Древняя Русь

Княжеский суд – законы Древней Руси

Из предыдущего уже выяснились некоторые черты, характеризующие положение князя в волости. В государстве-волости, этой древнерусской политии, не могла обойтись без князя прежде всего организация народной обороны, народного ополчения. Несмотря на власть веча, он был центром объединения народных сил. Такова же роль князя и в установлении внутреннего наряда. Мы видели, что вече не держало в своих руках ни администрации земли, которая объединяла бы ее отдельные общины в одно государственно- административное целое, ни в древней жизни нераздельного с администрацией судебного дела.

А ведь судебно-административная практика была в старину главным фактором правообразо- вания — и притом таким, значение которого усиливалось по мере усложнения и изменения общественной жизни. Старые нормы обычного народного права не отличались достаточной гибкостью, чтобы, изменяясь и усложняясь, отвечать на новые вопросы, новые потребности, возникавшие в жизни. Таково было основное условие возникновения правительственной деятельности по созданию нового права. Она имела две формы — судебно-административ- ную практику, создававшую по отдельным случаям решения прецеденты, которые, применяясь к ряду новых сходных случаев, обобщались и вырастали до значения новых норм права; и уставную деятельность, прямо создававшую новые нормы в руководстве этой практикой. Ни текущая судебно-административная практика, ни текущее законодательство не были делом веча. И тут центром был князь.

Чтобы понять причины, вызвавшие к жизни правительственную деятельность князя, его значение как судьи, управителя и законодателя, надо представить себе те явления в общественной жизни древней Руси, которые создавали положения и вопросы, не разрешавшиеся народным обычным правом и в то же время требовавшие решения в интересах общего мира. Основная черта народного права — то, что оно рассчитано на определенную оседлость и союзность. Это право народных общин, которые мне уже приходилось характеризовать как союзы для охраны мира. И во внутреннюю их самодеятельность княжая власть весьма долгое время не вмешивалась: лишь медленно стала она преодолевать замкнутость самоуправляющихся общинных миров уже за хронологической гранью рассматриваемого нами периода русской истории. Но объединение их в волости, развитие городской жизни, более постоянные сношения с иностранцами, развитие торговли, наконец, ряд перемен в социально-экономических условиях древнерусского быта — словом, усложнение жизни создало ряд таких явлений, которые и вызвали к жизни новое право — право княжое. Оно возникло — это необходимо иметь в виду — не как сознательное и намеренное противопоставление новых норм и тенденций обычному народному праву, а как необходимое его дополнение. Ведь князь не только начальник военных сил, охранитель земли от внешних врагов, но и установитель «наряда», и это его значение растет по мере развития в жизни явлений, которые выходили за рамки сложившегося «по старине и пошлине» народного быта.

И прежде всего в источниках наших бросается в глаза возникшая необходимость определить правовое положение лиц — нечленов народной общины, неоседлых в данной местности, потому ли, что они вошли в волость со стороны, потому ли, что они вышли из обычноправовых союзов — семейных, родовых, общинных, — оказались «изгоями».

С такими элементами населения древнее право разно обходилось у разных народов. Греческая и римская древность разрешала задачу с помощью патроната члена общины над пришельцем путем представительства патрона за клиента или путем hospi- tium — союза гостеприимства между членами разных общин или даже союза между целой общиной и стоящим вне ее лицом. Русская древность идет, в сущности, тем же путем, но активную роль она дает тут только князю, а затем отчасти и церкви.

