Библиотека «Любителям российской словесности»

 Лев Толстой глазами современников

Русская история и культура

Рефераты по истории России

        "I"

  Я только что вернулся из Ясной Поляны,  от Л.  Н. Толстого. Целых два часа

беседовал я с глазу на глаз с великим стариком,  или,  лучше сказать, слушал

его,  и  теперь  вот  стараюсь  разобраться  в  этом действительно огромном,

полученном мною впечатлении...

  С внешней стороны все обошлось как нельзя лучше... Л. Н. был бодр, здоров,

разговорчив.  Несколько раз во время  нашей  прогулки  и  по  яснополянскому

парку,  и по полю вокруг последнего он приостанавливался и, как бы удивляясь

себе, спрашивал:

  - Что это я сегодня так разговорился?

  Я могу точно сообщить вам, как он смотрит на последнюю книгу Мечникова, на

драму   Горького,   на   переворот   в   Сербии,   на   рабочий  вопрос,  на

возобновляющуюся          деятельность          интернационала,           на

рационалистско-магометанское  движение  в  Индии;  я  увез от него несколько

выражений,  которые  рано  или  поздно  войдут  в  его   биографию   и   его

характеристику,  -  словом,  на более удачное свидание я и не рассчитывал...

Быть может,  теперь я понимаю Толстого лучше,  чем  понимал  его  раньше,  -

чувствую  я его и его мысли больше,  яснее,  определеннее,  отзывчивее,  чем

накануне... И все же хотелось бы еще какой-то особой яркости, особой полноты

ощущения,  которой,  как ни ищу я ее,  - нет. Быть может, мне просто не дано

овладеть мыслью  Толстого  во  всем  ее  объеме,  и  я  понимаю  ее  слишком

математически,  слишком  просто,  как  уравнение какое-нибудь,  но,  забегая

вперед,  скажу: мне недостает от Толстого того же, чего ему самому недостает

от себя, от его собственной жизни: недостает ощущения подвижничества,

трагизма...

  Я рад,  бесконечно  рад,  что целые часы ощущал возле себя земное величие,

слушал доверчивую,  откровенную,  хотя и слегка раздраженную (почему - скажу

ниже), речь Л. Н., - но осталось что-то недоговоренное, не хватало какого-то

последнего штриха, как не хватает, повторяю, его и самому Толстому...

  Остановившись на секунду во время прогулки народном из поворотов из поля в

парк, Л. Н. сказал мне:

  - Это  не хорошо,  что я заговорил о себе:  надо было лучше взять в пример

какого-нибудь N.  N. ...Ну, уж раз начал - кончу. Мне хорошо, ужасно хорошо,

слишком хорошо. Никакого отчаяния, никакой тоски и уныния. И вот одного жаль

что я не пострадал и вообще,  что я мало страдал...  Пострадай  я  за

свои мысли, они производили бы другое впечатление... Этого вот действительно

жаль. А остальное все хорошо, слишком даже хорошо...

  При этих словах мне показалось,  что предо мной в самую жизнь Толстого,  в

его психологию открывается какой-то  большой,  яркий  просвет.  Сам  Толстой

чувствует,  что он прежде всего судия,  а не пророк, а ему хотелось бы, надо

было  бы  быть  пророком,  надо  бы  запечатлеть,  освятить  в

пределах человеческого разумения суровостью своего учения,  суровостью своей

личной жизни и страданием - свой путь,  свою критику,  свое отрицание и свою

любовь...  Но  "мне  хорошо,  слишком  даже хорошо" - говорит и повторяет он

теперь,  как почти с отвращением  писал  и  говорил  раньше:  "Мне,  в  моей

исключительно     счастливой     жизни..."     И     вот     какая-то

неудовлетворенность,  неравновесие - исключительные и  великие,  но  все  же

неудовлетворенность и все же неравновесие.

        "IV"

  Налево, за въездом в парк,  сейчас же - большой пруд,  в котором полощатся

яснополянские бабы и ребятишки.  Над прудом огромные  старые  ветлы,  каждая

чуть не в два обхвата...  Дорога по парку идет все время вверх.  За аллеями,

очевидно,  особенного ухода нет,  и они едва поддерживаются.  Все производит

впечатление  старого,  запущенного сада,  с оврагами и ложбинами,  поросшими

буйно кустарником.  Недалеко от дома разбит большой фруктовый  сад.  Миновав

его,  мы  неожиданно  и  неловко  очутились  в  цветнике,  возле балкона.  Я

остановил извозчика, слез с него и передал на имя Льва Николаевича небольшую

записку такого содержания:  "Лев Николаевич,  очень прошу небольшой беседы с

вами, если только это возможно по состоянию ваших занятий и здоровья. Никоим

образом  не  собираюсь  утруждать  вас,  но  есть небольшое дело,  требующее

свидания; в письмо же это дело не укладывается..."

