|
Дон-Жуанский список Пушкина |
|
|
3.
В Гурзуфе Пушкин имел возможность впервые познакомиться с обеими старшими дочерьми генерала—с Екатериной, которой было уже двадцать два года, и с Еленой, которой недавно исполнилось шестнадцать лет. Имя Катерины III красуется в Дон-Жуанском списке сейчас же после неведомой биографам Настасьи. Не уцелело никаких прямых свидетельств, позволяющих с полной уверенностью судить о действительном характере этого крымского увлечения Пушкина. Но, повидимому, оно не было ни слишком длительным, ни особенно глубоким. В мае 1821 года Екатерина Николаевна вышла замуж за генерала М. Ф. Орлова, который командовал дивизией, расквартированной в Кишиневе, и Пушкин был частым гостем в их доме. Ничто не указывает, чтобы он продолжал в это время питать какое-либо задушевное чувство к Орловой. Мы не знаем лирических стихотворений, ей заведомо посвященных. Но несколькими годами позже он писал из Михайловского кн. Вяземскому: „моя Марина славная баба, настоящая Катерина Орлова! Знаешь ее? Не говори однако ж этого никому" '). Сближение с Мариною Мнишек дает отчасти возможность представить себе, какого склада женщиной была Екатерина Николаевна. Властолюбивая, гордая, хитрая и резкая, она, выйдя замуж, стремилась командовать мужем, в чем, кажется, и успела. Шутливые рисунки в семейном альбоме Раевских изображают ее с пучком розог в руках. Перед ней словно школьник, стоит на коленях провинившийся супруг. Некоторые ее письма дошли до нас. В них есть что-то жесткое и довольно бездушное. О Пушкине она отзывается с легким оттенком пренебрежения. „Пушкин—пишет она из Кишинева брату Александру в ноябре 1821 года—больше не корчит из себя жестокого; он очень часто приходит к нам курить свою трубку и рассуждает или болтает очень приятно. Он только что кончил оду на Наполеона, которая по моему скромному мнению хороша, сколько я могу судить, слышав ее частью один раз". „Мы очень часто—сообщает она неделю спустя—видим Пушкина, который приходит спорить с мужем о всевозможных предметах. Его теперешний конек-—вечный мир аббата Сен-Пьера. Он убежден, что правительства, совершенствуясь, постепенно водворят вечный всеобщий мир и что тогда не будет проливаться никакой крови, как только кровь людей с сильными характерами и страстями и с предприимчивым духом, которых мы теперь называем великими людьми, а тогда будут считать лишь нарушителями общественного спокойствия. Я хотела бы видеть, как бы ты сцепился с этими спорщиками". Когда появилась биография Пушкина, написанная Анненковым, и Екатерина Николаевна прочитала там, что поэт, будучи в Крыму, изучал английский язык якобы под ее руководством, она сочла нужным резко протестовать. По ее словам, старинные строгие понятия о приличии не могли допустить подобной близости между молодой девушкой и молодым человеком. Отсюда как будто явствует, что о другой близости, более интимной, не могло быть и речи. Но само собой разумеется, что правдивость этого сообщения всецело остается на совести Екатерины Николаевны. Шестнадцатилетняя Елена Раевская была самой красивой из всех четырех сестер. Это не укрылось даже от путешествовавшего в то время по северному Кавказу и по Крыму Геракова, тупого и напыщенного педанта. „В восьмом часу, — рассказывает Гераков в своем дневнике,—быв приглашен, пил чай у Раевской; тут были все четыре дочери ее; одной только прежде я не видел—Елены; могу сказать, что мало столь прекрасных лиц". Елена отличалась весьма слабым здоровьем и тем вызывала в семье постоянные опасения. Несомненно к ней относятся стихи Пушкина: Увы, зачем она блистает Минутной, нежною красой и т. д. Это отнюдь не любовное стихотворение. И вообще достойно замечания, что лирические стихи 1820 года, определенно связанные с Крымом и семьей Раевских, лишены любовного колорита. Подобная сдержанность отчасти об'ясняется тем, что барышни Раевские, повидимому, были необычайно щекотливы в отношении личных намеков, могущих встретиться в стихах и стать достоянием гласности. Что, например, может быть невиннее пьесы „Таврическая звезда": Редеет облаков летучая гряда. Звезда печальная, вечерняя звезда! Твой луч осеребрил увядшие равнины, И дремлющий залив, и черных скал вершины. Люблю твой слабый свет в небесной вышине; Он думы разбудил уснувшие во мне: Я помню твой восход, знакомое светило, Над мирною страной, где все для сердца мило, Где стройны тополи в долинах вознеслись, Где дремлет нежный мирт и темный кипарис, И сладостно шумят таврические волны. Там, некогда, в горах, сердечной думы полный, Над морем я влачил задумчивую лень, Когда на хижины сходила ночи тень, И дева юная во мгле тебя искала И именем своим—подругам называла. И однако Пушкин долго сердился на А. А. Бестужева, напечатавшего целиком эту элегию. Впоследствии, все по причине той же неумеренной щепетильности девиц Раевских, он дошел до того, что в стихотворении „Нереида", вместо первоначально стоявших слов „сокрытый меж олив" поставил „сокрытый меж дерев", с целью устранить лишнюю черту, рисующую крымскую обстановку, хотя в первой строке севершенно недвусмысленно значится: „Среди зеленых волн, лобзающих Тавриду". Пьесе „Таврическая звезда" и вызванной ее опубликованием переписке Пушкина ' с Бестужевым, принадлежит видное место в выяснении вопроса об утаенной любви Пушкина. П. Е. Щеголев нисколько не сомневается, что стихи эти относятся к