Мне уже приходилось касаться состава лиц, выбитых жизнью из тех или иных обычноправовых союзов или определенных общественных положений и потому потерявших необходимые условия для защиты их личных и имущественных прав и потому нуждавшихся в особой опеке, не предусмотренной народным правом. Это прежде всего изгои и родственные им задушные люди, прощеники и тому подобные социальные категории церковных уставов. Не буду повторять того, что уже было о них сказано. Напомню только, что основной элемент изгойства — это холопы, вышедшие на волю путем выкупа, путем отпуска на волю (задушные люди), а также свободные люди, потерявшие свое бытовое положение в силу ли материального разорения или каких-либо других условий, прощеники, калики перехожие и т. п. Они оказывались вне правового союза, и к ним не приложимы обычные нормы права. Им мудрено было найти мстителя за смерть свою или преследователя убийцы перед судом, некому было требовать за их голову плату — головщину, некому было поручиться за них в обычной форме старого процесса — очистительной присяги с соприсяжни- ками. Они выходили не только из состава обычноправовых союзов, но и из-под норм древнего права и процесса. В данном отношении эти обездоленные судьбой стояли в том же положении, как и пришлые люди, иноземцы-варяги, колбяги, как приезжие купцы-гости, откуда бы они ни пришли — из далекой чужбины или из другой земли русской. Из последнего вы видите, что я представляю себе новгородца в Киеве или киевлянина в Чернигов- щине или на Волыни пришлым, одиноким человеком, каково бы ни было его положение дома. Обычное народное право, рассчитанное, как сказано, на определенную оседлость и союзность, на местный суд и местную расправу, их не охраняло. Расследование и кара за преступление производились в пределах земли- волости: «А изъ своего города въ чюжю землю свода нЪтуть; но такоже вывести ему послухи любо мытника, передъ кимъ же купивше. То истьцю лице взяти, а прока ему желЪти, что съ нимь погибло, а оному своихъ кунъ желЪти». Эта статья (48) III редакции Русской Правды сохранила, по-видимому, весьма архаическую черту: свод—способ розыска украденного и вора—действует лишь в пределах данной земли-волости, замирая на ее границе. Позднейшие списки добавляют: «дондЪже налЪзеть». Понимать ли это, как толкует Владимирский-Буданов, «пока не встретит в пределах своей земли продавца, у которого он купил краденую вещь», или тут неясный намек на позднейшую эволюцию, нарушившую строгую замкнутость земли-волости, не знаю.

В таком же положении, как изгои или пришлые люди, были по отношению к народному праву и княжие дружинники. Не говоря о том, что они по своей роли помощников и слуг княжих легко могли попадать в чужие земли, чуждые месту их оседлости, они часто бывали людьми со стороны, то иноплеменники, то иноземцы русские.

Задача определить правовое положение всех этих разнородных элементов выпала на долю княжеской власти. И она идет к той цели двумя путями: 1) распространяя на них общие нормы путем создания особых условий, с помощью которых это оказалось бы возможным, и 2) создавая новые нормы, по существу отличные от обычноправовых, народных. Князь берет на себя защиту людей, у которых нет обычноправовых защитников, и требует за них той же платы, какая требовалась «за голову» каждого «людина». Древнейшая редакция Русской Правды ставит рядом общую норму мести (т. е. убиения за голову), ограничивая круг мстителей членами ближайшего кровного союза: «Аще не будеть кто мьстя, то 40 гривенъ за голову». Отсутствие мстителя, указанное здесь, и ставит на очередь вопрос, на который отвечает перечнем или сводом отдельных примеров 3-я статья: 40 гривен за изгоя, за купца-гостя, за княжих чиновников и дружинников — гридя, ябетника, мечника. Что же такое названные тут русин и Словении? Я перевожу — киевлянин, новгородец, разумея их тут убитыми на чужбине, ходившими, например, для торговли, хотя не решаюсь настаивать на таком понимании. Во всяком случае, тут мы имеем лишь применение общей нормы к специальным разрядам лиц и III редакция Русской Правды знает 40 гривен платы за всякого людина (ст. 5).

Характернее II редакция Русской Правды, содержащая Устав князей Изяслава, Всеволода и Святослава во время их троевла- стия, т. е. до 1068 г. Она устанавливает повышенные вдвое виры — в 80 гривен за людей, находящихся под особой, личной защитой князя. Тут названы огнищанин, княжой тиун, княжой конюх старый у стада как обеспеченные 80-гривенной карой за голову, но III редакция, можно сказать с уверенностью, не исказила дела, говоря, что 80 гривен платятся вообще, если убит будет княжой муж или тиун княжой.

Таковы примеры деятельности князей, создававшей наряду с обычноправовыми особый «союз княжеской защиты, стоящий вне общегосударственного союза членов племени и построенный на совершенно иной основе» 1|(). Эта основа не взаимная порука и защита членов общины, а властная опека князя над теми, кого он берет под свою защиту.

Эта особая «княжая защита» — общеисторическое явление у всех европейских народов. Удвоенная и утроенная вира за лиц, состоящих под особой опекой конунга, — общая черта права германских народов. Общее явление и применение этой особой защиты к отдельным лицам, когда они по исключительности своего положения не могли быть охранены обычным правом. Останавливаться на этом не буду.

