Последнее дело Холмса

     С тяжелым сердцем приступаю я  к  последним  строкам  этих

воспоминаний,  повествующих  о  необыкновенных  талантах  моего

друга Шерлока Холмса. В бессвязной и -- я сам это чувствую -- в

совершенно  неподходящей  манере  я   пытался   рассказать   об

удивительных  приключениях, которые мне довелось пережить бок о

бок с ним, начиная с того случая, который я  в  своих  записках

назвал  "Этюд в багровых тонах", и вплоть до истории с "Морским

договором",  когда  вмешательство  моего   друга,   безусловно,

предотвратило серьезные международные осложнения. Признаться, я

хотел  поставить  здесь  точку и умолчать о событии, оставившем

такую пустоту в моей  жизни,  что  даже  двухлетний  промежуток

оказался бессильным ее заполнить. Однако недавно опубликованные

письма  полковника  Джеймса  Мориарти,  в  которых  он защищает

память своего покойного брата, вынуждают меня взяться за  перо,

и  теперь  я считаю своим долгом открыть людям глаза на то, что

произошло. Ведь одному мне известна вся правда, и  я  рад,  что

настало время, когда уже нет причин ее скрывать.

     Насколько   мне  известно,  в  газеты  попали  только  три

сообщения: заметка в "Журналь де Женев" от  6  мая  1891  года,

телеграмма  агентства  Рейтер  в  английской прессе от 7 мая и,

наконец, недавние письма, о которых  упомянуто  выше.  Из  этих

писем первое и второе чрезвычайно сокращены, а последнее, как я

сейчас  докажу,  совершенно  искажает факты. Моя обязанность --

поведать наконец миру о том, что на самом деле произошло  между

профессором Мориарти и мистером Шерлоком Холмсом.

     Читатель,  может  быть,  помнит,  что  после моей женитьбы

тесная дружба, связывавшая меня и Холмса,  приобрела  несколько

иной  характер.  Я  занялся  частной  врачебной  практикой.  Он

продолжал время от времени заходить ко мне,  когда  нуждался  в

спутнике  для  своих расследований, но это случалось все реже и

реже, а в 1890 году было только три случая, о  которых  у  меня

сохранились какие-то записи.

     Зимой  этого года и в начале весны 1891-го газеты писали о

том,  что  Холмс  приглашен   французским   правительством   по

чрезвычайно важному делу, и из полученных от него двух писем --

из  Нарбонна  и  Нима  --  я  заключил,  что,  по-видимому, его

пребывание во Франции сильно затянется. Поэтому я был несколько

удивлен, когда вечером 24 апреля он внезапно появился у меня  в

кабинете.  Мне сразу бросилось в глаза, что он еще более бледен

и худ, чем обычно.

     -- Да, я порядком истощил свои силы, -- сказал он, отвечая

скорее на мой взгляд, чем на слова. -- В  последнее  время  мне

приходилось трудновато... Что, если я закрою ставни?

     Комната   была  освещена  только  настольной  лампой,  при

которой я обычно читал. Осторожно двигаясь вдоль  стены,  Холмс

обошел  всю  комнату,  захлопывая ставни и тщательно замыкая их

засовами.

     -- Вы чего-нибудь боитесь? -- спросил я.

     -- Да, боюсь.

     -- Чего же?

     -- Духового ружья.

     -- Дорогой мой Холмс, что вы хотите этим сказать?

     -- Мне кажется, Уотсон, вы достаточно хорошо меня  знаете,

и вам известно, что я не робкого десятка. Однако не считаться с

угрожающей   тебе   опасностью  --  это  скорее  глупость,  чем

храбрость. Дайте мне, пожалуйста, спичку.

     Он закурил папиросу, и, казалось, табачный дым благотворно

подействовал на него.

     -- Во-первых, я должен извиниться за свой  поздний  визит,

-- сказал  он.  --  И, кроме того, мне придется попросить у вас

позволения совершить второй бесцеремонный поступок -- перелезть

через заднюю стену вашего сада,  ибо  я  намерен  уйти  от  вас

именно таким путем.

     -- Но что все это значит? -- спросил я.

     Он  протянул  руку  ближе к лампе, и я увидел, что суставы

двух его пальцев изранены и в крови.

     -- Как видите, это не  совсем  пустяки,  --  сказал  он  с

улыбкой.  --  Пожалуй,  этак  можно  потерять и всю руку. А где

миссис Уотсон? Дома?

     -- Нет, она уехала погостить к знакомым.

     -- Ага! Так, значит, вы один?

     -- Совершенно один.

     -- Если так, мне легче будет  предложить  вам  поехать  со

мной на недельку на континент.

     -- Куда именно?

     -- Куда угодно. Мне решительно все равно.

     Все это показалось мне как нельзя более странным. Холмс не

имел обыкновения  праздно  проводить  время,  и  что-то  в  его

бледном, изнуренном лице говорило о дошедшем до предела нервном

напряжении. Он заметил недоумение в моем  взгляде  и,  опершись

локтями  о колени и сомкнув кончики пальцев, стал объяснять мне

положение дел.

     -- Вы, я думаю, ничего не слышали о  профессоре  Мориарти?

-- спросил он.

     -- Нет.

     -- Гениально  и  непостижимо. Человек опутал своими сетями

весь Лондон, и никто даже не слышал о нем. Это-то  и  поднимает

его  на  недосягаемую  высоту  в  уголовном  мире.  Уверяю вас,

Уотсон, что если бы мне удалось победить этого  человека,  если

бы  я  мог  избавить  от него общество, это было бы венцом моей

деятельности, я считал бы свою карьеру законченной и готов  был

бы  перейти  к  более  спокойным  занятиям.  Между нами говоря,

Уотсон, благодаря последним двум делам, которые  позволили  мне

оказать   кое-какие  услуги  королевскому  дому  Скандинавии  и

республике Франции, я имею возможность вести образ жизни, более

соответствующий моим наклонностям, и серьезно заняться  химией.

