Итальянские художники

Амедео Модильяни

Автор: Белла Езерская (Нью-Йорк)

Источник:  "Чайка" #21(32)

Посмертная слава художника, непризнанного при жизни, всегда таит в себе некую загадку. Почему художник должен умереть, чтобы его признали? Потому ли, что он опережает свое время, а современникам не хватает времени и мужества понять, что рядом с ними жил гений? Или потому, что “у нас любить умеют только мертвых”?

Модильяни, точно знавший, чего он добивается и реализовавший свою мечту, был обескуражен всеобщим равнодушием, тем более обидным, что искусство было для него единственным источником существования. Скудость и ненадежность этого источника в значительной степени предопределили его болезнь и преждевременную смерть. Он как жил, так и умер в полной нищете.

“Человек — вот что меня интересует. Человеческое лицо — наивысшее создание природы”, — повторял он. Действительно, в историю живописи Модильяни вошел прежде всего, как портретист. Но, несмотря на уверения художника, что главным для него является лицо, его интересовало не столько конкретное лицо, сколько архетип — “фирменные” черты, по которым он был безошибочно узнаваем.

Не встретив интереса у арт-дилеров и владельцев галерей, Модильяни был огорчен, но не настолько, чтобы свернуть с таким трудом найденного пути: он никогда не сомневался в собственной гениальности. Это теперь, когда его картины уходят с аукционов за многие миллионы долларов, критики могут хором восторгаться “удивительными изящными плавными линиями”, “экспрессивными формами”, “насыщенными цветами”. А при жизни его работы скупали за бесценок считанные почитатели: врач Пол Александер, его брат, дантист Джин, у которого Модильяни лечил зубы, арт-диллер Гульем Шерон, забиравший все, что он делал, в уплату за комнату, холст, краски, вино и карманные деньги. Он увековечил их всех в своих портретах, а Пола Александера — трижды.

Ретроспективная оценка — дело нехитрое, когда художник “раскручен”, когда вокруг его имени крутятся бешеные деньги. За подчеркнутой условностью, за этими линиями и изгибами умники-критики разглядели ужасные страдания героев, Первую мировую войну, государственные перевороты (что собственно и произошло еще при его жизни — он умер в 1920 году — но к чему он не имел отношения). А обыватели видели то, что они видели: лица-маски, глаза без зрачков, вытянутые шеи, покатые плечи и вопиющую диспропорцию человеческих тел, которая в свое время возмущала современников Эль-Греко... Модильяни был не просто асоциален, он был подчеркнуто асоциален. Его ничего не интересовало, кроме его искусства. Лунатик, абстрагированный от реалий жизни, он отразил свое время полней, чем иной кондовый реалист.

В Нью-Йорке, в Еврейском музее с 21 мая до 19 сентября проходила самая представительная за 50 с лишним лет ретроспектива Модильяни — свыше 100 единиц живописи, скульптуры и графики, собранной со всего мира: Соединенных Штатов, Канады, Европы, Южной Америки, Японии, Израиля и Австралии. Большинство работ было из частных коллекций. Представляю, сколько стоила музею страховка этих работ! Боб Гуччионе, издатель, владелец богатейшей коллекции шедевров мировой живописи говорил, что когда он отдал своего Модильяни на выставку, музей застраховал ее на 12 миллионов долларов — столько, сколько она стоила владельцу. Фамилии счастливых обладателей по большей части не фигурировали — из соображений безопасности. Интересно, знали ли предки нынешних владельцев, купивших оригиналы Модильяни за бесценок где-нибудь на развалах Монмартра или у самого художника, какое богатство плывет к ним в руки? Иногда художник продавал свои рисунки за стакан абсента и тарелку макарон. В кафе “Ротонда”, я сфотографировала все картины, полученные в дар от художников-завсегдатаев — Модильяни среди них не было. Второй этаж был закрыт для посетителей, там готовился банкет. Может быть, Модильяни был там? Хотя маловероятно, чтобы рисунки самого знаменитого из завсегдатаев не были выставлены напоказ.

