КРЕПОСТНОЕ ПРАВО И ПУШКИН

УСЛОВИЯ ЖИЗНИ ДВОРОВЫХ. «Добрый барин» и крепостные мужички

(Раз начатая битва за свободу,

завещанная сыну истекающим кровью отцом,

хотя часто встречает отпор,

под конец всегда выиграна)

Байрон

Обычное отношение господ к своим слугам не отличалось особой заботливостью. Да и к чему было утруждать себя излишними о них хлопотами. Еще Сумароков писал Екатерине — «наш низший народ никаких благородных чувствований не имеет». Известный публицист того времени А. Болотов также писал, что на него «наводили сомнения» — «крайняя глупость, непросвещенность, грубое невежество и свойственная ей дурнота нравственного характера нашей черни». М. П. Погодин, сам выходец из крепостной среды, писал в 1826 г. о народе, что он «низок, ужасен и скотен».

Понятно, что в такой атмосфере «бредни» об освобождении крестьян встречали решительный и резкий отпор со стороны крепостников. «Что же дворянин будет делать тогда, когда мужики и земля будут не его, а ему что останется?» — замечает известный писатель ХVIII века Сумароков. — «Впрочем свобода крестьянская не токмо обществу вредна, но и пагубна, а отчего пагубна, того и толковать не надлежит», — решительно заключает автор.

«Разве не видели мы царствия разума во Франции? — писал в 1812 г. кн. В. М. Волконский. Разве не под его владычеством ниспровержен престол и зверски истреблен весь род сидевшего на нем? Разве не во имя разума миллионы французов отреклись от сознания всевышнего, дети от признательности к родителям, а эти от всякой обязанности противу их? Расторглись все связи общежития, пали все узы, соединяющие людей. Они вошли в исступление и пришли в состояние злообразных животных и зверей, скитающихся по развалинам, курящимся собственною их кровью. Все сие было, происходило в глазах наших, кто осмелится сказать: «Нет!» «Народ русский совсем еще не готов принять дар свободы и благоразумно им воспользоваться, — писал в 1815 г. кн. И. М. Долгоруков, он еще не в той мере образования, в какой были франки или германцы, когда у них было феодальное право. Русский человек не иначе понимает слово вольность, как свободно делать все то, что он захочет и не повиноваться никому. Спрашивается, при таких понятиях свободы, чего оставалось ожидать прежде всех помещикам? Неминуемой погибели и за нею последовало бы и общее потрясение всего государства».

К этому времени «либерализм» юного Александра I был уже в далеком прошлом. Когда 65 петербургских дворян представили царю петицию о некотором облегчении положения крестьян, Александр спросил представителя дворян И. В. Васильчиковскому, по его мнению, принадлежит законодательная власть в России? — «Без сомнения вашему императорскому величеству, как самодержцу империи», отвечал Васильчиков. — Так предоставьте же мне издавать те законы, которые я считаю наиболее полезными для моих подданных, — отвечал ученик проcвещенного Лагарпа.

Прошли после того долгие десятилетия и А. Тухачевская, двоюродная сестра знаменитого физиолога И. М. Сеченова, «настолько благочестивая дама, что жила в монастыре, нанимая там квартиру», вполне искренно утверждала, что дворяне происходят от Иафета, а крепостные от Хама. Как передает П. П. Семенов-Тян-Шанский, — в доме помещика Ракитина никогда не отворялись окна и когда кто-либо из соседей выражал по этому поводу удивление, Е. Р. Ракитина неизменно отвечала: «Да как же, батюшка? Ведь у нас воздух барский, а на дворе холопский». Чрезвычайно также характерно опубликованное Герценом в «Колоколе» за 1860 г. заявление «из дворян, жены штабс-капитана Зенаиды Васильевой Архангельской», которая в опровержение о «дурном будто бы» ее обращении с людьми, имела «честь объяснить» властям, что «Cам бог создал особо господ и слуг, которым и дал особенную натуру, способную к перенесению тяжелых трудов в услужении господам своим, тогда как господа имеют натуру, от бога им данную, более нежную». Поэтому, — отмечала Архангельская, — «жалобы на меня крепостной девки Марфы Андреевой не заслуживают никакого внимания и не стоят того, чтобы из-за них беспокоить благородных людей, как меня, так и вас, господа следователи. Имею честь покорнейше просить этот отзыв принять от меня и освободить меня от всяких притязаний Андреевой, как нелепых и противоестественных».

