнул в нору под крутым  берегом.

До пояса ушел. Лещи, язи,  головли в лицо мне хвостами бьют. Занятно. А чуть

бы оттолкнуться, не пушшает, голову  зажало. Когда вынырнул,  мужики глядят,

уши у  меня в крови и щека -- ободрал,  из  тесноты лезучи. Рыбу  все-таки в

омут вызволил. Вдругорядь нырнул ножками. Всю ее вытолкал.

     Щекотно  было подошвам. Тычет она головками скользкими, другая хвостом,

как кисточкой,  гладит, смех...  Налим нам нипочем...  Рыба  легкая  --  лед

гладкий, --  не укусит  по-щучьи,  не уколет  по-ершиному,  а  пальцы  у нас

шероховатые, ухватят, не отпустят...

     Все-таки  налима упустили. Левитан так ругался,  точно  рыба  была  его

собственная,  добытая  с  большим   трудом.  Чехов   подтравливал  и  баском

похохатывал.   Плотники  извинялись.  Только  один  рискнул  робко  оспорить

художника.

     --  Налим, он хуже змеи, --  сказал  большой  дядя  в прилипших  к телу

домотканых серых портах, -- взять трудно.  Вы бы, как  знать, не хуже нашего

обремизились... В воде дело тайное, неясное, руки вслепую...

     Антон Павлович запомнил этот день, задумав написать "Налима". В Бабкине

он нашел сюжеты многих вещей, как чудная природа Бабкина дала разнообразные,

оригинальные мотивы Левитану.

     Однажды  вечером у Киселевых  была разыграна  первоначальная  чеховская

"Хирургия".

     Антон  Павлович  представлял   зубного  врача,  Левитан  --  горничную,

посетителей  -- Чеховы  и Киселевы. Приходившие  пациенты так  ухаживали  за

горничной, что актер Левитан скоро не выдержал роли. Антон Павлович, по виду

каменный, неприступный, весь в  своей  игре, хмурился.  Но  в  конце  концов

горничная,   принимая   посетителя-заику  Николая   Чехова,  так  неудержимо

засмеялась, что первым присоединился к ней зубной врач.

     Земский начальник Киселев имел  под руками камеру со всеми необходимыми

судейскими предметами. Веселое бабкинское общество не могло пропустить такую

подходящую  для развлечения оказию.  Любимой потехой стали суды. Попеременно

судили всех.

     Был день Левитана. Над дверью в бывший курятник все любопытные прочли:

     "Ссудная касса  купца  Исаака  Левитана".  Купец  Левитан  обвинялся: в

уклонении от  воинской  повинности, в тайном винокурении,  содержании тайной

кассы ссуд, в безнравственности и прочее и прочее.

     И  вот  преступника  ввели  в камеру.  В  киселевской  кладовой нашлись

старинные,  шитые золотом, мундиры. Антон  Павлович  и Киселев  облачились в

них. Киселев был председателем суда, Чехов -- прокурором. В небольшой каморе

не оставалось пустых мест.  Сюда собрались все киселевские домочадцы, слуги,

гости, знакомые. Они улыбались и перешептывались уже до открытия  заседания.

Защитник Левитана  Александр Чехов, задрав высоко голову, покрытую париком с

длинными  волосами, важно прохаживался вдоль барьера, отделяющего публику от

судейского стола. Защитник обдумывал свою речь. Он готовился яростно драться

за подсудимого,  подходил к нему, о чем-то спрашивал, записывая на листочке,

пожимал  плечами и  снисходительно усмехался. Он  так  походил на привычного

защитника,   которого  видел  почти  каждый  из  зрителей,  что   одно   это

хорохористое  прохаживание уже смешило.  Николай Чехов разыгрывал  скромного

дурачка-свидетеля,  сидел ни  жив  ни  мертв, не  знал, куда  девать руки, и

наконец  стал крепко  держаться за  стул,  точно  боялся свалиться с него от

страха.

     -- Суд  идет! -- заорал сторож камеры, обученный  Киселевым произносить

эту фразу нараспев для придания особой торжественности происходящему.