Но  я  еще  не  могу спокойно сидеть в своем кресле, пока такой

человек, как профессор Мориарти, свободно разгуливает по улицам

Лондона.

     -- Что же он сделал?

     -- О, у него необычная биография! Он происходит из хорошей

семьи, получил  блестящее  образование  и  от  природы  наделен

феноменальными   математическими   способностями.   Когда   ему

исполнился двадцать один  год,  он  написал  трактат  о  биноме

Ньютона,  завоевавший  ему европейскую известность. После этого

он получил кафедру математики в одном из  наших  провинциальных

университетов,  и,  по  всей вероятности, его ожидала блестящая

будущность. Но в его жилах  течет  кровь  преступника.  У  него

наследственная склонность к жестокости. И его необыкновенный ум

не только не умеряет, но даже усиливает эту склонность и делает

ее  еще  более  опасной.  Темные  слухи  поползли  о  нем в том

университетском городке, где он преподавал, и в конце концов он

был вынужден оставить кафедру и перебраться в Лондон, где  стал

готовить  молодых людей к экзамену на офицерский чин... Вот то,

что знают о нем все, а вот что узнал о нем я.

     Мне не надо вам  говорить,  Уотсон,  что  никто  не  знает

лондонского  уголовного  мира  лучше  меня. И вот уже несколько

лет, как я  чувствую,  что  за  спиною  у  многих  преступников

существует  неизвестная  мне сила -- могучая организующая сила,

действующая наперекор закону и прикрывающая злодея своим щитом.

Сколько раз в самых  разнообразных  случаях,  будь  то  подлог,

ограбление  или  убийство,  я  ощущал  присутствие  этой силы и

логическим путем обнаруживал ее следы также  и  в  тех  еще  не

распутанных  преступлениях,  к  расследованию  которых я не был

непосредственно привлечен. В течение нескольких лет  пытался  я

прорваться  сквозь  скрывавшую  ее  завесу, и вот пришло время,

когда я нашел конец нити и начал  распутывать  узел,  пока  эта

нить  не  привела  меня  после  тысячи  хитрых петель к бывшему

профессору Мориарти, знаменитому математику.

     Он -- Наполеон преступного мира, Уотсон. Он -- организатор

половины всех злодеяний и почти всех нераскрытых преступлений в

нашем городе. Это гений, философ, это человек, умеющий  мыслить

абстрактно.  У  него  первоклассный  ум.  Он  сидит неподвижно,

словно паук в центре своей паутины, но у  этой  паутины  тысячи

нитей, и он улавливает вибрацию каждой из них. Сам он действует

редко. Он только составляет план. Но его агенты многочисленны и

великолепно организованы. Если кому-нибудь понадобится выкрасть

документ,  ограбить  дом,  убрать  с  дороги человека, -- стоит

только довести об этом до сведения профессора,  и  преступление

будет  подготовлено,  а  затем  и  выполнено.  Агент может быть

пойман. В таких случаях всегда находятся  деньги,  чтобы  взять

его   на   поруки   или   пригласить   защитника.   Но  главный

руководитель,  тот,  кто  послал  этого  агента,   никогда   не

попадется:  он  вне  подозрений.  Такова  организация,  Уотсон,

существование   которой   я    установил    путем    логических

умозаключений,  и  всю  свою  энергию  я  отдал  на  то,  чтобы

обнаружить ее и сломить.

     Но профессор хитро замаскирован и так великолепно защищен,

что, несмотря на все мои старания, раздобыть улики, достаточные

для судебного  приговора,  невозможно.  Вы  знаете,  на  что  я

способен,  милый  Уотсон, и все же спустя три месяца я вынужден

был признать, что наконец-то  встретил  достойного  противника.

Ужас и негодование, которые внушали мне его преступления, почти

уступили место восхищению перед его мастерством. Однако в конце

концов он сделал промах, маленький, совсем маленький промах, но

ему нельзя было допускать и такого, поскольку за ним неотступно

следил  я.  Разумеется,  я воспользовался этим промахом и, взяв

его за исходную точку, начал плести вокруг Мориарти свою  сеть.

Сейчас  она  почти готова, и через три дня, то есть в ближайший

понедельник, все будет кончено, -- профессор вместе с  главными

членами  своей  шайки  окажется  в  руках  правосудия.  А потом

начнется  самый  крупный   уголовный   процесс   нашего   века.

Разъяснится  тайна  более чем сорока загадочных преступлений, и

все виновные понесут наказание. Но стоит поторопиться;  сделать

один  неверный шаг, и они могут ускользнуть от нас даже в самый

последний момент.

     Все было бы хорошо, если бы я мог действовать  так,  чтобы

профессор  Мориарти не знал об этом. Но он слишком коварен. Ему

становился известен каждый  шаг,  который  я  предпринимал  для

того,  чтобы  поймать  его  в  свои  сети. Много раз пытался он

вырваться из них, но я каждый раз преграждал  ему  путь.  Право

же, друг мой, если бы подробное описание этой безмолвной борьбы

могло  появиться в печати, оно заняло бы свое место среди самых

блестящих и волнующих книг в истории детектива. Никогда  еще  я

не поднимался до такой высоты, и никогда еще не приходилось мне

так  туго  от  действий противника. Его удары были сильны, но я

отражал их с еще большей  силой.  Сегодня  утром  я  предпринял

последние  шаги,  и мне нужны были еще три дня, только три дня,

чтобы завершить дело. Я сидел  дома,  обдумывая  все  это,  как

вдруг дверь отворилась -- передо мной стоял профессор Мориарти.

