Альбрехт Дюрер младший 

 С. Зарницкий

ГЛАВА II, в которой рассказывается, как странствовал будущий мастер как судьба лишила его возможности встретиться, с Шонгауэром, но зато свела со многими интересными и достойными уважения людьми.

Год странствий художника преисполнен тайн, возможность разгадки которых навсегда поглотило время.

Как раз тогда во взглядах Дюрера, впоследствии названного основоположником немецкого Возрождения, произошел перелом. В это время он — пока еще робко — отважился перейти границы, очерченные вековыми традициями. Нет никаких сомнений в том, что, следуя сложившимся тогда у немецких живописцев обычаям и покорный наставлениям отца, а также учителя, видевших в Нидерландах источник мудрости и мастерства, Альбрехт ушел на, север проторенным многими до него путем. Но вот дошел ли до вожделенных Нидерландов — остается только гадать, так как никаких документов о путешествии тогда еще никому не известного подмастерья не осталось, да, видимо, их и не было. Но скорее всего он все-таки дошел до Нидерландов: не мог не дойти, ибо к этому его обязывало многое.

Что он видел? С кем встречался? Чья откровенная беседа или, может быть, собственные размышления на каком-нибудь постоялом дворе, битком набитом полупьяными путниками, заставили его на время забыть о живописи и принять решение начать карьеру художника-гравера, снова повернуть на юг, дойти почти до Италии, в которую он потом все время будет стремиться, и остановиться в нескольких днях пути от нее, словно не решаясь переступить заветный порог? Можно лишь гадать с большей или меньшей степенью достоверности

Что произошло за этот год в душе Альбрехта Дюреpa, также останется загадкой. К изменению решения его могло побудить то очевидное обстоятельство, что как раз к этому времени нидерландская школа живописи как бы уступила пальму первенства школе южнонемецкой, достигшей наивысшей точки расцвета и выдвинувшей крупнейшего из позднеготических мастеров — Мартина Шон-гауэра. Теперь шли учиться не с юга на север, а с берегов Шельды к истокам Дуная и Рейна, Дюрер двигался в обратном направлении. Заметив свою ошибку, повернул назад.

Вполне возможно, что происходили события так: в Майнце распрощался Дюрер с имхофовскими людьми — он собирался на некоторое время остаться здесь и попытать счастья. Стал разыскивать мастера Эрхарда Рейвиха, о котором был наслышан от Вольгемута. Это его мертвые короли из «Домашней книги» не давали Альбрехту в последнее время покоя. Знаменитого гравера Дюрер должен был увидеть обязательно и, может быть, даже поучиться у него. Копирование гравюр Рейвиха из «Домашней книги» и «Путешествия Бернгарда фон Брайденба-ха в Святую землю» Вольгемут считал лучшей школой. А многие его находки Пляйденвурф, не указывая источника, использовал в собственных произведениях. Знал Альбрехт и об умении Рейвиха работать по меди. В Нюрнберге это пока не практиковалось. Там цепко держались за ксилографию  (так называется гравюра на дереве).

Разыскать дом мастера Эрхарда особого труда не составило. В Майнце знал его почти каждый. Представлял Альбрехт себе автора «Пляски смерти» изможденным аскетом, измученным всевозможными недугами, стоящим на пороге небытия. Жестоко ошибся. Меньше всего, видимо, думал Рейвих о незваной гостье. Жизнь его интересовала значительно больше. Чрезо вместительное, щеки того гляди лопнут. Расселся вольготно на лавке, с аппетитом слушает, в глазах насмешливые зайчики блещут. Как же, как же, знает он Нюрнберг! Это там, что ли, живописцы гульденами крыши кроют, ибо им их девать некуда? О Вольгемуте что-то вроде слышал. О своих товарах Альбрехтовы земляки на весь свет трубят, а о тех, кто город украшает, похвального слова не скажут. «Хроника» Рейвиха заинтересовала. Ему все нужно было знать: кто рисовал, кто резал, как долго работали? Ну, если за издание взялся Кобергер, то будет на что посмотреть. Мастер Антон ему известен — большое дело делает. А главное — не о своей мошне печется, а торит немецкому искусству путь. Вот благодаря таким, как он, набирает в Германии силу граверное дело. А ему принадлежит будущее. Алтари и портреты с гравюрой равняться не могут. Гравюра проникнет в самые отдаленные места, расскажет на попятном для всех языке обо всем. Да что там — вот попалась же Альбрехту на глаза его книга, и он поспешил навестить гравера. Картина сгорела — и нет ее, а книгу и гравюру не уничтожишь. Они неистребимы.

Намекнул Альбрехт: не посоветует ли, мол, мастер, где в совершенстве граверное мастерство можно постигнуть? Думал, скажет Рейвих — у меня, конечно. Но тот будто не понял. Посоветовал идти на юг — в Базель, в Страсбург. Вот там есть мастера! Заикнулся Альбрехт о Шонгауэре, но мастер Эрхард к нему идти пока что отсоветовал. Конечно, Мартин — недюжинный художник, немало сделал он и для искусства гравюры. Но говорят, в последнее время забросил штихель. К, тому же его сейчас и нет в Кольмаре. Выполняет заказ в другом городе, а в каком — запамятовал.

Пришлось с Рейвихом распрощаться. Не станешь ведь навязываться, если мастер не желает брать в ученики. Несколько дней Альбрехт в Майнце. Посетил местных живописцев. Недалеко ушли они от Вольгемута. Будь его воля — сразу бы поворотил на юг. Все равно куда — в Кольмар или в Базель. Но дал отцу слово идти в Нидерланды. Нарушишь его — не видать тогда счастья.