     Антон  Павлович громил Левитана, открывая за ним чудовищные  злодеяния,

мыслимые только в воображении.  В  невероятности  их  и был  главный  козырь

прокурорской  обвинительной  речи.  Публика  так  хохотала,  что   прокурора

становилось  не   слышно.  Только  что  сказанное,  вызвавшее  такое  шумное

удовольствие, он повторял снова, совершенно  искажал,  перевирал, доводя зал

до исступления.  Председатель  суда  хохотал  вместе  со  всем"  и позабывал

звонить  в   колокольчик.   Николай  Чехов   давал  косноязычные  показания,

наполненные  невероятным вздором.  Удержаться от  смеха  мог  только глухой.

Защитник  прыгал и катался по  камере наподобие тяжеловесного шара. Защитник

бил себя в грудь обеими руками,  ерошил  рыжие  волосы, язвительно показывал

длинным пальцем на прокурора, который  безмолвным золотым истуканом застывал

на  своем месте.  Александр  Чехов говорил  высокопарно, хватал  за горлышко

графин, чтобы  налить воды в стакан, лил мимо, в забывчивости жестикулировал

графином,  то  стаскивал  с  головы  парик,  то  надевал снова.  Этого  было

достаточно,  чтобы  смеяться  впокатку, не  говоря  уж о защитительной речи.

Левитан держал себя как опытный и безжалостный хищник. Он оправдывался ловко

и  остроумно,  высмеивая председателя  суда, прокурора,  свидетеля  и своего

собственного  защитника. Публика  ценила  остроумие  художника и  при  особо

удачных  ответах  рукоплескала. Суд  оправдывал Левитана.  Антон Павлович  в

ярости срывал с себя шитый золотом  мундир и швырял  его на председательский

стол. Под мундиром на  прокуроре была полосатая, как  шкура  зебры, жилетка.

Левитан стремительно надевал  брошенный  мундир  и,  заняв место  прокурора,

произносил обвинительную речь против публики. Грешки водились за бабкинскими

девушками, молодыми людьми, садовником Василием Ивановичем, сторожем камеры,

-- все знали об этом и до времени помалкивали. Теперь было кстати напомнить.

Левитан умел  из этого извлечь  пользу. Камера неистовствовала. Шум долго не

унимался. Оратора в золотом мундире качали.

     Веселились  порой  без  меры  и  переступали  через край.  Чеховы  были

жизнерадостнее Левитана. Неугомонные, ненасытные выдумщики и насмешники, они

беспокоили  Исаака Ильича  больше,  чем  он мог  выдержать.'Приходил день, в

который  художнику начинало казаться, что  дружеские  насмешки,  вышучивания

задевают самолюбие, друзья мало уважают, забавляются над ним, не считают его

равным себе.  Исаак Ильич  делался  подозрительным, неприятным, невыносимым,

придирался к каждому слову, чуждался всех, исчезал с Вестой совсем из дома и

где-то пропадал подолгу. Он не на шутку мучился, выдумывая не существовавшие

поводы для своих страданий. Никто не мог помочь  Исааку Ильичу, пока буря  в

нем  не  утихала  сама.  На художника не  сердились.  Антон Павлович  хорошо

понимал,  что  с  другом  творилось  неладное, что больное  сердце  подавало

тревожные  знаки, что шла будущая болезнь, что  темные  настроения рождались

изнутри.  Левитану  не  мешали.  Его  оставляли  одного.  Уныние  проходило.

Художник снова появлялся на людях бодрый, оживленный, радостный, только чуть

бледный  и  еще  более  красивый. Антон  Павлович,  как  женщина,  любовался

прекрасным семитским лицом друга. Жизнь в Бабкине продолжалась...

     Иногда  они  выходили  на  Истру с  рассветом  --  Мария  Владимировна,

Левитан, Чехов с сестрой Машей.

     -- Сегодня будет клевать, -- шептала Киселева.

     --  Река еще далеко, и рыбу вы вспугнете,-- подхватывал Антон Павлович.

-- Не говорите вперед -- я суеверный. Вон Левитан еще суевернее.

     --  Да, -- подтвердил  художник. --  Я  заметил:  если прихожу на лов и

сразу опускаю в воду рыбью сажалку, ничего не выуживаю.

     Левитан  ступал какими-то  неслышными  кошачьими  шагами.  Он  опережал

товарищей.

     -- Исаак Ильич желает занять лучшее место, -- сказал Антон Павлович, --

а я предлагаю каждому встать там, где в прошлый раз он удил.

     Левитан не согласился. Вдруг Чехов побежал.  Художник  кинулся  за ним.