Ажиотаж, сопровождавший выставку с первого дня, нарастал со стремительностью торнадо. Интеллектуалы Нью-Йорка и окрестностей, туристы и просто публика, падкая на сенсации, с утра и до закрытия штурмовали бастионы Еврейского музея. Когда я, наконец, собралась посетить выставку за десять дней до закрытия, огромная очередь протянулась по 92 улице от Мэдисон до Пятой авеню. Другая такая же очередь загибалась с противоположной стороны от входа в музей вдоль Пятой авеню, заботливо прикрытая тентами. Вместо того, чтобы дисциплинированно встать в хвост и двигаться вместе со всеми, я по нахальной журналистской привычке начала пробиваться сквозь плотную толпу к тщательно охраняемому входу в музей, где происходил досмотр. Хозяйственные сумки, портфели, дамские сумочки и солидные дипломаты-атташе выкладывались на столы и подвергались тщательной проверке не хуже, чем в аэропорту. Уже у самой цели я зацепилась за что-то и очутилась на земле. Продолжение имело место в отделении скорой помощи, куда меня доставила полицейская машина. Там просканировали, сфотографировали в рентгеновских лучах, продезинфицировали и заклеили пострадавшие части моего тела, вкатили противостолбнячный укол и отпустили с миром. В музей я все-таки попала — благо в четверг там был “продленный день”. Сквозь повязку проступила кровь. Отныне я была связана с Модильяни кровными узами.

И не только из-за его еврейских корней: он как-то по-новому открылся мне на этой великолепной, прекрасно организованной выставке. Изменив своей привычке смотреть все с начала, я похромала в отдел графики, в слабой надежде увидеть там рисунки, моделью для которой послужила Анна Ахматова. По уверению Анны Андреевны, их было подарено ей шестнадцать, все кроме одного пропали во время революции, один сохранился.

Ахматова отлично вписывалась в мифологию, окружавшую личную жизнь Модильяни, и сама немало способствовала созданию и распространению этой мифологии. Ее воспоминания, написанные через 50 лет после встреч, окутаны романтическим флером и значительно подкорректированы внутренним цензором автора. Время написания эссе “Амедео Модильяни — 1959-1964 годы” (опубликовано оно было в 1989) и атмосфера царившая в стране, лучше всяких комментариев поясняют сдержанность поэта... Известно, что Ахматова и Модильяни (ей было 20, ему — 26) несколько раз встречались в Париже в 1910 году. Ахматова была с мужем, Николаем Гумилевым, это было их свадебное путешествие. Гумилев привел молодую жену в “Ротонду” — кафе, где собиралась вся художественная и литературная богема Парижа. Там ее и заприметил Модильяни. Гумилев приревновал жену, “Моди” в свою очередь устроил скандал из-за того, что Гумилев обращался к жене на русском, который окружающие не понимали. Их страсть была неудержимой, но по понятным соображениям, недолгой. Потом последовала длительная переписка. В 1911 году Ахматова, пренебрегая мнением мужа, отправилась в Париж одна. Это было началом краха их с Гумилевым брака. Это был апогей их с Модельяни любви.

1910-1911 годы были особенно тяжелыми для художника. “Я знала его нищим, и было непонятно, чем он живет. Как художник, он не имел и тени признания”, — вспоминает Ахматова. Их отношения она описывает таким образом: “Он никогда не рассказывал новелл о предыдущей влюбленности (что, увы, делают все). Со мною он не говорил ни о чем земном. Он был учтив, но это было не следствием домашнего воспитания, а высоты его духа”.

И еще одно примечательное свидетельство: “Модильяни любил ночами бродить по Парижу, и часто, заслышав его шаги в сонной тишине улицы, я подходила к окну и сквозь жалюзи следила за его тенью, медлившей под моими окнами”. Что касается рисунков “ню”, Анна Андреевна объясняет их таким образом. “Рисовал он меня не с натуры, а у себя дома, и эти рисунки дарил мне. Их было шестнадцать... Они погибли в царскосельском доме в первые годы Революции. Уцелел тот, в котором меньше, чем в остальных, предчувствуются его будущие “ню”.

Это об этом, “единственно уцелевшем”, Анна Андреевна как-то сказала Анатолию Найману, что рисунок “Моди” составляет все ее богатство: “Взять подмышку рисунок Моди и уйти”.

Обнаженная с левой рукой, покоящейся на лбу Холст, масло. 1917 г. Частная коллекция

Анна Андреевна ошибалась: уцелел не только этот рисунок, но, как минимум, еще три: “Спящая обнаженная со стоящей мужской фигурой”, “Спящая обнаженная” и “Стоящая обнаженная”. Все три относятся к 1910-1911 годам, все три аттрибутированы, как портреты Анны Ахматовой, все три отличает изящество рисунка, сделанного без отрыва от бумаги. Два находятся в частных собраниях в Париже, один — в музее изящных искусств в Руане. Был еще там портрет Ахматовой маслом. Значился он как “Портрет молодой женщины”. Дата написания — тот же 1911 год.