Отмечу теперь одно существенное для древнерусского быта социальное последствие возникновения того, что я назвал «союзом княжеской защиты». Из общества древнерусского выделялась группа лиц, стоящая вне общей связи и вне общей, обычноправо- вой юрисдикции. Стоящие под княжой защитой подсудны княжому суду. Не знаю, можно ли это назвать их судебной привилегией, как и то, следует ли называть повышенную виру княжих мужей их привилегией. Ведь в обоих случаях суть дела не в увеличении прав данного лица, а лишь в экстраординарной их защите, причем повышенная кара, шедшая в княжью казну, была привилегией князя, а не его мужей. Лишь косвенно создавалось для них преимущество социального значения, которое легло в основу развития из этого слоя и материально и юридически выделенной из общей массы населения аристократии.

Первоначально дело не в привилегированности, а в возникновении особого, если можно так выразиться, социального организма, сплоченного княжеской силой вокруг себя.

По составу эта среда «княжих людей» весьма разнообразна. Те элементы, которые мимоходом попадали в сферу действия княжой охраны, — приезжие купцы, иноземцы, — не представляют для нас интереса. Вира за них шла князю, а если не было под рукой их родни, то, вероятно, и головщина, как в польском праве; вероятно, их наследство шло князю, как в праве франкском, но все это предположения, которые основаны на одних аналогиях. Наши источники молчат об этом. Остается двор княжой — дружина в тесном смысле слова и отроки княжие, которых тоже можно зачислять в дружину, — среда, в которой, по-видимому, люди несвободного происхождения не были так резко обособлены от мужей свободных, чтобы возвышение их на княжой службе не могло быть путем к свободе и высокому положению. И рядом с двором княжим — население княжих сел.

Княжеское землевладение и княжое хозяйство слабо обрисованы в наших источниках, точнее, вовсе не обрисованы, а лишь указаны случайно, мимоходом. Уже приходилось упоминать о княжих стадах и табунах. Немало можно набрать указаний на княжие дворы и села. Домашнее и полевое хозяйство княжеское велось преимущественно на труде челяди, труде холопском, под надзором тиунов сельских, тиунов ратайных, тиунов конюших и рядовичей. Но в связи с вышесказанным особенно существенно отметить, что опекаемые княжой защитой изгои, прощеники селятся на княжой земле, входят в состав княжого хозяйства. В грамоте смоленского князя Ростислава 1150 г. князь дает церкви «прощеники с медом, и с кунами, и с вирою, и с продажами, и не надобе их судити никакому же человеку»; близ Пскова было село, называвшееся Пущеник; та же грамота дает церкви «село Дросенское со изгои и з землю», «село Ясенское. ..из землею и съ изгои».

Отмечу тут одну черту: прощеники и изгои дарятся церкви со всеми доходами, в том числе судебными, и переходят под юрисдикцию епископа. Князь дарит свое, и та юрисдикция, которую он дарит, — это юрисдикция не общего права, а его собственная, вотчинная. Это отчуждение прав князя, сложившихся внутри «союза княжеской защиты», стоящих вне сферы его государ- ственноправовых отношений к волости-княжению.

Теперь мы можем несколько расширить выставленные выше положения относительно дружины. Принимая общее заключение В. И. Сергеевича, что «народ составляет главную силу князей», я уже отметил, что князь, опираясь на свое «одиначество» с «вечевой общиной», имел и вне ее другую опору — в дружине. Но для правильного представления о положении князя в волости необходимо это суждение расширить, заменить другим, более широким. Дружина, в собственном смысле слова, лишь один из элементов той своеобразной организации, стоящей внутри волости, но вне народной общины, которая составляла самостоятельную опору того, что можно назвать общественным положением князя. Вся эта организация, состоящая из княжого двора и княжих сел, из княжой дружины, княжих отроков, челяди (челядь = люди; чел+ядь, как чел+век), людей княжих, несвободного и полусвободного населения княжих сел, не только окружала князя группой людей, дававших ему личные силы для развития его княжой деятельности, правительственной и военной, но также давала независимую материальную базу его общественному положению в особом княжом, по-позднейшему сказать, дворцовом хозяйстве. И вся эта организация с входившим в ее состав населением стояла, говоря современным слогом, вне обычноправового союза народной общины, вне государственной правовой организации государства-волости. Внутри ее действовало особое право, которое можно назвать по-позднейшему, вотчинным правом. Оно слагалось по аналогии с общенародным, но с теми изменениями, какие вызывались отличиями внутреннего строя «княжого общества» сравнительно с общиной народной.