Запыхавшись, они примчались в одно и то же время. На прежнем месте уже сидел

какой-то  старичок с трубкой, другое место занимал  рослый парень в  дырявых

валенках, в  одной рубахе,  с засученными рукавами до  локтей. На веревочных

куканах у обоих рыбаков всплескивалась пойманная рыба.

     -- Экая досада, -- прошептал Левитан.

     Ветерок еле-еле тронул  прибрежные кусты, набежала мелкая  рябь, и река

снова  стала  как  замерзшая. Левитан быстро  осмотрел  небо.  Оно  ничем не

грозило. Ни облачка, ни серой мути -- предвестницы дождя,  ни красных перьев

в утренней заре, сулящих ветреную непогоду. Недолго жалели о занятом.  Места

были на выбор, удобные, рыбные.

     И прошли часы, молчаливые, сосредоточенные, нарушаемые плеском бьющейся

на  крючке  рыбы.  Розовое  солнце светило  сзади.  Левитан боялся  его.  Он

подоткнул под шляпу носовой платок, закрывая затылок.  Художник ловил плохо.

Он  слишком много слушал,  как журчала на  ближнем  перекате  быстрая Истра,

шептался кустарник,  кричали кулики,  пели птицы в заливных  лугах.  Левитан

пропускал   клевки.  Мария   Владимировна   и  Чехов   успевали   вполголоса

разговаривать о  литературе, о  музыке, о  театре,  вовремя подсекали  и уже

наполнили свои сажалки крупными ершами.

     -- Ресторанный,  тестовский,  -- провозглашал  Антон Павлович, снимая с

крючка  колючеперого.  -- Тестов по копейке заплатит за такого телка. Лейкин

платит по копейке за строчку. Что выгоднее? Пожалуй, рыболовство.

     Солнце припекало сильнее. Темная утренняя вода стала прозрачной до дна,

покрытого  желтым  песком,   мелким  цветным  гравием,  причудливой  узорной

травкой. Река  меняла  краски с  подъемом солнца..  Она  то голубела, то все

русло ее  устилал золотистый  фон, то в  блещущую сталь  заковывало  широкое

гладкое плесо. В деревнях  просыпались. Невдалеке показалась  стая ребятишек

-- человек десять.

     Они выскочили на высокий берег против переката, на  мгновение  замерли,

воровато огляделись и быстро начали  раздеваться.  В брод они пошли гуськом,

высоко неся в поднятой левой руке легкую и немудрую свою одежонку.

     --  За  перекатом  глубоко, -- сказал  Левитан,  -- течение... Придется

плыть... Как бы не утонули...

     -- Они как моржи плавают, -- небрежно произнесла Мария Владимировна.

     Голые,  темно-коричневые от загара, с  лучащимися  росинками  на мокром

теле, ребята передохнули на перекате,  стоя по колено. По  ту сторону  глубь

начиналась  сразу  обрывом.  Ребята  погрузились.  Их стало почти не  видно.

Только сносило  по  реке  ныряющие  над  водой  охапки цветных  рубашонок  и

штанишек. Ребята переправились, не замочив одежды.

     Песчаную  широкую  косу обрамляла  густая  ива, дальше росло  несколько

молодых  березок и большои угол  осины  и  ольхи. Ребята стремглав пустились

таскать дрова для костра. Скоро он вспыхнул, странный и ненужный на  солнце,

пламя  не походило на обычное.  Левитан подумал  о  новом  сочетании красок.

Голые ребятишки  что-то наскоро помыли, достав из своих узелков, и принялись

у  огня грызть.  Обволакиваемые  серыми копнами  дыма, освещаемые  солнцем и

пламенем костра, они сидели на корточках.

     -- Наворовали моркови, -- сказал Антон Павлович, -- и лакомятся.

     Ребята  подкрепились. Они  хлопали себя  ладошками по вздутым животам и

весело смеялись.  Потом стали с разбега прыгать  через костер, потом взялись

за руки и повели хоровод.

     -- Чем  не  дикари, -- сказал  Левитан задумчиво, --  как будто кого-то

поймали  и  поджаривают.  Но  как  они красивы! Посмотрите, посмотрите,  они

подбросили  сухого  хвороста,   искры  большим  фонтаном,  огонь  совершенно

малиновый, головешки в руках точно мечи!

