Последние два года царствования Шуйского. Тушинский Самозванец

 

РУССКАЯ ИСТОРИЯ

 

 

"Лучшие" и "меньшие". Последние два года царствования Шуйского. Тушинский Самозванец

 

Последние два года царствования Шуйского (с лета 1608 по 15 июля 1610 года, когда Василий Иванович был "сведен" с престола) на первый взгляд кажутся повторением событий 1605 - 1607 годов, - новым взрывом все той же междоусобицы в старой форме и под старыми лозунгами.

 

На сцене опять Дмитрий, юридически тождественный с тем, что осенью 1604 года выступил против Годунова. На его стороне опять казачество, верное ему до конца, и массы мелкого служилого люда, провинциальные дворяне и дети боярские. Эта социальная почва "самозванщины" совершенно не зависит от местных условий: всюду и всегда мелкий вассалитет идет за Дмитрием, по самым разнообразным личным побуждениям и под самыми разнообразными предлогами.

 

Подмосковные мелкие помещики присоединялись к тушинцам, осаждавшим Троицкую лавру, для того будто бы, чтобы те не ограбили их имений; а в Вятке городовой приказчик (комендант города) со стрельцами "на кабаке чашу пили за царя Димитрия" потому, что не хотели, чтобы из их краев уводили ратных людей в Москву. Даже выступив в составе "правительственных войск" против "воров", провинциальные помещики скоро оказывались с последними. Костромские и галицкие дети боярские пришли под Ярославль драться с отрядами Лисовского, а потом хотели отбить для тушинцев царский "наряд" (артиллерию), - и немного позже мы их видим вместе с "лисовчиками", громящими Кострому.

 

Зато посадские люди всегда показывали себя лояльными слугами Шуйского: когда победа, к весне 1609 года, стала было склоняться на сторону царя Василия, он сам приписывал этот успех вологжанам, белозерцам, устюжанам, каргопольцам, сольвычегодцам, тотмичам, важанам, двинянам, костромичам, галичанам, вятчанам "и иных разных городов старостам и посадским людям"*.

 

И действительно, те стояли за него "не щадя живота": один Устюг Великий до весны 1609 года выслал на помощь московскому правительству пять "ратей", т.е. пять раз испытал рекрутский набор, и, не собрав шестой "рати" только потому, что некого было уже взять, стал нанимать на государеву службу "охочих вольных казаков". Особенное значение для Шуйского в эти годы имела Вологда, в качестве центра заграничной торговли временно сменившая осажденную Москву.

 

 

 Там "собрались все лучшие люди, московские гости с великими товары и со казною, и государева казна великая, соболи из Сибири и лисицы, и всякие меха", а с другой стороны, там же скопились и "английские немцы" с "дорогими товарами" и с "питием красным". И как в движении служилых людей за Дмитрия социальные мотивы решительно брали верх над местными интересами, так, с еще большей яркостью, сказалось это здесь: помогали Москве не только местные люди, вологжане, и съехавшиеся в Вологду московские купцы, но и иностранные гости. Английское купечество было тоже на стороне Шуйского.

 

       Всего меньше было на стороне этого "боярского" - по учебникам - царя именно бояр. К концу его правления, кроме личных родственников и свойственников Василия Ивановича, среди его сторонников едва ли можно найти хоть одного представителя феодальной знати. Раньше всех и дальше всех пошли Романовы с их кругом. Посланный с войском против второго Дмитрия Иван Никитич Романов оказался чрезвычайно близок к форменному заговору, имевшему целью повторить то, что произошло под Кро-мами в мае 1605 года.

 

Заговор не удался, и за него были сосланы ближайшие родственники Романовых, из ссылки скоро попавшие в тушинский лагерь, где собралась понемногу вся романовская родня во главе со старшим в роде митрополитом Филаретом, который стал в Тушине патриархом. Эпизод этот считался впоследствии настолько соблазнительным, что в официальном житии патриарха Филарета о нем вовсе умолчали. Но показания современников на этот счет так многочисленны и единодушны, что относительно самого факта не может быть сомнения, хотя люди благочестивые и лояльные, по вполне понятным побуждениям, старались дать ему объяснение, благоприятное для Филарета Никитича.