     У  меня  крепкие нервы, Уотсон, но, признаюсь, я не мог не

вздрогнуть, увидев, что  человек,  занимавший  все  мои  мысли,

стоит  на  пороге  моей  комнаты.  Его  наружность  была хорошо

знакома мне и прежде. Он очень тощ и высок. Лоб у него большой,

выпуклый и белый. Глубоко запавшие глаза. Лицо гладко выбритое,

бледное,  аскетическое,  --  что-то  еще  осталось  в  нем   от

профессора   Мориарти.   Плечи   сутулые  --  должно  быть,  от

постоянного сидения за письменным  столом,  а  голова  выдается

вперед  и  медленно  -- по-змеиному, раскачивается из стороны в

сторону. Его колючие глаза так и впились в меня.

     "У вас не так развиты  лобные  кости,  как  я  ожидал,  --

сказал  он  наконец.  --  Опасная  это  привычка, мистер Холмс,

держать заряженный револьвер в кармане собственного халата".

     Действительно,  когда  он  вошел,  я  сразу  понял,  какая

огромная  опасность мне угрожает: ведь единственная возможность

спасения заключалась для него в том, чтобы заставить  мой  язык

замолчать  навсегда.  Поэтому я молниеносно переложил револьвер

из ящика стола в карман и в этот  момент  нащупывал  его  через

сукно.  После  его  замечания  я  вынул револьвер из кармана и,

взведя курок, положил на стол перед собой.  Мориарти  продолжал

улыбаться и щуриться, но что-то в выражении его глаз заставляло

меня радоваться близости моего оружия.

     "Вы, очевидно, не знаете меня", -- сказал он.

     "Напротив,--  возразил я,-- мне кажется, вам нетрудно было

понять, что я вас знаю. Присядьте, пожалуйста. Если вам  угодно

что-нибудь сказать, я могу уделить вам пять минут".

     "Все, что я хотел вам сказать, вы уже угадали", -- ответил

он.

     "В таком случае, вы, вероятно, угадали мой ответ".

     "Вы твердо стоите на своем?"

     "Совершенно твердо".

     Он сунул руку в карман, а я взял со стола револьвер. Но он

вынул  из  кармана  только записную книжку, где были нацарапаны

какие-то даты.

     "Вы встали на моем пути четвертого января,-- сказал он. --

Двадцать  третьего  вы  снова  причинили  мне  беспокойство.  В

середине  февраля  вы  уже  серьезно  потревожили меня. В конце

марта вы совершенно расстроили мои планы, а сейчас из-за  вашей

непрерывной  слежки  я  оказался  в таком положении, что передо

мной   стоит   реальная   опасность   потерять   свободу.   Так

продолжаться не может".

     "Что вы предлагаете?" -- спросил я.

     "Бросьте  это  дело, мистер Холмс, -- сказал он, покачивая

головой. -- Право же, бросьте".

     "После понедельника",-- ответил я.

     "Полноте,  мистер  Холмс.  Вы  слишком  умны  и,  конечно,

поймете  меня:  вам необходимо устраниться. Вы сами повели дело

так,  что  другого  исхода  нет.  Я  испытал   интеллектуальное

наслаждение,  наблюдая  за вашими методами борьбы, и, поверьте,

был бы огорчен, если бы вы заставили меня прибегнуть к  крайним

мерам... Вы улыбаетесь, сэр, но уверяю вас, я говорю искренне".

     "Опасность  --  неизбежный  спутник  моей  профессии",  --

заметил я.

     "Это не опасность, а неминуемое уничтожение,  --  возразил

он.  -- Вы встали поперек дороги не одному человеку, а огромной

организации, всю мощь которой даже вы, при всем вашем уме, не в

состоянии постигнуть. Вы должны отойти в сторону, мистер Холмс,

или вас растопчут".

     "Боюсь, -- сказал я, вставая, -- что из-за вашей  приятной

беседы  я  могу пропустить одно важное дело, призывающее меня в

другое место".

     Он тоже встал и молча смотрел на меня, с грустью покачивая

головой.

     "Ну что ж! -- сказал он наконец. -- Мне очень жаль,  но  я

сделал  все,  что  мог.  Я  знаю  каждый  ход  вашей  игры.  До

понедельника вы бессильны.  Это  поединок  между  нами,  мистер

Холмс.  Вы  надеетесь  посадить  меня  на  скамью подсудимых --

заявляю вам, что этого никогда не будет. Вы надеетесь  победить

меня -- заявляю вам, что это вам никогда не удастся. Если у вас

хватит  умения  погубить  меня,  то,  уверяю  вас,  вы  и  сами

погибните вместе со мной".

     "Вы наговорили мне столько комплиментов, мистер  Мориарти,

что  я  хочу  ответить  вам  тем  же и потому скажу, что во имя

общественного блага я с радостью согласился бы на второе,  будь

я уверен в первом".

     "Первого  обещать  не могу, зато охотно обещаю второе", --

отозвался он со злобной усмешкой и, повернувшись ко мне сутулой

спиной, вышел, оглядываясь и щурясь.

     Такова  была  моя  своеобразная  встреча   с   профессором

Мориарти,  а,  говоря по правде, она оставила во мне неприятное

чувство. Его спокойная и точная  манера  выражаться  заставляет

вас   верить   в   его  искренность,  несвойственную  заурядным

преступникам.  Вы,  конечно,  скажете  мне:   "Почему   же   не

прибегнуть  к  помощи  полиции?"  Но  ведь дело в том, что удар

будет нанесен не им самим, а его агентами -- в этом я  убежден.

И у меня уже есть веские доказательства.

     -- Значит, на вас уже было совершено нападение?

     -- Милый  мой  Уотсон,  профессор  Мориарти не из тех, кто

любит откладывать дело в долгий ящик. После  его  ухода,  часов

около  двенадцати,  мне  понадобилось  пойти  на Оксфорд-стрит.

