Романовы. Исторические портреты

Разделы: Русская история и культура

Династия Романовых

     Анна Ивановна умерла 17 октября 1740 года. Перед смертью она  назначила

наследником трона своего внучатого  племянника  Ивана  Антоновича,  которому

было всего четыре месяца от роду. Регентом  при  маленьком  императоре  стал

Эрнст Иоганн Бирон, однако его правление продлилось лишь три недели.  Власть

перешла к Анне Леопольдовне  -  племяннице  Анны  Ивановны  и  матери  Ивана

Антоновича. Новую правительницу - дочь герцога  Мекленбургского  и  ее  мужа

принца Антона Ульриха  Брауншвейг-Люнебургского  народ  воспринимал  как  не

имеющих отношения  к  наследной  власти  русских  царей.  Массовые  симпатии

естественным образом склонялись в сторону дочери Петра Великого  -  "русской

сердцем и по обычаям".

     Десять лет уединенной жизни полуопальной цесаревны пошли ей на  пользу,

превратив шаловливую ветреницу в зрелую женщину, красота  которой  приобрела

величественный и спокойный характер.  Ее  царственный  облик  внушал  теперь

уважение, а тень печали на лице вызывала сочувствие.

     После смерти Анны  Ивановны  положение  Елизаветы  Петровны  во  многом

изменилось к лучшему. Бирон  во  время  своего  короткого  регентства  успел

увеличить ей размер годового содержания до восьмидесяти тысяч  рублей.  Анна

Леопольдовна сохранила  это  распоряжение  в  силе  и,  кроме  того,  выдала

цесаревне сорок три тысячи рублей на покрытие  накопившихся  у  нее  долгов.

Правительница относилась к своей двоюродной тетке с  родственной  симпатией,

но та вряд ли платила ей взаимностью. По-видимому, мысль о престоле  уже  не

покидала Елизавету. Сравнивая себя с Анной Леопольдовной, дочь  Петра  I  не

могла не  ощущать  своего  превосходства  перед  ней.  Однажды  простодушная

правительница призналась Елизавете, что дала  отставку  фельдмаршалу  Миниху

под нажимом своего мужа Антона Ульриха  и  Остермана.  Рассказывая  об  этом

шведскому дипломату, цесаревна заметила:  "Надобно  иметь  мало  ума,  чтобы

высказаться так искренно". Отказывая своей  племяннице  в  уме  и  гибкости,

Елизавета тем самым подчеркивала наличие этих достоинств у себя. Свой  отзыв

об Анне Леопольдовне цесаревна  закончила  пренебрежительной  иронией:  "она

совсем дурно воспитана, не умеет жить, и, сверх того, у ней хорошее качество

быть капризною так же, как и герцог Мекленбургский, ее отец".

     Честолюбивые замыслы цесаревны постоянно подогревались извне. Екатерина

II утверждает, что во время поездок Елизаветы  по  Петербургу  "ей  кричали,

чтобы она вступила на престол своих предков". По  свидетельству  английского

дипломата, она была "очень популярна и сама по себе,  и  в  качестве  дочери

Петра Первого, память которого становилась  все  дороже  и  дороже  русскому

народу". О том же писал в марте 1741 года польско-саксонский  дипломат  М.К.

Линар: "В прежнее время народ находил,  что  слишком  предпочитают  во  всем

немцев; он боится, судя по тому, что видит, что  конца  этому  не  будет,  и

поэтому в мыслях его все чаще царевна Елизавета, дочь  императора  Петра  и,

следовательно, женщина русская".

     О правах цесаревны на престол рассуждали иностранные представители  при

российском дворе, которым крамольные речи не могли  грозить  карой.  Однажды

турецкий дипломат заявил в разговоре с французским посланником:  "...Русская

корона принадлежит или герцогу голштинскому (сыну Анны Петровны. -  В.Н  .),

или принцессе Елизавете. Достаточно увидеть  последнюю,  чтобы  согласиться,

что она скорее, чем правительница, рождена носить  корону,  и  на  последнем

бале было совершенно излишне указывать мне на  нее:  ее  величественный  вид

довольно указывал мне, что она была дочь Петра I, между тем как я никогда бы

не узнал правительницы, когда бы мне  ее  не  назвали".  Другой  дипломат  в

беседе с  сотрудником  Коллегии  иностранных  дел  Чекалевским  сказал,  что

Елизавета Петровна имеет больше прав на престол, чем Иван Антонович, "понеже

высочайшее рождение его величества уже не от поколения природных  российских

государей, но  от  других  самовладеющих  в  Эуропе  пресветлейших  герцогов

произошло". Чекалевский был вынужден многословно доказывать собеседнику, что

младенец-император принадлежит к династии Романовых.

