|
Ранней весной 1613 года
провинциальная Кострома, притихшая и боязливая
(в окрестностях пошаливали шайки интервентов - поляков
и литовцев, своих
казаков и прочих "воров"), испытала радость
несказанную - появилась у ее
жителей, как и у всех россиян, надежда на окончание
Смуты, "великого
литовского разорения", поставившего страну на грань
национальной катастрофы.
Тринадцатого марта в город прибыла из Москвы большая
делегация из лиц
духовных и светских. Среди первых - Феодорит,
архиепископ рязанский;
троицкий келарь Авраамий Палицын, автор известного
"Сказания" о событиях
Смутного времени, сам активный организатор борьбы с
интервентами; три
московских архимандрита (из монастырей - Чудова в Кремле,
Новоспасского -
родовой усыпальницы Романовых, Симонова); три протопопа.
Из вторых- Ф.И.
Шереметев, родственник Романовых, В.И.
Бахтиаров-Ростовский, окольничий Ф.
Головин. Их сопровождало большое число менее
знатных лиц: стольники,
стряпчие, жильцы, приказные люди, выборные люди из
городов.
Приехали послы - а их направил сюда Земский
собор, "обравший" на
русский престол еще в январе Михаила Федоровича Романова,
- довольно поздно,
к вечерне. Известили о своем прибытии семнадцатилетнего
новоизбранного царя,
и тот им ответил: поздно, мол, приходите завтра.
Послы дали знать о том воеводе и всем жителям
Костромы. На следующий
день московские посланцы и костромичи большим
собранием двинулись к
Ипатьевскому монастырю. За его крепкими стенами
проживали Михаил и его
матушка старица Марфа. Оба они встретили просителей, но,
узнав, в чем их
дело, "с великим гневом и плачем" отказали им
всем. Говорили, что не быть
Михаилу царем и не ехать в столицу Российского царствия.
Первый сказал, что
царем-государем быть не желает, а вторая - не
благословляет-де сына на столь
великое решение. Не захотели оба даже идти в соборную
церковь. Последовали
уговоры послов и отказы сына и матери. То же
продолжалось и в храме, в
который они все-таки соизволили, после многих просьб,
войти.
Так полагалось по тогдашнему этикету, который
позднее, в XVIII веке,
стали звать политесом. Особенно усердствовала
инокиня-мать:
- У сына моего и в мыслях нет на таких великих
православных
государствах быть государем. Он не в совершенных
летах, а Московского
государства всяких чинов люди по грехам
измалодушествовались: дав свои души
прежним государям, непрямо служили.
Напомнив о Годунове и убийстве первого "Дмитрия
Ивановича" (от которого
ее муж получил сан ростовского митрополита), она
вопрошала:
- Видя такие прежним государям крестопреступления,
позор, убийства и
поругания, как быть на Московском государстве и
прирожденному государю
государем?
Далее старица напоминала о запустошении страны,
похищении "литовскими
людьми" "прежних сокровищ царских, из давних
лет собранных", раздаче в
поместья разным людям сел, волостей, пригородов и
посадов, их разорении,
бедности служилых людей; "и кому повелит Бог быть
царем, то чем ему служилых
людей жаловать, свои государевы, обиходы полнить и
против своих недругов
стоять?". В этих условиях быть Михаилу царем -
"только на гибель". Помимо
прочего, без благословения отца митрополита Филарета сыну
никак нельзя дать
согласие "быть на Московском государстве".
А родитель его, как всем
известно, в польском плену - "у короля в Литве в
большом утесненье"; и не
было бы ему худа от избрания царем его сына.
- И как сведает король, что на Московском государстве
учинился сын его,
то сейчас же велит сделать над ним какое-нибудь зло.
Взаимные доказательства, уговоры продолжались, ни
много ни мало, шесть
часов - с третьего дня, то есть с раннего утра (начинались
в два с небольшим
часа после рассвета) до девятого часа. Наконец Михаил и
Марфа согласились.
Все подходили к царской ручке, целовали ее, радуясь
согласию юноши. А тот
изволил сообщить, что вскоре будет в царствующем граде.
Пять дней спустя, 19 марта, царь выехал из
Костромы в Ярославль;
оттуда, через другие города и селения, через Троицкий
монастырь подъехал в
начале мая к столице. Первого мая Михаил с матушкой были в
селе Тайнинском,
где находился один из путевых дворцов на пути в
Троицкую обитель. А на
следующий день, в воскресенье, весенняя, праздничная
и ликующая Москва
встречала царя. Толпы людей вышли за город,
приветствовали новоизбранного
монарха, такого молодого, тихого, доброго, каким он
всем виделся. Михаил
напоминал блаженной памяти боголюбивого и смирением
обложенного царя Федора
Ивановича. К тому же был двоюродным братом последнего по
матери - Анастасии
Романовне Захарьиной-Юрьевой (от ее брата Никиты Романова
и пошла их новая
ветвь - Романовы). С воцарением Михаила россияне
связывали надежды на
окончание Смуты, замирение государства, на наступление
тишины и покоя.