Особенно яркий пример дает нам право наследственное. Оно вырастает исторически на основе единства владения. «Право наследства, — говорит Владимирский-Буданов, — возникает не из искусственного измышления, а коренится в совладении лиц, живущих в одном доме с наследователем, разделявших труды приобретения имущества и право пользования им» ш. На почве единства владения в двух сравниваемых нами социальных организмах вырастало в одном из них ограничение имущественных прав лица в пользу общины, семейной и соседской, в другом — в пользу князя. На одном принципе вырастало два разнородных порядка.

С другой стороны, объединенные на основе единства имущества или владения союзы были союзами защиты. И необходимо иметь в виду связь правонаследования с местью за убитого с правом получать и платить за него виру. Эта связь ярко выступает в германском праве. По Тюрингской Правде месть, плата за убитого и его земля переходят к одному и тому же лицу. По «Правде Салической» (tit., 60) — кто отрекается от родства, теряет faida, compositio, haereditas, sed hereditatem ipsius fiscus adquirat [участие в мести, в вергельде, наследстве, а его наследство поступает в фиск]. Разобраться в спорных вопросах древнейшей истории русского наследственного права можно, только имея в виду взаимную связь указанных сторон древнего быта.

Мы видели, что князь защищает своих людей двойной вирой. Естественно задаться вопросом, помогало ли «княжое общество» своему члену в уплате, например, головщины, если он совершил убийство? Ведь перед вервью стояла дилемма — либо выдать сочлена, либо платить за него. Такая же дилемма стояла перед господином холопа-преступника: если холоп совершит кражу, то по 57-й ст. III редакции Русской Правды господин, будь то князь, будь то боярин, будь то монастырь, платит вдвое истцу; ударит ли холоп свободного мужа, то господин может или выдать его, или уплатить 12 гривен, сумму, которая значительно выше обычной цены холопа: по-видимому, эти 12 гривен — штраф за невыдачу холопа, так как в вознаграждение обиженному, кроме того, полагалась гривна кун, если он не предпочитал получить удовлетворение личное: «бити и развязавше», а прежде — во времена Ярослава — даже убить холопа обидчика или взять холопа себе (судя по варианту Карамзинского списка).

Отношение князя к преступлениям своих свободных слуг не отмечено в наших источниках. Могу лишь привести рассказ Саги об Олаве, как он в Новгороде убил некоего Клеркона, и когда народ сбежался, требуя его смерти, княгиня приняла Олава под свое покровительство и готова была защищать его своими слугами. Князь примирил обе стороны и присудил плату за убийство, которую княгиня и уплатила, выкупив, таким образом, Олава от мести 220.

Связанные защитой и службой с княжим двором, дружинники стояли к князю и в особом имущественном отношении. След его остался в статье (119) Русской Правды о наследстве, которая в первоначальной редакции должна читаться так: «Аже въ боя- рехъ любо дружинЪ (=из первичного: аже въ дружинЪ?), то за князя задниця не идеть. Но оже не будеть сыновъ, а дчери возьмуть».

В нашем контексте Русской Правды противополагаются относительно наследства высшие слои княжих людей, называемые тут бояре и дружина, низшему их слою, который в Русской Правде фигурирует под названием смердов. Об их наследстве в Русской

Правде читаем: «Аже смердъ умреть (без детей), то задницю князю; аже будуть дщери у него дома, то даяти часть на нЪ; аже будуть за мужемь, то не даяти части имъ».

Толкование этих статей крайне спорно в нашей научной литературе. Но прежде чем касаться разногласий, я установлю свое толкование.

Прежде всего, о каком имуществе идет речь, когда оно называется «статок»? В старших текстах статок — имущество движимое: «и дворъ зажгоша, и статокъ его весь поимаша», — читаем в Ипат. летописи под 1190 г. Еще в Судебнике 1497 г. полное наследство описывается как «статок весь и земли» 221. Затем отмечу, что сама отрицательная форма статьи о боярском и дружинном наследстве вызывает представление, что перед нами отмена порядка, прежде бывшего обычным: наследство дружинника шло князю при отсутствии сыновей. Перед нами смягчение прежней нормы в пользу дочерей-наследниц.