Переходя улицу на углу Бентинк-стрит и Уэлбек-стрит,  я  увидел

парный фургон, мчавшийся со страшной быстротой прямо на меня. Я

едва  успел  отскочить на тротуар. Какая-то доля секунды -- и я

был бы раздавлен насмерть. Фургон завернул за угол и  мгновенно

исчез. Теперь уж я решил не сходить с тротуара, но на Вир-стрит

с  крыши  одного  из  домов  упал кирпич и рассыпался на мелкие

куски у моих ног. Я подозвал полицейского и приказал  осмотреть

место  происшествия.  На  крыше были сложены кирпичи и шиферные

плиты, приготовленные для ремонта, и меня хотели убедить в том,

что кирпич сбросило ветром. Разумеется, я  лучше  знал,  в  чем

дело,  но  у меня не было доказательств. Я взял кэб и доехал до

квартиры моего брата на Пэл-Мэл, где и провел весь день. Оттуда

я отправился прямо к вам. По  дороге  на  меня  напал  какой-то

негодяй  с дубинкой. Я сбил его с ног, и полиция задержала его,

но даю вам слово, что никому не удастся обнаружить связь  между

джентльменом,  о чьи передние зубы я разбил сегодня руку, и тем

скромным учителем математики, который, вероятно, решает  сейчас

задачи  на  грифельной  доске  за десять миль отсюда. Теперь вы

поймете, Уотсон, почему, придя к вам,  я  прежде  всего  закрыл

ставни  и зачем мне понадобилось просить вашего разрешения уйти

из дома не через парадную дверь, а каким-нибудь  другим,  менее

заметным ходом.

     Я не раз восхищался смелостью моего друга, но сегодня меня

особенно   поразило   его   спокойное  перечисление  далеко  не

случайных происшествий этого ужасного дня.

     -- Надеюсь, вы переночуете у меня? -- спросил я.

     -- Нет, друг мой, я могу оказаться опасным гостем.  Я  уже

обдумал  план  действий,  и  все  кончится  хорошо. Сейчас дело

находится в такой стадии, что  арест  могут  произвести  и  без

меня.  Моя  помощь понадобится только во время следствия. Таким

образом,  на  те  несколько  дней,  которые  еще  остаются   до

решительных  действий  полиции, мне лучше всего уехать. И я был

бы очень рад, если бы вы могли, поехать со мной на континент.

     -- Сейчас у меня мало больных,  --  сказал  я,  --  а  мой

коллега, живущий по соседству, охотно согласится заменить меня.

Так что я с удовольствием поеду с вами.

     -- И можете выехать завтра же утром?

     -- Если это необходимо.

     -- О  да,  совершенно  необходимо.  Теперь  выслушайте мои

инструкции, и я попрошу вас, Уотсон,  следовать  им  буквально,

так  как  нам  предстоит  вдвоем  вести  борьбу  против  самого

талантливого   мошенника   и   самого    мощного    объединения

преступников  во  всей  Европе.  Итак, слушайте. Свой багаж, не

указывая на  нем  станции  назначения,  вы  должны  сегодня  же

вечером отослать с надежным человеком на вокзал Виктория. Утром

вы  пошлете слугу за кэбом, но скажете ему, чтобы он не брал ни

первый, ни второй экипаж, которые попадутся ему  навстречу.  Вы

сядете в кэб и поедете на Стрэнд, к Лоусерскому пассажу, причем

адрес  вы дадите кучеру на листке бумаги и скажите, чтобы он ни

в коем случае не выбрасывал его. Расплатитесь с ним заранее  и,

как  только кэб остановится, моментально нырните в пассаж с тем

расчетом, чтобы ровно в четверть десятого оказаться  на  другом

его  конце.  Там,  у самого края тротуара, вы увидите небольшой

экипаж. Править им будет  человек  в  плотном  черном  плаще  с

воротником,  обшитым  красным кантом. Вы сядете в этот экипаж и

прибудете на вокзал как раз вовремя, чтобы попасть на экспресс,

отправляющийся на континент.

     -- А где я должен встретиться с вами?

     -- На станции. Нам будет оставлено второе от  начала  купе

первого класса.

     -- Так, значит, мы встретимся уже в вагоне?

     -- Да.

     Тщетно  я  упрашивал  Холмса остаться у меня ночевать. Мне

было ясно, что он боится навлечь неприятности на приютивший его

дом и что это единственная причина, которая  гонит  его  прочь.

Сделав  еще  несколько  торопливых  указаний  по  поводу  наших

завтрашних дел, он встал, вышел вместе со мной в  сад,  перелез

через  стенку прямо на Мортимер-стрит, свистком подозвал кэб, и

я услышал удаляющийся стук колес.

     На следующее утро я в точности выполнил  указания  Холмса.

Кэб  был  взят  со  всеми необходимыми предосторожностями -- он

никак не мог оказаться ловушкой, -- и сразу  после  завтрака  я

поехал  в  условленное место. Подъехав к Лоусерскому пассажу, я

пробежал через него со всей быстротой, на какую был способен, и

увидел карету, которая ждала меня,  как  было  условленно.  Как

только  я сел в нее, огромного роста кучер, закутанный в темный

плащ, стегнул лошадь и мигом довез меня  до  вокзала  Виктория.

Едва я успел сойти, он повернул экипаж и снова умчался, даже не

взглянув в мою сторону.

     Пока  все  шло  прекрасно.  Мой  багаж  уже  ждал  меня на

вокзале, и я без труда нашел купе, указанное Холмсом,  хотя  бы

потому,  что  оно было единственное с надписью "занято". Теперь

меня тревожило только одно -- отсутствие Холмса. Я посмотрел на

вокзальные часы: до отхода поезда оставалось всего семь  минут.