Зима, однако, застала его в Майнце. Сходил он в Нидерланды, но ничего интересного для себя там не обнаружил. Недалеко ушли нидерландские мастера от нюрнбергских. Что же касается гравюры, то было бы глупо учиться у тех, кто сам еще учится. Так и передал отцу через знакомого купца, возвращавшегося в Нюрнберг. Попросил добавить, что теперь он твердо решил стать художником-гравером и поэтому по весне отправится и верховья Рейна. И хочет на то отцовского благословения.

В Майнце Альбрехт опять пришел к Рейвиху — предложил себя в качестве подмастерья. Вместо платы, сказал, одного желает: научиться искусству гравюры на меди. На сей раз Рейвих предложение принял. Потом признался: было у него вначале впечатление, что ищет молодой человек легких путей. А тут до седьмого пота надо трудиться. Дальше — знакомая история: пришлось засесть за черновую работу — резать доски. Без этого никак нельзя, поучал Рейвих. Грош цена тому мастеру, который не знает, сможет ла,резчик в точности исполнить его замысел. По прошествии времени поручил ему Эрхард создать собственную композицию. Сразу, конечно, не получалось. Вторая пластина — ничего себе, терпимо. Седьмую Рей-вих уже похвалил. К этому времени пришло письмо от отца: разрешал идти в Кольмар или в Базель — по собственному усмотрению.

Весной 1491 года вместе с попутным купеческим караваном ушел Дюрер в Кольмар — в надежде на то, что Мартин Шонгауэр вернулся наконец в родные края и что удастся встретиться с ним. Работая у Рейвиха, познакомился Альбрехт с теми гравюрами великого мастера, которых не видел ни в собрании отца, ни у Вольгемута. Внимательно и подолгу изучал он изображенных Шонгауз-ром апостолов, мучеников, сцены из жизни богоматери и Христа. Видел, как совершенствовал тот свое мастерство, как ясно и гармонично компоновал он на листе фигуры, так что сразу можно было охватить их глазом, как выразительно вел линии, как искусно использовал короткий штрих для передачи света и тени, объемности тел. Все больше восхищался Альбрехт мастером Мартином. Это потом скажут, что у Шонгауэра изящество выродилось в изощренность. Для Дюрера достигнутое им было совершенством. Потому и стремился в Кольмар — увидеть Мартина, поучиться у него.

И когда уже был у цели, узнал из случайного разговора, что опоздал: 2 февраля 1491 года славный мастер скончался в Брейзахе, где, уже будучи тяжело больным, из последних сил торопился закончить фреску, изображавшую Страшный суд. Обидно было до слез — столько мечтать о встрече, столько надежд связать с нею и вдруг от какого-то прохожего узнать: ничего не будет. Помни о смерти, человек, спеши совершить задуманное!

Тем не менее продолжал свой путь. С какой целью? Поклониться дому, где жил этот великий мастер? Поговорить с его учениками, которых он наверняка оставил? Увидеть его работы?

Когда караван достиг Кольмара, непонятная робость охватила Альбрехта. Даже рад был тому, что купцы, замешкавшиеся в пути, подошли к стенам города уже после закрытия ворот. Заночевали на постоялом дворе. Ночь провел без сна, а на рассвете собрался с духом и, словно в холодную воду, нырнул в городские ворота. Стража показала нужный дом. Не раз обошел его вокруг. Нет, рано еще набиваться в гости. Зашел в собор — холодно, мрачно. Неокрепшие солнечные лучи гуляют под потолком. На скамьях — первые богомольцы. Чудилось: просят они бога за душу Шонгауэра. Почти на цыпочках, чтобы не мешать, обошел собор. В каждой картине, казалось, узнавал уверенную руку мастера Мартина.

Наконец решил — пора! Постучал кольцом в окованную железом дверь. Открыли сразу — будто ждали. Какой-то мальчишка, наверно ученик, провел в комнату, где сидел пожилой человек с копною седых волос — Каспар, один из братьев мастера Мартина. Спросил приветливо, чем может служить. Вместо ответа передал ему Альбрехт рекомендательное письмо Рейвиха, адресованное еще Мартину. Писал Рейвих, что, по его мнению, уготовила судьба Альбрехту Дюреру большое будущее. Просил посодействовать. Эх, опоздал ты, Альбрехт Дюрер, со своим письмом! Чем он, Каспар, может помочь? И он, и брат его Пауль — золотых дел мастера. Разве Людвиг? Он учился живописи у Мартина. Но он живет в другом доме. Начались обычные расспросы. Оказалось, что слышал Каспар об отце Альбрехта. Над чем он сейчас работает? Как его здоровье? У золотых дел мастеров подход к коллегам особенный. Все друг о друге знают, друг другом постоянно интересуются.

О своем брате говорил Каспар мало. Видимо, трудно было жить и работать с Мартином. И так был нелюдим. А как вернулся из Испании, куда ездил неизвестно зачем, то совсем ушел в себя. Последних друзей растерял. Может быть, болезнь была тому виною. Ждал Альбрехт, что покажет Каспар ему рисунки мастера. Так и не дождался. Потом уж выяснил, что у него их просто-напросто не было. Оказалось, что перед смертью навсегда покинул Мартин Кольмар и увез с собою в Брейзах все до последнего листа, ибо.рассорился и с властями Кольмара, и заодно с родными братьями.

Примерно то же самое говорил о брате и Людвиг Шонгауэр, согласившийся показать Альбрехту все, что он знал. Как раз перед ссорой начинали они все вместе — Мартин, Людвиг и Пауль, который сейчас уехал в Брейзах за оставшимся имуществом брата, — налаживать в Кольмаре производство гравюр. Мечтал тогда покойный Мартин всех затмить в этом деле. Намеревался выпускать гравюры сериями.