Как на смягчение прежней, более суровой, нормы смотрит Павлов-Сильванский и на статью о наследстве смерда, считая ее первоначальной редакцией вариант, читаемый так: «Аже смердъ умреть, то задницю князю», и признавая допущение до наследства сыновей смерда уже новостью 222. Как бы то ни было, в обеих статьях перед нами особый порядок наследования, в котором обеспечены в известных случаях права князя, уже отодвигаемые в эпоху III редакции Русской Правды XII в. на задний план в вопросе о наследовании и бояр и дружины, но еще сохранившие силу относительно наследства княжих смердов.

Корень этого явления лежит в отмеченных выше особенностях положения дружины и населения княжих земель, которые ставили их вне общего правового строя. И мне уже пришлось указывать на черты германского (вестготского) права, характеризующие ограничение имущественных прав дружинника в пользу князя. Там они проявлялись в правилах, соблюдавшихся при выходе из дружины. Теперь приведу еще примеры, освещающие вопрос о наследстве дружинников, и возьму их из прав славянских.

У сербов бояре служилые назывались властели или властелины. И в Законнике Стефана Душана, царя сербского, читаем: «Каде умре властелинь, конь добр и оружие да се да цароу, а свита велика бисерьна и злати поиас да оузьме сын его, и да му царь не оузьме». И тут видим уступку в пользу бояр-дружинников. И далее: «А коли не има сына, но има дщерь, да има дьщи узети или продати или отдати свободно».

В Польской Правде XIII в., ст. 21 и 22, читаем: «Если умрет рыцарь, имеющий сына или двух или более, которые и получат наследство, то они должны держать мать свою в такой же части (власти), как была она прежде, пока она захочет оставаться без мужа. . . Если же муж не оставил сына, то жена владеет имением, пока остается без мужа; а когда она умрет, то наследство берет господин мужа; а если он оставил дочерей, то должен их господин пристойно наделить и дать столько вещей, как имела мать. . .

Также, если умрет крестьянин, не имея сына, то его господин берет его имущество. . . Оставил ли муж дочерей, их должен наделить, кто его наследство берет, сын ли его или господин» 223.

Все это варианты смягчения старого права в пользу сыновей, вдов, дочерей, но не далее. Аналогичные примеры можно, конечно, привести и из германского права. Но это завело бы нас слишком далеко.

Основные черты описываемого явления и так ясны. Перед нами следы эволюции, состоявшей в постепенном выделении личных и наследственных прав лиц свободных, но входящих в личную зависимость от князя, черты из истории особого княжого права. Немудрено, что источники не сохранили первоначальных норм, а дают лишь их изменения и смягчения. Обычное право подвергается записи и кодификации, лишь когда оно переживает ломку, кризис, и потому-то древнейшие памятники права содержат всегда почти смесь архаизмов с новообразованиями, а не стройные системы права.

Какое же право было общим рядом с этим особым вотчинно- княжим? Это непрерывное владение семейной общины, постепенно вырабатывающее понятие семейного наследования. Кто был наследником в эпоху Русской Правды, на это нам ответ дает древнейшая духовная грамота XII в., в которой завещатель новгородец Климент делит свое наследство между разными лицами. Главный наследник, кредитор Климента — Георгиевский монастырь, потому что «не было у мене ни брата, ни сыну» 224. Что касается судеб выморочного имущества по народному праву, то указание на его судьбу вижу в приведенном выше тексте из славянского перевода «Эклоги», вошедшего в наши Кормчие, где в числе наследников такого имущества назван «людской сонм»= соседская община. Такое толкование этого указания, как было отмечено, поддерживается и аналогиями западного права, и явлениями позднейшего общинного быта на Руси.

Итак, в соответствии дуализму князя и веча видим в древней Руси два социальных организма — народную общину и княжих людей, и две системы права — общенародное и княжое.

Что такое княжие люди, жившие под особым княжим правом, об этом уже было говорено. Я должен только прибавить несколько слов в пояснение термина, который я позволил себе употребить: «княжие смерды». Такого выражения вы в источниках не встретите. Это не цитата, а толкование. Дело в том, что нельзя понять статей о смердах Русской Правды Изяслава, Святослава и Всеволода Ярославичей, не признав, что тут речь идет о людях, зависимых от князя и стоящих под особой его опекой, мало того, имеющих определенное и особое отношение к княжому хозяйству,если взять эти статьи вместе со статьями о смердах III редакции.

