КРЕПОСТНОЕ ПРАВО

РАБ И ДВОРЯНИН Полная зависимость крепостного от помещика

В России чтут

Царя и кнут;

В ней царь с кнутом,

Как поп с крестом.

А. Полежаев.

Как отметил один французский путешественник, в России бить можно только людей известных классов и бить их разрешается лишь людям других классов». — Били всех: и малолетних казачков и стариков-дворецких и талантливых живописцев. И. С. Тургенев говорил, что он «родился и вырос в атмосфере, где царили подзатыльники, щипки, колотушки, пощечины»

«Я был немало удивлен, — записал Р. Фор, — когда услышал впервые о том, что секли первую скрипку; это был талантливый молодой человек; но я вскоре привык: секли альта, баса, контрабаса. Это не волновало ни меня, ни даже их».

У строгого барина «всякая вина была виновата», у него «кто ступил — тот и провинился». Старая поговорка гласила: «душа-божья, голова-царская, спина-барская». — «Друг вынужден был бить друга, — рассказывал один французский врач, — родственник родственника. Я даже скажу, что видели сына, принужденного бить отца». «Так как он ни чем не располагает, — говорит в другом месте тот же автор, — так как он ни в чем не волен, он ничем не дорожит: ни женой, ни дочерью, которых в любой момент может отнять у него каприз барина; ни своей землей, которая всегда может быть безнаказанно присоединена к барским владениям, ни своей родиной, где ему так горько живется. В душе его все темно и смутно, он не различает добра от зла, добродетель от пороков; отечество, семья — для него пустые слова».

Об исключительных, по своей суровости, мерах наказания, применяемых столичным дворянством, рассказывает английский врач Гренвилль. При осмотре им Монетного двора, в Петропавловской крепости, в цехах, особенно вредных для здоровья, где обрабатывали ртутью серебро и сжигали шлаки, внимание Гренвилля привлек жалкий вид рабочих. Как оказалось, это были строптивые или непослушные слуги, присылаемые сюда их господами, на короткий срок, для исправления, и работавшие тут под наблюдением особых надсмотрщиков. Работа в этих условиях была столь тяжела, что, как отмечает Гренвилль, крепостные «необычайно редко дают потом повод для их вторичной присылки сюда».

Как безгранична была зависимость крепостного человека от своего господина, видно из следующего рассказа англичанина Скельтона, производившего в 1818 г. осушительные работы на Охте. Один рабочий, крепостной человек, обратился к нему с просьбой разрешить ему отлучиться к его барину, за 80 миль от Петербурга, чтобы испросить позволение вырвать больной зуб. Оказалось, что без согласия своего господина крепостной не смел его удалить. Скельтон, на свой риск, дал ему свое разрешение. Известно, что господа неохотно разрешали своим крепостным удаление зубов даже тогда, когда это было необходимо, потому что отсутствие определенного числа зубов у рекрута препятствовало сдаче его в солдаты.

Власть дворянина распространялась, конечно, и на семейную жизнь крепостного. Его женили, вовсе не спрашивая его согласия. Приводили невест и женихов и расставляли их по росту, затем записывали парами, по очереди, и лист тотчас же отсылали «для исполнения» приходскому священнику.

Трудно было ожидать, при подобных условиях, нормальных семейных отношений, чем отчасти можно объяснить ту «нравственную распущенность и разврат петербургской дворни», о которых пишет в своих мемуарах немецкая путешественница Фанни Тарнов, посетившая Петербург в 1817 г. Хорошим примером, однако, могла служить дворовым «семейная жизнь» их господ!

Вмешательство помещика в семейный быт подвластных ему крестьян было обыденным явлением. Характерно, что в спорах родителей с детьми помещик всегда становился на защиту авторитета родительской власти. «Если от родителей последует жалоба на детей в неповиновении или распутстве, то злонравных детей наказывать по желанию родителей». Так гласил § 152 «Положения для управления вотчиною гр. Строгановой, составленного самою помещицей» (гр. Строганева была урожденная княжна Голицына, дочь кн. Н. П. Голицыной — «Рrinсеssе Mоustаchе», «Княгини Усатой», пушкинской «Пиковой дамы»).

«Дворовые люди суть самое жалкое состояние в целом пространстве Российского государства, — такова характеристика дворовых, данная Пестелем. — Солдат, прослуживший 25 лет, получает, по крайней мере по истечении сего срока свободу и избирает себе любое занятие. Дворовый же человек всю жизнь свою служит своему господину и ни на какую надежду права не имеет. Одна воля барина всю его участь составляет до конца его жизни».

