"КОСМОПОЛИТЫ"

     Кампания борьбы с космополитизмом была лишь одним  из  эпизодов  борьбы

Сталина с интеллигенцией. Неприязнь Сталина к интеллигенции не  случайна.  В

силу  универсальности  своих  знаний  и  своей   психологии,   интеллигенция

оставалась тем нервом, который,  несмотря  на  все  предыдущие  ампутации  и

чистки, продолжал  связывать  мыслящую  Россию  с  мыслящей  Европой.  Чтобы

подготовить страну к завершению чистого эксперимента "построения  социализма

в одной отдельно взятой стране", необходимо было убить и  этот  "европейский

нерв".

     Опасная для судеб страны политика отталкивания космополитической Европы

и самоизоляция с особой очевидностью проявляется в 1939 году на XVIII съезде

ВКП(б). Европа уже дышит пожаром. Ко времени съезда в мировую войну  втянуты

страны с населением около 500 млн. человек. Война подступает к порогу СССР.

     Здравый смысл подсказывает партии правильный путь: поиск союзников.  В-

условиях грозящей  опасности  XVIII  съезд  дает  зеленый  свет  "укреплению

деловых связей со всеми странами". Казалось бы, что разум наконец побеждает.

Однако собственная речь  Сталина  на  XVIII  съезде  по-прежнему  проникнута

ненавистью к внешним и внутренним врагам.

     "Троцкистскр-бухаринская   кучка   шпионов,   убийц    и    вредителей,

пресмыкавшаяся перед заграницей, проникнутая чувством низкопоклонства  перед

каждым иностранным чинушей и готовая пойти к нему в шпионское  услужение,  -

кучка людей, не понявшая того, что последний советский гражданин,  свободный

от цепей капитала, стоит головой выше любого зарубежного высокопоставленного

чинуши..."

     Тем фактом, что восемь месяцев спустя, в декабре 1939  года,  Советский

Союз исключили из Лиги наций, мы обязаны не только "финской кампании", но  и

в немалой степени  специфическому  пониманию  Сталиным  "укрепления  деловых

связей со всеми странами". Зачисление  в  космополиты  и  шпионы  всех,  кто

сочувственно относился к сотрудничеству с заграницей, едва ли могло  вызвать

доверие Запада к "сталинской миролюбивой политике".

     Сталину, однако, уже казалось недостаточным отгородить Россию от мира и

Европы. Ему потребовалось поставить перегородки и внутри собственной страны.

     Война 1941 - 1945 годов, так же как и Отечественная  война  1812  года,

оставила в народе и его интеллигенции глубокий нравственный след. Равно  как

освободительная война против наполеоновских захватчиков, поход русских войск

в Европу вплоть до  Парижа  всколыхнул  в  народе  веру  в  освобождение  от

крепостного гнета, так  и  жертвенная  победа  советских  солдат  в  Великой

Отечественной  войне  породила  надежды  на  лучшую  долю.   Среди   солдат,

возвращавшихся  в  разоренные  деревни  и  истосковавшихся  о  мирном  труде

хлебопашцев, ходили упорные -слухи, о том, что  землю  раздадут  крестьянам,

что облегчат налоги, что выдадут на  руки  паспорта.  Энтузиазм,  охвативший

народ после войны, объяснялся не только естественной гордостью за победу, но

и верой в то, что пролитая кровь "зачтется", что действительно "жить  станет

лучше, жить станет веселей", как обещал Сталин.