Напрасно  искал  я  в толпе отъезжающих и провожающих худощавую

фигуру моего друга -- его не  было.  Несколько  минут  я  убил,

помогая  почтенному итальянскому патеру, пытавшемуся на ломаном

английском языке объяснить носильщику,  что  его  багаж  должен

быть  отправлен прямо в Париж. Потом я еще раз обошел платформу

и вернулся в свое купе, где застал уже знакомого  мне  дряхлого

итальянца.  Оказалось,  что,  хотя  у него не было билета в это

купе, носильщик все-таки усадил его  ко  мне.  Бесполезно  было

объяснять   моему   непрошеному  дорожному  спутнику,  что  его

вторжение мне неприятно: я владел итальянским еще менее, чем он

английским.  Поэтому  я  только  пожимал  плечами  и  продолжал

тревожно  смотреть  в  окно,  ожидая  моего  друга.  Мною начал

овладевать страх: а вдруг его отсутствие означало, что за  ночь

с  ним  произошло  какое-нибудь  несчастье!  Уже все двери были

закрыты, раздался свисток, как вдруг...

     -- Милый Уотсон, вы даже не соблаговолите поздороваться со

мной! -- произнес возле меня чей-то голос.

     Я оглянулся, пораженный. Пожилой священник стоял теперь ко

мне лицом. На секунду его морщины разгладились, нос отодвинулся

от подбородка, нижняя губа перестала выдвигаться вперед, а  рот

-- шамкать,  тусклые глаза заблистали прежним огоньком, сутулая

спина выпрямилась. Но все это длилось одно мгновение,  и  Холмс

исчез также быстро, как появился.

     -- Боже  милостивый!  -- вскричал я. -- Ну и удивили же вы

меня!

     -- Нам   все   еще   необходимо   соблюдать   максимальную

осторожность,  --  прошептал  он. У меня есть основания думать,

что они напали на наш след. А, вот и сам Мориарти!

     Поезд как раз тронулся, когда Холмс произносил эти  слова.

Выглянув  из окна и посморев назад, я увидел высокого человека,

который яростно расталкивал толпу и махал рукой,  словно  желая

остановить поезд. Однако было уже поздно: скорость движения все

увеличивалась, и очень быстро станция осталась позади.

     -- Вот  видите,  -- сказал Холмс со смехом, -- несмотря на

все наши предосторожности, нам еле-еле  удалось  отделаться  от

этого  человека. Он встал, снял с себя черную сутану и шляпу --

принадлежности своего маскарада -- и спрятал их в саквояж.

     -- Читали вы утренние газеты, Уотсон?

     -- Нет.

     -- Значит, вы еще  не  знаете  о  том,  что  случилось  на

Бейкер-стрит?

     -- Бейкер-стрит?

     -- Сегодня  ночью  они подожгли нашу квартиру, но большого

ущерба не причинили.

     -- Как же быть. Холмс? Это становится невыносимым.

     -- По-видимому, после того как их  агент  с  дубинкой  был

арестован,  они  окончательно  потеряли  мой след. Иначе они не

могли бы предположить, что я вернулся домой. Но потом они,  как

видно,  стали  следить  за  вами -- вот что привело Мориарти на

вокзал Виктория. Вы не могли  сделать  какой-нибудь  промах  по

пути к вокзалу?

     -- Я в точности выполнил все ваши указания.

     -- Нашли экипаж на месте?

     -- Да, он ожидал меня.

     -- А кучера вы узнали?

     -- Нет.

     -- Это  был  мой  брат,  Майкрофт.  В таких делах лучше не

посвящать в свои секреты наемного человека.  Ну,  а  теперь  мы

должны подумать, как нам быть с Мориарти.

     -- Поскольку  мы  едем  экспрессом, а пароход отойдет, как

только придет наш поезд, мне кажется, теперь уже им не  за  что

не угнаться за нами.

     -- Милый  мой  Уотсон, ведь я говорил вам, что, когда речь

идет об интеллекте, к этому человеку надо подходить точно с той

же меркой, что и ко мне. Неужели вы думаете,  что  если  бы  на

месте  преследователя был я, такое ничтожное происшествие могло

бы меня остановить? Ну, а если нет, то почему же вы  так  плохо

думаете о нем?

     -- Но что он может сделать?

     -- То же, что сделал бы я.

     -- Тогда скажите мне, как поступили бы вы.

     -- Заказал бы экстренный поезд.

     -- Но ведь он все равно опоздает.

     -- Никоим образом. Наш поезд останавливается в Кентербери,

а там  всегда  приходится  по  крайней мере четверть часа ждать

парохода. Вот там-то он нас и настигнет.

     -- Можно подумать, что преступники мы, а не он.  Прикажите

арестовать его, как только он приедет.

     -- Это уничтожило бы плоды трехмесячной работы. Мы поймали

крупную  рыбку, а мелкая уплыла бы из сетей в разные стороны. В

понедельник все они будут в  наших  руках.  Нет,  сейчас  арест

недопустим.

     -- Что же нам делать?

     -- Мы должны выйти в Кентербери.

     -- А потом?

     -- А потом нам придется проехать в Ньюхейвен и оттуда -- в

Дьепп. Мориарти снова сделает тоже, что сделал бы я: он приедет

в Париж,  пойдет  в  камеру  хранения  багажа, определит, какие

чемоданы наши, и будет там два дня ждать. Мы  же  тем  временем

купим себе пару ковровых дорожных мешков, поощряя таким образом

промышленность   и   торговлю   тех   мест,  по  которым  будем

путешествовать,  и  спокойно  направимся  в   Швейцарию   через

Люксембург и Базель.