     Ребята  теперь скакали у потухающего костра с головнями, размахивая ими

и  заставляя их от резкого и сильного движения  вспыхивать на ветру и гореть

яркой-яркой свечой.

     --  Очень хорошо, --  согласился  Антон Павлович,  --  кстати,  и  рыбе

выгодно.  Не  тревожимая художником Левитаном, она  преспокойно  обгладывает

насадку. Тащи же, клюет!

     Левитан дернул  и  зацепил  крупного  головля.  Подсеченная  испуганным

рывком,  рыба  никогда  от  него  не  уходила. Исаак  Ильич  вдруг  перестал

волноваться,  спокойно,  уверенно,   долго,  наслаждаясь,  вываживал  ее  на

вытянутой  лесе, пока  утомленная  рыба  не сдавалась. Он  вытащил  головля,

самодовольно посмеиваясь и язвительно бормоча:

     -- Кому ерши, кому головли...

     За ловлей головля не заметили, как ребята опять  переправились  на свой

берег.  Они напомнили о себе. Над головой  Левитана  прожужжал камень и упал

около поплавка. Потом послышался торопливый, убегающий топот босых ног.

     Ближе и ближе полдень.  Клевало все реже.  Перебрались  в тень. Левитан

воткнул удочки в берег. Поплавки покачивались на течении. Как будто все небо

пело  жаворонками.  Шелестела  под  тихим суховеем полусожженная  и  звонкая

листва. На мелях били щука, жерех, гоняясь за уклеей. Мелочь выскакивала над

водой, сверкая на  солнце серебристыми язычками, вслед выпрыгивали огромные,

как  поленья,  хищники. На  Левитана  сходило  элегическое  настроение.  Ему

хотелось читать стихи. Художник  сначала  бормотал их про  себя,  потом  все

слышнее   и   слышнее.   Голос   декламатора  дрожал   и   срывался,   делая

несвоевременную цезуру.

     Шли  домой  по  солнцу,  дружные,  довольные, все вокруг  казалось  еще

красивее,  чем было,  одухотвореннее,  глубже,  значительнее,  ближе.  Веста

встречала  Левитана,  мчась с  невероятной быстротой через луг перед главным

домом  Бабкина. Исаак Ильич давал ей поноску -- сажалку с рыбой. Веста несла

бережно, словно боясь  растрясти  корзинку,  замирала;  когда сажалка сильно

раскачивалась,  собака  ворчала,  давала  остановиться  поноске и  следовала

дальше.

 

     Женщины находили лицо Левитана прекрасным. Исаак  Ильич входил в партер

Большого  театра, и сразу  входящего замечало много удивленных  и  раскрытых

глаз.  На Левитана оглядывались на улице. Исаак Ильич позировал Поленову для

Христа в известной поленовской картине "Христос и грешница". Левитан знал об

очаровании, которое вызывало его лицо, не  мог превозмочь маленькой слабости

и кокетничал перед женщинами. Почти  неотразимый для них, он сам был влюбчив

до смешного,  увлекался часто,  бурно, забывая об окружающем его  обществе и

нередко шокируя  очередную  избранницу  слишком пламенным проявлением  своих

чувств.  Некоторые  благоразумные  женщины,  втайне  питая к нему  нежность,

остерегались и подчеркнуто чуждались его. Романы заходили далеко. Подчас они

угрожали самой жизни художника.

     У Киселевых гостила одна их хорошая знакомая. Левитан  влюбился  в нее.

Она  тоже была  неравнодушна  к  нему. Но  страсть  Исаака  Ильича  напугала

женщину. Однажды вечером в доме при людях он встал перед женщиной на колени.

Левитан  как  будто  никого  не  видел,  кроме  нее,  говорил  с  немыслимой

откровенностью, называя ее словами, полными интимности. Она  не  выдержала и

убежала из комнаты. Всем  было неловко и стыдно. Левитан поднялся со слезами

обиды на глазах.  Дня два женщина не показывалась. Наконец они встретились в

парке.  Левитан  повторил   свое  безумство.   Садовник   Василий   Иванович

торжествовал:  предусмотрительность  его оправдалась. Посреди  мокрой  после

дождя  дорожки  художник  стоял на коленях перед маленькой нарядной  гостьей

Киселевых. Когда она, заметив садовника, резко подхватила платье и помчалась

прочь, Левитан вскочил с  широкими желтыми пятнами глины на брюках и кинулся

вдогонку.