     Слабость позиций брауншвейгской фамилии в немалой степени  определялась

религиозными  чувствами  народа.  Анна  Леопольдовна  вела   себя   не   как

православная,  а  ее  муж  был  протестантом.  Противники  их  власти  могли

утверждать, что они "не упустят случая воспитать молодого царя, их  сына,  в

догматах, противных господствующей в стране вере". В  народе  говорили,  что

Иван Антонович "родился  не  от  христианской  крови  и  не  в  правоверии",

поскольку его отец - "иноземец, и в церковь не ходит,  и  святым  иконам  не

поклоняется". Елизавета Петровна значительно  выигрывала  во  мнении  народа

своей религиозностью и твердой приверженностью к православию.

     Решающее значение в борьбе  за  власть  в  России  того  времени  имела

позиция армии, особенно гвардии, и именно там Елизавета Петровна постаралась

добиться наибольшего успеха. Еще в сентябре 1738 года  один  из  иностранных

дипломатов отмечал, что "все войско на стороне дочери Петра  Великого".  Это

утверждение,  несмотря  на  явное   его   преувеличение,   все   же   весьма

показательно. Популярность Елизаветы  в  гвардейской  среде  стала  особенно

заметна после смерти Анны Ивановны и нашла отражение в  делах  политического

сыска. Двадцать третьего  октября  1740  года  "счетчик  из  матросов"  М.М.

Толстой отказался принести присягу на верность императору Ивану  Антоновичу,

причем заявил: "Орел  летал,  да  соблюдал  все  детям  своим,  а  дочь  его

оставлена". На допросе в Канцелярии тайных розыскных дел  Толстой  объяснил,

что "говорил-де он  то  о  государе  императоре  Петре  Первом,  что-де  он,

государь, во время государствования своего  соблюдал  и  созидал  все  детям

своим, а у него - де, государя, осталась дочь государыня цесаревна Елизавета

Петровна, и надобно ныне присягать  ей,  государыне  цесаревне".  По  словам

Толстого,  так  рассуждали  между  собой  солдаты   Преображенского   полка,

возвращаясь  в  казармы  после  присяги.  Приверженцы   Елизаветы   Петровны

обнаружились и в других полках гвардии. Седьмого октября  1740  года  капрал

Конногвардейского полка А. Хлопов говорил в беседе с товарищами: "Не  обидно

ли? Вот чего император Петр I в Российской империи  заслужил:  коронованнаго

отца дочь,  государыня-цесаревна  оставлена!"  После  свержения  Бирона  три

гвардейских полка шли к императорскому  дворцу  в  полной  уверенности,  что

государыней будет провозглашена  Елизавета  Петровна.  Такие  же  настроения

проявились в гарнизонном полку на Васильевском острове и в  Кронштадте,  где

солдаты кричали: "Разве никто не хочет предводительствовать  нами  в  пользу

матушки Елизаветы Петровны?"

     Цесаревна  с  присущей  ей  дальновидностью  немало   потрудилась   для

завоевания популярности в гвардейской среде. Она почти ежедневно  выказывала

гвардейцам свое внимание и расположение: крестила их  детей,  щедро  угощала

родителей,  делала  подарки  солдатам  и  офицерам,   испрашивала   прощения

провинившимся или как-то иначе проявляла свою  заботу  о  "первейших  частях

империи". Дружбой с дочерью Петра могли особенно похвастаться  преображенцы,

казармы которых находились вблизи так называемого "Смольного дома" - Летнего

дворца  цесаревны.  Пользуясь  этой  территориальной  близостью,  она  часто

посещала преображенцев "без этикета и церемоний", участвовала в их пирушках,

радушно принимала офицеров и  солдат  у  себя  дома.  Веселая  и  остроумная

красавица  Елизавета  без   труда   привлекала   сердца   гвардейцев   своей

обворожительностью в сочетании с  истинно  петровской  простотой  обращения.

