Древняя Русь

Образование Киевской Руси

ПЕРЕХОД ОТ ПЛЕМЕННОГО БЫТА К СТРОЮ ЗЕМЕЛЬ-КНЯЖЕНИЙ

Представления о так называемом племенном быте относятся ко временам «доисторическим» или, точнее, согласно с терминологией французских археологов, «протоисторическим», т. е. таким, о которых имеются при отсутствии местных «исторических источников» свидетельства иностранных писателей. А как только восточное славянство выступает на свет истории, уже организованное в политической форме Киевской Руси, перед нами картина такого строя народной жизни, который ничего общего с племенным бытом не имеет. Страна, занятая восточными славянами, разделена на ряд «земель»; каждая из этих «земель» тянет к одному главному своему городу, составляя его «волость», а все земли вместе объединены в один сложный политический организм под главенством Киева.

Вопрос о том, как представить себе процесс перехода от древнейшего племенного быта к историческому строю городовых земель-областей, труднейший в истории древней Руси. Все попытки вывести второе явление из первого в виде органической эволюции не дают никакого результата и обречены на неизбежную неудачу. Городские волости-земли явились на развалинах племенного быта, не из него выросли, а его разрушали. Попытка Костомарова подвести под деление Киевской Руси на земли этнографическую (племенную) основу не имела успеха и тем более безнадежна, если согласиться с середонинской критикой самых представлений о древнерусских племенах94. Наши историки единодушно признают, что городские волости-земли чужды такого этнографического основания, а построены на ином: на властвовании и господстве главного города над землей, стало быть, на связях политических и экономических. Для проблемы о происхождении городских волостей основной вопрос в определении приоритета фактора экономического или политического в их образовании и тех сил, какие их создавали.

Для ориентации в этом вопросе удобно начать с некоторой историографической справки. Стройную теорию «торгового» происхождения городских волостей построил Ключевский. Общая схема этого построения такова. «Днепр, — пишет Ключевский, — потянул славянских поселенцев к черноморским и каспийским рынкам. Это торговое движение вызвало разработку естественных богатств занятой поселенцами страны. . . Лесная полоса своим пушным богатством и лесным пчеловодством (бортничеством) доставляла славянам обильный материал для внешней торговли. С тех пор меха, мед, воск стали главными статьями русского вывоза; с тех пор, при хлебопашестве для себя или с незначительным вывозом, началась усиленная эксплуатация леса. . .» Таково одно из экономических следствий расселения восточных славян по русской равнине. Второе следствие: «,,Повесть о начале Русской земли" не помнит, когда возникли города Киев, Переяславль, Чернигов, Смоленск, Любеч, Новгород, Полоцк. . . Довольно беглого взгляда на географическое размещение этих городов, чтобы видеть, что они были созданы успехами внешней торговли Руси. . . Возникновение этих больших торговых городов было завершением сложного экономического процесса, завязавшегося среди славян на новых местах жительства». Процесс этот так изображен у Ключевского: он первоначальное расселение славян представляет в виде ряда одиноких укрепленных дворов (по-видимому, вне всякой их связи в соседские общины-верви, а тем более в какие-либо более широкие организации); далее, с развитием торговли среди этих однодворок возникли сборные торговые пункты — погосты (для гостьбы-торговли); погосты, мелкие сельские рынки, тянули к более крупным рынкам, которые выросли на особенно бойких торговых путях. Эти «более крупные рынки» — древнейшие города. Как упомянуто было, весь этот «сложный экономический процесс» В. О. Ключевский относит к VIII в.95 Конечно, это только схема. Не надо упускать из виду, что ряд вопросов русской истории изложен Ключевским лишь в общем курсе. А всякий общий курс неизбежно дает схематическое: обобщение, обычно упрощая его ради задач педагогических — ясности и доступности изложения. Схема Ключевского дает изображение ряда моментов как бы в хронологической последовательности: однодворки — погосты — города. Но стоит немного подумать, чтобы понять, что это не хронологическая, а логическая последовательность моментов эволюции.

