Путешествие по Крыму
Впервые — Красная газета (вечерний выпуск). 1925. 27 июля;
3, 10, 22, 24, 31 августа. С подписью: «М. Булгаков».
Печатается по тексту «Красной газеты».
Очерк «Путешествие по Крыму» имеет интересную и
содержательную предысторию, связанную прежде всего с именем Максимилиана
Волошина.
Выдающийся поэт, писатель и художник, обладатель многих
других талантов, Максимилиан Волошин был наделен и удивительной способностью
определять по одному-двум произведениям новых даровитых писателей и поэтов.
Его оценки, как правило, были безошибочны. В Булгакове же он сразу увидел талант
исключительный, своеобразный и мощный, талант природно русский, мыслительный.
Оценивал Волошин «начинающего писателя» по двум
произведениям: «Белой гвардии» и «Роковым яйцам». Несмотря на свое
«отшельничество», ему удалось познакомиться с текстом «Белой гвардии» в
рукописном виде. Вот как это было.
Летом 1924 г. П. Н. Зайцев, секретарь и зав. редакцией
издательства «Недра», ознакомившись с рукописью «Белой гвардии», решил
«перекупить» понравившуюся ему вещь у издательства «Россия» (редактор И. Г.
Лежнев). Но для этого требовалось, разумеется, согласие редколлегии
издательства «Недра» и его редактора Н. С. Ангарского-Клестова. Из членов
редколлегии «Недр» первым прочитал рукопись романа В. В. Вересаев. Роман ему
понравился, но печатать его в «Недрах» не рекомендовал по причинам сугубо
идеологическим (слишком привлекательно, по его мнению, были изображены
герои-белогвардейцы).
Такое заключение опытнейшего писателя хотя и расстроило
ходатая и автора, но не остановило их: они решили действовать через Ангарского.
П. Н. Зайцев отправился в Крым, еще раз посоветовался там с Вересаевым (тот
отдыхал в Гаспре) и, получив от него повторно отрицательный отзыв, обратился
к Ангарскому. Как вспоминает П. Н. Зайцев, разговор с Ангарским о романе
Булгакова состоялся у него по дороге в Коктебель к Волошину (см.:
Воспоминания о Михаиле Булгакове. С. 498—500). Несмотря на колебания (роман
Ангарскому очень понравился), опытный редактор-коммунист присоединился к
мнению Вересаева.
Из последующей переписки Волошина с Ангарским и Вересаевым
выяснилось, что хозяин «Дома поэта» принимал участие в «уговаривании»
редактора напечатать роман Булгакова в «Недрах», но безуспешно.
Через некоторое время Волошин прочитал опубликованную в
журнале «Россия» первую часть романа, а также повесть «Роковые яйца», которую
ему прислал Ангарский, и 25 марта написал редактору «Недр» письмо, ставшее
для Булгакова знаменательным. В нем говорилось: «Спасибо за VI книгу
„Недр" и за Ваши издания. Я их получил уже больше месяца назад, но как
раз в тот момент выезжал в Харьков... „Недра" прочел еще в вагоне.
Рассказ М. Булгакова очень талантлив и запоминается во всех деталях сразу. Но
я очень пожалел, что Вы все-таки не решились напечатать „Белую гвардию",
особенно после того, как прочел отрывок из нее в „России". В печати
видишь вещи яснее, чем в рукописи... Но во вторичном чтении эта вещь
представилась мне очень крупной и оригинальной, как дебют начинающего
писателя ее можно сравнить только с дебютами Достоевского и Толстого. И по
литературному значению удельный [ее] вес, разумеется, превосходит „Роковые
яйца".
Очень досадно, что она не пойдет в „Недрах" целиком,
тем более что Лежнев ограничится, кажется, лишь фрагментом...
Мне бы очень хотелось познакомиться лично с М. Булгаковым,
так как Вы его наверно знаете, — то передайте ему мой глубокий восторг
перед его талантом и попросите его от моего имени приехать ко мне на лето в
Коктебель».
Ангарский показал письмо Булгакову, и тот переписал почти
весь текст себе в альбом. Конечно, восторженный отзыв известнейшего литератора
очень обрадовал Булгакова, и он тут же выразил согласие поехать в Коктебель.
Ангарский немедленно известил Волошина: «Булгаков к Вам с радостью приедет».
Спустя несколько дней (10 мая 1925 г.) уже сам Булгаков писал в Коктебель:
«Многоуважаемый Максимилиан Александрович, Н. С. Ангарский передал мне Ваше
приглашение в Коктебель. Крайне признателен Вам. Не откажите черкнуть мне,
могу ли я с женой у Вас на даче получить отдельную комнату в июле — августе?
Очень приятно было бы навестить Вас».
28 мая Волошин ответил Булгакову приветливым письмом:
«Дорогой Михаил Афанасьевич, буду очень рад видеть Вас в Коктебеле, когда бы
Вы ни приехали. Комната отдельная будет. Очень прошу Вас привезти с собою все
вами написанное (напечатанное и ненапечатанное)... Прошу передать привет
Вашей жене и жду Вас обоих...»