     Я слишком опытный путешественник и потому не позволил себе

огорчаться   из-за  потери  багажа,  но,  признаюсь,  мне  была

неприятна мысль, что мы  должны  увертываться  и  прятаться  от

преступника,  на  счету  которого  столько  гнусных  злодеяний.

Однако Холмс, конечно, лучше понимал положение вещей. Поэтому в

Кентербери мы вышли. Здесь мы узнали,  что  поезд  в  Ньюхейвен

отходит только через час.

     Я  все  еще  уныло  смотрел  на  исчезавший вдали багажный

вагон, быстро уносивший весь мой гардероб, когда  Холмс  дернул

меня за рукав и показал на железнодорожные пути.

     -- Видите, как быстро! -- сказал он.

     Вдалеке, среди Кентских лесов, вилась тонкая струйка дыма.

Через  минуту  другой  поезд,  состоявший из локомотива с одним

вагоном,  показался  на  изогнутой  линии  рельсов,  ведущей  к

станции.  Мы едва успели спрятаться за какими-то тюками, как он

со стуком и грохотом пронесся  мимо  нас,  дохнув  нам  в  лицо

струей горячего пара.

     -- Проехал!  --  сказал  Холмс, следя взглядом за вагоном,

подскакивавшим и  слегка  покачивавшимся  на  рельсах.  --  Как

видите,  проницательность нашего друга тоже имеет границы. Было

бы поистине чудом, если бы он сделал точно те же выводы,  какие

сделал я, и действовал бы в соответствии с ними.

     -- А что бы он сделал, если бы догнал нас?

     -- Без  сомнения, попытался бы меня убить. Ну, да ведь и я

не стал бы дожидаться его сложа  руки.  Теперь  вопрос  в  том,

позавтракать  ли  нам  здесь  или  рискнуть  умереть с голоду и

подождать до Ньюхейвена.

     В ту же ночь мы приехали в Брюссель и провели там два дня,

а на третий двинулись в Страсбург. В  понедельник  утром  Холмс

послал  телеграмму  лондонской полиции, и вечером, придя в нашу

гостиницу, мы нашли там ответ. Холмс распечатал телеграмму и  с

проклятием швырнул ее в камин.

     -- Я должен был это предвидеть! -- простонал он. -- Бежал!

     -- Мориарта?

     -- Они  накрыли всю шайку, кроме него! Он один ускользнул!

Ну, конечно, я уехал, и этим людям было не  справиться  с  ним.

Хотя  я был уверен, что дал им в руки все нити. Знаете, Уотсон,

вам лучше поскорее вернуться в Англию.

     -- Почему это?

     -- Я теперь опасный спутник.  Этот  человек  потерял  все.

Если  он  вернется  в Лондон, он погиб. Насколько я понимаю его

характер, он направит теперь все силы на  то,  чтобы  отомстить

мне.  Он  очень  ясно  высказался  во  время  нашего  короткого

свидания, и я уверен, что это не пустая  угроза.  Право  же,  я

советую вам вернуться в Лондон, к вашим пациентам.

     Но  я,  старый солдат и старинный друг Холмса, конечно, не

счел возможным покинуть его в такую минуту. Более  получаса  мы

спорили  об этом, сидя в ресторане страсбургской гостиницы, и в

ту же ночь двинулись дальше, в Женеву.

     Целую неделю мы с наслаждением бродили по долине  Роны,  а

потом,  миновав  Лейк,  направились  через  перевал  Гемми, еще

покрытый глубоким снегом, и дальше --  через  Интерлакен  --  к

деревушке  Мейринген.  Это  была  чудесная  прогулка  -- нежная

весенняя зелень внизу и белизна девственных снегов наверху, над

нами,-- но мне было ясно,  что  ни  на  одну  минуту  Холме  не

забывал   о  нависшей  над  ним  угрозе.  В  уютных  альпийских

деревушках, на уединенных горных тропах -- всюду я видел по его

быстрому, пристальному  взгляду,  внимательно  изучающему  лицо

каждого   встречного   путника,   что   он   твердо  убежден  в

неотвратимой опасности, идущей за нами по пятам.

     Помню такой случай: мы проходили через Гемми и шли берегом

задумчивого Даубена, как вдруг большая каменная глыба сорвалась

со скалы, возвышавшейся справа, скатилась  вниз  и  с  грохотом

погрузилась  в  озеро  позади  нас.  Холмс  вбежал  на скалу и,

вытянув шею, начал осматриваться по сторонам. Тщетно уверял его

проводник, что весною обвалы каменных  глыб  --  самое  обычное

явление  в здешних краях. Холмс ничего не ответил, но улыбнулся

мне с  видом  человека,  который  давно  уже  предугадывал  эти

события.

     И  все  же при всей своей настороженности он не предавался

унынию. Напротив, я не помню, чтобы мне когда-либо  приходилось

видеть  его в таком жизнерадостном настроении. Он снова и снова

повторял, что, если бы общества было  избавлено  от  профессора

Мориарти, он с радостью прекратил бы свою деятельность.

     -- Мне  кажется,  я  имею  право  сказать,  Уотсон, что не

совсем бесполезно прожил свою жизнь, -- говорил он, --  и  даже

если  бы  мой  жизненный  путь должен был оборваться сегодня, я

все-таки  мог  бы  оглянуться  на  него  с  чувством  душевного

удовлетворения.  Благодаря  мне  воздух  Лондона  стал  чище. Я

принимал участие в тысяче с лишним дел и убежден,  что  никогда

не  злоупотреблял  своим  влиянием, помогая неправой стороне. В

последнее  время  меня,  правда,  больше  привлекало   изучение

загадок,   поставленных   перед   нами   природой,   нежели  те

поверхностные  проблемы,  ответственность  за   которые   несет

несовершенное  устройство  нашего общества. В тот день, Уотсон,

когда я увенчаю свою карьеру поимкой  или  уничтожением  самого

опасного  и  самого  талантливого  преступника  в Европе, вашим

мемуарам придет конец.

