Кто такие смерды в Древней Руси

 

Право в Древней Руси 10-12 веков

 

 

Кто такие смерды в Древней Руси

 

 

 

Сложный и спорный вопрос о древнерусских смердах неотделим от общей темы этого очерка, посвященного характеристике сил, на которые опиралось личное и не зависящее от вечевой общины положение и влияние князя в земле-княжении. Выше уже приходилось касаться некоторых данных относительно смердов  . Не повторяя того, что там отмечено, остановлюсь прежде всего на толковании статей Русской Правды о наследстве смердов.

 

Надписание этих статей— 117-й и 118-й — Пространной Правды в разных списках различно. Одно, «о задницЪхъ», может быть отнесено ко всем следующим статьям, трактующим о наследстве, другие, «аже умреть смердъ», «о смердьи статкЪ», «о смердьи задници», выделяют тему ближайшего текста двух статей. А гласит он так: «Аже смердъ умреть (без дЪти, безажю), то задницю князю (то князю задница); аже будуть дщери у него дома, то даяти часть на нЪ; аже будуть за мужемь, то не даяти части имъ».

 

В этом тексте М. Ф. Владимирский-Буданов видит privile- gium odiosum [печальное преимущество] в порядке наследования смердов, отличающее его от того, какой существовал для бояр и «людей»  .

 

В. И. Сергеевич, предпочитая и тут чтение списка Дубенского («аще смердъ умреть безажю, то князю задница»), признает это положение общим правилом о судьбе выморочных имуществ, отрицая связь между ним и следующими словами о «части», даваемой дочери  .

 

Оба мнения имеют предшественников. Общим законом о выморочности считал статью о смердах П. П. Цитович 295, 60, из личной зависимости смердов выводил права князя на их наследство В. Н. Никольский 296'61.

 

Существенные различия встречаются в понимании не только взаимного отношения наших статей и широты их значения, но и самого их смысла. Идет ли речь при «безатщине» смерда об отсутствии у него сыновей или детей обоего пола? Что такое «часть» незамужней дочери?

 

Рассматривая статью о дочерней части как независимую от условий выморочности, В. И. Сергеевич признает ее противоречащей ст. 125: «аже будеть сестра въ дому, то той задницЪ не имати, но отдадять ю за мужь братья, како си могуть». Противоречие в том, что ст. 125 отрицает за дочерью право на часть в наследстве, а 118-я, по мнению В. И. Сергеевича, вводит «византийское начало», назначая дочери часть, равную части братьев, подобно тому как ст. 123 говорит о части жены, равной, по тому же толкованию, части детей.

 

Толкование В. И. Сергеевича насилует текст. 123-я статья ясно говорит о жене, что она не участница в наследстве мужа: «а задница ей мужня не надобЪ», но предоставляет ей иные права: «на ню часть дати (Кар.: „а у своихъ дЪтей взять часть"), а что на ню мужь възложить (възложилъ) тому же есть госпожа». Часть, взятая у детей, и полученное от мужа   стоят отдельно от «задници мужней», не входя в ее состав. То же надо сказать и о дочерней части, следуя правильному приему В. И. Сергеевича, сопоставляющего ст. 118 и 123 для выяснения, что тут разумеет Русская Правда под «частью». Добавлю, что в том же значении употребляет это слово ст. 122, говоря, что наследство идет «всЪмъ дЪтемъ, а на самого часть дати по души». Часть — не доля законных наследников, а выдел из имущества известных средств для специальной цели: наделения вдовы, дочери или вклада на помин души. Размер ее не определен в Русской Правде; вероятно, он и не был безусловно определен обычным правом: «како си могуть» ст. 125 равносильно этому понятию «часть даяти на нЪ», «на ню часть дати»  . В Русской Правде нет тут противоречия, ее составитель понимал, что пишет, разумея под «частью» дочери или матери-вдовы долю движимого имущества, выделяемую им из общей массы наследства, переходящего либо к князю как выморочное, либо к сыновьям-наследникам.

 

Такое толкование делает неизбежным признание имущества смерда выморочным при отсутствии у него сына. Этому не противоречат даже те списки, которые говорят: «аще смердъ умреть без дЪти», так как продолжают: «аще будуть дщери». Тут шероховатость терминологии легко объясняется, если принять мнение В. И. Сергеевича, что «безъ дЪти» явилось толкованием устарелого древнейшего чтения «безажю».

 

При таком понимании статей о смердьем наследстве перед нами встает аналогия их со статьями о наследстве бояр-дружинников. Но там право князя на безатщину княжого мужа представлялось естественным объяснить из особенностей всего строя дружинных отношений, выросших из такого исторического корня, как княжой двор — огнище. Но как могло возникнуть право князя на безатщину смерда, умершего без сына-наследника?