 

Первая, после Романовых и Шуйских, боярская семья, Голицыны, шла иным путем, но тоже числилась в рядах открытых недоброхотов царя Василия, и ее виднейший представитель, князь Василий Васильевич, стоял во главе восстания, низвергнувшего Шуйских. "Княжата" помельче, не смевшие рассчитывать на самостоятельную политическую роль, как Голицыны, не чурались и "воровского" двора, благо Романовы придали ему своим присутствием известную респектабельность. Кн. Шаховской был у "вора" "слугою", кн. Звенигородский - дворецким, князья Трубецкие, Засекины и Барятинские сидели боярами в его думе. Одно шпионское донесение из Москвы в Польшу, от конца правления Шуйского, говорило, что "прямят" последнему только некоторые дьяки, а из бояр почти никто.

 

       При таком составе царских думцев, с патриархом из Романовых, Тушино, казалось, немного отличалось от столицы первого Дмитрия. И, однако, присмотревшись ближе к той армии, которая следовала за вторым "самозванцем", мы замечаем в ней характерные отличия от дворянской рати, что привела первого Дмитрия в Москву. Первое из этих отличий, раньше других бросившееся в глаза и современникам, и позднейшим историкам^состоит в преобладающей роли, какую играли в Тушине поляки. Романовский памфлетист, писавший, по-видимому, в конце 1609 года, еще при Шуйском, значит, до попытки Сигизмунда захватить московский престол, до того момента, когда борьба приняла национальный оттенок, тем не менее очень много и с большим пафосом говорит об этом факте.

 

По его словам, поляки, хотя их было и меньшинство, распоряжались русскими "изменниками", как своими подчиненными, и, посылая их первыми в бой, отбирали потом лучшую часть добычи себе. Повторяем, здесь не приходится видеть националистической тенденции - ей еще пока не было места; да и характеристика, которую наш автор дает полякам, в общем, скорее симпатичная: в противоположность русским тушинцам, они изображаются людьми, не лишенными известного рыцарства; они, например, не убивали пленных и не позволяли убивать своим русским товарищам, когда действовали в бою с ними вместе; тогда как, действуя одни, русские "воры" производили величайшие неистовства.

 

И вот, в описании этих последних проглядывает другая, гораздо более любопытная черта тушинского движения: оно дает иную социальную физиономию, чем какой мы ждали бы от восстания служилых людей против посаженного в цари буржуазией боярина. Тушинские отряды с особенной любовью громят богатых и отнимают их имения. Где имения было слишком много и его было не увезти с собой: "не мощно взята множества ради домовных потреб", они истребляли его, кололи на мелкие куски, бросали в воду; "входы же и затворы всякие рассекающе, дабы никому же не жительствоватитам". Хорошо знакомая современному читателю картина разгрома помещичьей усадьбы весьма живо представляется нашим глазам, когда мы теперь читаем эти строки. А когда автор переходит к насилиям над людьми, нам на первом месте встречаются "мнози холопи, ругающеся госпожам своим" и убивающие своих господ. Мы не будем мучить читателя описанием неистовств холопской мести, у нашего автора не менее наглядным и выразительным, чем картина погрома помещичьей усадьбы: но в высшей степени характерно признание автора, что для мести были основания, что господа заслужили лютую ненависть своих рабов.

 

      Картина, как богатые, "в скверне лихоимства живуще", заботятся о кабаках, "чтобы весь мир соблазните" и на деньги, добытые взятками и грабежами, "созидают церкви божий", и голоса бедняков не слушают, "в лицо и в перси их бита повелевают, и батогами, которые злее зла, кости им сокрушают, и во узы, и в темницы, и в смыки и в хомуты их присуждают": эта картина принадлежит к числу самых ярких не только в этом памфлете, но во всей литературе Смуты. Но если для объяснения тушинских неистовств приходилось припоминать все социальное зло, какое накопилось в Московской Руси к началу XVII века, то очевидно, что для самого нашего автора дело было не в одной "бесов злейшей" злобе русских людей, приставших к тушинскому "царику". То восстание общественных низов против общественного верха, которого еще рано было искать в казацких движениях или в болотниковском бунте, теперь начинает действительно проявлять себя под покровом тушинских отрядов.

 

 И национальный состав последних был здесь не безразличен; бунтовавшие помещики все же оставались помещиками - и по отношению к крестьянским побегам и крестьянской крепости враг Шуйского был солидарен с его сторонником. Собравшись под Москву вместе с казаками в самую критическую минуту, летом 1611 года, дети боярские не позабудут, что беглых крестьян и людей надо "по сыску отдавать назад старым помещикам". Будь тушинская армия сплошь русско-помещичьей, романовскому памфлетисту не пришлось бы описывать тех сцен, которые мы выше видели. В ином положении находились наемные польские отряды: хотя и шляхетские по своему составу, они, не собираясь оставаться в стране, не были связаны общностью интересов с местными помещиками.