  Надо еще  сказать,  что  по  какому-то  странному недосмотру я написал эти

строки на том самом листике  почтовой  бумаги,  где  делал  свои  заметки  о

посещении Хитрова рынка... Как это случилось, даже понять не могу...

  Я присел на балконе на белый  решетчатый  стул  возле  большого  семейного

стола,  на котором,  очевидно,  только что отзавтракали,  - и ждал. Впрочем,

ждать пришлось недолго.

  Через 2-3  минуты  на  балконе  показался  маленький,  сухонький старичок,

одетый совсем по-домашнему:  в белой ночной рубашке,  запущенной в брюки,  с

подтяжками поверх,  в легких летних брюках,  затасканной шляпе на голове и с

палочкой в руках.  Телодвижения скорые,  бодрые;  выговор совершенно  ясный;

голос  без  всякой хрипоты...  В этом старичке мне нетрудно было узнать Льва

Николаевича. Я смущенно поздоровался.

  - Здравствуйте, здравствуйте, - быстро заговорил Л. Н., протягивая руку...

- О каких тут босяках вы  пишете?  Это  интересно.  Присядьте  и  расскажите

мне...

  Увидев в его руках свое  письмо,  я  догадался,  в  чем  дело,  и  наскоро

передал, что был по дороге на Хитровом рынке, говорил с босяками...

  - Что за охота - не понимаю.  Ну что там  интересного?  Босяк  как  босяк.

Всегда  они  были,  долго еще будут...  Пьянствуют,  лентяйничают,  и ничего

больше. Выдумали тоже моду - босяки, - не без раздражения сказал Толстой...

  - Пожалуй,  Лев Николаевич,  оно так и есть.  Только все же Хитров рынок -

эта  та  самая  пропасть,  та  яма,  куда  немало  нашего  брата,   вольного

интеллигента,  сваливается...  Ну,  страшно  и  хочется  заглянуть  туда,  а

заглянешь - голова кружится...

  - Так ведь это простое любопытство,  и даже нехорошее любопытство,  потому

что сваливаться туда совсем не надо. И заглядывать, пожалуй, не следует, раз

никакого дела нет.  Так - мода...  А кстати,  если вы не устали, пойдемте-ка

пройдемся.

  Мы пошли в парк. Лев Николаевич продолжал ворчать:

  - Босяка выдумали...  Ничего не нашли лучше... Потерянные люди, с которыми

ничего не поделаешь и поделать нельзя,  и как это не надоело возиться с ними

- не понимаю...

  - Что  они потерянные - это они сами знают.  Вон Коновалов (*1*) говорит у

Горького: "Особый нам счет нужен... и законы особые... очень строгие законы,

чтобы  нас  искоренять из жизни...  Потому пользы от нас нет"...  Только мне

думается,  что тут дело совсем даже не в реальном босяке,  а в том,  что его

разукрасили ницшеанством,  анархизмом, дали ему силу плюнуть на нашу скуку и

лицемерие, а пожалуй, воплотили в нем и наше отчаяние.

  - Что это наше?  Вот у меня,  например,  никакого отчаяния нет, хотя через

два месяца мне исполнится семьдесят пять лет.

  - Наше, Лев Николаевич, значит - интеллигентное...

  - Ну да,  конечно...  У интеллигенции кроме других скверных привычек  есть

еще привычка носиться с своим отчаянием... В конце концов, это только скучно

и нисколько не умно. Каких-то пятнадцать человек, заседающих в петербургских

редакциях,  выдумывают то свою веру, то свое отчаяние и серьезно думают, что

это для кого-нибудь и для чего-нибудь важно и поучительно...  Надеюсь, вы не

думаете,  что вся мудрость жизни сосредоточена в петербургских редакциях,  -

резко обратился ко мне Толстой.

  - Сам пребываю в них лет десять,  а мудрости, Л. Н., не замечал, - отвечал

я.