 

В. И. Сергеевич дает простой ответ. Речь, по его мнению, идет о смерде как подданном, смерде в широком смысле слова и о праве князя на всякое имущество, оказавшееся выморочным в земле-княжении. Это заимствованное византийское право, именно то, какое формулировано в Эклоге: «si defuncti ne uxor quidem extat, tunc universum ejus patrimonium veluti cujus riullus extat heres, fisco infertur» [«если у покойного нет жены, тогда вся его собственность передается фиску, как будто нет никакого наследника»]. Но если тут заимствование из Эклоги, то весьма свободное. Эклога выморочным признает имущество, на которое «nullus extat heres» [«нет никакого наследника»], а под наследниками, о которых речь идет непосредственно выше, разумеет не только нисходящее потомство, а кровных^родственников вообще, при отсутствии которых допускает переход к вдове половины наследства, обращая другую половину в пользу фиска 2"; а если и жены нет, то все наследство идет фиску.

 

Что же взяла Русская Правда из Эклоги? Только самое понятие «fisco infertur» [«передается фиску»], отождествив фиск, «царское сокровище» славянского текста, с князем? Да и текст Эклоги, который мог быть под руками русских книжников, дает не то, что давал оригинал: «аще ли не жены будетъ умершему, и тогда все имение его или апостольская церковь или царское сокровище или людский соньмъ да прииметъ» 00. По этому тексту не всякое выморочное имущество шло в казну, рядом с князем стоят церковь и еще «людский соньмъ», введенные славянским переводчиком, видимо не знавшим общего права князя на выморочные имущества. Славянская Эклога не могла подсказать князьям русским притязания на такие наследства-безатщины, и едва ли есть повод искать в статьях о них византийского начала.

 

Отклоняя византийское заимствование, которое само по себе ничего бы не объяснило в данной черте — не текста, а правового быта, остаемся перед открытым вопросом о происхождении княжого права на выморочное наследие смерда и отношении этого права к порядкам выморочности имуществ боярских или из- гойских.

 

Объяснить происхождение этого права значит найти те отношения, которыми обусловлен переход имущества при отсутствии кровных наследников к князю. Первый вопрос, который следует поставить: могут ли быть указаны такие отношения князя к населению, на выморочные имущества коего он имеет право, которые сами по себе объяснят возникновение этого права? Только отрицательный результат подобных разысканий даст основание предполагать в этом праве искусственное учреждение, например заимствование со стороны.

 

«Право наследства, — читаем у М. Ф. Владимирского-Бу- данова  , — возникает не из искусственного измышления, а коренится в совладении лиц, живущих в одном доме с наследодателем, разделявшим вместе труды приобретения имущества и право пользования им». Таков, действительно, исторический корень права наследства в частных имуществах, семейных: общность огнища и хозяйства. Но таков же, как мы видели, один из исторических корней права вождя дружины на наследство дружинника-огнищанина; его же можно отметить в праве князя или церкви на наследство вольноотпущенника-изгоя: принадлежность последнего к чужому хозяйству. Но таков лишь один из корней, на которых вырастает право о выморочных имуществах. Другим является защита.

 

Древние кровные союзы не только семейные и трудовые общины; они также союзы защиты. И возникновение права наследства связано не только с общностью дома, труда, хлеба и имения; оно связано также с правом и обязанностью взаимной защиты. Эту последнюю черту встречаем и в западном и в русском средневековом праве. Связь права наследования с местью за убитого, с правом получать за него виру известна по варварским правдам  . То же находим и в литовско-русском праве, где права на наследство и на головщину подчинены одним и тем же нормам  . Представление об этой связи, столь естественной в организации каждого огнища, в том числе и княжого, пополняет существенной чертой характеристику как дружинных отношений, так и положения людей зависимых, в которых начала бытовой связи неотделимы от охраны и защиты по отношению к третьим лицам и общинам.

 

Гирке   сделал попытку объяснить возвращение выморочного имущества роду-племени (Sippe) помимо предположений о доисторическом родовом хозяйстве как следствие защиты и опеки племенного союза над отдельными членами, признавая, однако, и другой момент: уничтожение обособленного владения с превращением той семейной общины, ради которой оно существовало  . Между теми же двумя моментами — началом защиты и опеки или верховного права на территорию — колеблются объяснения права князя на земельные выморочные имущества. В этом вопросе о выморочных землях наиболее распространенным можно назвать мнение, что право на них князя выросло из презумпции, что ему принадлежит вся территория. Рихард Шрёдер   так объясняет ограничение франкским правом наследования салических земель, переходивших при отсутствии мужского потомства к королю: к тому же выводу пришли историки чешского права Челяковский  '68 и Калоузек  '69. Теорию эту, соблазнительную по простоте и ясности, нелегко, однако, согласовать с фактом, что, например, в германском праве королю шли земли выморочные, лишь оставшиеся после крупных владельцев, военного класса, а крестьянские переходили к соседской общине  . Одно это обстоятельство должно бы заставить исследователей искать объяснения изучаемого явления на ином пути: не в отношениях князя к территории, а в отношениях его к тому разряду владельцев и имуществ, какие имеет в виду княжое право на выморочные имущества, притом не только земельные, но прежде всего движимые (статки).