 

Поддерживать московский общественный строй было бы слишком сложной и далекой для них задачей: и трудно было бы этому удивляться, когда мы знаем, что двести пятьдесят лет спустя гораздо более просвещенные русские дворяне, Самарины и Черкасские, находили же возможным опираться на польского крестьянина против польского помещика. Чего же было спрашивать в XVII веке с "вольных рыцарей" типа Лисовского или Рожинского? Все, что увеличивало "смуту", в самом непосредственном смысле этого слова, было им выгодно, так как делало все более влиятельным положение польской военной силы, единственной организованной силы среди этого хаоса. А добычу у взбунтовавшихся холопов легко было и отнять потом, ибо что же могли сделать полубезоружные погромщики против отлично вооруженной и вымуштрованной польской конницы?

 

Эта связь двух фактов, - социального движения и паразитировавших в стране иноземных отрядов, - не могла не стать ясной людям, которые наблюдали дело вблизи и притом в такой подробности, в какой оно нам уже недоступно, особенно, когда эти люди в деле были непосредственно заинтересованы. Патриотизм русских помещиков, таким ярким пламенем вспыхнувший в 1611 - 1612 годах, появился не на пустом месте. Он был, как и всякий патриотизм, впрочем, особой формой классового самосохранения.

  

    Мы увидим в своем месте, какие особые причины, после падения Шуйского, обострили это чувство и заставили помещиков, позабыв все их разногласия, сплошной массой двинуться на внедрившегося в страну иноземца. Но мы увидим также, что это движение, будь оно только дворянским, было заранее осуждено на неудачу. Помещичье восстание 1612 года победило, опираясь на торговый капитал. Какой интерес для этого последнего представляла борьба с польско-тушинской армией?

 

Мы до сих пор принимали как факт, что посадские были на стороне Шуйского: но нельзя же объяснить этот факт только тем, что царь Василий был посажен на престол московской буржуазией. Она задолго до 1610 года могла убедиться, что избранный ею государь "несчастлив" и что из-за него "кровь христианская льется беспрестанно". Пора анализировать то понятие "буржуазии", которым мы до сих пор оперировали как само собою разумеющимся. К счастью, наши источники дают для этого достаточный материал.

 

Стоявшие за царя Василия, а позже против царя Владислава города, отрезанные часто от своего организационного центра в Москве, должны были вырабатывать свою организацию, и с этой целью поддерживали между собою деятельные сношения. Ряд документов, относящихся к их переписке между собою, до нас дошел. Самыми ранними из них являются "отписки" устюжан к вычегодцам от конца ноября 1608 года. Исходной точкой для переписки Устюга с Сольвычегодскою явились вести о занятии тушинцами Ростова и Вологды (временно даже эта столица Поморья подчинялась "вору"): событие это устюжане рассматривали как проявление Божьего "праведного гнева на всю Русскую землю", и уповали на то только, что по дальности расстояния до них гнев Божий, может быть, еще и не дойдет.

 

Но и к ним уже прибыл тушинский агент, Никита Пушкин, так что географические аргументы им самим казались не особенно утешительными, и приходилось лелеять себя надеждами, что неизвестно еще, чья возьмет, - "не угадать, на чем совершится", да подбадривать себя совершенно уже нелепыми для той поры слухами, что кн. Михаил Васильевич Скопин-Шуйский "Тушино погромил". Как бы то ни было, необходимость целовать "вору" крест казалась близкой, а это было крайне неприятно не столько само по себе, сколько по последствиям, обычно сопровождавшим это событие в других городах. Когда в Ярославле "чернь с князем Федором Барятинским крест целовала царевичу Димитрию Ивановичу", из Ярославля "лучшие люди, пометав домы свои, разбежалися". И здесь, в Устюге, во главе антитушинского движения мы находим тоже "лучших людей": роль главного оратора на сходке, решения которой передает первая из "отписок", взял на себя кабацкий откупщик Михалко. И обращалась устюжская буржуазия в Сольвычегодскую к своим социальным сверстникам "посадским и волостным лучшим людям", рекомендуя им, в свою очередь, поговорить "со Строгановыми".

 

 

К содержанию книги: Покровский: "Русская история с древнейших времён"

 

Смотрите также:

 

Самозванцы  МИНИН И ПОЖАРСКИЙ. ЛЖЕЦАРЬ МАТЮШКА