Из этих статей о 117-й я только что говорил. Ее толкуют иначе. Сергеевич, Дьяконов, Владимирский-Буданов видят тут общий закон, а не специальное право.

Я бы затруднился найти пример более искусственного толкования текста, чем то, какое находим на 544—546 страницах «Лекций» Сергеевича. Прежде всего, он разрывает связь между 117-й и 118-й статьями, утверждая, что «нет ни малейшего повода их сливать». В первой дано «общее правило о судьбе выморочного имущества», а источник ее — византийское право, именно та самая статья «Эклоги», которая говорит, что при отсутствии наследника universum patrimonium fisco infertur [вся наследственная собственность поступает в фиск]. При этом Сергеевич для оценки рецепции этой статьи на Руси не принимает во внимание, что славянский перевод ее изменил, передав слово «fiscus» тремя понятиями: церковь, «царское сокровище» и «людской сонм». Вторую половину постановления Русской Правды о наследстве смерда Сергеевич не только произвольно отрывает от первой, но и толкует как признание за дочерьми права на часть наследства, равную части братьев! Владимирский-Буданов не разрывает тесно связанных статей 117 и 118 и не игнорирует антитезы смердьего и боярского наследства. Он видит «простой и ясный смысл статей Русской Правды в различении порядка наследования в классе бояр, боярской дружины и людей, с одной стороны, и в классе смердов — с другой» пз. Эти два класса определяются им как класс городской — разных слоев, с одной, и класс сельский, с другой стороны. Смерды — это все сельское население, а особенность их наследственного права объясняется тем, что «земли общинные считались государственными, и смерды, населявшие их, были смердами князя» 1И. Так и Владимирский-Буданов приходит к понятию «княжого смерда», но расширяет его на все свободное сельское население древней Руси. Тут нет насилия над текстом, но имеется крупное нарушение исторической перспективы. Положение князя, подобное рисуемому Владимирским-Будано- вым, сделало бы совершенно непонятными значение веча и его власть над ополчением земли. Будь вся земля и все смерды в руках князя, его власть была бы несоизмеримо сильной сравнительно с силой городской общины. То «окняжение» всей земли и обращение всего населения в подвластное непосредственно князю, какое вносит Владимирский-Буданов в Русскую Правду, — явление позднейшее, созданное удельным периодом.

Обратимся к другим статьям о смерде. И прежде всего к 14-й (во II редакции= 103-й III редакции). «Илисмердъумучать, а безъ княжа слова, за обиду 3 гривны. А въ огнищанинЪ и въ тиунЪцЪ и в мечницЪ 12 гривнЪ». Слово «мука» в старой письменности употребляется в значении «наказание». Так, последняя статья (135) Карамзинского списка Русской Правды говорит: «Оже утя- жутъ въ мукЪ, а посидить у дворянина, 8 ногат за ту муку». И следует принять для данного текста толкование Владимирского- Буданова: мука — самоуправный суд (арест, наказание) 2 . Тут незаконна та мука, которой смерд или княжой человек подвергнуты без княжого слова. Князь тут защищает не столько их, сколько неприкосновенность своей юрисдикции над ними. Это особенно ясно, если прочесть эту статью так, как находим ее в III редакции (ст. 103). Правда, тут текст испорчен непонятным началом: «аже смердъ мучить смерда безъ княжа слова» (in verbo regis), но ценно, что идет дальше: «. . .то 3 гривны продажи, а за муку гривна кунъ; аже огнищанина мучить, то 12 гривенъ про- дажЪ, а за муку гривна (кун)». 3 гривны и 12 гривен шли князю за нарушение его права судить смердов и огнищан, а сами потерпевшие получали одинаково по гривне. Это установление, по сути дела, совершенно параллельное 80-гривенной вире за княжих мужей. Вот почему и волхвы в известном рассказе требуют «княжого слова»: «Стати нама пред Святославомь, а ты не можеши створити ничтоже», — говорят они Яну Вышатичу 226.

