ОСЬМИНОГИ, КАЛЬМАРЫ, КАРАКАТИЦЫ

Садок для осьминога на острове Итуруп

КАК МЫ ПРИЕХАЛИ

Олегу разбудил дед Афанасий. Он тряс его за плечо и говорил:

—        Слышь, Олега? Да проснись, тетеря! Слышь... На карбасе экспедиция, снять надоть. Христофорыч ещё в вечере людей ссадил, амуниция разная... — Петр Христофорович был капитаном китобойца «Добычливый». На баркас, который болтался на рейде, высадил он научную экспедицию. Нужно было доставить её на берег.

Олега лениво сполз с верхней койки, сунул босые ноги в резиновые сапоги, накинул ватник на одно плечо и вышел из барака. Сильный ветер толкнул его назад. Олега пригнулся и шагнул навстречу сырой мгле. Мгла пахла водорослями, а солёные брызги оставляли на губах вкус моря.

Ну и погодка! Моря не видно и берега не видно. Вокруг туман, свищет ветер. Срывает гребни с волн, разбивает на миллиарды капелек и брызжет в глаза. А там, где океан,— гул стоит: «работает накат», как здесь говорят: прибой с грохотом бросает волны на скалы.

Олега вышел из-за угла конторы — сразу ветер рванул с него ватник. Океан заревел в тысячу глоток.

У слипа ждали Олегу рабочие и Аркашка — завплавсредствами.

—        Где ты пропадал, аспирант! — закричал он на Олегу.

Олегу прозвали аспирантом за интерес к естественным наукам, который он, безусловно проявил, с любопытством копаясь в китовых кишках. Каждый орган он называл «по научному» на тарабарском языке и смешил раздельщиков.

Олега ничего не ответил. Он хоть и прошелся по ветерку, но толком ещё не проснулся.

На слипе стояла лодка-плоскодонка. Олега бросил в неё ватник. Сел, разобрал вёсла.

—        Давай,— буркнул он.

Рабочие навалились, лодка заскользила по слипу, словно салазки с горы, с плеском врезалась в волны. Брызги рассыпались веером.

Олега приналег. Часто-часто начал грести. Момент был ответственный.

Накат сильный, не отгребёшь до большой волны — налетит, перевернёт. Потащит разок-другой по камням и выкинет с поломанными костями. Только зазевайся.

Олега грёб изо всех сил, а с места будто бы и не стронулся — все у самого слипа копошится.

Вдруг видит: из темноты надвинулась волна, словно гора. Сердце его замерло. Она ударила — лодка задрожала, пошла боком-боком. Не смог удержать её Олега, и полетела лодка на берег — хорошо ещё на слип,— с треском бухнулась на скользкий бетон.

Олега вылез из-под неё, потирая бок.

—        Один не выгребет. Помогай, Аркадий,— это сказал директор китокомбината. Он был уже тут. Не мог спать хозяин, когда приезжают гости.

—        Где куфайка-то? — спросил Олега.

—        А на что она тебе. Садись, да не спи! — закричал Аркадий. Он уже сидел на банке.

—        Где куфайка-то моя? — меланхолически повторил Олега.

—        Утопла,— сказал кто-то спокойно.

—        Я на майские её купил...

—        Ну, пошли,— приказал директор.— Выдадим тебе другой ватник.

Снова раскатили лодку. Олега шарил глазами по сторонам — искал «куфайку».

Лодка врезалась в волны, словно в масло. Рассекла их. Живо вынесли её две пары вёсел за пенящийся гребень прибоя. И скоро на берегу потеряли из виду утлую посудину и двух людей на ней, которые удивились бы, если бы им сказали, что они совершают подвиг. Скрылись в вертящейся мгле.

А два человека на баркасе устали ждать. Вымокли до нитки. Одного укачало — шла крупная зыбь. Он прилёг на ящики со склянками, накрылся плащом. Второй с тоской смотрел в сторону, где должен был быть берег. Но не видно

было ни огонька, не слышно ни звука, кроме голосов утихающего шторма — плеска волн о баркас, свиста ветра и гремящего где-то поблизости прибоя. Чёрный мрак вокруг да солёные брызги.

Вдруг совсем рядом услышали они голос,— странно так, словно исходил он из самых глубин моря, из серых волн, бегущих нескончаемой чередой.

—        Карбас не видать?

—        Гдей-то тут. Стоп, не греби... Тише, чёрт, веслом-то! Фуражку сшиб.

—        Шея у тебя больно длинная, Аркашка. На аршин торчит, всё под весло попадает — хоть в кабельтове будь. Как ты за провода не цепляешь?

—        Ну что мелешь...

—        Я критику навожу...

—        Ты мне лодку наведи. Где баркас-то?