По законам того времени, дворянин имел право за любую провинность крепостного сдать его в солдаты. У А. А. Закревского, мужа воспетой Пушкиным красавицы Аграфены Закревской, было «свое неизменное правило, — пишет М. Ф. Каменская, — раз напьется человек — простить, в другой раз напьется — простить, а в третий раз напьется — в солдаты и конец. Тут хоть жена, хоть дочь, ползай перед ним на коленях — не простит».

В Петербурге это случалось чаще всего в больших домах, с многочисленной дворней, где отсутствие одного или нескольких человек не имело значения. Из опасения побега, сдаваемого в солдаты об этом заранее не предупреждали. Ранним утром в дом неожиданно являлись два полицейских солдата, тут же забиравшие «назначенного в сдачу». Несчастного вели в ближайшую полицейскую часть, откуда, по оформлении документов, отправляли в канцелярию обер-полицеймейстера. на Морской улице. Оттуда его передавали уже местным военным властям.

За небольшие проступки, с крепостным, обычно, расправлялись «домашними средствами». По закону 1833 г. владелец имел право употреблять «домашние наказания и исправления» по своему усмотрению, лишь бы только не было увечья и опасности для жизни. «Дворянин может бить своих крестьян или людей столько, сколько захочет, — отметил один иностранец. Закон говорит лишь, что он не должен бить их до смерти; это совершенно похоже на времена Моисея. Если избитый умрет в течение ближайших 12 часов, вмешивается суд и дворянин может быть осужден, как убийца; но судебные власти могут быть умилостивлены: небольшие подарки, опущенные в руку судей, приезжающих на разбор дела и несколько стаканов водки, предложенной им с видом лестного уважения, побуждают их видеть вещи такими, какими они должны быть, то есть доказывают им достаточно явственно, что дворянин не может быть виновным».

По этому поводу А. Кошелев в своих записках отметил следующее красноречивое заявление некоего предводителя дворянства: «Если я увижу, что мой брат-дворянин зарезал человека, то и тут пойду под присягу, что ничего о том не знаю». Попытки же правительства оградить крепостных от произвола помещиков наблюдались в чрезвычайно редких случаях. Как пишет английский журналист М. Уоллэс, известный деятель эпохи «крестьянских реформ» М. А. Милютин засвидетельствовал ему, что на всем огромном пространстве «Российской империи» в 1858 г. насчитывалось всего 215 имений, отнятых у помещиков, изобличенных в «превышении господской власти» и отданных в управление опеки.

Алексей Пашков наказывал своих дворовых «на одну трубку» или «на две трубки». Их били кнутом, а он сидел на дворе в кресле, успевая выкуривать одну или две трубки, в зависимости от длительности процесса наказания крепостного. Характерно, что даже иностранцы, вступавшие в царскую службу, легко усваивали обычный для русских метод обращения с подчиненными, соперничая с ними в жестокости. Как передает кн. П. Долгоруков, русский генерал-аншеф гр. Оттон-Густав Дуглас, бывший шведский офицер, «жестоко бил кнутом, в своем присутствии, людей и приказывал посыпать порохом избитую спину. Потом к ним приближали зажженную свечу, порох загорался и можно себе представить мучения несчастных. Дуглас хохотал при стонах истязуемых. Он называл это — устройством фейерверков на спине. Исключительной жестокостью в отношении крепостных отличался также известный петербургский фабрикант шотландец Берд, дослужившийся в России до дворянства.

И все же ни один иностранец не мог соперничать с русскими в жестокости. Тот же кн. Долгоруков рассказывает о генерале М. И. Леонтьеве, державшем двух поваров, француза и русского. Когда барин бывал недоволен обедом, он призывал провинившихся к себе. Француз отделывался строгим выговором, русского же били в присутствии барина кнутом, после чего его заставляли проглотить сначала кусок хлеба с солью и перцем, затем селедку и два стакана водки. После этого несчастного повара запирали на сутки в карцер, не давая ему пить. Леонтьев хвастал, что такой метод «учить» русского человека он заимствовал у своего отца. «Это единственный способ управлять ими», — пояснял он.