Просвещеннейшие люди того времени — Державин и Карамзин, Мордвинов и Лобачевский, в отношении своих крестьян, были также «сынами своего века». Переводчик Лафонтена Дмитриев-Мамонов так истязал своих крестьян, что вызвал даже вмешательство Екатерины II. Известный баснописец Дмитриев, обедая с друзьями под липами «Филемонкида» не постеснялся прибить лакея, разбившего стакан. Даже Новиков, слывший «мартинистом», своего любимого секретаря, за «баловство», сдал в солдаты. Фонвизин, один из образованнейших своего времени, почувствовал себя необычайно оскорбленным тем, что во Франции лакеи не вскакивают с мест перед господами, проходившими мимо этих «скотов». Прошло много лет и «смягчались нравы», как писали историки. Юрий Самарин, в своей записке «О крепостном состоянии и о переходе из гражданской свободе», писал: «Если мы сравним личное обращение владельцев с их крепостными людьми в настоящее время с тем, что дошло до нас по преданию от конца прошлого века и начала нынешнего, то мы, конечно, убедимся, что примеры бесчеловечных истязаний и проявления бесцельного произвола стали гораздо реже. Грубость и суровость в обращении постепенно исчезают, уступая неотразимому влиянию лучшей системы воспитания». И тут же автор повествует о том, как в одном городе «полиция открыла помещицу, которая выписывала из деревни крепостных девок, воспитывала их у себя и снабжала ими целый дом, ею же содержимый. Состарившихся она отсылала в деревню, а на выбылые места подготовляла новых».

Действительный тайный советник Ланской, отражая взгляды своего круга, писал в николаевское время, что «продажа людей как целыми селениями, так и порознь, без земли, нисколько не унизительна для человечества, ибо сею продажею, также как и наследством, ничего иного с ними не делается, как только передается от одного помещика другому право на владение ими или, лучше сказать, переменяется одно имя владельца». Нашелся также «доктор обоих прав» Грибовский, который в особом, посвященном «сиятельнейшему графу А. А. Аракчееву» сочинении, писал, что «мнение утверждающих рабство противным вовсе уму и уничижающим природу человеческую кажется слишком пристрастным».

К счастью, сохранились и другие свидетельства современников по этому вопросу. «Я не навык мучить несчастных слуг, — записал в екатерининское время Г. Винский, — глядеть покойно на брызги крови, слушать хладнокровно их вопли, не трогаться их стонами, видеть их голодных холодных и всегда готовых забавлять их мучителей».

Действительно, условия жизни крепостных слуг были невыносимо тяжелы. Сколько жестокости таила в себе повседневная жизнь! Маленькие форейторы, привязанные ремнями к лошадям, во избежание падения при быстрой езде, часами мерзли в суровые морозы у подъездов. Никто не интересовался также отмороженными руками и ногами своих кучеров. Лишь некоторые сердобольные господа оставляли своих кучеров в сенях, где они и заваливались спать, не тужа о твердости ледяных ступеней каменной лестницы». Не имевшие же от своих бар разрешения оставить козлы, случалось, замерзали, — отметил Шантро.

«В январе не проходит ни одного бала, — записал полвека спустя Кюстин, — без того, чтобы два-три человека не замерзли бы на улице. Одна дама, более искренняя, чем другие, которую я неоднократно расспрашивал по этому поводу, ответила мне таким образом: «Это возможно, но я об этом не слыхала». Уклончивый ответ, стоящий признания. Нужно побывать в России, чтобы узнать до каких размеров может дойти пренебрежение богатого к жизни бедного и чтобы понять, какую вообще малую цену имеет жизнь в глазах человека, осужденного влачить дни под игом абсолютизма».

Кюстин ознакомившийся с русской действительностью, откровенно писал за границей о своих впечатлениях. Однако деспотическое отношение русских к слугам было и до того широко известно в Европе. Еще в Х VII веке, по поводу прибытия в Ливорно русского посольства, отправленного царем Алексеем Михайловичем «в государеву службу в немцы, в Виницейскую землю ко францышкусу князю Молину» (венецианскому дожу Франческо да Молин), современники записали, что послы «бьют своих слуг собственноручно так зверски, что четыре или пять из них при смерти».

Впоследствии русские дворяне, приезжавшие за границу, из опасения прослыть варварами всячески старались подчеркнуть свою гуманность. Сохранился любопытный рассказ об известном своей жестокостью гр. Остермане-Толстом, герое Кульма, поселившемся в тридцатых годах ХIХ века в Женеве. Он держал при себе, кроме швейцарца Фрица, еще своего крепостного камердинера. Когда кто-либо из иностранцев посещал Остермана-Толстого и речь заходила об «ужасах» крепостного права, хозяин, выслушав гостя, вызывал крепостного камердинера. «С каких пор ты у меня служишь?» — спрашивал он. «С самого детства, ваше сиятельство», — отвечал слуга на ломаном французском языке. — «Бил я тебя когда-нибудь?» — «Сохрани бог, ваше Сиятельство». «Ну хорошо, позови Фрица», — являлся Фриц. «Гражданин свободного народа! Сегодня я в раздраженном состоянии и рука у меня чешется, чтобы дать тебе пощечину». — Швейцарец подходил, получал пощечину и тотчас удалялся. Остерман-Толстой держал его специально для того, чтобы награждать пощечинами при своих гостях. Но за это он платил швейцарцу большое жалование.

Русская печать служила послушным орудием пропаганды в руках господствующего класса. Журналы того времени в самых елейных выражениях описывали «счастливое» и «избыточное» состояние крестьян в России.

«Добрый барин» и облагодетельствованные им «мужички» являлись обычными персонажами театральных представлении того времени. В пьесе популярного писателя начала ХIХ века Коцебу «Бланка фон-Монфокон», долго не сходившей со столичного репертуара, демонстрировалась весьма чувствительная сцена: добрая госпожа милостиво пожимает руку своему крепостному, после чего умиленные поселяне выражают непременное желание дотронуться до руки счастливца.