Приехал Пауль, привез несколько тюков с имуществом Мартина. Лист за листом перебирал Альбрехт рисунки Шонгауэра, стремясь проникнуть в его замыслы. Видел, как порой долго ж мучительно искал мастер единственно верные линии, тона, штриховку, как использовал найденное в гравюрах. Некоторые рисунки перечеркнул с такой яростью, что карандаш прорвал бумагу. А рядом эскиз — вроде бы ничем от уничтоженного не отличающийся. Но мастера он почему-то удовлетворил.

Слова Каспара о том, что вся жизнь его брата прошла в бесконечных исканиях, становились теперь понятными. И не зря, как считали братья, ездил Шонгауэр в Нидерланды и Испанию. Выверял Мартин путь, которым шел. Каноны, за которые цеплялся Вольгемут, были для него звуком пустым. Своих законов искал Шонгауэр, забывая при этом друзей, родных, самого себя.

За изучением рисунков Шонгауэра незаметно проходило время. Некоторые из них Альбрехт скопировал для себя. Но пора было и честь знать. Тем более что разыскало его отцовское письмо. В нем удивление: если мастер Мартин умер, то какой прок сидеть в Кольмаре? Пусть идет в Базель. Попутно старый Дюрер не без гордости сообщал, что сервиз, заказанный императором, кажется, удался на славу. Он намеревается сам отвезти его в Линц.

А вскоре словно снег на голову нагрянул в Кольмар четвертый из оставшихся в живых братьев Шонгауэров — золотых дел мастер Георг. К Альбрехту он отнесся с подозрением: кто таков, что здесь делает и почему с ним обращаются как с ровней? Но потом оттаял Георг, стал более разговорчивым. Однажды вдруг ни с того ни с сего заявил: пусть Альбрехт бога молит, что не застал Мартина в живых. Почему? Тяжелый человек был, слава его испортила. Считал, что во всем только он один нрав — и в ремесле и в жизни. Спору нет — ума Мартину было не занимать, ио стремился он всех подмять под себя. Лишь ему, Георгу, удалось вырваться из Кольмара, а во г его братья молодость свою погубили, прокорпев в мастерской Мартина. А с чем остались?

Узнав, что Альбрехт собирается в Базель, Георг оживился: можно отправиться вместе. Правильное решение — вот где действительно есть чему поучиться. Через несколько дней были они уже в пути. С братьями Шонгауэ-рами — Каспаром, Паулем и Людвигом — распрощался Альбрехт тепло. Подарили они ему на память несколько рисунков Мартина из серии о жизни богородицы, и выпросил он у них гравюру «Искушение св. Антония», которая поразила его буйной фантазией художника. Только тот, кого самого терзали такие кошмары, мог изобразить их столь достоверно.

Вскоре увидел Альбрехт Дюрер перед собою Альпийские горы, покрытые вечным снегом, величественные э своем молчании..

Базель — город своеобразный. По улицам спешат молодые люди. С ними лучше не связываться: осмеют, обругают, а то, чего доброго, и поколотят. Студенты... Днем их еще не так много — одолевают твердыню науки. Но вечерами от них проходу нет — дебоширят, орут песни, пьют в кабаках. Шествуют важно господа в мантиях. Это профессора. Встретившись на улице, чинно раскланиваются, говорить предпочитают по-латыни. Ювелирных лавок почти нет, зато типографий не счесть. Художники здесь тоже особенные: мастеров по алтарям маловато, сплошь мастера иллюстраций. Ничего не скажешь: университетский город — книги в почете.

Альбрехт уже несколько дней живет у Георга. Ждет, когда тот сведет его наконец с мастерами-типографами. Георгу, однако, некогда. Двери в доме не закрываются, валом валят друзья, прослышав, что Шонгауэр вернулся. Побывал Альбрехт в мастерской. Инструмент успел покрыться пылью. Нет на Георга Дюрера-старшего. «Инструмент, — говорил он, -— не бутылка с вином, которая чем грязнее, тем дороже».

Напоминал Георгу не раз о себе, но у того один ответ: нужно сперва обдумать, к кому идти. Лучший в городе печатник, безусловно, Иоганн Бергман, да к нему не так просто пробиться. Избалован. Может, начать с Николая

Кеслера?

. Кеслер так Кеслер. Встретились с ним в бане. Здесь, как в Нюрнберге, она служит не только для омовений, но и для деловых встреч. По примеру древних римлян в ба-зельских банях дискутировали, заключали сделки, просто убивали время. Художники — частые гости: зто единственное место, где без помех можно рисовать обнаженную натуру. Кеслер оказался покладистым человеком. Узнав, что Альбрехт знаком с искусством иллюминирования книг — о Шеделевой «Всемирной хронике» он уже слышал, однако не видел, так как книга еще на дошла до Базеля, — он сразу же согласился испытать его мастерство. Пусть приходит завтра в его печатню.

Чуть свет собрался Альбрехт к Кеслеру. Мастер еще не соизволил спуститься вниз. Ожидая его, Дюрер успел обойти все закоулки печатни. Пришел к выводу — у крестного дело поставлено солиднее. А тут и сам хозяин появился. Вихрем пронесся по типографии, распекая нерадивых: ярмарка на носу, а у них ничего не готово. Завизжали душераздирающе печатные прессы. Мастер сразу успокоился, поманил Альбрехта в угол, где стоял стол: для первого раза пусть изготовит гравюру — титул к письмам святого Иеронима. Да порасторопнее — работа спешная. Мудрить не надо. Наверно, Альбрехту известно: святой Иероним — один из отцов церкви, отшельник, аскет. Будучи изгнан из Рима в Иудею, перевел Библию на латинский язык. Изображают его в келье за учеными занятиями. И льва чтобы не забыл. Испокон веков рисуют святого отца со зверем: говорят, он сам пришел к святому, дабы тот вытащил занозу из лапы.