     Делается и очередная попытка отделить народ от интеллигенции и стравить

между собой отдельные группы интеллигентов,

     Прокачка износившихся за время войны идеологических тормозов охватывает

все сферы жизни. В феврале 1948 года начинается очередная  промывка:  теперь

очередь дошла до музыки. И опять все та же характерная черта  идеологической

работы: в назидание- всему народу публично секут интеллигенцию. На этот  раз

громят "противников русской реалистической  музыки,  сторонников  упадочной,

рефор-малистической музыки". В сущности, с некоторыми  музыкальными-нюансами

идет травля "космополитов". "Среди часта советских композиторов,-  говорится

в Постановлении ЦК ВКП(б) "Об опере "Великая дружба"  В.Мурадели",-  еще  не

изжиты  пережитки  буржуазной  идеологии,  питаемые   влиянием   современной

упадочной западно-европейской и американской  музыки".  Виднейших  советских

композиторов,  создавших  в  годы  войны  известные   всему   миру   шедевры

симфонической  и  инструментальной  музыки,   -   Шостаковича,   Прокофьева,

Хачатуряна,  Маяковского,  Шебалина,  Шапорина,  Глиэра,   Кабалевского,   -

обвиняют в антинародности, в том,  что  они  "ведут  на  деле  к  ликвидации

музыки".

     По уже заведенному ритуалу десятки  известных  советских  композиторов,

музыковедов, музыкальных критиков вынуждены пройти "очистительную" процедуру

самошельмования. Ритуальное  чистилище  открывает  верховный  идеологический

жрец Сталина А.Жданов. Вышедший в апреле  1948  года  первый  номер  журнала

"Советская музыка" не оставляет сомнения в  том,  чего,  собственно,  власть

требует от советских композиторов. В качестве высших  образцов  музыкального

творчества в журнале приводятся "нотные приложения" -  три  лучшие  песни  о

Сталине: "Кантата о Сталине", "Песня о Сталине" и "Величальная И.В.Сталину".

Народу предлагалось петь "спокойно, торжественно, мужественно".

     Величаем мы сокола,

     Что всех выше летает,

     Чья могучая сипа

     Всех врагов побеждает.

     Величаем мы сокола,

     Друга лучшего нашего,

     Величаем мы Сталина

     Всенародного маршала.

     Что касается других жанров советской  музыки,  то  по  этому  поводу  с

замечательной простотой высказался один  из  "везунчиков"  эпохи  композитор

Мариан Коваль (Сталинская премия за 1943 год.)

     "... Неверно;  что  мы  не  имеем  положительных  образов  музыкального

творчества. Но если бы даже их и не было, у нас есть зато  Постановление  ЦК

ВКП(б)".

     Постановление от 10 февраля 1948 года  было  своего  рода  увертюрой  к

новому этапу идеологического выхолащивания культуры.  К  этому  времени  под

руководством  А.Жданова  идеологический  аппарат  достиг  желаемой  цели   -

"абсолютной идейной простреливаемости" советского- общества.

     Из воспоминаний Б.И.Жутовского о Хрущеве:

     (Из письма)

     "В одном из московских музеев есть подаренный  XVII  съезду  топор.  На

одной его стороне написано "руби правой рукой",  на  другой  -  "руби  левой

рукой", а по обуху - "руби примиренцев". Созданная к  30-м  годам  структура

власти  не  давала  людям  возможности  на  сомнения,  на  размышления,   на

обдумывание.

     Почти всю свою жизнь Хрущеву пришлось думать о  сохранении  собственной

жизни, у него не было возможности стать образованным. Он воспитывался в  той

гостиной, где палач распределял, кому, жить, а кому голову отсечь. Он пел  в

этой гостиной частушки, юродствовал, был у Coco Джугашвили клоуном.  Да,  он

учавствовал и в репрессиях. Но по-человечески,  мне  кажется,  он  ненавидел

это. Он выполнял  роль  шута  при  кровавом  дворе.  А  шуты,  как  правило,

ненавидят хозяев.

     И вот к нему в руки попадает огромная власть. Ему достается власть, где

есть  прислужники  с  наручниками  и  кистенями.  И  страна,  истерзанная  и

замученная  ими.   И   перед   ним   встают   задачи   огромной   сложности,

фантастической. Судить его за то, как он решал эти задачи, я не могу. Это не

в моих силах. Потому что освободить людей из лагерей, вернуть семьям честное

имя, дать паспорта крестьянам (что он, кстати, считал  своим  главным  делом

жизни), думать о том, как накормить страну,  начать  жилищное  строительство

(жили-то многие в бараках),  дать  два  выходных  дня,  дать  людям  пенсии,

приехать в ООН, снять башмак  и  стучать  им  по  трибуне,  отчего  возникло

ощущение, что  перед  тобой  нормальный  живой  человек,  сломать  "железный

занавес", задумать реорганизацию аппарата - за все это  человек  заслуживает

не только того, чтобы к его недостаткам была  привлечена  терпимость,  но  и

доброй памяти.