Солдаты называли ее не иначе как "матушка" и готовы  были  идти  за  дочерью

Петра в огонь и в воду. Анна Леопольдовна обо всем этом  знала,  но  считала

поведение своей двоюродной тетки пустой прихотью.  При  дворе  правительницы

говорили с насмешкой: "У принцессы  Елизаветы  ассамблеи  с  Преображенскими

гренадерами".

     Однако люди более проницательные не находили юмора в подобной ситуации.

Миних, явившийся к цесаревне с пожеланием счастья в Новый год (1741-й), был,

по словам французского посланника, "чрезвычайно  встревожен,  когда  увидел,

что сени, лестница  и  передняя  наполнены  сплошь  гвардейскими  солдатами,

фамильярно величавшими эту принцессу своей кумой; более четверти часа он  не

в силах был прийти в себя в присутствии принцессы Елизаветы, ничего не  видя

и не слыша". Тревога фельдмаршала оказалась ненапрасной: как раз в то  время

в Петербурге  складывался  заговор,  который  менее  чем  через  год  вознес

Елизавету на престол.

     Центральной  фигурой  предстоящих  событий  стал  лейб-медик  цесаревны

Иоганн Герман Лесток, который еще в 1730 году  убеждал  ее  предъявить  свои

права на престол. Теперь, спустя десять лет, она вполне созрела  для  борьбы

за власть под несомненным влиянием  того  же  Лестока,  который  в  качестве

образца  для  подражания  рекомендовал  Елизавете  удачную  ночную  операцию

Миниха,  свергнувшего  Бирона  без  малейших  осложнений.  Круг   участников

заговора в пользу Елизаветы Петровны был весьма узок. Активными сторонниками

цесаревны были камер-юнкеры ее двора Александр и  Петр  Ивановичи  Шуваловы,

Алексей Григорьевич Разумовский и Михаил Илларионович Воронцов. Все они были

примерно ровесниками Елизаветы и являлись ее близкими друзьями. Ни  один  из

четверых  камер-юнкеров  цесаревны   не   играл   в   предстоящих   событиях

самостоятельной  роли:  все  они  подчинялись  указаниям  Лестока  и   самой

Елизаветы. Организационные  связи  заговорщиков  с  представителями  высшего

петербургского  общества  документально  не  прослеживаются,  и,   вероятно,

активных сторонников Елизаветы в этой среде почти не было.

     Однако нашлись другие люди, заинтересованные в возведении дочери  Петра

I на престол. Прибывший в Петербург в декабре 1739  года  французский  посол

И.Ж. де ла Шетарди имел секретную инструкцию, в которой  ему  предписывалось

разыскивать  тайных  сторонников  Елизаветы  Петровны  и  способствовать  ее

воцарению.   Французская   дипломатия   надеялась   путем   государственного

переворота изменить внешнеполитическую ориентацию России, поскольку  молодая

империя в то  время  состояла  в  союзе  с  враждебными  Франции  Англией  и

Австрией.  Кроме  того,  традиционной  целью  французской  внешней  политики

являлось ослабление России и недопущение ее к  вмешательству  в  европейские

дела. Лучшим способом для этого представлялся переворот в пользу  Елизаветы,

которая, как казалось, "по образу жизни и привычкам была не прочь  вернуться

к Руси допетровской и не любила иноземцев". Шетарди был  уверен,  что  после

восшествия на престол Елизаветы императорский двор  переместится  в  Москву,

вельможи предадутся хозяйственны заботам, флот  придет  в  упадок  и  Россия

откажется от активной внешней политики.

     Французский дипломат вошел в близкие сношения с Елизаветой Петровной  и

Лестоком  и  выделил  заговорщикам  две   тысячи   червонцев.   Сумма   была

незначительна, но все же несколько облегчила финансовые трудности Елизаветы,

которая для денежных  подарков  гвардейцам  даже  удержала  жалованье  своим

придворным.  Союзником  Шетарди  в  деле  подготовки  переворота  в   пользу

Елизаветы стал шведский  посланник  Э.М.  Нолькен.  Шетарди  убеждал  шведов

начать войну против  России  и  возвести  Елизавету  на  престол  с  помощью

шведского оружия. В благодарность за помощь Швеция рассчитывала получить  от

своей  ставленницы  прибалтийские  территории,  перешедшие   к   России   по

Ништадтскому миру 1721 года.