Марии Раевской. Но он не обратил внимания на одно существенное обстоятельство: называть звезду именем Марии [или Екатерины] нет, в сущности, никаких оснований. Зато имеется древний миф о превращении в звезду Елены Спартанской. Этот миф могли знать и сестры Раевские, и Пушкин. Наконец, поэту еще со времени лицейских уроков должна была быть известна Горацианская строка: fratres Helenae, lumina sidera. По всем этим соображениям, „Таврическая звезда" скорее всего должна быть относима к Елене Раевской). В 1821 году и позднее, вспоминая в стихах свое пребывание в Крыму, Пушкин писал гораздо свободнее. В элегии „Желание" он спрашивает: Скажите мне: кто видел край прелестный, Где я любил, изгнанник неизвестный? В недоконченном наброске „Таврида", носящие эпиграф, первоначально предназначавшийся для „Кавказского пленника"—Gieb mein Jugend mir zuruk—поэт говорит совершенно определенно: Какой-то негой неизвестной, Какой-то грустью полон я! Одушевленные поля, Холмы Тавриды, кран прелестный, Тебя я посещаю вновь, Пью жадно воздух сладострастья. Везде мне слышен тайный глас Давно затерянного счастья [1822J. Эти и многие другие намеки и полупризнания позволяют утверждать, что Пушкин был в кого-то влюблен, находясь в Крыму. Но в кого именно? В Екатерину, если верить Дон-Жуанскому списку; в Елену, если исходить от элегии „Таврическая звезда" или в Марию, если согласиться со Щеголе-вым. Но всего вернее, он был влюблен во всех трех зараз, и понемногу; любил не какую-либо одну представительницу семьи Раевских, но всю женскую половину этой семьи, подобно тому, как находился в дружеских отношениях со всею мужской половиной. Толхжо любовь эта вовсе не была той единственной, исключительной, утаенной от всего света Звезда именуется иногда „Звездою Марии". В. И. Иванов, конечно, большой знаток в подобного рода вещах. Но Пушкин таким знатоком не был, и античная мифология, широко использованная французской классической поэзией, была ему несомненно ближе, нежели католическая символика. любовью, над которой ломают голову биографы. Говоря современным языком, у Пушкина в Крыму завязался „курортный" роман—всего вернее с Екатериной Раевской, но может быть также с Еленой. Это был легкий, полуневинный флирт, однако, сопровождавшийся, быть может, со стороны участниц его, довольно бурными порывами ревности. Мотив страстной женской ревности, едва намеченный в „Кавказском пленнике", имеет первостепенное значение в „Бахчисарайском фонтане"—южной поэме, непосредственно связанной с Крымом. Конечно, прообразы Марии и Заремы могли быть найдены поэтом и вне семьи Раевских. При создании этих двух своих героинь он воспользовался и литературными образцами [в „Бахчисарайском фонтане" впервые совершенно ощутительно сказывается преобладающее влияние Байрона] и своими личными воспоминаниями, относящимися к другой поре жизни. Все же тени сестер Раевских как бы мелькают над страницами поэмы. Но их ли одних вспоминал Пушкин, когда писал в Кишиневе и отделывал в Одессе свое новое произведение? На этот Еопрос нельзя ответить с полной уверенностью. По слонам самого поэта, в „Бахчисарайском фонтане" содержался, наряду с художественным вымыслом, и „любовный бред", выпущенный при первом издании поэмы. Часть этого „бреда", можно думать, совершенно пропала для нас. Другая часть была отыскана в рукописях и опубликована позднейшими издателями. Это нечто вроде лирического послесловия к поэме. В нем Пушкин рассказывает о том, как он „посетил Бахчисарая в забвеньи дремлющий дворец": Где скрылись ханы? Где гарем? Кругом все тихо, все уныло, Все изменилось!... Но не тем В то время сердце полно было: Дыханье роз, фонтанов шум Влекли к невольному забвенью; Невольно предавался ум Неиз'яснимому волненью, И по дворцу летучей тенью Мелькала дева предо мной! После этих строк во всех изданиях поэмы, делавшихся при жизни Пушкина, либо имелся пробел, либо была поставлена строка тире и точек. Все это должно было указать на некий пропуск, никогда и никем к несчастью не восстановленный. Далее во всех печатных воспроизведениях следует: Чью тень, о други, видел я? Скажите мне, чей образ нежный Тогда преследовал меня, Неотразимый, неизбежный? Марии ль чистая душа Явилась мне, или Зарема Носилась, ревностью дыша, Средь опустелого гарема? Я помню столь же милый взгляд И красоту еще земную... Здесь в прижизненных изданиях опять шел пропуск. Анненкову удалось его восполнить. Все думы сердца к ней летят; Об ней в изгнании тоскую... Безумец! Полно, перестань, Не растравляй тоски напрасной. Мятежным снам любви несчастной Заплачена тобою дань.— Опомнись! Долго ль, узник томный, Тебе оковы лобызать, И в свете лирою нескромной Свое безумство разглашать. Наконец, последние двадцать стихов, напечатанные еще при жизни поэта, содержат общее обращение к Крыму и к его природе. Поклонник муз, поклонник миря, Забыв и славу, и любовь, О, скоро ль вас увижу вновь, Брега веселые Салгира! Приду, на склон приморских гор, Воспоминаний тайных полный, И вновь таврические волны Обрадуют мой жадный взор. Замечательно, что он мечтает вернуться в Крым, забыв о любви. Он однажды изведал уже на собственном опыте целительное действие, которое крымская жизнь оказывала на сердечные раны, и стремился вновь воспользоваться этим лекарством. |
«Дон-Жуанский список А.С. Пушкина» Следующая глава >>>
Связанные ссылки: Александр Сергеевич Пушкин