     Теперь  я  постараюсь  коротко,  но  точно   изложить   то

немногое,   что   еще   осталось   недосказанным.  Мне  нелегко

задерживаться на этих подробностях, но я считаю своим долгом не

пропустить ни одной из них.

     3 мая мы пришли в  местечко  Мейринген  и  остановились  в

гостинице   "Англия",   которую   в  то  время  содержал  Петер

Штайлер-старший. Наш хозяин был человек смышленый и превосходно

говорил  по-английски,  так  как  около  трех   лет   прослужил

кельнером  в  гостинице  "Гровнер"  в Лондоне. 4 мая, во второй

половине дня, мы по его совету  отправились  вдвоем  в  горы  с

намерением  провести ночь в деревушке Розенлау. Хозяин особенно

рекомендовал  нам  осмотреть  Рейхенбахский  водопад,   который

находится примерно на половине подъема, но несколько в стороне.

     Это  --  поистине  страшное  место.  Вздувшийся  от тающих

снегов горный поток низвергается в бездонную пропасть, и брызги

взлетают из нее, словно дым из горящего  здания.  Ущелье,  куда

устремляется  поток,  окружено блестящими скалами, черными, как

уголь.  Внизу,  на   неизмеримой   глубине,   оно   суживается,

превращаясь  в  пенящийся,  кипящий  колодец, который все время

переполняется и со страшной силой выбрасывает воду обратно,  на

зубчатые  скалы  вокруг.  Непрерывное движение зеленых струй, с

беспрестанным  грохотом  падающих  вниз,  плотная,  волнующаяся

завеса   водяной   пыли,  в  безостановочном  вихре  взлетающей

вверх,-- все это доводит человека до головокружения и  оглушает

его своим несмолкаемым ревом.

     Мы  стояли  у  края,  глядя в пропасть, где блестела вода,

разбивавшаяся  далеко  внизу  о   черные   камни,   и   слушали

доносившееся  из  бездны  бормотание,  похожее  на человеческие

голоса.

     Дорожка, по которой мы  поднялись,  проложена  полукругом,

чтобы  дать  туристам  возможность лучше видеть водопад, но она

кончается обрывом, и путнику  приходится  возвращаться  той  же

дорогой,  какой  он  пришел.  Мы  как  раз повернули, собираясь

уходить, как вдруг увидели мальчика-швейцарца, который бежал  к

нам  навстречу  с  письмом  в руке. На конверте стоял штамп той

гостиницы,  где  мы  остановились.  Оказалось,  это  письмо  от

хозяина  и  адресовано  мне.  Он  писал,  что  буквально  через

несколько  минут  после  нашего  ухода  в   гостиницу   прибыла

англичанка, находящаяся в последней стадии чахотки. Она провела

зиму  в  Давосе, а теперь ехала к своим друзьям в Люцерн, но по

дороге у нее  внезапно  пошла  горлом  кровь.  По-видимому,  ей

осталось  жить  не  более  нескольких часов, но для нее было бы

большим утешением видеть около себя доктора англичанина, и если

бы я приехал, то...  и  т.д.  и  т.д.  В  постскриптуме  добряк

Штайлер  добавлял, что он и сам будет мне крайне обязан, если я

соглашусь  приехать,  так  как  приезжая   дама   категорически

отказывается  от  услуг  врача-швейцарца,  и  что  на нем лежит

огромная ответственность.

     Я не мог не откликнуться на это призыв, не мог отказать  в

просьбе соотечественнице, умиравшей на чужбине. Но вместе с тем

я  опасался оставить Холмса одного. Однако мы решили, что с ним

в качестве проводника и спутника останется юный швейцарец, а  я

вернусь  в Мейринген. Мой друг намеревался еще немного побыть у

водопада,  а  затем  потихоньку  отправиться  через   холмы   в

Розенлау,  где  вечером  я  должен  был  к нему присоединиться.

Отойдя немного, я оглянулся: Холмс стоял, прислонясь  к  скале,

и,  скрестив  руки,  смотрел  вниз, на дно стремнины. Я не знал

тогда, что больше мне не суждено было видеть моего друга.

     Спустившись вниз, я  еще  раз  оглянутся.  С  этого  места

водопад  уже  не  был  виден,  но  я  разглядел  ведущую к нему

дорожку, которая вилась вдоль  уступа  горы.  По  этой  дорожке

быстро  шагал  какой-то  человек.  Его  черный силуэт отчетливо

выделялся   на   зеленом   фоне.   Я   заметил   его,   заметил

необыкновенную  быстроту,  с  какой  он  поднимался, но я и сам

очень спешил к моей больной, а потому вскоре забыл о нем.

     Примерно  через  час  я  добрался  до  нашей  гостиницы  в

Мейрингене. Старик Штайлер стоял на дороге.

     -- Ну  что?  -- спросил я, подбегая к нему. -- Надеюсь, ей

не хуже?

     На лице у  него  выразилось  удивление,  брови  поднялись.

Сердце у меня так и оборвалось.

     -- Значит,  не  вы  писали  это?  --  спросил  я, вынув из

кармана письмо. -- В гостинице нет больной англичанки?

     -- Ну, конечно, нет! -- вскричал  он.--  Но  что  это?  На

конверте стоит штамп моей гостиницы?.. А, понимаю! Должно быть,

письмо написал высокий англичанин, который приехал вскоре после

вашего ухода. Он сказал, что...

     Но   я   не  стал  ждать  дальнейших  объяснений  хозяина.

Охваченный ужасом, я уже бежал по деревенской улице к той самой

горной дорожке, с которой только что спустился.