Таких же взглядов держался и кн. А. Кропоткин, отец будущего революционера. Когда после издания в 1861 г. новых законов о крестьянах, его юный сын сказал отцу: «А, ведь, сознайтесь, что вы часто жестоко наказывали слуг, иногда даже без всяких оснований?» — «С этим народом иначе и нельзя, — ответил старый генерал. — Разве они люди?» — Описывая, далее, ряд случаев бесчеловечного отношения дворян к своим крепостным, П. Кропоткин заметил: «Таковы были дела, которые я сам видел в детстве. Картина получилась бы гораздо более мрачная, если бы я стал передавать то, что слышал в те годы: рассказы про то, как мужчин и женщин отрывали от семьи, продавали, проигрывали в карты, либо выменивали на пару борзых собак или же переселяли на окраину России, чтобы образовать новое село; рассказы про то, как отнимали детей у родителей и продавали жестоким или развратным помещикам; про то, как ежедневно, с неслыханной жестокостью пороли на конюшне; про девушку, утопившуюся, чтобы спастись от насилия; про старика, поседевшего на службе барина и потом повесившегося у него под окнами; про крестьянские бунты, укрощаемые николаевскими генералами запарыванием до смерти десятого или же пятого и опустошением деревни. После военной экзекуции оставшиеся в живых крестьяне отправлялись побираться под окнами. Что же касается до той бедности, которую во время поездок я видел в некоторых деревнях, в особенности в удельных, принадлежащих членам императорской фамилии, то нет слов для описания этого».

Столичные дворяне, обычно, сами не наказывали своих слуг, а отправляли их «для исполнения наказания» в ближайшую полицейскую часть. Надо отметить, что полиция зорко следила за поведением господских слуг. Как докладывал Николаю I спб. обер-полицеймейстер, полиция «обращала особое внимание на поведение людей, находящихся в услужении. Она внушала им о беспрекословном повиновении хозяевам и владельцам. Ни одна жалоба со стороны хозяев и владельцев на служителей принесенная, не оставалась без должного внимания».

К сожалению, полицейские архивы не сохранили документов, которые могли бы дать интереснейший материал о «взысканиях», налагавшихся петербургскими дворянами на своих крепостных. Однако, при став исполнительных дел Рождественской части Н. Цылов, автор очень ценного для истории застройки города «Атласа 13 полицейских частей г. Петербурга», оставил в своих записках любопытные сведения о числе крепостных, присылаемых в вверенную его управлению часть, для наказания. В 1843 г. таковых лиц было 29, в 1844 г.- 57, в 1845 г.- 70, в 1846 г. — 93, в 1847 г. — 115, в 1848 г. — 132, в 1849 г. — 141, в 1850 г. — 149, в 1851 г. — 167, в 1852 г. — 181. Как замечает Цылов, в Рождественской части в 1843 г. было 32 питейных заведения, в 1847 г. — 130, в 1852 г. — 203. Таким образом, увеличение числа питейных заведений в шесть раз повлекло за собою, заключает он, соответствующее увеличение присылаемых в полицию для наказания крепостных.

Между тем дурное «исполнение службы слугами», на которое так жаловались дворяне, объяснялось, не только «пьянством и ленью», но и общим недовольством среди крепостных, весьма ощутимым в сороковых годах.

Этот же пристав Цылов, в прошлом скромный обыватель артиллерийского училища, волей судеб превратившийся в полицейского, оставил следующие любопытные воспоминания о своей службе в полиции. «Обязуюсь сознаться, — пишет он, — что женщин, присылаемых в полицию к наказанию, я почти никогда не наказывал, редкую явную пьяницу, наказывал десятью розгами и то по платью. Прочим делал внушение, а многих, особенно хорошеньких, отпускал без всякого взыскания, так как, по дознанию моему, большею частью они присылались для наказания из ревности. Как, например: один старик в генеральском чине, приволакивался за хорошенькой горничной девушкой, находившейся в крепостном состоянии его супруги. Однажды сын генерала, красивый молодой человек поцеловал эту горничную, что отец увидел в зеркале: старик за что-то к ней привязался, пожаловался жене, — ну и беда. Тотчас призывают кучера и с запискою ко мне — марш для наказания розгами. Я, увидев горько плачущую девушку, начал расспрашивать о ее виновности и она, в слезах, всю свою вину вышеизложенную рассказала мне со всею откровенностью. Разумеется, наказал. Подобных случаев было много».

В 1852 г. на полицейскую съезжую 1-ой Адмиралтейской части на Офицерской ул. (ныне ул. Декабристов) был посажен под арест И. С. Тургенев, за напечатание некролога только что скончавшегося Н.В.Гоголя («о таком писателе преступно отзываться столь восторженно», — заявили власти). Много лет спустя, автор «Муму, написанной здесь, на съезжей, вспоминал об ужасном соседстве его комнаты с экзекуционной, где секли присылаемых владельцами на съезжую провинившихся крепостных слуг». Как рассказывает М. Стахович, Тургенев «принужден был с отвращением и содроганием слушать хлест и крики секомых».