     В тайных переговорах с иностранными дипломатами Елизавета проявила себя

тонким политиком. Она с благодарностью соглашалась принять помощь Швеции, но

не давала со своей стороны никаких твердых обязательств. Попытки Нолькена  и

Шетарди получить подписанный ею документ с гарантией территориальных уступок

не увенчались успехом. П.И. Панин отмечал впоследствии,  что  "Елисавета  не

согласилась дать письменного обещания, отзываясь, что крайне опасно излагать

на бумаге столь важную тайну, и настояла, дабы во всем положились  на  слово

ее.  Последствия  показали,  что  Елизавета  Петровна  перехитрила  лукавого

француза и ослепила шведов".

     В июле 1741 года Швеция объявила России войну, указав в качестве  одной

из ее  причин  "устранение  царевны  Елизаветы  и  герцога  Голштинского  от

русского  престола  и  власть,  которую  иностранцы  захватили  над  русской

нацией". Разумеется, защита "русских интересов"  явилась  лишь  поводом  для

агрессии: шведы  вынашивали  идею  военного  реванша  еще  с  1727  года.  В

авантюристические  планы  шведской  правящей  верхушки  входило   отторжение

Петербурга и даже завоевание северных земель России вплоть до  Архангельска.

Однако военные действия  складывались  для  шведов  крайне  неудачно,  и  им

приходилось рассчитывать лишь на ослабление России в  результате  внутренней

смуты в момент елизаветинского переворота.

     Тем временем гвардия уже настроилась на решительные  действия.  В  июне

1741 года несколько гвардейцев встретили Елизавету в Летнем саду  и  сказали

ей: "Матушка, мы все готовы и только ждем твоих  приказаний".  Она  ответила

им: "Разойдитесь, ведите себя смирно; минута действовать еще не наступила. Я

вас велю предупредить".

     Елизавета Петровна понимала необходимость предельной  осторожности,  но

развитие событий уже делало для нее невыносимым прежнее  положение  тихой  и

уступчивой родственницы царствующего дома. В октябре 1741 года она не смогла

удержаться от резкого выпада в адрес А.И. Остермана,  который  был  особенно

опасен как самый  талантливый  деятель  существующего  правительства.  Когда

прибывший в Петербург персидский посланник  выразил  желание  лично  вручить

привезенные им дары всем членам царской семьи, Остерман по какой-то  причине

воспрепятствовал его встрече  с  Елизаветой.  Персидские  подарки  цесаревне

принесли генерал С.Ф. Апраксин и  гофмаршал  Э.И.  Миних,  которым  пришлось

выслушать гневный монолог Елизаветы: "Скажите графу Остерману:  он  мечтает,

что всех может обманывать; но я знаю очень хорошо,  что  он  старается  меня

унижать при каждом удобном случае, что по его  совету  приняты  против  меня

меры, о которых великая княгиня (Анна Леопольдовна. - В.И.) по доброте своей

и не подумала бы; он забывает, кто я и кто он, забывает, чем он обязан моему

отцу, который из писцов сделал его тем, что  он  теперь;  но  я  никогда  не

забуду, что получила от Бога, на что имею право по моему происхождению". Так

в пылу раздражения Елизавета уже открыто заявила о своих правах на престол.

     Демарш  цесаревны,  впрочем,  уже  вряд  ли  мог  вызвать  удивление  в

Петербурге, поскольку заговор  становился  секретом  полишинеля.  По  словам

Манштейна, "Лесток, самый ветреный  человек  в  мире  и  наименее  способный

сохранить что-либо в тайне, говорил часто в гостиницах,  при  многих  лицах,

что в Петербурге случатся в скором времени  большие  перемены".  Если  столь

неосторожен был руководитель заговора, то  и  гвардейцы  не  считали  нужным

соблюдать  конспирацию.  Они  открыто  рассуждали  о  достоинствах  "матушки

Елизаветы  Петровны"  и  о  тех  благах,  которые  "ниспошлет  ее  рука,   с

возведением ее на престол".