 

Еще труднее приложить эту теорию к русским древностям. У нас нет основания даже предположительно говорить о воззрении на древнерусского князя как на владельца всей земли в X—XII вв. К тому же Русская Правда именно относительно смерда говорит не о земле, а о «статках» выморочных. И ответа на свой вопрос можем искать лишь в положении смерда по отношению к князю.

 

В наших источниках нет никаких указаний на то, чтобы в древней Руси общинные земли считались государственными; нет основания вводить эти понятия в характеристику древнерусского быта. Если мы позднее встречаем «смешение частного права с государственным» и представление о «земле великого князя», на которой только пожни и пахоты населения, то задача историка — найти в древнем периоде явления, обусловившие и подготовившие эти позднейшие понятия и отношения. Переносить на всю древнюю Русь наблюдения, получаемые от времен удельного строя или порядков новгородских, псковских, времен расцвета своеобразного уклада жизни севернорусских народо- правств, не значит разрешить эту задачу. И прежде всего нет у нас оснований строить объяснение положения смерда на отношениях поземельных. С одной стороны, свидетельства о смердах не говорят о том, чтобы они сидели на княжой земле, с другой — свидетельства о княжих дворах и селах, грамоты о даровании земель духовенству не указывают смердов на землях княжеских. Не в поземельных, а в отношениях властной опеки зависимости, с одной стороны, и повинностей — с другой, корень нашего вопроса.

 

Разрешение его представляет трудности почти непреодолимые. Вопросу о древнерусских смердах суждено, по-видимому, оставаться крайне спорным — надолго, быть может навсегда. Причина тому в скудости данных, какими располагаем: несколько случайных упоминаний в летописи да тексты Русской Правды. Позднейшие источники почти ничего не дают: они сводятся к редкому упоминанию о смердах в грамотах западнорусских, столь же исключительному, как встреча с термином «смерд» на польской почве — в Силезии, в земле краковской. Богаче впечатления, какие имеем от новгородских и псковских смердов (о них речь была выше).

 

Из совокупности данных ясно одно: смерды — сельское население, земледельческое, противополагаемое горожанам  .

 

Кроме того, это термин, вымирающий на наших глазах. Поздние пережитки терминологии, еще знающей его, дают ему то же значение. В Западной Руси «это название, по-видимому, прилагалось только в массе рядового тяглого крестьянства и не простиралось на высшие разряды „ремесленных" крестьян, людей вольных, служивших с своих земель военную службу наряду с слугами и юридически им равноправных»  . На польской почве встречаем изредка смердов в составе зависимого сельского населения, раздаваемого вместе с землей церковным учреждениям  .

 

Разногласия научной литературы в определении положения древнерусских смердов зависят прежде всего от недостаточности данных, притом отрывочных и разбросанных по времени на несколько столетий. Эволюция этого положения и смысла самого термина остается скрытой. А между тем то, что дают нам источники, едва ли может быть понято, помимо предположения, что в них отразился процесс разложения первоначальных отношений или, по крайней мере, ряд коренных изменений в их складе. Указание на первоначальный строй этих отношений вижу в том положении смердов новгородских и псковских, какое сохранилось в существенных чертах до падения вольности Новгорода и Пскова. Это строй властвования городского центра над сельским, а первоначально и пригородским населением земли-волости. Городская власть налагает на это население ряд повинностей, собирает с него дань. Власть эта — власть князя. На севере она постепенно падает, обращаясь из самостоятельной власти в орган вечевой общины. Но если княжой суд над населением стал на севере земским, а повинности, как, например, городовое и мостовое дело, функцией земского управления, то даже здесь князь сохраняет право на дань смердов и ближайшую обязанность «блюсти смердов». Эволюция политического быта новгородского подорвала для князя возможность опереть на власти своей над сельским населением политическую силу, которая была бы независимой от городской общины, и новгородцы ревниво следили за тем, чтобы эта власть не выродилась в личную зависимость, чтобы смерды новгородские не стали «людьми князя».

 

На юге отношения должны были сложиться иначе: тут центральная власть в земле-волости была и осталась княжой. Вече главного города и городские власти, которые также остались княжими, не стояли во главе управления всей земли. Киев, Чернигов и другие «стольные» города никогда не управляли пригородами и волостями так, как управлял своими владениями господин Великий Новгород. И то особое, ближайшее отношение к управлению смердами, какое отчасти сохранилось за князем даже на новгородском севере, получило на юге особое развитие и приняло особый характер, нашедший свое выражение в Правде Ярославичей и в сохраненных Пространной Правдой правилах о статках и безатщине смерда.

 

 

К содержанию книги: Лекции по русской истории

 

 Смотрите также:

 

Русская Правда. Княжеское общество, смерды

 

Бояре. Новгородское боярство. Житые люди. Купцы и черные люди.  восстание смердов

 

восстание смердов в ростовской земле - курсовые по истории

Ян стал узнавать, чьи это смерды, и, узнав, что смерды его князя, послал к бывшим около них сказать им: «Выдайте волхвов этих сюда;, это — смерды моего князя».