С “будущими ню”, о которых упоминает Ахматова, связан громкий скандал. В декабре 1917 года Леопольд Зборовский, арт-дилер Модильяни, устроил ему выставку в галерее Берты Вейль. Это была первая (и единственная) персональная выставка, успеха она не имела, и вызвала возмущение благонравной парижской публики, потому что Модильяни выставил картины, на которых были изображены обнаженные натурщицы. По требованию полиции картины были сняты. Сейчас пять из них были выставлены в Еврейском музее. Это наиболее “реалистические” работы Модильяни.

Амедео Модильяни родился 12 июля 1884 года в итальянском городе Ливорно в зажиточной, буржуазной семье. Его отец Фламинио Модильяни владел скромной маклерской конторой и имел отношение к эксплуатации угольных и цинковых шахт в Сардинии. Амедео был четвертым ребенком четы Модильяни. К сожалению, к моменту его рождения отец разорился и объявил банкротство. У него конфисковали все имущество, включая мебель. Легенда повествует, что полицейские прибыли как раз перед рождением ребенка. По древнему итальянскому обычаю конфискации не подлежали только вещи, находящиеся на постели роженицы, поэтому домочадцы спешно снесли на кровать роженицы все самое ценное, что было в доме.

Мать Модильяни Евгения Гарсин происходила из семьи евреев-сефардов, в свое время перекочевавших из Туниса в Марсель. Прямым предком Модильяни по материнской линии был Барух Спиноза. Евгения получила традиционное в ее семье гуманитарное образование, владела иностранными языками, вела хозяйство и занималась воспитанием детей. Когда семья впала в бедность, Евгения, презрев осуждение окружающих, стала помогать мужу, давая домашние уроки английского и французского. Дед маленького Дэдо — так звали Модильяни в семье — был замечательной личностью: энциклопедически начитанный полиглот, он великолепно разбирался в искусстве и был первоклассным шахматистом. Детство Модильяни прошло под благотворным влиянием деда и сочувственном отношении матери к его рано выявившемуся артистизму. Разносторонняя образованность, знание античной и современной литературы, свободное владение французским — у Модильяни из семьи. Первым настоящим горем для него стала смерть деда. Ему было десять лет. В одиннадцать лет он заболел плевритом, что роковым образом сказалось впоследствии на его здоровье.

Современники, а за ними и потомки, воспринимали Модильяни, как типичного представителя парижской богемы — элегантного красавца с красным шарфом на шее, со стаканом абсента в одной руке и сигаретой в другой. В этом стереотипе многое верно. Модильяни часто голодал, при этом много пил, курил, нюхал гашиш и безостановочно менял жилье и любовниц. Можно представить, какой это был могучий организм, если туберкулез свалил его только на 35 году жизни!

При этом часто забывают, что Модильяни приехал в Париж двадцатидвухлетним, сложившимся художником, и что большую часть своей недолгой жизни он прожил в Ливорно, куда неизменно возвращался после своих странствий по Италии. Ливорно был не совсем типичным итальянским городом: он был многонациональным, в нем не было еврейского гетто, как в других городах, но зато были сильны социалистические тенденции, которых, кстати, не чуждалась и мать Амедео. Без намека на иностранный акцент французский, нетипичная внешность — вводили французов в заблуждение. Модильяни принимали за стопроцентного итальянца, в то время как Шагал, Сутин, Кислин, Липшиц и другие в глазах французов были безусловно евреями. Из солидарности, а может быть, из протеста против французского антисемитизма, Модильяни идентифицировал себя, как еврея. Знакомясь, он говорил: Модильяни, еврей; дружил в многонациональном парижском “Улее” с евреями: Шагалом, Цадкиным, Липшицем и более других — с 18-летним Хаимом Сутиным, которому был за отца. На первой картине, выставленной им в Салоне независимых в 1908 году, в числе пяти других своих работ он изобразил молодую еврейскую женщину. (“Еврейка”). Эта картина впоследствии была куплена Полом Александером. В ней ощущается влияние Сезанна и Пикассо голубого периода. Модильяни, очень требовательный к себе, вечно неудовлетворенный тем, что делал, очень любил эту свою работу. Тот же Поль Александер купил его ранние работы: “Нищий в Ливорно”, а с его братом-дантистом Модильяни расплатился картиной “Нищенка”.

Выставка в Еврейском музее была спланирована таким образом, чтобы расширить и скорректировать наши представления о Модильяни, как о художнике и личности. Там было нечто, что с Модильяни никак не ассоциировалось — кариатиды. Это не были изящные кариатиды, поддерживающие балконы и арки: кариатиды Модильяни несли на своих плечах всю тяжесть мироздания. Их шарообразные колени, их мощные, загнутые назад руки, их судорожно свернутые набок головы демонстрировали высшую степень физического напряжения. Модильяни поднял их до высот религиозного символа.