     Некоторые представители правящей верхушки -  канцлер  А.М.  Черкасский,

генерал-прокурор  Сената  Н.Ю.  Трубецкой  и  начальник  Канцелярии   тайных

розыскных дел А.И. Ушаков - начали искать расположения Елизаветы, хотя и  не

участвовали в заговоре. Позиция последнего была  особенно  важна,  поскольку

при добросовестной работе политического сыска заговор не мог  бы  увенчаться

успехом. Но Елизавета настолько не сомневалась в лояльном отношении к ней со

стороны Ушакова, что в январе  1741  года  даже  предполагала  поручить  ему

руководство действиями своих сторонников. Неизвестно, велись ли  между  ними

переговоры, но, во всяком случае,  доброжелательный  нейтралитет  Ушакова  в

отношении заговорщиков не вызывает  сомнения.  Поддтверждением  этого  факта

служит весьма примечательный случай, зафиксированный в одном из  дел  Тайной

канцелярии. В ночь на 25 августа 1741 года солдаты Преображенского полка  В.

Бурой и  Г.  Всеволоцкий  на  карауле  у  Адмиралтейства  завели  беседу  об

обстоятельствах войны  со  Швецией.  Бурой  начал  объяснять  товарищу,  что

истинной ее причиной является  желание  шведов  поддержать  права  Елизаветы

Петровны и ее племянника на российский престол. Он сказал также, что получил

эти сведения от своего брата, лакея цесаревны, а тот в свою  очередь  слышал

разговор об этом среди гостей Елизаветы Петровны. Преображенец похвастался и

тем, что однажды,  когда  он  навещал  брата,  цесаревна  вошла  в  комнату,

обрадовалась при виде его гвардейской формы и предложила ему водки. Обо всем

этом Всеволоцкий  должным  образом  сообщил  в  Тайную  канцелярию,  надеясь

получить вознаграждение. Но  Ушаков  заключил  обоих  солдат  под  стражу  и

оставил дело без всякого разбирательства. Через  два  дня  после  прихода  к

власти Елизаветы Петровны  Бурой  и  Всеволоцкий  были  отпущены  из  Тайной

канцелярии без каких-либо последствий.

     О планах заговора давно было известно как иностранным дипломатам, так и

членам правительства. Еще в марте 1741 года английский посол Э. Финч передал

Остерману  и  Антону  Ульриху  официальное  предупреждение   о   готовящемся

перевороте, о котором английское  министерство  иностранных  дел  узнало  из

перехваченной депеши шведского дипломата Нолькена. Муж и  приближенные  Анны

Леопольдовны требовали от нее принять меры предосторожности, но  она  упорно

отказывалась верить в преступные замыслы Елизаветы. Австрийский  посол  А.О.

Ботта-Адорно прямо говорил правительнице: "Ваше высочество, вы находитесь на

краю  бездны;  ради  Бога,  спасите  себя,  императора  и  вашего  супруга".

Многочисленные внушения привели лишь к тому, что  Анна  Леопольдовна  решила

лично поговорить с Елизаветой,  наивно  рассчитывая  выяснить  правду  таким

простым способом. Но это лишь ускорило момент переворота.

     Вечером 23 ноября на приеме в императорском дворце цесаревна  играла  в

карты, сохраняя  глубокое  и  величавое  спокойствие.  Правительница  нервно

ходила по залу, изредка бросая взгляды на свою тетку и пытаясь увидеть на ее

лице отражение злых умыслов.  Но  Елизавета  была  невозмутима.  Тогда  Анна

Леопольдовна пригласила ее в соседнюю  комнату,  где  между  ними  произошел

тяжелый для обеих разговор,  решивший  исход  дела.  Добрая  и  простодушная

правительница рассказала Елизавете о подозрениях иностранных послов и  своих

сановников  и  потребовала  объяснений.  Цесаревна,   проявив   выдержку   и

хладнокровие, назвала обвинения в свой адрес клеветой, а  доверие  к  ним  -

безрассудством и даже  заявила,  что  "слишком  религиозна,  чтобы  нарушить

данную ею присягу". Объяснение двух женщин закончилось слезами и  объятиями.