Остаются две статьи. В одной (9=56) читаем таксу за скот, которую III редакция называет «уроци смердомъ, оже платять князю продажу». Урок — вознаграждение потерпевшему, например, от кражи. Продажа — уголовный штраф. Перевод будет такой: «таковы назначаемые взыскания смердам, подсудным князю». При краже скота продажа 3 гривны 30 резан, а урок — по расценке. Тут записана практика суда княжого в среде смердов. Эта статья особого интереса не представляет. Остается наиболее спорная и трудная статья 7 ( = 16), которая читается различно: либо «а въ рядовицЪ княжи 5 гривенъ, а въ смердьи въ холопЪ 5 гривенъ», либо «а въ смерде и въ холопЪ 5 гривенъ». Как ни читай, трудность толкования остается. При первом чтении равенство платы за княжого рядовича и за смердьего холопа плохо вяжется с повышенной охраной всего княжого. При втором непонятно уравнение смерда, свободного человека, платящего князю продажу, с холопом, которого князь продажею не казнит, «зане» есть не свободен. Третьим стоит рядович или рядовник — в той же цене. Это слово Сергеевич толкует — рядовой раб 115. Такое значение этимологически возможно, но старыми текстами не подтверждается. Рядович княжой — помощник тиуна. «Не держи села близ княжа села, — советует Даниил Заточник, — тиун бо его яко огнь трепетицею накладен, а рядовичи его яко искры». «А сотским и рядовичем без наместника и посадника не судити», —постановляет договор новгородцев с князем . Не ясно ли из этих текстов, что рядович не рядовой холоп, а помощник тиуна по уряженью работ и управлению княжой челядью? В таком случае несомненным представляется, что 5 гривен взимаются по нашей статье за лиц разного положения.

Но что такое эти 5 гривен? Прежде всего, сумма эта стоит в ряду княжих доходов. Но это, конечно, не цена за голову смерда, не вира и не продажа. Смерд — свободный человек, и мы должны исходить из того, что вира за него 40 гривен или, по крайней мере, головщина равна этой сумме116. Сорок—но не более. Хотя мы ставим смерда в то, что назвали «союзом княжой защиты», но нет никаких оснований приписывать ему повышенную виру. По-видимому, наиболее соответствующее понимание текста сведется к признанию, вместе с Владимирским-Будановым, что 5 гривен эти — «вознаграждение князю за нанесенный ему убыток по равной оценке всякой рабочей силы», что не исключает обычного взыскания 40 гривен за свободного, как и — согласно статье 116 III редакции — 12 гривен продажи за убитого без вины холопа; эти 5 гривен не уголовная кара, а «урок»

Смерд — необходимый элемент княжого хозяйства. Это сближает его с теми изгоями, прощениками, пущениками, о которых речь была выше.

Мы стоим тут перед весьма важным социально-экономическим явлением выделения среди массы сельского населения особой части, стоящей вне обычного склада отношений, выделения из массы земель части, состоящей в особом от обычного владения и под особой новой формой эксплуатации. В XI—XII вв., когда под напором степной силы русская жизнь все больше замыкалась в лесном пространстве, когда по необходимости сузился размах русской колонизационной и завоевательной силы, пришлось восточному славянству подобраться, сконцентрироваться на более определенной территории, осесть на ней плотнее. Пришлось приступить к более усиленной разработке местных богатств природы, завоевывать у нее новые и новые участки почвы, занимая лежавшие впусте пространства, отнимая их у леса. Начался процесс внутренней колонизации.

И в этом деле наряду с разрастанием починков, исходящих от общин сельского населения, более гибким и предприимчивым, лучше вооруженным и силами организующими и средствами материальными оказалось княжое хозяйство, с одной стороны, и хозяйство опиравшихся на князя церкви и боярства — с другой. Развившаяся в этом направлении частная предприимчивость названных сил рано переросла условия ведения хозяйства руками несвободных слуг — челяди и холопов. Потребность в рабочих руках привела к пользованию трудом полусвободных людей — выражение, которым обыкновенно характеризуют двойственное положение людей, у которых правовое положение лично свободных и полноправных соединялось с экономической зависимостью живущих на чужой — необщинной — земле и работающих в чужом хозяйстве. Эта экономическая зависимость связывалась для них с особой опекой и защитой, с особой подсудностью, ставила их под власть особого права. Так возникал особый разряд полусвободных зависимых людей, стоявших между холопами-рабами и свободными членами народной общины. Личный состав этого класса набирался преимущественно из лиц, вышедших из тех или иных обычноправовых состояний. Это либо вольноотпущенники, вышедшие из холопства, либо свободные люди, ищущие защиты и обеспечения вне круга обычноправовых союзов под властью сильных людей и в составе крупного хозяйства.