Получив от Кеслера доску для гравюры, помчался Дюрер домой. Весь день приноравливался к канону. Изобразил келью в виде собственной комнаты. В левом углу за распахнутым пологом — неубранная постель. В глубине — стол да полка. Направо окно, из которого виден Базель. Святой Иероним вынимает занозу из львиной лапы. Все как будто бы хорошо, но упустил из виду, что Кеслеру нужен ученый муж, а не добрый самаритянин. Вся работа насмарку.

Георг успокаивал: да изобрази, мол, пару раскрытых книг — и дело с концом. Тогда и дурню станет ясно, что перед ним ученый. Для пущей важности можно поместить какие-нибудь слова из Священного писания — на разных языках. Завтра он узнает у студентов, как их писать, по-гречески там или на древнееврейском. Так. все разом и решилось.

Теперь, когда все стало на свои места, не составляло особого труда закончить рисунок и перенести его на доску. Понес ее к Кеслеру. Тот, взглянув на рисунок, крикнул резчика. Подошел вразвалочку здоровенный парень, рослый, широкоплечий. С кислым видом, будто хлебнул уксусу, вертел доску и так и сяк. Увидев на обороте надпись: «Альбрехт Дюрер из Нюрнберга» — презрительно хмыкнул: художником давно ли стал, а уже полным именем подписывается. Да знает ли он, что такое гравюра? Нагородил разных линий — сам черт ногу сломит. Тоже — «Альбрехт Дюрер из Нюрнберга»! Ничего не выйдет! Грязная будет печать. Кеслер почесал в затылке: вот как оно поворачивается. Ну ничего, пусть оставит доску, может, что-нибудь они придумают. Платить он сейчас не будет, сначала надо посмотреть, что получится.

Георг долго хохотал: разыграли Альбрехта, как младенца, а он-то уши развесил. Обычный трюк базельских типографов. Жди, вознаградит тебя теперь Кеслер — наверное, не раньше, чем пасха с троицей сойдется. Кто же здесь работу из рук выпускает до того, как за нее заплатили?

А через неделю уже стоял Альбрехт у печатного пресса в типографии Амербаха. Взял его печатник в подмастерья. Кожаной подушечкой осторожно прижимает Альбрехт бумажные листы к покрытым краской доскам. Пока нравится все — и въедливый запах, и скрип винтов, и даже шум и гам, переполняющие типографию. С самого начала нужно было бы стать к прессу. В сущности, сердитый тот резчик у Кеслера прав: не всякий рисунок можно передать гравюрой. С другой стороны, надо искать пути для ее совершенствования, для того, чтобы довести это искусство до уровня живописи, научиться передавать резцом глубину и светотень. Конечно, для того не один день нужно помучиться у пресса. Только так и поймешь до конца его возможности.

8 августа 1492 года увидел Альбрехт на книжных прилавках «Письма св. Иеронима». Взял книгу ради любопытства — полистать. Что за наваждение? На титульном листе красовалась его гравюра — та самая. Резчик ее, конечно, подправил.

Альбрехт потребовал у Кеслера доску. Мастер расхохотался, глядя на его насупленную физиономию. Обиделся? Если из-за таких пустяков сердиться — сердца не хватит. Вот плата за работу. А доска останется в типографии. Она еще потребуется.

В начале осени стоял Альбрехт, как обычно, у пресса, размышлял о письме отца, только вчера полученном. Сообщал Дюрер-старший, что 19 августа 1492 года был он в Линце и передал самому императору изготовленный для него сервиз. Дождался старик счастливого дня! Представлял Альбрехт, как гордо шествовал он за вносимыми, во дворец тюками. В каждом — аккуратно переложенные стружками тарелки, кубки. Все суетятся вокруг. Видимо, императору сервиз понравился. Отец на седьмом небе. Едва возвратившись на постоялый двор, требует он чернил и бумаги. Пишет родным, знакомым. Спешит поделиться радостью. Некоторые письма удастся отправить с оказией.  Остальные  привезет он  с  собою в Нюрнберг...

Углубился в свои мысли Альбрехт и не заметил, что давно уж умолк в типографии обычный шум. Столпились все вокруг человека в профессорской мантии и слушают его, открыв рты. Проповедник, что ли? Подошел ближе. Нет, непохоже.

...Не дремлет попрошайный сброд!

Наш город Базель, между прочим,

Их плутней служит средоточьем,

Но вникнуть в нх дела попробуй, —

У них и свой язык особый!

Что совесть? Жизнь сытней была бы!

У каждого из них есть баба:

На улице — ах, боже мой! —

Как немощна! А что домой

Приносит с в о е м у!  А тот

Нагкрется и винцом запьет;

Потом приходит в кабачок,

Там попадется простачок —

Сыграет в кости с ним мошенник,

И дурачок ушел без денег!..

Профессор перевел дух, обвел взглядом собравшихся: «Ну что, не надоело? Дальше читать?» Все разом ответили: «Конечно!» Но тут совсем некстати вкатился в типографию Амербах. Подмастерьев тотчас отправил к прессам. А с гостем отошел в дальний угол. Повели разговор. Видимо, о вещах серьезных. И поглядывают притом на Альбрехта. Вскоре поманил его мастер к себе. Представил странному гостю. Так вот он каков — этот Себастьян Брант, юрист, сын страсбургского трактирщика, самый молодой профессор Базельского университета. От Георга уже слышал — умнее человека, чем Брант, не сыскать, пожалуй, во всем мире. Интересует его все. Он не только знаток римского и церковного права, но и в древних авторах начитан. Хотя денег у ученого не так уж много, не скупится он, когда речь идет об издании их трудов. Говорят также, что он звездочет и маг. Но о каком ученом не ходила такая слава? Что касается базельских горожан, то они в своем Бранте души не чают, ибо он не чурается простого люда, знает его язык, любит разные побасенки. Ко всему прочему, пишет превосходные стихи.