—        Э-эй! — гаркнул кто-то из темноты. Люди на баркасе вскочили и разом закричали:

—        Гоп-гоп!

—        Ого! — ответили им.

Услышали скрип уключин. Вот и лодка.

—        Табань!

Развернулась боком. Один из гребцов ухватился за борт баркаса.

—        Живые? — спросил он.

Не без приключений нагрузили лодку. Самое трудное было высадиться на берег. Опять на слип. С носа лодки бросили верёвку, на слипе её подхватили, бегом потянули. Гребцы приналегли. Лодка не кит, но ловко выскочила на мокрый жирный бетон и покатилась вверх по скользкой горке, подгоняемая ударами волн по корме.

Так мы прибыли на остров Итуруп.

МЕФИСТОФЕЛЬ ПОЛУЧАЕТ НОВУЮ КВАРТИРУ

Нигде нет такой огромной гальки, как на Курильских островах. Обкатывал её сам Великий океан: оттого и галька здесь размером с бочонок. Есть и побольше.

На острове Итурупе песчаные пляжи редки. Чаще отвесные скалы встречают гранитной грудью удары неистовых волн. А там, где скалистые утёсы чуть отступили от берега, лежат у воды груды циклопической гальки.

Из неё мы и соорудили аквариум для Мефистофеля.

У поселка Рыбачий огромная базальтовая плита, словно гигантский подводный пирс, выдается в море. В прилив вода покрывает её лишь метровым слоем. В отлив карниз обнажается, и по нему, прыгая с камня на камень, можно ходить.

Здесь мы сложили из камней и цемента небольшой бассейн, накрыли его решёткой.

Пошли за Мефистофелем.

На пороге бревенчатого домика, который отвели нам под лабораторию, сидел, лениво развалясь на приступках, наш чичероне и покровитель — Олега. На нём был новый ватник, только что полученный со склада, и фуражка с обрезанным почти до основания козырьком. Моряки, если они не связаны уставом, не станут носить фабричной формы фуражку с козырьком-аэродромом.

— Как узнали его имя? — спросил нас Олега, когда мы показали ему пленного осьминога и назвали его Мефистофелем.

Лицо у Олеги непроницаемое, трудно решить, всерьёз он это спрашивает или смеется.

Олега служил в армии на Курильских островах. Отслужил срок и остался здесь. Стал работать матросом на китокомбинате. Один на весь комбинат матрос. Есть здесь, конечно, и другие моряки, на буксирных катерах например, но Олега — специалист по вёсельной технике: лодкой заведует.

Он держал банку с Мефистофелем и рассматривал его на свет. Осьминог таращил жёлтые глаза, подняв их буграми на затылке.

Мы шли выпускать Мефистофеля в сооружённый для него садок.

У конторы встретили раздельщиков. Мы совсем уже было, миновали их, не привлекая любопытства, но Олега не выдержал: не мог позволить, чтобы остался неразыгранным такой козырь в его руках.

—        Восьминог,— сказал он, торжественно возвышая банку над головой.

Мигом его окружили. Каждый получше хотел рассмотреть легендарного земляка, с которым, однако, редко кому приходилось встречаться так вот запросто, лицом к лицу.

Осьминогу, видно, польстило неумеренное проявление интереса к его особе. Он напыжился, поднял забавные рожки над глазами и вдруг расцвёл, словно радуга после дождя. Показал на коже такую необыкновенную игру красок, на которую только мультфильм способен. Расцветки одна радужнее и ярче другой волнами пробегали по его телу.

Вокруг раздались удивленные голоса.

—        Что с тобой, друг? — участливо спросил Олега.

—        Играет красками,— объяснил я.— Когда волнуется, то краснеет, то зеленеет. Человек обнаруживает свои эмоции мимикой — «игрой», так сказать, лицевых мускулов, а осьминог сменой красок на коже.

А когда осьминог прячется, то выбирает такую краску, какая менее заметна. В чёрных скалах — чернеет, в водорослях бурым становится, на песок попадет — сразу пожелтеет, под цвет грунта. Как хамелеон. Какого цвета фон будет у него перед глазами, такую окраску он и примет.

Мефистофель снова сменил декорацию: из бурого стал сизо- розовым.

—        Аркашкин нос увидел,— сказал Олега. Все засмеялись.

Розовый цвет густел. Алые тона вытеснили синеватые, разлились по

телу киноварью — осьминог стал пунцовым.

—        Во! Олегу узрел,— обрадовался случаю Аркадий.

Когда все вдоволь насмотрелись, мы двинулись дальше. Но уже не втроём, а всей компанией. Никто не захотел отказать себе в удовольствии присутствовать при столь необычном новоселье.

Через посёлок прошли шумной гурьбой, переполошив мирных жителей.