Вернувшись домой, Елизавета созвала  совещание,  на  котором  присутствовали

Лесток, братья Шуваловы,  Разумовский  и  Воронцов.  Ввиду  явной  опасности

раскрытия заговора решено было осуществить переворот вечером следующего дня.

Предусмотрительность этого шага  подтвердилась,  поскольку  на  другой  день

гвардейские полки получили  приказ  выступить  из  Петербурга  на  войну  со

шведами.

     В ночь с 24 на 25 ноября Елизавета прибыла в казарму гренадерской  роты

Преображенского полка и обратилась к своим приверженцам: "Ребята, вы знаете,

чья я дочь, идите за мной!" Гвардейцы отвечали: "Матушка, мы готовы,  мы  их

всех убьем". Елизавета возразила: "Если вы хотите поступить  таким  образом,

то я не пойду с вами". Понимая, что ненависть ее сторонников обращена против

иностранцев, она сразу же объявила, что "берет всех этих иноземцев под  свое

покровительство".

     Переворот был совершен без пролития крови и без участия Шетарди.  После

ареста родителей маленького императора Елизавета взяла его на руки и вышла к

народу. Ребенок сначала испугался множества людей, но потом  развеселился  и

стал  подражать  раздававшимся  вокруг  крикам  "Ура!".  Елизавета  Петровна

поцеловала свергнутого ею монарха и сказала: "Невинное дитя, ты  не  знаешь,

что клики сии лишают тебя престола". По свидетельству современника,  "войска

и народ, к которым показалась императрица Елисавета  с  балкона...  выразили

такую радость, что лица, жившие в Петербурге лет с тридцать, признаются, что

подобной не видали ни при каком другом случае".

                            Носительница власти

     Утром  25  ноября  1741  года  был  опубликован  манифест,  в   котором

провозглашалось, что Елизавета Петровна воцарилась по  просьбе  "всех  Наших

как  духовного,  так  и  светского  чинов  верных  подданных,   а   особливо

лейб-гвардии Наших полков", поскольку  во  время  регентств  Бирона  и  Анны

Леопольдовны происходили "беспокойства и непорядки". Елизавета  вступила  на

престол  "по  законному  праву,  по  близости   крови   к   самодержавным...

родителям". Двадцать восьмого ноября был издан второй  манифест,  в  котором

права  дочери  Петра  I  на  российскую  корону  подкреплялись  ссылкой   на

"Тестамент" Екатерины I. Иван Антонович объявлялся  незаконным  императором,

не имевшим "никакой уже ко всероссийскому престолу принадлежащей  претензии,

линии и права" Монеты  с  его  изображением  были  изъяты  из  обращения,  а

множество листов с присягой на верность ему  публично  сожжены  на  площадях

"при барабанном бое".

     Императрица  Елизавета  Петровна  начала  свое  правление  в   возрасте

неполных  тридцати  двух  лет,   следовательно,   была   уже   женщиной   со

сформировавшимся  характером,  взглядами  и  привычками.   Встречающееся   в

литературе мнение о ее  совершенной  неподготовленности  к  государственному

управлению не соответствует действительности. Екатерина  I  привлекала  свою

дочь к делам, что не могло  пройти  бесследно  для  Елизаветы.  Кроме  того,

цесаревна имела собственную  Вотчинную  канцелярию  и  весьма  разумно  вела

хозяйство в  своих  великокняжеских  имениях.  Все  это  давало  возможность

будущей   императрице   приобрести   определенный   опыт   для   предстоящей

государственной деятельности.

     Елизавета Петровна обладала многими данными для успешного правления. По

словам Б.X. Миниха, она "была одарена от природы самыми высокими качествами,

как внешними, так и душевными... У нее был живой, проницательный, веселый  и

вкрадчивый ум и большие способности". В апреле 1743 года английский дипломат

К. Вейч отмечал, что "ни одна принцесса в Европе не входила на троны, обещая

быть более великим человеком,  и  провидение  ее  достаточно  одарило  всеми

качествами и всеми  талантами,  нужными  для  того,  чтобы  быть  любимой  и

уважаемой своими  подданными  и  другими  нациями".  Некоторые  современники

утверждали даже, что "она была образцовая  монархиня,  в  которой  соединены

были все свойства великой государыни и правительницы, хвалы достойной".