На сей раз шел у Бранта разговор с Амербахом. об издании комедий Теренция. Совсем недавно обнаружил он где-то древний манускрипт с миниатюрами. Носился теперь с мыслью размножить его типографским способом, да так, чтобы книга внешне походила на рукопись. Амербах   брался   за   это   дело. А Альбрехт должен был перевести миниатюры на доски. Предложение не вызывало у него особого восторга. Мало простора для творчества, с такой работой и ученик справится. Но разве мог он отказать самому Бранту? Дал согласие.

Теперь Брант стал частым гостем у Амербаха. Приглядывал за каждой мелочью. Выводил тем печатника из себя: нечего мудрить, нужно успеть к ярмарке. И хотя сулил ему профессор как издателю бессмертных комедий славу, почет, уважение, Амербах только отмахивался — они ему ни к чему, для него главная забота — вернуть бы деньги, потраченные на бумагу и краски. Торопился изо всех сил, дал Альбрехту в помощники еще несколько человек. Какое уж тут творчество! К тому же Брант изводил: нужно, чтобы все было в точности, как в рукописи. Отвел душу тогда, когда попросил его Брант изобразить самого Теренция. Бился над портретом долго. Никто, разумеется, не мог сказать, как комедиограф выглядел при жизни. Наконец решил взять гравюру Мартина Шонгауэра, изображавшую евангелиста Иоанна, и переделать на Теренция. Сошло.

Амербах будто предчувствовал: ничего не выйдет из этой затеи. Тем не менее, не дождавшись, пока гравюры будут готовы, приказал начать печатание. Когда отпечатали несколько листов, появился Брант словно пришибленный: сообщили ему из Лиона, что там тоже издают комедии Теренция и, ко всему прочему, с более совершенной рукописи. Амербах пришел в отчаяние. Его, конечно, можно было понять: столько труда и средств вложено. Даже и части расходов теперь не вернуть. Не меньше мастера расстроился Брант. А кого винить? На то н ярмарка, чтобы купец не дремал!

К концу зимы спускаются в Базель с окрестных гор ряженые — «ведьмы» и прочая нечисть, извещают о приходе весны. Их появление верный признак, что уже у дверей веселый базельский карнавал — фастнахтен. Пылают на улицах костры, сжигают на них всякий хлам. Этот праздник — не чета другим: год потом о нем вспоминают.

У помоста, на котором студенты разыгрывали сочиненный ими фастнахтшпиль, встретил Альбрехт Бранта. Постояли немного, цослушали. Потом потащил его Себастьян в трактир. Народу — не протолкнешься. В одном углу орут песий, в другом так лихо отплясывают, что гнутся дубовые половицы. Втиснулись с трудом в компанию студентов. Пируют, видимо, давно, весь стол залит пивом, завален объедками. Пододвинули вновь пришедшим оловянные кружки. Брант назидательно поднял палец:

Когда б не пьянство, то вовек

Не знал бы рабства человек!..

Приятно лишь во рту вино, —

А утром мучит нас оно,

Всю кровь пропитывает ядом,

Как василиск — смертельным взглядом...

Осушил единым духом кружку. Стукнул донышком но столу. Больше пить не стал. А через некоторое время втянул собравшихся в дискуссию о Вергилии. Орут что-то на латыни. Альбрехт заскучал — зачем его сюда пригласили? Брант будто заметил, перешел на немецкий язык:

Принес один мазила раз

Свою картину напоказ

К прославленному Апеллесу.   .

Придать себе желая весу,

Похвастал он: «С такой картиной

Я справился за день единый!»

Но Апеллес в ответ: «Да ну?

За целый день всего одну!

По этой судя, я считал,

Что за день ты штук шесть создал!»

Надулся Альбрехт: профессор явно метил в него. Не единожды был у них разговор на эту тему: полагал Брант, что слишком уж быстро Дюрер рисует — без раздумий. Но разве можно обижаться на Бранта. Профессор был в ударе — читал долго ы много.

К ним подсаживались все новые люди. Словно из рога изобилия, посыпались анекдоты, шванки, соленые шутки...

По дороге к дому профессора — Альбрехт вызвался его проводить — рассказал Брант о своем намерении написать книгу. Нет, не ученую, не на латыни, а для всех, по-немецки, в стихах. Собирается он осмеять в ней людские пороки и ложную мудрость. Подобно Ною, погрузит он на ковчег глупцов всех мастей, а книгу назовет «Корабль дураков». Да, именно так. А поскольку она будет книгой для всех, то следовало бы ее иллюминировать. Остановился, взглянул на Альбрехта. Не согласится ли он взяться за это дело? Он видел его рисунки. Уверен, что Дюрер единственный из известных ему графиков, которому он может доверить свое детище. Обрадовал Брант   Альбрехта.   Накоиец-то!   Не    нужно   копировать других — выходи на улицу, образы под рукой, толыо поспевай переносить на бумагу. Живые люди. Их он знает. Их он или любит, или ненавидит — во всяком случае, они не безразличны ему.

А Брант уже размышлял о том, кто бы издал его книгу. К Амербаху он сейчас не хочет обращаться. Остается лишь Бергман. Но рискнет ли он вступить в дело? Видимо, рискнет.

Итак, решено.

Ветер рвет паруса. Гудит, как струна, натянутый причальный канат. Дураки спешат занять места. Брант настаивает: их должно быть сто одиннадцать. Одиннадцать — «шутовское число». Да будет так! Агой! И корабль под вой фанфар и грохот барабанов навсегда покинет берега Мудрости...

А под конец оказалось: книга-то не написана. Есть только отдельные наброски, вроде тех, которые он сегодня читал. Придется подождать с отплытием.