Обращает на себя внимание просьба Волошина привезти все
написанное Булгаковым, в том числе и неопубликованное. Ему уже было известно,
что цензура стала уделять пристальное внимание произведениям Булгакова.
Характерным в этом смысле является и письмо В. В. Вересаева поэту от 8 апреля
1925 г., в котором он писал: «Очень мне было приятно прочесть Ваш отзыв о М.
Булгакове. „Белая гвардия", по-моему, вещь довольно рядовая, но
юмористические его вещи — перлы, обещающие из него художника первого ранга.
Но цензура режет его беспощадно. Недавно зарезала чудесную вещь „Собачье
сердце", и он совсем падает духом. Да и живет почти нищенски...
Ангарский мне передал, что Ваше к нему письмо Булгаков взял к себе и списал
его».
12 июня Булгаковы приехали в Коктебель, где находились
почти месяц. В числе многочисленных волошинских гостей были Леоновы,
Габричевские, Э. Ф. Голербах, пианистка М. А. Пазухина, поэт Г. А. Шенгели и
многие другие. О том, что происходило в этот месяц в Коктебеле, можно судить
по воспоминаниям Л. Е. Белозерской, И. А. Габричевской, Н. Л. Манухиной (жены
Г. Шенгели) и письмам М. А. Пазухиной. Все они свидетельствовали о внешней
стороне жизни в Коктебеле и развлечениях. Читая эти воспоминания, можно подумать,
что Булгаков весь месяц исключительно отдыхал, путешествовал, ловил бабочек,
собирал камушки, заигрывал с поварихой, подтрунивал над Леоновым и устраивал
самодеятельный театр. Правда, только один раз проскользнуло в письме М. А.
Пазухиной (18 июня): «...один писатель читал свою прекрасную вещь про
собаку». Можно, конечно, догадаться, что читал «прекрасную вещь» Булгаков и
что было это «Собачье сердце»...
Между тем при прощании Волошин подарил Булгакову свой
сборник «Иверия» и неизбежную свою акварель с многозначительнейшими по
содержанию дарственными надписями; на сборнике: «Дорогой Михаил Афанасьевич,
доведите до конца трилогию „Белой гвардии"...», на акварели: «Дорогому
Михаилу Афанасьевичу, первому, кто запечатлел душу русской усобицы, с глубокой
любовью...»
Такие надписи не делаются из вежливости. Очевидно, в
Коктебеле Булгаков и Волошин кашли возможность обсудить волновавшие их темы.
Ведь тот и другой испытали на себе все ужасы «русской усобицы» и оба
запечатлели ее «душу». Запечатлели каждый по-своему, но в то же время во
многом одинаково, если рассматривать эту «усобицу» как величайшую трагедию
русского народа. И они прекрасно понимали, что трагедия эта еще далеко не
исчерпала себя. Наверняка эти беседы оставили какие-то следы в их
впечатлительных творческих душах. Во всяком случае, исследователи находят
много родственного в поэзии о гражданской войне Волошина и в пьесе Булгакова
«Бег» (см., например: Виленский Ю. Г. и др. Михаил Булгаков и Крым.
Симферополь, 1995. С. 28—33). Нельзя не заметить также, что Булгаков
полюбился Волошину и как писатель-единомышленник, и как человек с честнейшим
взглядом на жизнь. Это видно из их дальнейшей переписки и из других
сохранившихся документов. Так, 26 ноября 1925 г. в письме к писательнице С. З. Федорченко Волошин спрашивал: «Видаете ли Вы наших летних
друзей: Леоновых, Булгаковых?.. Очень хотелось бы знать о них».
Писатели вскоре ответили Волошину. Для материальной и
моральной поддержки поэта и его гостеприимного дома в Коктебеле его
московские друзья организовали 1 марта 1926 г. в Академии художественных наук (ГАХН) благотворительный литературно-музыкальный вечер, в котором приняли участие
В. В. Вересаев, Б. Л. Пастернак, Ю. Л. Слезкин, С. В. Шервинский и многие
другие. Булгаков с блеском прочитал на вечере «Похождения Чичикова».
Благодарный Волошин направил всем участникам вечера по акварели. Булгакову он
надписал так: «Дорогому Михаилу Афанасьевичу! спасибо за то, что не забыли о
Коктебеле. Ждем Вас с Любовью Евгеньевной летом. Максимилиан Волошин». Но
этим не ограничился. 4 апреля он пишет Булгакову письмо, которое словно
продолжает их «творческую беседу»: «Дорогой Михаил Афанасьевич, не забудьте,
что Коктебель и волошинский дом существуют и Вас ждут летом. Впрочем, Вы
этого не забыли, т. к. участвовали в Коктебельском вечере, за что шлем Вам
глубокую благодарность. О литературной жизни Москвы до нас доходят вести
отдаленные, но они так и не соблазнили меня на посещение севера. Заранее
прошу: привезите с собою конец „Белой гвардии", которой знаю только 1 и
2 части, и продолжение „Роковых яиц". Надо ли говорить, что очень ждем
Вас и Любовь Евгеньевну, и очень любим...» (см.: Купченко В., Давыдов 3.