Исключительной жестокостью в отношении своих слуг отличались женщины. «Нет более строгих в наказании своих слуг, как женщины, — отметил Р. Бремнер. В семьях, где нет хозяина, исполнение этих обязанностей отнюдь не является синекурой. Нежными созданиями должны быть эти русские дамы». «Приказывают ли они наказать неловкого слугу или виновную в небрежности прислужницу, — записал французский литератор Ж.-Б. Мей, — они остаются совершенно бесчувственными к стонам своих жертв и, лишь больше раздражаясь, велят удвоить наказание только потому, что господам докучают мольбы наказываемых».

В «просвещенный век Екатерины II» в Сенате слушалось дело по обвинению петербургской губернской канцелярией вдовы тайного советника Ефремовой в истязании «дворовой девки» Осиповой. Ее секли батогами, по распоряжению Ефремовой, два артиллериста и барабанщик и Осипова «после того на другой день по утру умре». Правительствующий Сенат, однако, постановил: «за таковой в неумеренном наказании поступок предать ее Ефремову, церковному покаянию». Но и эта мера, показалась Сенату слишком суровой; посему, приняв во внимание высокое звание «осужденной», он определил повергнуть все дело «В высочайшее ее императорского величества благоволение, прося указа».

П. В. Долгоруков рассказывает, как однажды, в дни своей юности, он был приглашен на обед к жене воспитателя Александра I, фельдмаршала Н. И. Салтыкова. Садясь за стол, Долгоруков заметил, что все слуги наголо выстрижены. «Оказалось, что старая и злая фельдмаршальша, разгневавшись на своих слуг, приказала всех их наголо остричь. Это имело место в первых годах нашего века; можно себе легко представить, — продолжает автор, — что творилось 60 или 80 лет до этого». Долгоруков описывает, далее, один свой визит жене фельдмаршала Голицыной, на ее дачу на Петергофской дороге. «Ах, мой дорогой князь, — воскликнула она, — как я счастлива вас видеть; идет дождь, невозможно гулять, мужа моего нет, я умираю от скуки; я совсем не знала, что мне делать; я уж собралась сечь розгами своих калмыков». «Эта Голицына, — поясняет автор, — была одной из самых высокопоставленных дам двора; ее муж был фельдмаршалом, петербургским генерал-губернатором; она сама была урожденной княжной Гагариной, внучкой того князя Матвея, который намеревался стать полновластным владыкой Сибири; она была статс-дамой Екатерины II и сестрой близкого друга императрицы — графини Матюшкиной; в ее доме собиралось лучшее общество.

«Я не первый, — записал свидетель конца царствования Екатерины, Массон, — кто заметил, что в России женщины вообще более злы, жестоки и грубы, чем мужчины: это происходит оттого, что они более невежественны, более суеверны. Они никогда не путешествуют, мало учатся, не работают». Массон пишет также, что он видел в Петербурге одну крепостную, которой ее госпожа, какая-то княгиня (Козловская), разорвала пальцами рот до ушей.

Среди целого ряда подобных случаев выделяется своей исключительной жестокостью история некоей дворянки Рачинской, происшедшая в первых годах ХIХ века. Как рассказывает в своих мемуарах генерал А. М. Фадеев, дед С. Ю. Витте, в Петербурге проживала некая бедная вдова чиновника, дошедшая «до такой крайности, что была принуждена заложить свою крепостную девушку дворянке, девице Рачинской. Это Рачинская мучила девушку всякими истязаниями; однажды она ее тузила до того, что та свалилась без дыхания; обморок ли с нею сделался или лишилась жизни — неизвестно. Рачинская испугалась. Чтобы выпутаться из беды, она решила ее разрезать по частям и сжечь в печке. Надобно знать, что все это она делала сама, собственноручно, и начала с того, что распорола живот, вынула внутренности и бросила в печь, но так как печь не топилась, то, засунув тело под кровать, позвала слугу, приказала ему принести дров и затопить печь. Слуга принес дрова, начал класть, почувствовал каком-то странным запах, вгляделся, увидел кровь; положил, однако же, дрова, пошел будто за огнем и побежал дать знать полиции. Привели квартального, обыскали и нашли труп девушки под кроватью».