     Я виделся с Хрущевым  в  последний  день  его  рождения,  незадолго  до

смерти. Вспоминая свой визит в Манеж, он извинился и  сетовал:  "И  зачем  я

только полез во все это. Это же совершенно не мое дело..."

     Одна из композиций в картине "50"  посвящена  встречам  с  Хрущевым.  Я

сейчас работаю над ней. В  нее  будет  включена  наколотая  на  иглу  редкая

бабочка, подаренная когда-то сыном Хрущева в  благодарность  за  то,  что  я

помогал Эрнсту Неизвестному в  работе  над  надгробным  памятником  отцу,  и

фотография, сделанная в Манеже.

     Круг художников, в котором находился и я, попал под разгром из-за  игры

случая.

     Мы понятия не имели о сложившейся к этому моменту  в  Союзе  художников

ситуации: одна команда живописцев, находящаяся у власти,  решила,  что  пора

сводить счеты с другой командой,  которая  подошла  к  этой  власти  слишком

близко,  и,   чтобы   бить   наверняка,   придумала,   как   воспользоваться

обстоятельствами и сделать это руками первого человека в государстве.

     Нас же на выставку в  Манеж,  открытую  к  30-летию  МОСХа,  пригласили

буквально за день до его визита, после того,  как  мы  устроили  собственную

выставку на улице  Большая  Коммунистическая  в  районном  Доме  учителя,  и

западные корреспонденты разгрохотали о ней  на  весь  мир.  Нам  выделили  в

Манеже на втором этаже три зала. Там теперь кафе.

     За одни сутки мы перевезли и  смонтировали  всю  экспозицию.  Всю  ночь

прибивали гвоздики, вешали картины, мастерили подмостки для скульптур  и  от

избытка радости дурачились.

     Уже не помню где, мы раскопали лист фанеры и,  решив,  разукрасили  его

гуашью. Потом этот лист нам чем-то не  понравился,  и  мы  спрятали  его  за

занавеску. На следующий день, когда пришел Хрущев, кто-то из его свиты вынул

эту фанеру и сказал ликуя: "Вот они какие картины рисуют, Никита Сергеевич!"

     Но в эту ночь нам было неведомо, зачем нас позвали.

     Часа в три утра мы разошлись по домам, а в  девять  собрались  обратно.

Ребята пошли  наверх,  а  я  остался  у  входа  и,  когда  подъехал  Хрущев,

пристроился к его свите и  ходил  за  ним  по  первому  этажу,  слушал,  как

неведомый нам замысел приводится в исполнение.

     Как он орал о том, что ему бронзы на ракеты не  хватает,  что  картошка

Фалька - это песня нищеты, а обнаженное тело его девы - это не  та  женщина,

которой надо поклоняться. Те же, кто рядом с ним, подливали масла в огонь.

     Когда подошло время к нам на второй этаж подниматься, я побежал вперед,

поднялся раньше и попытался протиснуться сквозь  толпу  у  двери.  Но  из-за

того, что меня хватает за руку один из охранников  Хрущева  и  шипит:  "Стой

здесь и не выпячивайся", я  остаюсь  с  краю,  у.  дверей.  Через  полминуты

поднимается Хрущев. Он останавливается и,  обняв  Володю  Шорца  и  меня  за

плечи, говорит: "Мне сказали, вы делаете плохое искусство. Я не верю.  Пошли

посмотрим". И мы в обнимку входим в зал. Хрущев  оглядывается  по  сторонам,

упирается взглядом в портрет,  нарисованный  Лешей  Россалем,  и  произносит

сакраментальную фразу: "Вы что, господа, педерасы?" Он этого слова не знает,

потому и произносит, как расслышал. Ему кто-то нашептал его.  И  он  думает,

что, быть может, перед ним и вправду  извращенцы.  Мы  со  страха  наперебой

говорим: "Нет, нет, это картина Леши Россаля. Он из Ленинграда". Хотя Леша и

жил, и живет в Москве. Тогда Хрущев разворачивается  корпусом,  упирается  в

мою картину и медленно наливается малиновым цветом...