 Ведь побудительной силой группировки однодворок вокруг погостов, а погостов вокруг городов был отклик восточнославянского народного хозяйства на требования внешней торговли. Недаром Ключевский само промысловое хозяйство признает следствием этих требований: «Торговое движение вызвало разработку естественных богатств». А требования торгового движения, которое шло по торговым путям, ранее всего предъявлялись в более крупных центрах торгового обмена, тех, что стали городами. Спрос городских рынков — исходный пункт для воздействия «торгового движения» на «мелкие сельские рынки», а через них и на хозяйство однодворок. Самые лесные промыслы, конечно, и возникли и существовали с незапамятных времен вне связи с «торговым движением». Оно могло их оживить, усилить, развить, но не «вызвать». Кроме того, само торговое движение на Восточно-Европейской равнине не возникло после расселения восточных славян, а они в него втянулись по старым, давно приложенным путям, за которыми было вековое прошлое. Слишком отвлеченно и схематично и представление, что все общественные связи славянства сплошь возникают по расселении словно заново. Восточное славянство как-никак прожило немало в прошлой племенной жизни «общерусской» и «общеславянской». В новых условиях, по расселении, конечно, немыслима идиллия «однодворной» жизни вне соседских сношений и связей, которые к тому же подсказывались и традициями прошлой племенной жизни. Общеславянские, даже «общеарийские» черты общин — не только семейных (задруг), но и соседских (вервей) или родовых (братств) — не позволяют говорить о таком начале ab ovo [с яйца, т. е. с самого начала] процесса образования элементарнейших общественных союзов у каждого славянского племени порознь.

 В. О. Ключевский, очевидно, и сам придавал своему построению значение не исторической, а логической схемы, так как он ее и не пытался согласовать, например, с им же утверждаемым фактом существования у восточных славян издревле племенных княжений, которые и не укладываются никак в эту схему. Однако Ключевский сам ставит ее изображением определенного исторического момента, который относит к VIII в. (предположительно), но это, по-моему, скорее черта литературного изложения в знаменитом «Курсе русской истории», чем подлинно исторической конструкции. Ведь «литературности» в этом курсе вообще много.

Те — очень немногие — известия иностранных писателей, которые говорят что-либо о характере древнерусской торговли, вызывают совсем иные представления о ней для времени даже позднейшего, чем VIII век. Араб Ибн Русте, пользовавшийся источником второй четверти IX в. (по Вестбергу), изображает активными носителями этой торговли скандинавов, засевших в крепком пункте, откуда они подчиняют себе славян, добывая от них в виде дани и военной добычи «полон» и «полезные предметы» — материал для торговли вниз по Волге рабами, мехами, медом, воском. Сопоставим с этим рассказ Константина Багрянородного на сто лет позднее. Константин последовательно различает русь и славян, разумея под русью «варягов-находников» нашей летописи. Эта русь сидит по городам — в Новгороде и Смоленске, Любече и Чернигове, Вышгороде и Киеве. Эта русь каждое лето — в июне месяце — спускается вниз по Днепру к сборному пункту Витичеву, организуя тут караван ладей-однодеревок для поездки с товарами в Болгарию и Византию. Однодеревки-ладьи русь снаряжает так: покупает у славян, платящих ей дань, выдолбленные колоды и снаряжает их веслами, уключинами и другими снастями. О происхождении товаров Константин говорит: «Когда наступает ноябрь месяц, выходят их князья со всеми руссами из Киева и отправляются в полюдье, а именно в славянские страны тивер- цов, дреговичей, северян и остальных славян, которые платят дань руссам; они кормятся там в течение целой зимы, а когда в апреле месяце лед на Днепре опять проходит, спускаются в Киев; затем приобретают, как было сказано выше, свои однодеревки, снаряжают их и отправляются в Византию» 96. Какой огромный регресс пришлось бы предположить к началу IX в., если признать для VIII в. картину развитого торгового быта с крупными центрами, мелкими поселками-рынками и развитой внутренней торговлей, которая скупкой товаров у мелких промышленников-однодворцев создает весь материал для «русского вывоза».