     Утром  женщина уехала  в Москву,  и  Левитан сейчас же собрался следом.

Художник пропадал две недели. Антон Павлович послал своего младшего брата на

поиски.  Левитан  всюду  преследовал  женщину.  На  одном  из  симфонических

концертов, куда художник привел с собой Михаила Павловича Чехова,

     должна была быть и она с мужем. В антракте взбешенный Левитан подошел к

Чехову   и   просил   быть   его   секундантом:   муж  только   что   вызвал

неудачника-влюбленного на дуэль. Поединку помешали. Левитан долго мучился.

     Левитан  любил, не отставал  от друзей  в  дурачествах  и потехах, удил

рыбу, охотился, собирал грибы, с упоением играл в крокет, запоем работал, не

был молчальником в  спорах  о  литературе,  живописи,  музыке,  театре.  Они

происходили  почти ежедневно. После ужина у Киселевых зажигались  все лампы.

Часто  приезжали  знакомые  певцы,  музыканты,  актрисы.  Чеховы  и  Левитан

усаживались вокруг  Марии  Владимировны.  Она  умела рассказывать. Запас  ее

повестей был  неистощим. Рассказчица не скользила поверху, умея передавать о

людях и страстях глубоко, остро, со вкусом.

     И Чехов и  Левитан  в Бабкине развили  в  себе любовь к музыке.  Частый

гость Киселевых, старый, когда-то знаменитый тенор Владиславлев, пел на этих

вечерах.

     Иногда взамен Марии  Владимировны собирал  вокруг себя  кружок молодежи

сам Бегичев. Он превосходил свою дочь в мастерстве рассказчика.

     В  Бабкине  почитали Тургенева  и  Писемского.  Левитан  хорошо  читал.

Почтарь Микешка доставлял Киселевым все толстые журналы.  Скучающий Болеслав

Маркевич встречал  Микешку  еще далеко от имения  в  лесу. Болеслав Маркевич

раньше всех поспевал прочитывать  журналы.  Старик молчаливо тыкал пальцем в

понравившуюся ему вещь; Исаак Ильич в угоду ему принимался за чтение.

     Левитан провел вместе  с  Чеховыми три  лета  подряд.  Зимой 1885  года

Мамонтов для своей  частной оперы заказал декорации  Поленову. Художник один

не мог  справиться.  Он  пригласил  своих  учеников  -- Левитана,  Коровина,

Николая Чехова, Симова.

     Исаак Ильич написал лес, деревню на берегу реки и монастырские ворота к

"Жизни  за  царя",  сад  к  "Фаусту",  несколько  декораций  к  "Русалке"  и

"Виндзорским  кумушкам", зиму и Ярилину долину к "Снегурочке"  по эскизам В.

М. Васнецова.  Антон  Павлович часто  навещал низкую,  сырую  полуподвальную

мастерскую на Первой Мещанской, где  работали художники.  Трудились  день  и

ночь, заказчик гнал,  назначая премьеры в ближайшее время. Юмор  и остроумие

гостя прогоняли усталость.

     Антон Павлович хвалил работу Левитана. Художник усвоил красочную манеру

Поленова, я  декорации радовали  Чехова их благородным  колоритом.  Это  был

первый крупный заказ,  он сулил  несколько сот  рублей, почти фантастические

деньги,  до сих пор  не бывавшие  в скудном  кошельке Левитана.  Получив их,

Исаак Ильич не  задержался  в Москве ни на один лишний  час.  Художник давно

хотел посмотреть юг.

     Яркие крымские  краски, море, солнце произвели на Исаака Ильича сильное

впечатление, они оживили немного до того глуховатую, с безрадостной чернотой

и  рыжим  цветом палитру художника. Он  стал  смелее,  увереннее, цветистее,

свежее.

     Пробыл Левитан в Крыму  недолго, работал с обычной для него жадностью и

увез в Москву несколько небольших картин и  много  этюдов.  На периодической

выставке  Общества любителей художеств  они привлекли всеобщее внимание: как

колориста Левитана еще знали мало.

     Была ранняя весна,  были  деньги, было восхищение перед красотой  южной

природы, но Бабкино  оставалось  милее, и  художник торопился туда. Здесь он

для М. В. Киселевой написал маленький этюд -- мотив бабкинских окрестностей.