Пока же решил Брант покороче свести Дюрера с Бергманом. Й свое намерение осуществил не откладывая. Нагрянул к печатнику с рукописью легенд о святых. Бергман за нее ухватился, и здесь-то поставил Брант условие: иллюстрировать книгу должен Альбрехт Дюрер, художник из Нюрнберга. Дюрер так Дюрер. Поскольку за издание платит сам Брант, ему безразлично, с кем иметь дело.

Однако безразличие было наигранным: когда Дюрор зашел к Бергману познакомиться, тот уже знал о нем всю подноготную — вплоть до того, как надул его Кеслер и что живет он у Георга Шонгауэра. Бергман сразу заговорил о деле: у него освободилось место подмастерья, пусть перебирается к нему, с Амербахом он договорится. И действительно договорился. Согласно уговору с Брантом засадил он Альбрехта за гравюры к сборнику легенд о святых. Работы оказалось всего на месяц, ибо Дюрер не рисковал, не отходил от испытанных шаблонов. После потрудился над гравюрами для «Турнского рыцаря» — собрания назидательных новелл. Штейн, переложивший сборник с французского на немецкий, обхаживал Бергмана, пытался подбить его на то, чтобы «Рыцарь» печатался в его типографии. Но мастер, поскольку книга не сулила барышей, взялся только иллюминировать ее. Получит Штейн доски — и довольно.

Исполнять заказ поручил Дюреру. Походило на то, что хотел испытать его:  способен ли работать он самостоятельно, богата ли у него фантазия? Здесь действительно было где развернуться — всего вдоволь: и прихожане, доставляющие дьяволу радость скоромными разговорами во время мессы, и похотливый монах, затеявший шашни с женой канатного мастера, и рыцарские поединки. С этим справился. Осилил и основанные па Священном писании новеллы, хотя и не без труда — не так просто преодолеть каноны, которые вдолбил Вольгемут. А Адам и Ева! Вспомнить смешно. Ну чего здесь трудного — изобразить древо, змия, обнаженных мужчину и женщину. Погнался за достоверностью. Вспомнил Георга: уж где обнаженное тело можно изучить, так это в бане. Банщицы — народ не особенно щепетильный. Отправился. Нашел одну «Еву». Но только стал рисовать — обрушила она на него потоки брани. Побить даже хотела. Адама и Еву пришлось рисовать по гравюре.

Дюрер видел: достоверности так и не добился. Не то. Надо научиться рисовать так, будто глядишь из окна, а перед тобою сменяется одна картина за другой. А здесь — глубины нет, фигуры плоски. Не то, а где оно, то? Теперь Дюрер из дому почти не выходил. Если же попадал в трактир или отправлялся на прогулку, то неизменными его спутниками были карандаш да бумага. Отец, постоянно предупреждавший, что праздность — мать всех пороков, а развлечения — прямая дорога в ад, был бы доволен: другие веселились, а сын все рисовал, будто епитимью на себя наложил во имя спасения души.

Беда в том, что один вопрос повлек за собой другой, отнюдь не легче первого. Ну, скажем, как выглядели люди в далекие времена, во что одевались? Наверняка иначе, чем современники. Тогда почему и римлян, и иудеев, распявших Христа, изображают так, будто они базельские граждане? Брант с ним согласился. Надо ему ехать в Италию — там, следуя совету Петрарки, давно уже пытаются живописцы выяснить, как выглядели древнегреческие и древнеримские герои. Отыскивают в сохранившихся рукописях описания оружия и одежд, изучают дошедшие скульптуры. Правда, успеха пока особого не достигли: пишут Юпитера в образе короля, а Аполлона — в образе рыцаря.

Эх, Италия — благодатная страна! Рассматривал Дюрер привезенные Георгом ему в подарок гравюры. Достигнуть бы такого совершенства, и тогда можно было б умереть спокойно! Только для него путь в эту страну заказан. Или, может быть, отец все же разрешит? Но вот что делать с Брантом? Нюрнбержец не раз подумает, прежде чем даст слово, а уж если даст, то исполнит. Профессор, однако, судя по всему, не торопится. Вот разбредутся летом его студенты, тогда он засядет за поэму. На все Альбрехтовы напоминания — одно и то же:

Успешен замысел, когда Он своевремен, господа. А торопыг с древнейших пор Ждут неудача и позор.

После троицына дня привезли отцовское письмо. Тоном, не допускающим возражений, приказывал Дюрер-старший заканчивать учение и возвращаться домой. Сообщал отец, что подыскал сыну невесту. Некую Агнес Фрей, купеческую дочь. О суженой больше ни слова. Зато подробно о будущих родственниках: у тестя Ганса Фрея — все шансы быть назначенным в Большой совет, а теща, урожденная Руммель, так та вообще патрицианка. В конце письма приписка: девица Агнес просит жениха прислать его портрет. Отец к этой просьбе присоединялся.

Кто эта Агнес Фрей? Какая разница? Женитьба меньше всего входила в планы Альбрехта, хотя и исполнилось ему уже двадцать два года. Однако с отцом не поспоришь. А Дюрера-старшего, несомненно, ослепляло высокое положение, которое Фрей занимали в городе. Лучшей пары для сына, по его мнению, нельзя было бы и придумать, так что перечить бесполезно. Но возвращаться в Нюрнберг не хотелось. Георг подсказывал выход: просить отсрочки на год. Мол, подвернулся выгодный заказ. Был бы такой заказ, если бы Брант немножко поспешил.

А тут как. раз приключилась новая напасть: Георгу Базель вдруг опостылел. Засуетился. .Нужно ехать в Страсбург. Мало того, втемяшилось ему в голову: Альбрехт поедет с ним. Во-первых, долг платежом красен, он должен помочь ему устроиться на новом месте, и, во-вторых, он там сразу прославится. Брант из-за любви к родному городу, сам того не ведая, подливал масла в огонь. Говорил: Испания и Португалия отнимают у Венеции роль владычицы морей. Торговые пути пройдут через Страсбург. Как знать, может, и Нюрнбергу придется потесниться.