     Все дальнейшее было глумлением. Витийством. Досталось каждому.

     Моих картинок в зале было четыре. И так получилось, что на  все  четыре

его бог вынес. Когда Хрущев подошел к моей последней работе, к автопортрету,

он уже куражился:

      - Посмотри лучше, какой автопортрет Лактионов  нарисовал.  Если  взять

картон, вырезать в нем дырку и приложить к портрету Лактионова,  что  видно?

Видать лицо. А эту же дырку приложить к твоему портрету, что будет?  Женщины

должны меня простить - жопа.

     И вся его свита мило заулыбалась.

     А так как я перед ним уже в четвертый раз стоял, я немного  успокоился.

Вдруг за плечом у  Хрущева  выплывает  физиономия  одного  из  приближенных:

"Никита Сергеевич, они иностранцам свои холсты продают". И глаза  у  Хрущева

мгновенно стали, как у неистового хряка перед случкой. Совершенно  стальные.

И в полной тишине он смотрит на меня.  Набрав  воздуха,  я  говорю:  "Никита

Сергеевич, даю вам честное слово, никто из присутствующих  здесь  художников

ни одной картины иностранцам не продал".

     По тем временам это был политический криминал.

     Хрущев в ответ промолчал, отвернулся, а я смотрю: где же  приближенный.

Нет его. Испарился. Особое искусство придворного плебея: тявкнул  -  и,  при

всей грузности, исчез.

     Когда  Хрущев  пошел  в  соседний  зал,  где  висели  работы  Соболева,

Янкилевского, я вышел  в  маленький  коридорчик  перекурить.  Стою  рядом  с

дверью, закрыв ладонью сигарету, и вижу, как  в  коридор  выходят  президент

Академии  художеств   Серов   и   секретарь   правления   Союза   художников

Преображенский. Они посмотрели на меня, как на  лифтершу,  и  Серов  говорит

Преображенскому:  "Как  ловко  мы  с  тобой  все  сделали!  Как  точно   все

разыграли!" Вот таким текстом. И глаза  на  меня  скосили.  У  меня  аж  рот

открылся. Я оторопел. От цинизма.

     Из второго зала Хрущев выскочил довольно быстро. Я  там  не  был,  знаю

только, что после того, как Юло Соостер сказал ему, что просидел семь лет  в

лагере, Хрущев на некоторое  время  замолчал.  Обратно  он  вышел  несколько

притихший, и в воздухе появилось ощущение финала.

     А Эрнст Неизвестный все это время зверюгой ходит. Он небольшого  роста,

черноглазый и дико активный. Крайне максималичен. Вожак.  Поняв,  что,  быть

может, это действительно финал, он встал перед Хрущевым и  говорит:  "Никита

Сергеевич, вы глава государства, и я хочу, чтобы вы посмотрели мою работу".

     Хрущев от такой формы обращения пошел за ним в третий зал. А  на  лицах

виновников по отношению к Эрнсту засияли безмерное уважение и восторг.

     Как только Хрущев увидел работы  Эрнста,  он  опять  сорвался  и  начал

повторять свою идею о том, что ему бронзы на ракеты не хватает. И  тогда  на

Эрнста с криком выскочил Шелепин: "Ты где бронзу  взял?  Ты  у  меня  отсюда

никуда не уедешь!" На что Эрнст,  человек  неуправляемый,  вытаращил  черные

глаза и, в утгор глядя на Шелепина, сказал ему: "А ты на меня  не  ори!  Это

дело  моей  жизни.  Давай  пистолет,  я  сейчас  здесь,  на  твоих   глазах,

застрелюсь".

     Выходили мы с выставки с  таким  чувством,  будто  у  выхода  нас  ждут

"черные вороны".

     Двое из нас, Эрнст и я, побывали на последовавших  за  выставками  трех

встречах Хрущева и интеллигенцией. Они проходили ничуть не лучше, и ощущение

от них оставалось такое же, как и от первой встречи: бесконечного свинства."