—        Чтой-то случилось? — сказала какая-то тётка, в тревоге поднимаясь со скамейки.

—        Не зевай, Матвеевна,— осьминожье новоселье! — крикнул ей радист Гриша, едва поспевая за всеми на коротких ногах.

—        Выпускай, Олега.

Олега нагнулся над каменным сооружением, опрокинул банку — вода из неё вылилась, но пленник не захотел покинуть своей стеклянной темницы. Олега потряс банку — осьминог лишь крепче присосался к стеклу. Олега сунул палец в банку, хотел подтолкнуть упрямца — и вдруг вскрикнул, на лице его изобразился испуг и отвращение. Отшвырнул банку, но она словно прилипла к пальцу. Он отчаянно затряс рукой и как-то странно боком запрыгал.

Аркадий попятился и упал, наскочив на сетку, которую мы принесли, чтобы накрыть сверху садок.

Трагедия обернулась комедией. Олега, обрадованный неудачей своего «врага», вдруг захохотал, тыча пальцем с нанизанной на него склянкой в поверженного завплавсредствами и повторяя сквозь взрывы смеха.

—        Цела шея-то? Шею-то не поломал? Потом опять затряс банкой.

—        Я её об камень вдарю!?

—        Не смей, ты же убьёшь его!

—        Тогда забери себе. Он мне весь палец изгрыз.

—        Подожди. Сейчас. Да не тяни его — порвёшь! Потерпи. Сейчас придумаем. У кого папиросы, табак есть?

Десяток рук протянул пачки сигарет.

Я взял сигарету, размял её, высыпал в банку табак. Присоски, державшие в плену Олегов палец, почувствовали запах никотина, съёжились, разжались и освободили жертву.

—        Окаянный,— сказал Олега, рассматривая свой кровоточащий палец,— за что ж ты меня невзлюбил?

МЕФИСТА №2

Дважды в сутки набегавшие волны прилива заливали через решётку жилище Мефистофеля и приносили свежую воду. О пище заботились мы сами.

Все шло хорошо. Но однажды утром вдруг обнаружилось, что имя Мефистофелю дано совершенно неправильно: он... стал матерью. Поскольку с полной очевидностью выявилась женская природа нашего пленника, пришлось в его имени отбросить мужское окончание. Получилась Мефистофа. Но обычно мы называли её Мефистой-бис в честь безрассудной осьминожихи из Калифорнийского аквариума, отдавшей жизнь своему материнскому призванию.

Для гнезда Мефиста № 2 выбрала место, по правде сказать, очень странное: на уступе камня в углу между двумя стенками бассейна и поверхностью воды. Осьминожихе, видно, казалось, что гнездо сверху надежно прикрыто, поскольку воздух был для неё такой же чуждой и инертной стихией, как и камни.

Нас местоположение гнезда тоже устраивало — легко было наблюдать, что в нём происходит.

Первую партию яиц Мефиста отложила ночью, часа, наверное, в четыре. Собрала их в пачки ещё до того, как обнаружили её стремление стать матерью.

Мы подоспели как раз вовремя, чтобы присутствовать при последних актах икрометания.

Осьминожиха заслонила открытую сторону угла своим телом. Слабая струя выносила из воронки маленькое яичко — с рисовое зёрнышко. На мгновение оно исчезало в материнских объятиях. Затем одно щупальце, прорвав блокаду переплетённых рук, тянулось к каменной стенке и присоединяло яичко к группе других яиц, снесённых прежде и подвешенных к камню на клейких стебельках.

Минуты через две-три все повторялось. Новое яичко появлялось на свет. На короткий миг исчезало в решётке рук и присоединялось к группе своих потенциальных братьев.

Прошел час, другой, мы устали стоять, склонившись над Мефистой. Наши шеи онемели, а «автоматизированный» процесс откладки яиц, ничем ни разу не нарушенный, продолжался без перебоев, как хорошо налаженное поточное производство.

Мы не дождались его конца и разошлись по своим делам. После полудня я снова навестил Мефисту. На её коже ещё полыхали пунцовые зарницы пережитых волнений, но в общем вид у неё был умиротворённый. Окраска приобрела более тёмный оттенок. Осьминожиха распустила щупальца, вытянула их, слабо покачивая, в сторону внушительной грозди яиц, белевшей в глубине ниши.

Лишь только тень от моей головы коснулась её рук, она насторожилась. Глаза, мирно дремавшие по бокам головы, полезли на «лоб». Смешные рожки выросли над ними. Осьминожиха подобралась, готовая ко всему.

Я не двигался. Постепенно напряжение её мышц ослабло. Глаза покинули наблюдательный пункт на макушке. Животное успокоилось.