Нет, не прельщал Альбрехта Страсбург — уж лучше тогда Нюрнберг. Лишь трудности, возникшие у Георга с продажей мастерской, давали надежду на то, что, может быть, переезд в Страсбург вообще не состоится, а если и состоится, то, по крайней мере, через несколько месяцев. Альбрехт решил все-таки ехать с Георгом, бросить его не позволяла совесть.

Наконец в середине лета Брант торжественно оповестил: «Корабль дураков» завершен! Вот это действительно была книга! В первый раз в жизни Альбрехт держал такую в руках. Била в ней ключом жизнь базельских площадей и улиц, переполняла через край радостью существования. Но вместе с тем бушевала в пей злость ко всем тем,  кто  глупостью  или  невежеством  отравляет  жизнь.

Пройдет немного времени; распространится Брантова книга по всей Германии. Увидят люди, что копнул ба-зельский мудрец глубоко. Получилась едкая сатира на существующие порядки, на царивший произвол, на господство грубой силы, политические склоки и неурядицы.

А язык! По нескольку раз перечитывал Дюрер отдельные стихи, которые запоминались сами собой. Через два-три дня он уже делал первые наброски. Работа спорилась. Спешил так, как никогда в жизни. Работая над одним сюжетом, обдумывал план другого, недоделав первый  рисунок,  хватался  за  второй,    третий,  четвертый...

Быстрота, с которой Дюрер создавал гравюры, пугала Бранта. По собственному опыту он знал, как опасно это постоянное напряжение всех сил, ибо очень часто дело кончалось тем, что ум и фантазия тупели задолго до завершения начатого. Он бормотал свои стихи о торопыгах. Не помогало. А через некоторое время Брант стал замечать — его иллюминатор начинает творить свою собственную поэму в рисунках, порою не имеющую ничего общего с авторским замыслом. Словно вознаграждая себя за то, что слишком долго ему приходилось выполнять желания других, Дюрер теперь полностью отдался фантазии. Искренне удивлялся: а разве этого пет в рукописи? Он же слышал собственными ушами, как Себастьян читал об этом. Да, читал, но потом выбросил. Брант сердито пыхтел, садился переделывать стихи, подгоняя их под рисунки Дюрера. Выходил из себя. Нет, так дело не пойдет. Кто здесь автор? В бешенстве забрасывал в дальний угол скомканные листы рукописи, начинал бегать по комнате, бранясь, как ландскнехт. Разъярившись, в свою очередь, художник стрелой вылетал в двери.

А назавтра как ни в чем не бывало Альбрехт снова приходил к Бранту и приносил новый рисунок. В конце концов поэт приспособился: прежний текст сохранял в неприкосновенности, но дописывал к нему вступление, в котором пояснял основную мысль гравюр Дюрера. Брант ныл, жаловался, что не может избавиться от бессонницы. Еще один такой месяц, и придуманный им корабль отвезет их самих в страну сумасшедших.

Бергман видел — к осенней ярмарке ему с «Кораблем» никак не поспеть, но все-таки подгонял обоих авторов. Пришлось Альбрехту вопреки своему желанию принести в типографию с дюжину сделанных рисунков. Сидел в это время у Бергмана Михаэль Фуртер, известный базельский гравер. Ему печатник и показал Альбрехтовы работы. Фуртер долго их изучал. Затем многозначительно посмотрел на Бергмана. Этот взгляд, в котором было и восхищение, и удивление, красноречивее всяких слов сказал: сделаны гравюры первоклассно. Теперь у Бергмана появилась ещё одна забота — задержать Дюрера на возможно большее время в Базеле. Обращаться к Шонгауэру с просьбами отложить отъезд было бесполезно. Тот уже не раз на подобные обращения заявлял: молодой художник — человек свободный, когда захочет, тогда и уедет. Из-за одной вредности поступит как раз наоборот. Поэтому нарушил Бергман все обычаи и дал подмастерью ученика, будто мастеру. Выбрал Дюрер Гейнца, который, по его мнению, мог бы завершить задуманное им. Засиживались за полночь. Вместе доделывали начатое, вместе бились над новыми рисунками.

Помощь Гейнца тем более оказалась кстати, что получил Альбрехт еще одно письмо от отца. Дюрер-старший был в гневе: сын не только не прислал своего портрета, но и вообще не соизволил выразить никакого отношения к невесте. Пришлось отложить в сторону все, сесть перед зеркалом. Бергман расщедрился, подарил лист пергамента. Нет, не собирался Альбрехт изображать себя в робе ремесленника, не собирался он ставить себя ниже какой-то там Агнес Фрей с ее знатными родителями. Подумаешь — дочь купца и патрицианки! Разве он, художник, не отмечен печатью божьего дара — таланта?

Было потеряно несколько драгоценных дней, но автопортрет вышел именно таким, как хотелось. С поразительной точностью выписано лицо юноши. Оно еще не тронуто невзгодами. Рыжие локоны тщательно расчесаны, словцо гребень бойцового петуха, задорно сидит на голове красная шапочка. Мускулистый торс обтянут шелковой рубахой, расшитой золотом. Не ремесленник взирал на зрителя, а гордый молодой патриций. В угоду Агнес нарисовал в своих руках веточку чертополоха — символ мужской верности. Георг был первым критиком. И первыми его словами были: не высоко ли он метит?