     Спуск к гостинице занял у меня час, и, несмотря на то, что

я бежал изо всех сил, прошло еще два, прежде чем я снова достиг

Рейхенбахского водопада. Альпеншток  Холмса  все  еще  стоял  у

скалы, возле которой я его оставил, но самого Холмса не было, и

я  тщетно  звал  его.  Единственным  ответом  было  эхо,  гулко

повторявшее мой голос среди окружавших меня отвесных скал.

     При виде этого альпенштока я похолодел. Значит,  Холмс  не

ушел на Розенлау. Он оставался здесь, на этой дорожке шириной в

три  фута,  окаймленной  отвесной  стеной  с  одной  стороны  и

заканчивающейся отвесным обрывом с другой. И здесь  его  настиг

враг.  Юного  швейцарца  тоже  не  было.  По-видимому,  он  был

подкуплен Мориарти и оставил противников с глазу на глаз. А что

случилось потом? Кто мог сказать мне, что случилось потом?

     Минуты две я стоял неподвижно,  скованный  ужасом,  силясь

прийти в себя. Потом я вспомнил о методе самого Холмса и сделал

попытку  применить  его,  чтобы  объяснить  себе  разыгравшуюся

трагедию. Увы, это было нетрудно! Во время нашего разговора  мы

с  Холмсом не дошли до конца тропинки, и альпеншток указывал на

то место, где мы остановились. Черноватая  почва  не  просыхает

здесь  изза  постоянных  брызг  потока,  так  что птица -- и та

оставила  бы  на  ней  свой  след.   Два   ряда   шагов   четко

отпечатывались  почти у самого конца тропинки. Они удалялись от

меня. Обратных следов не было. За несколько шагов от края земля

была вся истоптана и разрыта, а терновник и папоротник  вырваны

и  забрызганы  грязью.  Я лег лицом вниз и стал всматриваться в

несущийся  поток.  Стемнело,  и  теперь  я  мог  видеть  только

блестевшие  от сырости черные каменные стены да где-то далеко в

глубине сверканье бесчисленных водяных  брызг.  Я  крикнул,  но

лишь  гул  водопада,  чем-то  похожий  на  человеческие голоса,

донесся до моего слуха.

     Однако судьбе было угодно, чтобы  последний  привет  моего

друга  и товарища все-таки дошел до меня. Как я уже сказал, его

альпеншток остался прислоненным к невысокой скале, нависшей над

тропинкой. И вдруг на верхушке этого выступа что-то блеснуло. Я

поднял руку, то был серебряный портсигар, который Холмс  всегда

носил  с  собой.  Когда я взял его, несколько листочков бумаги,

лежавших под ним, рассыпались и упали на землю.  Это  были  три

листика,  вырванные из блокнота и адресованные мне. Характерно,

что адрес был написан так же четко, почерк был так же уверен  и

разборчив, как если бы Холмс писал у себя в кабинете.

     "Дорогой  мой  Уотсон,  -- говорилось в записке. -- Я пишу

Вам эти строки благодаря любезности мистера  Мориарти,  который

ждет  меня  для  окончательного разрешения вопросов, касающихся

нас обоих. Он бегло обрисовал мне способы,  с  помощью  которых

ему удалось ускользнуть от английской полиции, и узнать о нашем

маршруте.  Они  только  подтверждают  мое  высокое мнение о его

выдающихся  способностях.  Мне  приятно  думать,  что  я   могу

избавить  общество  от  дальнейших  неудобств,  связанных с его

существованием, но  боюсь,  что  это  будет  достигнуто  ценой,

которая  огорчит  моих  друзей, и особенно Вас, дорогой Уотсон.

Впрочем, я уже говорил Вам, что мой  жизненный  путь  дошел  до

своей  высшей  точки,  и  я  не  мог бы желать для себя лучшего

конца. Между прочим, если  говорить  откровенно,  я  нимало  не

сомневался в том, что письмо из Мейрингена западня, и, отпуская

Вас,  был  твердо  убежден,  что  последует  нечто в этом роде.

Передайте инспектору Петерсону,  что  бумаги,  необходимые  для

разоблачения  шайки,  лежат у меня в столе, в ящике под литерой

"М" -- синий конверт с надписью "Мориарти". Перед  отъездом  из

Англии я сделал все необходимые распоряжения относительно моего

имущества и оставил их у моего брата Майкрофта.

     Прошу Вас передать мой сердечный привет миссис Уотсон.

     Искренне преданный Вам Шерлок Холмс".

     Остальное  можно  рассказать  в  двух словах. Осмотр места

происшествия,  произведенный  экспертами,  не  оставил  никаких

сомнений  в  том, что схватка между противниками кончилась так,

как  она   неизбежно   должна   была   кончиться   при   данных

обстоятельствах:  видимо, они вместе упали в пропасть, так и не

разжав смертельных объятий. Попытки отыскать трупы были  тотчас

же  признаны  безнадежными,  и  там,  в глубине этого страшного

котла кипящей воды и бурлящей пены, навеки остались лежать тела

опаснейшего преступника  и  искуснейшего  поборника  правосудия

своего   времени.   Мальчика-швейцарца   так   и  не  нашли  --

разумеется,   это   был   один   из   многочисленных   агентов,

находившихся  в  распоряжении Мориарти. Что касается шайки, то,

вероятно,  все  в  Лондоне  помнят,  с  какой  полнотой  улики,

собранные  Холмсом, разоблачили всю организацию и обнаружили, в

каких железных тисках держал ее покойный Мориарти. На  процессе

страшная  личность  ее  главы  и вдохновителя осталась почти не

освещенной, и если мне пришлось раскрыть здесь всю правду о его

преступной деятельности,  это  вызвано  теми  недобросовестными

защитниками,  которые  пытались обелить его память нападками на

человека, которого я всегда буду считать  самым  благородным  и

самым мудрым из всех известных мне людей.