     Однако имеется немало  свидетельств  о  том,  что  прекрасные  качества

Елизаветы Петровны  не  находили  себе  нужного  применения.  Тот  же  Миних

заявлял, что "императрица не  управляла  ничем,  и  формою  государственного

управления при ней был произвол ее фаворитов". Вейч перечеркивал свой  отзыв

о Елизавете заключительной фразой: "но  ее  любовь  к  удовольствиям  портит

все". Другой иностранный  дипломат  утверждал,  что  "умственная  леность...

препятствует ей исполнять многие из обязанностей, неразлучных с  ее  высоким

саном. Из великого искусства управлять народом она усвоила себе  только  два

качества: умение держать себя с достоинством и скрытность".

     Многие современники сходились во мнении о душевных качествах  Елизаветы

Петровны. По словам А.Т. Болотова "она была государыня кроткая, милостивая и

человеколюбивая и всех подданных своих как мать любила". И. Позье писал, что

"Елисавета Петровна была от  природы  добра  и  необыкновенно  приветлива  в

обращении со всеми, кто имел счастье приблизиться к ней". Иоганна  Елизавета

Ангальт-Цербстская  (мать  Екатерины  II)  утверждала,  что  "у  императрицы

Елисаветы сердце доброе, великодушное, человеколюбивое. Доброта  и  скромное

веселонравие составляют сущность ее нрава".

     Но  более  проницательные  люди  глубже  поняли  особенности  характера

Елизаветы. Леди Рондо писала в 1735 году: "Приветливость и кротость ее манер

невольно внушают любовь и уважение. На  людях  она  непринужденно  весела  и

несколько легкомысленна, поэтому кажется, что  она  вся  такова.  В  частной

беседе я слышала  от  нее  столь  разумные  и  основательные  суждения,  что

убеждена: иное ее поведение - притворство". Емкую  характеристику  Елизаветы

дал французский дипломат Ж.-Л. Фавье: "Сквозь всю ее доброту и гуманность...

в ней нередко просвечивают гордость, высокомерие, иногда даже жестокость, но

более всего  -  подозрительность...  Императрица  Елизавета  вполне  владеет

искусством притворяться. Тайные изгибы ее сердца часто остаются недоступными

даже  для  самых  старых  и  опытных   придворных..."   Натура   императрицы

действительно была сложна и  противоречива,  и  Рондо  также  полагала,  что

"никто не может читать в ее сердце".

     Многие современники, в  особенности  иностранные  дипломаты,  писали  о

лени,  беспечности  и  легкомыслии   Елизаветы   Петровны,   которая   среди

развлечений не находила времени даже для  подписания  бумаг.  М.М.  Щербатов

впоследствии также отмечал, что "не токмо внутренние дела государственные...

но даже и внешние государственные дела, яко трактаты",  месяцами  оставались

без движения "за леностью" императрицы. О "врожденной лени" Елизаветы писала

и Екатерина II. Она же сообщила в своих записках интересны факт к вопросу  о

медлительности императрицы в решении дел: у Елизаветы "была привычка,  когда

она должна была подписать что-нибудь особенно важное, класть  такую  бумагу,

прежде чем  подписать,  под  изображение  плащаницы,  которую  она  особенно

почитала;  оставивши  ее  там  некоторое  время,  она  подписывала  или   не

подписывала ее, смотря по тому, что ей скажет сердце".