На крохотном пространстве, на клочке бумаги берег речки, зеленый луг, кромка

леса...  Но  над  этим  чисто  северным пейзажем  словно  светило  невидимое

крымское  солнце,  насыщало и пропитывало этюдик. В крымскую поездку Левитан

еще глубже понял барбизонцев, чудесную  силу колорита, света,  понял как  бы

наглядно, работая под знойным солнцем юга и делая  заказную копию с  Коро. В

тот год  Исаак  Ильич  изучал французский язык, чтобы прочесть в  подлиннике

книгу Руже Милле о жизни великого француза.

     Весной 1886 года  Чеховы приехали в Бабкино одни. Левитан отправился на

Волгу. Давнишнее желание его исполнилось.  Великая русская река с самых юных

лет часто снилась художнику, он видел с нее тысячи снимков, он  создал  свою

особую воображаемую Волгу. Левитан ожидал чего-то потрясающего, неизгладимых

художественных впечатлений на  всю жизнь. Он подъехал  к могучей реке, держа

на сердце руку. День был пасмурный, накрапывал дождь, правый нагорный берег,

покрытый  чахлыми  мокрыми  кустарниками, с  серыми  обрывами, как  лишаями,

показался  унылым,  однообразным, а  левый, низкий,  лесной, сплошь  залитый

вешней  полой  водой,  еще  печальнее.  Тоскливая  картина!  Огромное  сизое

грозовое небо  громыхало,  дождь  то усиливался,  то  стихал,  но совсем  не

кончался,   он  обдавал  холодной  пылью,  дул  сильный   свежий   ветер   с

северо-востока.

     Исаак Ильич  почувствовал себя  одиноким с  глазу  на глаз  с громадным

водным   пространством   и   затосковал.    Очарование   исчезло.    Никакой

величественной   красавицы  реки   не  существовало.  Была  Волга  плачущая,

заурядная,  некрасивая,  мрачная.  Левитан с унынием огляделся.  Вода, вода,

вода... Лес, лес, лес...

     Художник, пригорюнясь, сел на большой  камень, которого с одной стороны

касалась  волна. Вдруг Левитану  захотелось, несмотря ни  на  что,  все-таки

умыться в Волге. Он  с  нежностью в душе  зачерпнул полные пригоршни еще  не

прогретой солнцем, ледяной воды. Порыв прошел через мгновение. Вода  в Волге

была  мутная, как квас.  Левитан подумал, что  он не захочет писать  ее.  Не

поворотить  ли   обратно?   Неужели  под  Москвою  нельзя  найти  достойного

материала?  Уж  столько  лет  подмосковные  рощи,  ручья,   озерки,  деревни

изображались  на его этюдах и картинах! Левитан вспомнил о Бабкине: издалека

оно показалось еще  прелестнее.  Там  так хорошо работалось. И никогда он не

чувствовал одиночества. Исаак Ильич едва не уехал.

     Дурная  погода мешала ему работать. Он почти не  спал. За  стеной мирно

храпели  две  старушки,  хозяйки.  Исаак  Ильич  прислушивался  и  завидовал

беззаботной  жизни  людской,  безмятежному  сну  простых,  скромных  женщин.

Некстати  настигла Левитана  незванная гостья -- привычная  отчаянная тоска.

Она  смешала все планы и надежды художника. Всякий  раз, как  он страдал  от

нее, и  после  того, как наконец безумие  проходило, Исаак Ильич  думал, что

больше не повторятся тяжелые дни.

 

     Однажды  бабкинский  Микешка  принес  почту.  Конверт   на  имя  Антона

Павловича  был  надписан  акварельной кисточкой.  Чехов  нетерпеливо  вскрыл

письмо и стал хмуриться. Левитан жаловался:

     "Нервы  расходились, просто смерть! А впрочем, черт меня возьми совсем!