Он был рожден скульптором. И мыслил о себе, как о скульпторе, И оставался скульптором в своей живописи и графике. “Слепые” глаза его портретных персонажей, их плоские треугольные лица, вытянутые шеи, длинные волосы — все это сначала было воплощено в камне. Он приехал в Париж, чтоб заниматься скульптурой. Встреча с румынским скульптором Константином Бранкузи утвердила его в своем решении. Вдохновение он черпал отовсюду: в античности, в египетских рельефах, в африканском примитиве, в искусстве кхмеров. Похожие примитивы можно встретить на раскопках критского дворца, в недрах вулканического острова Санторини, в Нью-Йорке на художественных развалах. Постепенно вырабатывался стиль, где жесткость геометрических пропорций уживалась со свободой европейской портретной живописи. Портрет Жанны Эбютерн отличается от портрета Беатрис Хастингс, а тот, в свою очередь, от портрета Елены Поволоцкой, но все они награждены “фамильными” чертами: узкими “слепыми” глазами, вытянутыми лицами, длинными шеями.

Занятия скульптурой пришлось оставить. Мрамор стоил дорого, каменная пыль разъедала легкие, Амедео мучил кашель. Работа требовала большого физического напряжения. Однажды, холодным зимним днем 1912 года, он упал на улице и был доставлен в госпиталь без сознания. Выписавшись, он снял помещение на бульваре Распай, куда сложил все непроданные головы. Ходили слухи, что он утопил в Сене несколько скульптур, потому что у него не было денег на перевозку их в Ливорно. К сожалению, его меценат доктор Александер был равнодушен к скульптуре.

Женщины Модильяни любили. Он разрешал себя любить, но как только связь становилась обременительной, он ее рвал. В 1914 году он встретил юную Эльвиру по прозвищу “Квики”, которую запечатлел во множестве работ. Связь была бурной, но короткой. В том же году он познакомился с английской художницей Ниной Гамнет и с писательницей Беатрис Хастингс, с которой у него был серьезный роман. Беатрис была не только натурщица и любовница: она зарабатывала на жизнь, позируя другим художникам. Тем не менее, летом 1915 года они разошлись. В 1916 году он встретил Симону Тиро. У нее было хрупкое здоровье, она страдала туберкулезом с детства. Симона Тиро была натурщицей Модильяни довольно долго прежде, чем они стали любовниками. Когда Симона сказала Модильяни, что она беременна, он тут же прервал отношения. Мальчик Серж Жерар родился в мае 1917 года. Модильяни не признал его своим сыном. Весной во время студенческого карнавала Модильяни встретил Жанну Эбютерн, 19-летнюю студентку Национальной академии искусств. Жанна стала его женой и ангелом-хранителем в последние годы его жизни. Ее влияние на Модильяни было огромным, хотя болезнь делала его все более и более раздражительным. Несмотря на прогрессирующий туберкулез, Модильяни продолжал пить, курить и нюхать гашиш. 29 ноября 1918 года родилась его дочь Джин. Забот прибавилось: ребенку нужна была няня. Денег по-прежнему не было.

Последние годы жизни Модильяни связаны с именем Леопольда Зборовского. Зборовский был инициатором его единственной персональной выставки в Салоне, и несмотря на скандал (а может быть, благодаря ему), продал несколько работ художника, что дало ему возможность перевезти больного Модильяни с женой и еще нескольких друзей на юг. Но деньги скоро кончились, картины из-за войны продавались плохо, и Модильяни вернулся в Париж. Чувствуя ответственность перед семьей, он много работал, но его здоровье ухудшалось. Четыре картины, выставленные в осеннем Салоне, не привлеки ничьего внимания. Модильяни пил больше, чем обычно, пока окончательно не слег. Доктора настояли на немедленной госпитализации. 24 января, около девяти часов вечера Амедео Модильяни скончался от туберкулезного менингита. На следующий день Жанна, бывшая на восьмом месяце беременности, выбросилась из окна. Модильяни был похоронен на кладбище Пер-Лашез. Через 10 лет тело Жанны Эбютерн было перезахоронено в его могиле

P.S. На аукционе 21 июня 2004 года в галерее Сотбис самым дорогим оказалось полотно Модильяни 1918 года: “Мальчик в голубом пиджаке”. Оно ушло за 11.2 миллиона долларов — в два раза больше объявленной цены.