Нельзя, кажется, не признать, что ближе к исторической действительности та характеристика древнерусской торговли, какую дает Рожков в своем «Обзоре русской истории с социологической точки зрения». «Внешняя торговля того времени, — пишет Рожков, — характеризовалась двумя отличительными и имеющими первостепенную важность чертами: во-первых, торговая деятельность была занятием исключительно одних общественных верхов, князей, их дружинников и небольшой группы состоятельных горожан; масса же населения не принимала в ней никакого участия, потому что не продавала, а отдавала даром, в виде дани, продукты охоты и пчеловодства; во-вторых, внешняя торговля не затрагивала в действительности и настоятельных, насущных, необходимо требовавших удовлетворения потребностей даже этих, руководивших ею, высших классов населения: все необходимое они получали натурой, отправляя на внешний рынок лишь избыток и выменивая там только предметы роскоши» . Словом, древнерусская торговля по внутреннему характеру своему является прямым продолжением той торговли, какую греки вели с северными варварами со времен Геродота, и носит обычные черты торговли культурных народов с малокультурными племенами, будь то тюркские кочевники или оседлые звероловы и пчеловоды «скифского» севера. Свидетельства Ибн Русте и Константина Багрянородного ведут, скорее, к представлению, что земли-волости и сами сложились и стали служить «торговому движению» между Русью и Византией вследствие своего подчинения власти, засевшей в городах, и что Сергеевич прав, говоря: «Сила, создавшая такую власть, должна была выйти из города» 98. Из города строили новые политические и экономические силы древнерусскую «землю», а не выросла она «органически» из однодворок.

Весьма искусственно у Ключевского и то промежуточное звено, какое он ставит между городом и однодворками, — погост. Два слова о самом слове. «Погост» — слово не общерусское, а специально новгородское, северное. В. О. Ключевский считает погост «малым рынком», производя его от «гостьбы» — торговли. Но ведь не всякая торговля — гостьба, как не всякий купец — гость. Гость — приезжий купец из чужой земли или ездящий с товарами по чужим землям, и гостьба — крупная торговля на вывоз. Мелкую деревенскую торговлю по «мелким рынкам» гостьбой не называли. Само коренное родство этих слов несомненно, но семасиологически, по значению, они друг другу чужды. Каково основное и первоначальное значение слова «погост»? «В лЪто 6455 иде Вольга Новугороду и устави по МьстЪ повосты и дани и по ЛузЪ оброки и дани; и ловища ея суть по всей земли, знамянья и мЪста и повосты» ". Связь «погоста» с данью придает ему характер не местного рынка, а административного пункта. Торговые поселки в Новгородской земле назывались не погостами, а «рядками», и торговые люди не были связаны с погостами: купец пойдет в свое сто, а смерд в свой погост, — читаем в новгородских грамотах 10°. Под 1071 г. Повесть временных лет изображает, как княжой муж Ян Вышатич ездит по земле «дань емлюще», для чего останавливается в погостах 101. Еще в XVI в. ясно финансово-административное значение погоста; слово это даже означает иногда какие-то платежи: «ни погоста им не платити, ни в черный бор не тянути», — говорит жалованная грамота 1504 г.33 Соловьев и Срезневский метко определили погост как стан, становище, место остановки князей (или их мужей) во время объезда земель (полюдья) 34.

В итоге — если и возможно построить «торговую» теорию происхождения древнерусских городов и городских волостей- земель, то совсем в ином смысле и направлении, чем это делает Ключевский. Торговое движение в восточноевропейской Руси выступает, по данным арабских и византийских источников, прежде всего как мотив энергичного стремления варягов, точнее, скандинавов, которых в славянской среде называли то русью, то варягами, к поволжским, прикаспийским и черноморским рынкам. Умалять значение скандинавского элемента в судьбах Восточно-Европейской равнины не приходится, особенно ввиду его широкой, общеевропейской бурной деятельности в IX—XI вв., которая была очерчена ранее.

Это умаление явилось в русской историографии следствием слабого внимания к «варягам» самим по себе, окрепло отчасти под влиянием псевдопатриотических тенденций, видевших в таком умалении роли иноземных «находников» в истории славянства защиту своего национального достоинства и самобытности, и вошло, в конце концов, в состав историографической традиции, содержание которой не всегда соответствует «установленным результатам научной работы». Этой особенности историографической традиции еще придется коснуться по поводу вопроса о «варяжском влиянии» в древнерусской жизни. Не вижу оснований отделять вопрос об образовании городских областей от вопроса о появлении в восточнославянской среде варяжских княжеств. А для этого последнего у нас сколько-нибудь определенные данные имеются для Киева, с несомненными, не очень глухими указаниями на Новгород.