Воронка, слабо пульсируя, методически выбрасывала струи воды. Я заметил, что направление их не было неопределённым — все фонтанчики били в одну цель и целью были яйца. Омывая их проточной водой, осьминожиха доставляла развивающимся эмбрионам свежий кислород и смывала сор и вредные продукты жизнедеятельности.

Ни на следующий, ни на третий день в положении осьминожихи ничто не изменилось. Она занимала прежнюю позицию, затыкая своей персоной, точно пробкой, единственный доступный из воды проход к гнезду. То обстоятельство, что яйца висели у самой поверхности и сверху их можно было достать, протянув лишь палец, её нисколько не беспокоило — воздушная среда, видимо, находилась вне поля её восприятия, в пространстве другого, так сказать, измерения.

С прежней методичностью Мефиста поливала яйца водой. Два паралитодеса, камчатских краба, которыми мы снабжали её каждое утро, преспокойно путешествовали по дну, усеянному панцирями и клешнями съеденных предшественников. Мефиста, конечно, не тронула их.

Вторая неделя не принесла новых впечатлений.

Я очень сомневался, что в нашей бухте, где вода довольно-таки загрязнена отбросами китового промысла, могут без ущерба развиваться яйца осьминогов. Они ведь очень требовательны к чистоте и к определённой солёности воды. Хотя Мефиста и устраивала им бесперебойный душ, было мало, однако, шансов, что эмбрионы выживут.

Даже в идеально чистой воде, но с низкой температурой (в садке у Мефисты было около 7° С) яйца осьминога развивались бы два-три месяца . Мало также было надежды, что Мефиста благополучно переживет трёхмесячное голодание, а нам хотелось подвергнуть её некоторым экспериментам. Так постепенно созрело решение избавить Мефисту от изнурительных и малоперспективных хлопот. Яйца у неё отобрали.

Вы сами понимаете, что после того, что случилось с Мефистой № 1, мы были очень озабочены положением, в котором оказалась теперь Мефиста вторая. Ожидали от неё реакции, погубившей её безрассудную тёзку. Но поведение Мефисты № 2 нас несколько даже разочаровало, и мы убедились, как неразумно при оценке поведения осьминогов применять человеческие мерки. Все поступки животных бездумны и инстинктивны, даже если на первый взгляд они и выглядят, казалось бы, очень логичными.

Стоило забрать у Мефисты яйца, как она тотчас о них забыла. Исчез из поля зрения раздражитель, и материнский инстинкт «автоматически» выключился.

Аппетит — единственное чувство, которое заговорило в осиротевшей осьминожихе. Словно впервые увидела она крабов, которые уже две недели ползали у неё под боком, и атаковала их.

СЕКРЕТ СООБРАЗИТЕЛЬНОСТИ

Никто из натуралистов и не предполагал, что среди моллюсков могут быть столь преданные своему долгу матери, терпеливые строители и хитроумные охотники.

Однако что знаем мы об интимной жизни обитателей самого нижнего «этажа» нашей планеты! Наука лишь приоткрыла дверь в обиталище неведомых тайн, скрытых в глубинах океана.

Пока человек видел в осьминоге лишь съедобный дар моря, он знал его только с этой стороны.

Исследователю, прильнувшему к стеклу аквариума, открылся совсем другой, неведомый прежде мир. Человек стал свидетелем поразительных вещей, открывателем необычайных секретов осьминожьего царства.

Иван Петрович Павлов сказал как-то, что причина сообразительности обезьяны в её четырёх руках. Предметы, взятые в руки, расширяют сферу деятельности мозга. У осьминога не четыре, а восемь рук, правда не таких ловких, как у обезьяны, но он неплохо манипулирует ими: открывает раковины моллюсков, очищает яйца от мусора и паразитов, связывает стебельки яиц в жгуты, переносит камни, строит дома, да ещё с крышей...

И что же — восьмирукий строитель заметно выделяется своими «умственными способностями» среди других обитателей океана. Если бы мы решили поискать в море (среди беспозвоночных) наиболее близких нам по сложности рефлексов мозга существ, то выбор наш в конце концов пал бы на осьминогов. «Головоногие,— пишет американский зоолог Джильберт Клинджел, — весьма близко подошли к уровню умственного развития высшим критерием которого является человеческий интеллект».

Сотни миллионов лет назад развитие животного мира пошло двумя путями: от самых корней «древа жизни» разрослись две могучие ветви — позвоночных и беспозвоночных животных. Среди первых наивысшего развития достигли приматы — обезьяны и человек. В ряду беспозвоночных приматы — головоногие моллюски.

В этой книге вы найдете немало фактов, которые подтверждают точку зрения об особой «одарённости» моллюсков с ногами на голове.

Не раз ещё эта мысль придет на ум, когда будем знакомиться с многообразием инстинктов и приспособлений, которыми природа с расточительной щедростью наделила мягкотелых хищников.