  - Ну,  это еще хорошо. Ведь смешно, право. В России сто тридцать миллионов

людей,  которые не  знают  ни  отчаяния,  ни  босячества,  ни  петербургских

редакций.  Живут  эти люди и многие из них стараются хорошо жить,  как можно

лучше,  по-божьи.  Вот у меня в кабинете сидит теперь Новиков (*2*), простой

мужик.  Умница замечательный.  Я вас с ним познакомлю, а вы потолкуйте с ним

хорошенько и увидите,  что это вот важно,  а совсем не ваш  босяк,  не  ваше

отчаяние...

  Толстой шел  скоро,  ничуть   не   задыхаясь,   то   и   дело   неожиданно

останавливался  и  смотрел  мне  прямо  в глаза,  что меня очень смущало.  Я

заметил,  что мои возражения ему совсем не нравятся,  вызывают даже какие-то

раздраженные нотки в его голосе, и я стал на их счет гораздо осторожнее.

  - Итак, что же... Отчаяние? - спросил Толстой, в упор смотря на меня...

  - Ну, это, быть может, слишком сильно сказано... А что греха таить, Л. Н.,

скучненько как-то.  Ждешь,  ждешь этого давно обещанного  обновления  жизни,

простора  какого-нибудь  для себя,  своей работе,  для других.  Вместо этого

жизнь еле плетется по тине и кочкам,  грязная, усталая, жестокая, - от того,

что,  быть может,  слишком она измучена или кружит по сторонам, точно ее бес

какой водит...

  - И уж поверьте, оттуда, откуда вы ждете обновления и простора, вы никогда

его не дождетесь.  Все  ваши  надежды  вы  возлагаете  или  на  какую-нибудь

случайность,  или  на  всемирную войну - что уж совсем безобразно,  - или на

что-нибудь вообще,  что вне вас.  Это вот большая ошибка,  не отказавшись от

которой вы никогда не поймете ни смысла, ни красоты жизни. Начинайте с себя.

Нет в жизни  никого  и  ничего  сильнее  человека,  когда  он  захочет  быть

свободным и сильным. Ему надо только понять, что никого и ничего нет сильнее

его.  И раз он это понял,  ничто и никто ему ни в чем не помеха,  не указ...

Выть  собой,  по-своему  верить  и думать - разве это так трудно,  разве это

невозможно при каких бы то ни было обстоятельствах и условиях?..

  - Ох,  как все это трудно и какая сила нужна для всего этого! - совершенно

искренне вырвалось у меня...

  - Разумеется,  без  сил  ничего  поделать  нельзя...  Разве  опуститься до

Хитрова рынка,  - сказал Толстой.  - Но сила есть в каждом из нас,  в каждом

человеке  ее  заложено  столько,  что  себя-то  привести в порядок он всегда

может...

  - В унижении он, Л. Н., в грязи...

  - Откопать себя надо и в себя поверить...  Вам это кажется и не  может  не

казаться  трудным,  потому  что  весь  ваш  горизонт  -  стены петербургских

редакций,  где вы варитесь в собственном соку. Выйдите-ка оттуда на простор,

посмотрите,  чем живут и чего ищут сто тридцать миллионов народа. А ведь они

несомненно живут,  несомненно ищут,  только видеть мы  этого  не  умеете,  а

пожалуй, и не хотите. Просто вам это неинтересно... Читаю я ваши журналы...

  Лев Николаевич развел руками, а я насторожился...

  - Ну,  вот  читаю я ваши журналы...  Издаются,  пишутся и печатаются они в

Петербурге или в Москве. С обложкой спорить не стану. Но всегда кажется мне,

что издаются и пишутся они не в Петербурге и Москве, горделиво ставящих себя

во главе России, а где-нибудь в самой глухой провинции, откуда в три года ни

до какого государства не доскачешь. Право, так... Какая-то печать глубокого,

наивного провинциализма лежит на всех этих  столичных  писаниях,  и,  скажу,

провинциализма дурного тона...  Ни выбрать чего-нибудь важного и интересного

для всех они не умеют и не умеют остановиться на этом важном и интересном...

Самое  для них главное и большое - это,  очевидно,  то,  что происходит в их

собственных литературных приходах и кварталах.  Об этом они  готовы  звонить

без  конца  с  тем  же усердием,  с каким провинциалы обсасывают каждое свое

происшествие и каждую сплетню.  Ужасно раздувают событие какое-нибудь, вроде

того  что  Боголепов  написал  статью,  где сказал то-то и то-то,  а Нелепов

написал на эту статью возражение...  И шумят и волнуются... Никогда не мог я

понять,  почему  это  важно,  что  написал Боголепов и что возразил Нелепов.