Когда же я перестану носиться с собой? Но что же делать, я ие могу быть хоть

немного  счастлив,  покоен,  ну,  словом,  не  понимаю себя вне живописи.  Я

никогда еще не любил так природу,  не был так чуток к ней,  никогда еще  так

сильно  не чувствовал  я это божественное нечто, разлитое во всем, но что не

всякий видит, что даже  и  назвать нельзя, так как  оно не поддается разуму,

анализу,  а постигается любовью. Без этого  чувства  не может быть  истинный

художник.  Многие  не поймут,  назовут,  пожалуй,  романтическим вздором  --

пускай! Они благоразумные... Но это мое прозрение для меня источник глубоких

страданий. Может ли быть что-нибудь трагичнее,  как  чувствовать бесконечную

красоту окружающего, подмечать сокровенную тайну  и не уметь,  сознавая свое

бессилие, выразить эти большие ощущения... Господи, когда же не будет у меня

разлада? Когда я стану жить в ладу с самим собой? Этого, кажется, никогда не

будет.  Вот в чем  мое проклятие...  Не  скажу, чтобы в моей поездке не было

ничего интересного,  но  все  это  поглощается тоской  одиночества,  такого,

которое  только  понятно  здесь  в  глуши. Не  писал вам  все  это время, не

хотелось вновь говорить о моем беспрерывном бесплодном разладе,  а отрадного

ничего не было. Меня не ждите -- я не приеду. Не приеду потому, что нахожусь

в состоянии, в котором не могу видеть  людей. Не  приеду потому, что я один.

Мне никого и ничего не надо. Рад едва выносимой душевной тяжести, потому что

чем  хуже,  тем  лучше  и  тем  скорее приду к  одному  знаменателю.  И  все

хорошо..."

     Антон Павлович аккуратно сложил  по  сгибам листочки,  убрал в конверт,

отклеил марку  для Сережи и Саши и спрятал письмо в томик  Лескова, лежавший

на столе. Чехов нарисовал воображаемый профиль Левитана, потом Весту,  потом

пейзаж Волги и глубоко  задумался. Вечером Левитану послали шуточное письмо,

покрытое подписями, приглашая срочно прибыть  в  бабкинский  курятник. Антон

Павлович особо  от себя приписал несколько строк, угрожая, что левитановский

сарайчик  сдадут другому художнику, что трава в  Бабкине пахнет, птицы поют,

каждая ветка ждет Левитана и требует его кисти. Исаак Ильич скоро приехал.

     Он привез с собой  картины "Вечер на Волге", "Пасмурный день на Волге",

"Плоты", <Разлив на Суре" и десятки волжских этюдов. Печальные настроения

мешали, но  творчество художника  подчас не  зависит  от  него, повелевая  и

принуждая.  Исаак  Ильич  сделал много. Художественное  развитие мастера шло

безостановочно к подъему.

     Несмотря  на отчаяние  Левитана  перед трудностью  выражения в  красках

увиденного им в природе, картины  на волжские мотивы удались. В них строгая,

почти суровая краткость, скупой  отбор  только  тех изобразительных средств,

которые  давали  нужный  эффект.  Исаак Ильич уже  добился  от  себя  умения

передавать в пейзаже  главное,  опуская  все  лишние  подробности.  Внимание

зрителя, помимо  его воли, сосредоточивалось  на  основном. Разочарованный в

Волге, Левитан все-таки угадал характерное для ее пейзажа. Он сам еще не был

вполне  доволен  -- да  и  когда  Левитан  испытывал  полное удовлетворение!

Взыскательность  его  к  себе  была чрезвычайная.  Впоследствии Исаак  Ильич

возвращался к тем же волжским мотивам. Окончательное выражение пришло в годы

зрелости и расцвета. В картинах "Разлив на Суре", "Пасмурный день на Волге",

"Вечер на Волге" -- то непререкаемо левитановское, своеобразное, лирическое,

интимное, какого  не найдешь у другого русского художника. Картины эти и без

подписи Левитана  был" бы  узнаны.  К  ним притягивала особенная поэтическая

взволнованность чувства, безупречно переданное настроение.

     В волжской глуши Исаак  Ильич  еще глубже продумал  законы прекрасного,

яснее понял, как с помощью их выражать большие ощущения. Вскоре после поездки

появилась картина "Осеннее утро.  Туман".  Вещь выделялась на выставке среди

произведений многих мастеров.

     В. В.  Верещагин, знаменитый художник, был на вернисаже. Он остановился

перед ней, пораженный  я растроганный. Верещагин тотчас же купил ее. Позднее

Василий Васильевич принес "Осеннее утро" в дар Третьяковской галерее.

 

<<< Картины Левитана        Содержание книги        Следующая глава >>>