     Основным качеством Елизаветы Петровны как человека и как политика  была

осторожность. За всю свою жизнь дочь Петра I не сделала ни одного поспешного

и опрометчивого шага. Императрица принимала решения только после тщательного

обдумывания разноречивых мнений своих советников. С.М. Соловьев прав в своем

предположении, что именно это обстоятельство навлекло на Елизавету  Петровну

не всегда справедливые упреки в лени и беспечности. Великий русский  историк

отмечал, что, "выслушивая одно  мнение,  она  принимала  его  и  по  живости

характера не могла удержаться от выражения  своего  одобрения;  не  торопясь

решать  дело  по  первому  впечатлению,  она  выслушивала  другое  мнение  и

останавливалась на новой стороне дела; приведенная в затруднение,  сравнивая

и соображая, она, естественно, медлила и тем приводила в раздражение  людей,

желавших, чтоб их мысль была приведена как можно скорее  в  исполнение.  Они

кричали, что императрица не занимается государственными делами,  отдает  все

свое время удовольствиям". Елизавета Петровна  действительно  не  отличалась

аскетизмом, однако причина ее медлительности в решении  дел  заключалась  не

только в этом. О себе императрица говорила: "Я долго думаю, но если  раз  на

что-нибудь решилась, то не оставлю дела; не доведши его до конца".

     Елизавета умела объективно и трезво  оценивать  окружающих  и  выбирала

себе по-настоящему умных и компетентных советников. Неизбежное соперничество

между ними в стремлении подчинить императрицу своему влиянию нисколько ее не

смущало. По словам С.М. Соловьева, "главным достоинством  Елисаветы...  было

беспристрастное  и  спокойное  отношение  к  людям,   она   знала   все   их

столкновения, вражды, интриги и не обращала на них никакого  внимания,  лишь

бы это не вредило интересам службы; она одинаково охраняла  людей,  полезных

для службы, твердо держала равновесие между ними, не давала им  губить  друг

друга".

     Елизавета Петровна никогда не делала исключений ни для одного из  своих

приближенных  и  не  ставила  никого  из  них  выше  всех  остальных.  Фавье

подчеркивал, что "она ни под каким видом не позволяет управлять собой одному

какому-либо лицу, министру или фавориту, но  всегда  показывает,  что  делит

между ними свои милости и свое мнимое доверие". Елизавета  была  чрезвычайно

щепетильной в отношении своих прав и значения  как  самодержавного  монарха.

Французский дипломат отмечал, что российская императрица, "в высшей  степени

ревнивая к своему величию и верховной власти... легко  пугается  всего,  что

может  ей  угрожать  уменьшением  или  разделом  этой  власти.  Она  не  раз

выказывала по этому случаю чрезмерную щекотливость".

     Привычка Елизаветы Петровны класть документы перед их  подписанием  под

плащаницу была одним из  проявлений  религиозности  императрицы.  Мемуаристы

утверждали, что "она была набожна без лицемерства и уважала много  публичное

богослужение", "ее православие  было  искренно,  и  наружные  проявления  ее

верований были по обычаю и  по  сердцу  ее  подданных".  Императрица  строго

соблюдала  посты,   исполняла   церковные   обряды,   совершала   длительные

путешествия на богомолье и особенно заботилась о строительстве новых церквей

и монастырей. Вместе с тем французский дипломат не без иронии  замечал,  что

религиозные  чувства  Елизаветы  "нисколько  не  препятствуют   наслаждаться

жизнью. Эти подвиги,  напротив,  как  бы  служат  противодействием  греху  и

содействуют тому, чтобы поддерживать душу в равновесии между добром и  злом.

Таково учение монахов и попов, и императрица Елисавета с ним  сообразуется".

В.О. Ключевский писал, что "от вечерни она шла на бал, а с бала поспевала  к

заутрене". Выписанные ко двору малороссийские певчие  и  итальянские  певцы,

"чтобы не нарушить цельности художественного впечатления... совместно пели и

обедню, и оперу".

     Елизавета с младенческих лет знала народную жизнь. Вступив на  престол,

она по-прежнему находила удовольствие в общении с людьми  из  простонародья.

Это не было лишь  прихотью  и,  по-видимому,  являлось  одним  из  выражений

свойственного  Елизавете  глубокого  и  искреннего  патриотизма,  неразрывно

связанного с осознанием  ею  миссии  российского  монарха.  Два  иностранных

современника в разное время отметили, что Елизавета  Петровна  "ни  к  какой

иностранной нации... не показывает пристрастия" и "исключительно,  почти  до

фанатизма, любит один только свой  народ,  о  котором  имеет  самое  высокое

мнение, находя его в связи со своим собственным величием".

     Характер и взгляды императрицы в немалой степени повлияли на  образ  ее

правления и определили многие черты государственной политики ее времени.