Потом, снявши шапки, приподнявшись и шепотом, начинают - бог знает в который

раз - пережевывать то,  что сказали Белинский,  Добролюбов,  Михайловский...

Это,  скажите  пожалуйста,  кому  нужно?    Совсем,   говорю   я,   как

провинциалы,  которые департаментского курьера принимают за генерала. Скучно

это, и надо вам всем на свежий воздух...

  Конечно, многие  из  этих  слов Толстого мне было очень тяжело слушать,  и

многое мог бы я возразить ему на это. Я молчал и ждал...

  - Что  это я так разговорился сегодня?  - продолжал Толстой...  - Ну,  все

равно... Возьмите хотя бы русскую литературу. Какая она большая, как жадно и

настойчиво искала она всегда Бога и смысла жизни,  как любила народ и верила

в него! Но в лучшем и ценном она если не забыта, то почти не упоминается. На

сцене то,  что выдвинуто модой,  минутой,  днем - или великие люди маленьких

литературных приходов...  А впрочем,  бог с ними совсем... Посмотрите, какая

рожь...  Вот  тут  вчера я вырвал колос поразительно высокий,  какого еще не

видал в своей жизни.  Вернулся домой и смерил:  три  аршина  шесть  вершков.

Ничего подобного не запомню... Вот и этот, пожалуй, такой же будет...

  Толстой долго  и  любовно  смотрел  на   выколосившееся   поле...   Что-то

особенное,  милое,  торжественное  было  у  него в лице,  какая-то чуть-чуть

затуманенная,  любовная пристальность во взгляде...  Кто же знает,  кто  это

может  сказать,  что в такие вот минуты происходит в душе великого человека,

какая тайна общения с природой происходит там,  тайна претворения вот  этого

буйного молодого хлеба,  этих зеленых полей, этого свежего чудного воздуха в

мечту о мире всего мира, счастье всех, здоровой человеческой жизни вообще!..

  Толстой снял  шляпу,  смахнул  платком с лица какую-то думу и обыкновенным

своим скорым голосом сказал:

  - Да,  читают  не  то,  что  следует...  Гоголя только к юбилею вспомнили,

Тургенева как будто совсем забыли...  Вы о чем теперь пишете?  - спросил  он

меня.

  - Больше о текущем. Написал восторженную статью о "На дне"...

  - Это,  пожалуй,  и напрасно. Эти босяки в плащах, в шляпах со страусовыми

перьями и при шпагах могли бы уже набить оскомину... А еще о чем?

  - О "В тумане" Андреева.  Пришлось,  в сущности, ответить на массу писем в

редакцию, которые вызвал этот рассказ...

  - Какие письма?

  - Почти такие же, какое поместила Софья Андреевна в "Новом Времени" (*3*).

Я возразил, как мог...

  - Это вот следовало сделать.  Андрееву ли  или  кому  другому,  во  всяком

случае,   следовало   указать  на  факт  этой  ранней  похотливости  и  того

отвратительного выхода,  который она себе находит.  У Андреева  это  сделано

грубовато, но в общем хорошо. Ну, еще что?..

  - Только что закончил статью,  где провожу параллель между вами и Руссо...

Поразительно, какие у вас схожие, почти что те же мысли...

  Толстой сразу оживился...

  - Конечно,  конечно.  Руссо я любил всю жизнь,  с самой юности и всегда им

увлекался.  Мне думается,  что вся литература XIX века,  весь ее реализм  от

него. Для своего времени его "Исповедь" была откровением. Это огромная вещь.

Пусть он был болен и раздражен,  но его стремление к правде,  к тому,  чтобы

освободиться от литературных прикрас, несомненно. И он достиг многого.

  - Вы,  Л.  Н.,  знакомы  с  кругом   наших   читателей...   Кого   бы   им

рекомендовать?.. Они частенько запрашивают...

  - То-то вот и горе,  что,  собственно,  никого рекомендовать нельзя  и  не

надо.  Хорошего много,  очень много,  но действительно хорошо только то, что

искал человек,  что ему особенно нужно в данный момент.  Важно,  чтобы книга

отвечала на запросы,  и серьезные запросы человека. А они у каждого в разные

моменты разные.  Главное,  чтобы он искал  ответов;  тогда  и  понимается  и

запоминается  легко...  Главное,  чтобы  такая-то  вот книга была ему нужна.