Помимо родства с угасшей династией
Рюриковичей-Калитовичей, Романовы,
Захарьины-Юрьевы имели в глазах людей того времени
славную родословную,
немалые заслуги пред Русью, Россией.
Среди московского боярства издавна, со времен первых
собирателей Руси,
заметное место заняли бояре Кошкины, от
которых потом пошли
Захарьины-Юрьевы, Романовы. Их родоначальником фамильное
предание, вошедшее
в родословные книги, считает выходца из Литвы, или
"из Прус", Гланда-Камбилу
Дивоновича. На Русь он приехал в последней четверти XIII
века. Крестился,
получил имя Иван. Его сын Андрей Иванович,
прозвищем Кобыла
(русифицированное от Камбилы, вероятно). От него
осталось пять сыновей
(внуков первовыходца), в числе их - Федор Кошка, самый
младший. Они стали
основателями боярских, дворянских родов. Если Андрей
Иванович с сыновьями
звались Кобылиными, то Федор и его сын Иван - уже
Кошкиными, "Кошкин род" по
русским летописям. А потомки последних стали сначала
Кошкиными-Захарьиными,
позднее просто Захарьиными. За ними последовали
Захарьины-Юрьевы, Яковлевы,
Юрьевы, Захарьины-Романовы, просто Романовы. Кошкины,
по словам В.О.
Ключевского, "блистали при московском дворе в
XIV и XV веках. Будучи
представителями нетитулованной, то есть некняжеской,
фамилии, они, по его
выражению, "не потонули в потоке новых
титулованных слуг, нахлынувших к
московскому двору с половины XV в.". Князья
Воротынские, Мстиславские,
Шуйские и прочие не оттеснили Кошкиных из "первого
ряда боярства".
От других сыновей Кобылы пошли иные рода, тоже
известные в летописях
отечественной истории, хотя и в меньшей степени, чем
Кошкины, Захарьины,
Романовы. Это Колычевы, Коновицыны, Неплюевы, Шереметевы и
другие.
Московские вельможи - потомки первого Кошки занимали
видные места при
дворе - заседали в Боярской думе, воеводствовали в полках
и городах, ездили
послами в чужеземные страны. Так продолжалось до середины
XVI века, когда
Романовы стали звездами первой величины на
московском политическом
небосклоне. Причина тому - замужество Анастасии Романовны,
представительницы
их рода. Она вышла замуж за Ивана IV Васильевича
Грозного, только что
провозглашенного царем, первым в России (1549 год; до
этого носил, как и
многие его предшественники, титул великого князя). Видную
роль в придворных,
военных делах играл ее брат Никита Романович, воспетый
даже в народных
песнях. Согласно песне "Грозный и сын", Никита
Романович спасает сына царя,
посланного отцом на смерть. Сюжет этот, конечно, выдуман
- на самом деле
Грозный убил собственноручно сына Ивана; но характерно,
что в народе - и
составители песни это ярко отразили, - осуждая
царя-тирана, деспота, в
благожелательных тонах рисуют образ Никиты Романовича,
боярина доброго и
популярного среди простых людей. О степени его влияния
говорит тот факт, что
Грозный, умирая (март 1584 года), первым в
регентском совете при
сыне-преемнике Федоре называет того же Н.Р. Юрьева.
Правда, в конце того же
года Никита Романович заболел и отошел от дел. При дворе
началась борьба за
власть; на первое место выдвигается Б.Ф. Годунов, шурин
царя (женатого на
его сестре Ирине).
В политической жизни и борьбе при царях Федоре
и Борисе активное
участие принял Федор Никитич Романов. Ко времени воцарения
Федора Ивановича
ему исполнилось примерно тридцать лет. Родился он около
1554-1555 годов.
Старший из шести сыновей Никиты Романовича, Федор был
наиболее способным и
даровитым. В народе он слыл боярином ласковым,
обходительным, добрым,
Отличался он и любознательностью: по словам Д.
Горсея, проживавшего в
русской столице англичанина, Федор Никитич хотел учить
латынь. Современники
считали его щеголем - по одежде, манерам. Он считался
красивым и приятным
мужчиной. Один из голландцев, живших тогда в Москве,
записал в своем
сочинении о России: портной, сшивший кому-нибудь платье,
на его примерке,
чтобы сделать приятное клиенту, говорил ему, что он-де
совсем как Федор
Никитич Романов. Несомненно, не лишен он был властолюбия и
честолюбия.