Начало княжой защиты, княжого покровительства было средством привлечения этих элементов в круг княжого хозяйства и княжого права.

Явление это широко распространено по всей Европе. Во Франции XI в., в лесных пространствах, требующих расчистки, видим множество новых починков, сел, где живут и работают так называемые hospites — пришельцы, полусвободные держальцы участков во владении крупных землевладельцев. Это колонизационное движение столь сильно, что мы слышим жалобы на запустение старых, давно насиженных поселений. В Польше тот же элемент чужаков в селе, присельников, состоявших обычно либо из отпущенников, либо из младших членов семей, вышедших на новые места, называется в латинских источниках тем же термином hospites, а по-польски lazegi (вольные, гулящие люди). Это наши изгои или смерды на княжой земле, два главных элемента внутренней колонизации XI—XII вв.

Таков запас рабочих сил, направленных на расчистку новин, на пользу вновь возникавшего крупного хозяйства и крупного частного (т. е. стоящего вне обычноправовой народной организации) землевладения.

Наряду с княжим мы знаем два вида этого землевладения — церковное и боярское. О церковном мне уже приходилось говорить. Оно возникает рано. Печерский монастырь владеет селами уже вскоре после своего основания в XI в., как видно из Несторова Жит.ия св. Феодосия (в «Патерике»). Источником церковного землевладения были пожалования князей и вклады других лиц. Так, в Ипат. летописи под 1158 г. читаем, что князь Ярополк Изяславич дал Печерскому монастырю «всю жизнь свою Небль- скую волость и Деревьскую и Лучьскую около Киева». Был у Печерского монастыря двор и в Суздале с церковью св. Дмитрия и с «селы» — дар митрополита Ефрема И7. Первая дошедшая до нас жалованная грамота на землю 1130 г. — грамота Мстислава Мономашича Юрьеву монастырю (новгородскому) на село Буицы с данию, с вирами и с продажами 229. Эта грамота, как и приведенные выше тексты грамоты Ростислава смоленской епископии 1150 г. и церковных уставов, свидетельствуют, что предметом пожалования были земли с населением их и с административно-судейскими правами и доходами над этим населением зависимых людей.

На другой способ расширения монастыря указывает упомянутая уже духовная новгородца Климента (игумен Варлаам Юрьевского монастыря, ум. в 1270 г.). Климент взял в долг у монастыря 20 гривен серебра и за то дает монастырю «два села съ обильемь и съ лошадьми и съ борътью и съ малыми селищи, и пьнь и колода — одерьнь». Тут первое известие о денежных операциях монастырей, сыгравших столь крупную роль в развитии монастырского землевладения в следующие века. Далее духовная дает еще черту существенную: Климент «приказывает игумену Варлааму и всей братьи» свою жену, которой завещал двор свой городской и часть другого имущества с тем, чтобы она постриглась, а монастырь бы ее обеспечил на безголодную жизнь, а если не пострижется, то наделил бы меньше. Тут пример приказывания монастырю под опеку, закладывания за монастырь лиц, ищущих опеки.

Учесть размер монастырского и вообще церковного землевладения в домонгольский период по нашим отрывочным данным не представляется возможным. Можно только повторить с Милютиным, что церковь «к началу XIII в. успела уже сосредоточить в своих руках довольно значительное земельное богатство».

Важнее подчеркнуть характер социально-политического властвования, связанный с этим землевладением. Население церковных имений подчинено церковным властям, они судят его своим судом, собирают с него княжие доходы. Князь, его бояре, его администрация не вмешиваются в управление «церковным обществом». Оно обособлено в особый организм, стоящий вне народной обычно- правовой организации, как и общество княжое. И таким оно остается на ряд веков, хотя с усилением княжеской власти эта иммунитетная автономия церкви несколько ограничивается. Древнейшее содержание этих иммунитетов шире: всякий суд над церковными людьми принадлежит церковным властям, а дела между ними и сторонними людьми судит «обчий» суд из представителей духовной и светской власти. Позднейшие тексты вносят уже оговорку: «развее татьбы съ поличнымъ, таже и душегубле- ния, то судити съ моимъ судьей княжимъ, а в иные дела никакоже моим не вступатися».