Разделавшись с автопортретом и отправив его с оказией в Нюрнберг, Дюрер снова набросился на гравюры к «Кораблю дураков». Вот этой работой он действительно мог гордиться. Ничего ни у кого не позаимствовал, все создал сам. Когда зашел в типографию к Бергману проститься — попросил еще раз показать ему доски. Выстроились они, словно ландскнехты на смотру. Сорок, пятьдесят, шестьдесят, семьдесят... Рассматривал их Дюрер, и грустно становилось на душе, будто навсегда прощался с чем-то дорогим и любимым. Теперь, когда гравюры были завершены, он ясно видел, все их достоинства и недостатки. Но вместе с тем понимал и то, что в работе над ними создал собственную манеру. Невозможно было спутать их с гравюрами ни одного из известных ему мастеров. Они были только его и больше ничьи. Иллюстрируя труд Бранта, перешагнул он рубеж, отделяющий подражателя-подмастерья от самобытного художника.

А потом все вместе сидели в трактире — и Брант, и Амербах, и Бергман, и Шонгауэр. Пялили на них глаза из-за всех столов: Дюрер теперь стал знаменитостью. Молва о его гравюрах к поэме Себастьяна успела обежать базельские улочки. Брантовы студенты и Бергмановы подмастерья рассказывали всем, кто хотел слушать, как Дюрер, отказавшись от еды и питья, а заодно и от сна, за месяц — ну, может быть, чуточку больше — создал восемьдесят гравюр, равных которым в мире еще поискать — большую часть иллюстраций к поэме.

Похвал в тот вечер выслушал Альбрехт немало. Обычно молчаливые мастера сейчас на слова не скупились, жалели, что покидает он Базель, однако добавляли, что остается здесь его труд примером для подражания и что будут впредь на этом примере учиться многие. Так, по крайней мере, несколько раз сказал во всеуслышание Бергман, преподнесший в дар своему бывшему подмастерью новый набор инструментов для изготовления гравюр, самый лучший, какой только можно было разыскать в Базеле. И Бергман и Амербах — оба в один голос заявили: если будет ему плохо в других местах, пусть возвращается в Базель  —  двери их  типографий всегда

открыты для него.

Пасмурным осенним утром 1493 года по пустынным базельским улицам надрывно проскрипели повозки, увозившие так и не распроданный скарб золотых дел мастера Георга Шонгауэра. Итак, на север! Георг тянулся за своим счастьем. А вот Альбрехт Дюрер отправлялся на поиски неизвестно чего. Вглядывался, прощаясь, в еще спящие окна домов и не мог отделаться от чувства, что его-то счастье остается здесь.

Может быть, Страсбург и понравился бы Альбрехту, если бы...

Лил непрерывно противный ноябрьский дождь. А им пришлось битый час ругаться с владельцем постоялого двора, пока тот не согласился найти для них место и не разрешил милостиво перетащить под навес промокшее насквозь имущество.

Хотя помещение для мастерской они нашли легко, однако никто не поспешил к ним с заказами — привыкли доверять своим мастерам. Деньги таяли. Плюнул Альбрехт на все и отправился обивать пороги местных типографий, но везде один ответ: гравер не требуется, свои мастера есть. Страсбургский печатник Иоганн Грюнингер никак не мог понять: почему это он отправился искать счастья в Страсбург, когда здешние художники спят и во сне видят Базель? В конце концов получил Дюрер от Грюнингера заказ на две гравюры — распятие Христа и голова Спасителя в терновом венце. Все свое умение вложил в их исполнение. Хвалил мастер Иоганн его работу, но на этом сотрудничество и кончилось.

А хозяина нужно было искать срочно. Пал окончательно духом Георг, стал невыносимым. Брант советовал правильно: надо от Георга уходить. Не так просто разорвать связавшую их нить, но все-таки решился. Снова пошел к Грюнингеру' —- возьмите, ради бога. Не день и не два надоедал мастеру Иоганну. Дарил привезенные из Базеля рисунки и гравюры. Грюнингер подарки брал. Потом уже и дарить стало нечего. Тогда предложил Дюрер написать портреты хозяина типографии и его дородной супруги — разумеется, бесплатно. Во имя обстоятельств пришлось поступиться принципом — изображать все так, как в жизни. Приукрасил обоих. Угодил и, распрощавшись с Георгом, перебрался к Грюнингеру.

Получилось весьма нескладно: через несколько дней свалила его с ног болезнь — почти на всю зиму. На месте Грюнингера другой бы его на улицу выбросил, а Иоганн даже доктора приглашал раза два. Пытался Альбрехт не быть ему в тягость. Как только боль отпускала, обматывал голову мокрым полотенцем, хватался за работу. Правда, толку было мало: из рук все валилось. В один из таких дней изобразил самого себя. На голове — полотенце, в глазах — боль и ужас, щеки ввалились.

О Нюрнберге теперь вспоминал часто. Вернуться бы на берега тихого Пегница, в родительский дом! Даже предстоящая свадьба с девицей Агнес не представлялась трагедией. А что здесь страшного: осядет в Нюрнберге, начнет самостоятельную жизнь...

Приход весны, яркое веселое солнце враз прогнали всяческую погань, в том числе и мрачные мысли. И вот тогда-то он и встретил свою первую любовь. Вместе прогуливались у городских стен. Прислушивались к щебету птиц, журчанию проснувшихся ручьев. Снова взялся Альбрехт за карандаш. Нарисовал двоих — обнявшихся, что-то друг другу нашептывающих.

Однако весенняя пора коротка. Набежала — встрях-, нула — кончилась. Успели уже деловитые купеческие караваны протоптать дороги сквозь распутицу. Грозное отцовское письмо разыскало сына и в Страсбурге. Требовал Дюрер-старший, чтобы Альбрехт возвращался домой, непременно к троице, в противном случае пусть пеняет на себя. Что стряслось за зиму в Нюрнберге? Может, дочери достопочтенных Фреев подвернулась более выгодная партия? Что бы там ни было, но отцовский приказ не преступишь. Стал собираться.

Ушел Альбрехт Дюрер из Страсбурга, не огляпувшись даже на его стены. Если б мог — забыл бы навсегда этот кошмарный год!