Из разрядных книг видно, что Ф.Н. Романов уже в 1580-
1590 годах весьма
заметная фигура по тогдашней табели о рангах. То он
"сидел в кривой лавке"
на приеме литовского посла Лукаша Сапеги в феврале 1585
года, то во время
русско-шведской войны 1590-1593 годов участвовал в
походе к Ругодиву
(Нарве), Ивангороду, Копорью и Ям-городу в самом начале
военных действий. Он
числится среди бояр "з государем", то есть с
царем Федором, потом "боярином
и дворовым воеводой" (вторым после Бориса Годунова).
По "береговой росписи"
(список полковых воевод, посланных на берега реки Оки
против крымского хана)
от 28 марта 1596 года Романов - второй воевода
правофлангового полка. Первый
воевода в нем - боярин князь В.И. Шуйский.
Два года спустя боярин - снова участник царского
похода, на этот раз,
после кончины сына Грозного, - во главе с новым монархом
Борисом Годуновым
(апрель 1598 года) против войск крымского хана
Казы-Гирея. Федор Никитич
получил назначение очень почетное - первым воеводой
"государева полка", то
есть отборного воинского соединения, нечто вроде
позднейшего гвардейского.
Его заместителем стал его брат Александр Никитич Романов.
То же повторилось
в майской росписи воевод - их имена стоят впереди всех
других, в том числе и
Шуйских.
Его служебные успехи, высокое место среди российской
знати не могли не
вызывать зависти, противодействия. Проявлялись они
по-всякому, в том числе и
в местнических спорах. Например, князь Ф.А. Ноготков, из
рода Оболенских,
получивший должность второго воеводы сторожевого полка,
более низкую, чем у
Ф.Н. Романова, бил на него челом. Он, как и многие в
подобных случаях, не
хотел да и не мог допустить "потерьки",
"порухи" себе и своей фамилии и
тогда, и на веки вечные. Ему, доказывал Ноготков,
"меньши боярина Федора
Никитича Романова быть невместно"; более того,
"мочно ему", Ноготкову, "быть
больши боярина Федора Никитича, дяди Данилы да отца ево
Никиты Романовичей
Юрьевых". Подобные претензии
Ноготкова-Оболенского вызвали гнев обычно
тихого царя Федора:
- Велено тебе быть на нашей службе на берегу
меньши боярина Ф.Н.
Романова; "а до Данила и до Никиты (то есть дяди и
отца Федора Никитича. -
В.Б.) тебе какое дело? Данила и Микита были матери нашей
братья, мне дяди. И
дядь моих Данилы и Микиты давно не стало. И ты чево... мертвых
бесчестишь? А
будет тебе боярина Федора Никитича меньши быть нельзе, и
ты на него нам бей
челом и проси У нас милости".
После такой царской отповеди получалось, что Ноготков
оказался виновен
в "невместном" челобитье, за что царь повелел
посадить его в тюрьму.
Местничался в той же службе с Романовым и П.Н.
Шереметев, третий
воевода большого полка. Они при объявлении росписи в
Кремле даже "у царской
руки не был и на службу не поехал".
Царь-батюшка в ответ на такое
непослушание велел его сковать, посадить в телегу -
воеводу вывезли за
посад, за столичную окраину, и отвезли туда, куда
назначили. Но, прибыв в
полк (в Серпухов), Шереметев, дважды
"отговаривался", не брал списки
полковых служилых людей; но в конце концов списки взял -
сила силу ломит!
Причем к Шереметеву, как и другим наместникам-челобитчикам
по той же службе,
от царя "писано... многижда с великою опалею и
смертною казнью; а велено им
списки взять и быти на службе по росписи". И те
смирились (в том числе и
Шереметев) - сообщили царю, что "списки взяли
и государевым делом
промышляют, блюдяся государевы опалы".
Два года спустя Ф.Н. Романов снова был вовлечен в
местнический спор
Ноготкова-Оболенского. Правда, не прямо, а косвенно. Князь
бил челом не на
него, а на своего сородича князя А. Репнина, тоже из
Оболенских, и его
сослуживца князя И.В. Сицкого. Оба они - третьи воеводы
"на берегу", но
первый - в передовом полку, второй - в правой руке.
Родич Ноготкова князь
Репнин оказался ниже по чести князя Сицкого, но не бил на
него челом и тем
самым допустил местническую "потерьку" для всех
Оболенских. Сделал-де это по
дружбе с этим самым Сицким и угождая Ф.Н. Романову. Все
они трое - великие
друзья, как братья. И то "воровское
нечелобитье" Репнина Романов умыслил,
чтобы сделать "поруху и укор в отечестве" всему
роду Оболенских. По просьбе
Ноготкова царь велел его челобитье записать в
"разрядную книгу", отметив,
что Репнин не бил челом на Сицкого по дружбе и виноват в
том он один, а роду
Оболенских в том порухи в отечестве никому нет.
|