В подражание Коцебу, драматург той же эпохи Василий Федоров написал пьесу «Русский солдат или хорошо быть добрым господином». Герою пьесы, добродетельному помещику Доброву грозит разорение. Но «сердечно» управляемые им крестьяне продают все свое имущество и приносят ему 10000 руб. Но в их жертве нет больше нужды, так как отставной солдат, бывший крепостной Доброва, уже принес своему барину шкатулку с драгоценностями, захваченными им на войне. Далее следует еще более умилительный эпизод со старостой помещика Доброва, которому предлагается «вольная», на что тот отвечает: «Перьва спрошай, пойду ли я на волю? Да что я себе баю, спрошай последнева из нашей братьи, так и тот, не погневайся… в глаза те наплюет: да храни господи! и думать от такова барина на волю — вить он нам отец!»

В представленной впервые в Петербурге 13 ноября 1803 г. пьесе Н. Ильина «Великодушие или рекрутский набор» на сцене демонстрировалась деревня, жители которой так бедны, что не могут собрать даже пяти рублей, но зато здесь процветают высокие добродетели и главной из них почитается преданность барину и казенным интересам. Одна из героинь пьесы, крестьянка, учит своего сына исправно уплачивать подати: опоздать в уплате — «стыдно», — говорит она, — «подумают, что ты ленив, плохо работаешь, не промышляешь на казенную потребу». Между тем пьесы Ильина, по словам Аксакова, производили при своем появлении в Москве и Петербурге такое сильное впечатление, даже восторг, какого не было до тех пор, как мне сказывали театралы-старожилы. Я видел много раз эти пьесы на сцене, когда они были уже не новость, и могу засвидетельствовать, что публика и плакала навзрыд и хлопала до неистовства». Иностранец, видевший пьесу Ильина или Федорова, должен был таким образом воочию убедиться в отеческом отношении помещиков к крестьянам.

Однако, иностранный гость не так легко поддавался обману, Хотя очень многое и ускользало от его взора. Фигуры мерзнущих у подъездов кучеров, конечно, бросались в глаза. Но кто из путешественников мог заглянуть, например, в столичные девичьи, существовавшие во всех богатых домах?

Девичья вставала на рассвете и работала целый день. Тут обшивали барских детей и прислугу, делали столовое и носильное белье, вязали на зиму теплые вещи и ткали ковры, покрывала и скатерти. Отсюда выходили тончайшие вышивки по батисту, тюлю, кисее, бархату и атласу, требовавшие каторжного труда и терпения. В девичьей шились иногда экономным «барыням» и богатые бальные туалеты. Громадного напряжения требовали также тонкие кружева, «паутинки» и «решетки». Часто над одним платьем две «девки» сидели по несколько месяцев. В летнее время такая работа была особенно мучительна, так как требовала большой чистоты рук, чтобы работа вышла из пяльцев совершенно чистой. Мытая вещь теряла уже свой вид, а, следовательно, и цену. Нерадивых секли, а старательные сами осуждали себя на безбрачие. «Вот еще, учила, учила девку, выучила, да и выдавай ее замуж. А кто же мне шить-то будет? «Если же случалось, что какая-либо девушка, несмотря на строгий присмотр, готовилась стать матерью, ей стригли волосы, одевали в белое посконное платье и отсылали в деревню на скотный двор.

Однако, швеи редко оставались в девичьих продолжительное время; постоянное напряжение глаз уже в молодые годы притупляло их зрение, превращая их со временем в полных инвалидов. Тогда девушку отсылали в деревню коротать на завалинке свой век; теперь ей разрешалось выйти замуж. «Пеньюар весь сплошь вышит гладью, — рассказывает бытописатель той эпохи, — дырочки, фестончики, городки, кружочки, цветочки, — живого места, что называется, на нем не было — все вышито… Двенадцать девок два года вышивали его… Три из них ослепли».

В знатных домах случалось, что вся приближенная к барам прислуга обрекалась на безбрачие, так как считалось, что «обзаведение семьей» лишает службу при господах «ревности и усердия». «Боже сохрани, бывало, если который из любимых слуг семьей вздумает обзавестись — никогда не позволяла», — описывает одну помещицу современник. «Муж, дети и то мизерное подобие хозяйства, которое самая бедная, зависимая от господ раба непременно ухитрится завести вокруг себя, как только что выйдет замуж, — читаем мы далее, — все это претило ей уже по одному тому, что предаваться всецело служению своей госпоже такая женщина не могла. Что бы ни заставили ее делать, она непременно будет отвлекаться мыслями к тому грязному, душному углу, где у нее в зыбке пищит ребенок. От нее и такой опрятности, как от других, нельзя требовать; как ни мойся она перед тем, как бежать к барыне, всегда от нее разной гадостью будет вонять. А самое главное то, что ночью ее уже не будет в девичьей, где вся женская прислуга, имевшая непосредственное отношение к господам, должна была постоянно находиться налицо».