Помню,  когда в шестьдесят первом году вышло Положение о крестьянах, я шесть

месяцев  читал и перечитывал его и не мог запомнить ни строчки;  а когда сам

стал мировым посредником, то что-то очень скоро знал то же Положение чуть ли

не наизусть (*4*).

  Словом, чтобы указать книгу, надо знать читателя и чего он ищет.

        "IX"

  ...Саженях в  30-ти  из-за  ветвей  показался  белый   барский   дом.   Мы

возвращались тою же дорогой,  какой вышли из него.  Как это часто бывает, те

же предметы вернули к тем же мыслям и темам.  Лев Николаевич опять заговорил

о новых писателях...

  - Я кое-кого из них очень любил как людей,  потому что они хорошие. Талант

у них есть,  но бог знает,  что они с ним делают,  или,  лучше сказать,  что

делают с ним газеты,  критика,  публика... Так превознести - ведь это что же

такое?..

  - Нервное время, Л. Н. ...Все сразу хотят найти ключ ко всем замкам и одну

разгадку всех загадок. Ну и набрасываются...

  - Рекламное время...  Ничего подобного я не видел за всю свою жизнь.  Ни о

Тургеневе,  ни о Герцене никогда так не кричали... Это печально прежде всего

потому,  что, выдумывая себе кумиров и "писания", люди как ширмами закрывают

от себя настоящую живую жизнь.  А в ней столько поучительного и бодрящего...

Ну, пойдемте, я познакомлю вас с Новиковым...

* * *

  Мы прошли в библиотеку.  Здесь сидело несколько человек.  Завязался  общий

разговор  о  народе,  в  котором  Лев  Николаевич почти не принимал участия.

Молчал и я,  слишком полный предыдущей беседой. Через полчаса один из гостей

стал собираться домой. Поднялся и я. Толстой удерживал, предлагал отдохнуть,

пообедать. Но я поблагодарил и распрощался.

  У меня было три важные причины торопиться.

  Во-первых, в доме ждали одного  из  сыновей  Льва  Николаевича  -  Михаила

Львовича.  Его вещи уже прибыли, и, увидев их, Толстой стал нервничать и все

справлялся, не едет ли Миша?

  Во-вторых, я   стараюсь  держаться  сократовского  правила:  не  наедаться

досыта.  Мне было так хорошо в Ясной Поляне, что хотелось увезти самое милое

впечатление.  Я боялся оставаться, чтобы не испортить его. Мало ли что могло

случиться:  могло,  например,  вырваться какое-нибудь неосторожное, ненужное

слово, за которое потом пришлось бы казниться.

  В-третьих, я поторопился записать под  свежим  впечатлением  слышанное  от

Толстого.  Я  рассчитывал  сделать  это  в Туле до отхода вечернего поезда в

Москву.

  Поблагодарив Льва  Николаевича  и  попросив у него разрешения побывать еще

как-нибудь, я с М. П. Новиковым сел на извозчика и поехал в Тулу...

  Всю дорогу  мы проговорили о Толстом,  которого мой спутник лично и близко

знает уже 7 лет.

        "Комментарии"

  Скриба. В Ясной Поляне.  - Одесские новости,  1903,  13,  17 и 22 июня, No

6026, 6030, 6033.

  Автор статьи - Евгений Андреевич  Соловьев  (1867-1906),  критик,  историк

литературы, писавший под псевдонимами Андреевич и Скриба. Соловьев-Андреевич

был в Ясной Поляне 1 июня 1903 г.

  1* Из рассказа М. Горького "Коновалов" (1896).

  2* Михаил Петрович Новиков (1871-1939), крестьянин Тульской губернии, друг

толстого, автор рассказов и статей из крестьянской жизни.

  3* В  газете  "Новое  время"  7 февраля 1903 г.  (No 9673) С.  А.  Толстая

поместила "Письмо в редакцию", в котором обвиняла Леонида Андреева в связи с

его  рассказом "В тумане" в том,  что в противовес Л.  Н.  Толстому он любит

будто бы "наслаждаться низостью явлений порочной человеческой жизни".

  4* Толстой  занял должность мирового посредника 4-го участка Крапивенского

уезда в мае 1861 г.,  читал крестьянам Положение 19  февраля  и  пытался  по

справедливости  разрешать  их  споры  с помещиками.  В результате возмущения

дворян Крапивенского уезда уволен от своей должности "по болезни" в мае 1862

г.