М. Булгаков и М. Волошин // М. А. Булгаков-драматург и художественная
культура его времени. М., 1988. С. 422—423). 3 мая Булгаков откликнулся на
приглашение: «Дорогие Марья Степановна и Максимилиан Александрович. Люба и я
поздравляем Вас с праздником. Целуем. Открытку М. А. я получил, акварель
также. Спасибо за то, что не забыли нас. Мечтаем о юге, но удастся ли этим летом
побывать — не знаю. Ищем две комнаты, вероятно, все лето придется просидеть в
Москве».
Догадывался ли Булгаков, что через несколько дней к нему
нагрянут «гости» с Лубянки? Седьмого мая на квартире Булгакова сотрудники
ОГПУ провели тщательнейший обыск, выискивая именно ненапечатанные рукописи...
С этого момента Булгаков стал не только «опекаемым» этим зловещим
учреждением, но и «приглашаемым» туда на допросы...
Волошин внимательно наблюдал за перипетиями вокруг
Булгакова после премьер «Дней Турбиных» и «Зойкиной квартиры», об этом ему
сообщали многие его знакомые. «Страшный шум царит вокруг Булгакова...» —
сообщал писатель Л. Е. Остроумов. «Жаль, что его писательская судьба так
неудачна и тревожно за его судьбу человеческую», — сокрушалась О. Ф. Головина,
дочь первого председателя Государственной думы. В начале 1927 г. Волошин сам прибыл в Москву (26 февраля состоялось открытие выставки его акварелей в ГАХН) и
несколько раз встречался с Булгаковым (два раза был у него дома). Надо
полагать, что речь шла и о творчестве, и о возможностях его реализации в
«специфических» условиях. Трудно сказать, догадывались ли они о том, что
впереди их ждут жестокие испытания...
* * *
При прочтении очерка «Путешествие по Крыму» неизбежно
возникает вопрос: почему Булгаков сделал его несколько «легковесным», почему
даже не упомянут Волошин, не говоря уже о беседах с ним? Да и некоторые
«коктебельцы» были не очень довольны этим очерком. Так, Э. Ф. Голлербах в
письме Волошину от 1 декабря 1925 г. сетовал на то, что в булгаковских
фельетонах «больше рассуждений о превратностях погоды, чем о коктебельском
быте».
Ответ на этот естественный вопрос, как ни странно, мы
находим как раз в письмах Волошина Э. Голлербаху, опубликованных в
историческом альманахе «Минувшее», № 17 (М.; СПб., 1994). Так, в письме от 24
июля 1925 г., то есть написанном по «горячим следам», говорится следующее:
«Дорогой Эрик Феодорович, ради Бога, убедите Лежнева не
давать никакой статьи о Коктебеле, ибо это может быть губительно для
всего моего дома и дела. У меня (вернее, у моего имени) слишком много
журнальных врагов, и всякое упоминание его вызывает газетную травлю.
Не надо забывать, что вся моя художественная колония
существует не „dejure", а попустительством, и ее может сразу погубить
первый безответственный журнальный выпад, который, несомненно, последует за
статьей обо мне или о Коктебельском Доме, особенно если она будет
сочувственна... Всякое печатное упоминание о Коктебеле чревато
угрозами его существованию...» (Там же. С. 312).
Нет ни малейших сомнений в том, что Волошин говорил об
этом же и Булгакову, который, конечно, не мог скрыть от хозяина дома своих
намерений напечатать очерки о путешествии по Крыму. Булгаков до мелочей
выполнил все «установки» Волошина, не упоминая в очерке ни самого хозяина дома,
ни его художественную колонию. Разумеется, «фельетоны» от этого во многом
проиграли, стали менее сочными и выразительными, но Булгаков не мог подвести
Волошина.
О реакции Волошина на булгаковский очерк пока ничего не
известно, но если бы она была отрицательной, то он непременно сообщил бы об
этом Голлербаху. В ноябре 1925 г. поэт, возвратившись к той же теме, писал
Голлербаху: «Только к ноябрю наш дом опустел, и зимняя жизнь и ее ритм вошли
в свои права... И еще мне хочется извиниться перед Вами за мое „veto" на
Вашу статью о Коктебеле. Если бы дело шло о моей личности — то тут бы не
могло быть никаких „veto" — я этого себе никогда не позволял и не
позволю. Но „Волошинский Дом“ — это не я. А целый коллектив. Я посоветовался
с друзьями и получил определенные инструкции: пусть лучше никто и ничего не
пишет в печати — кто-нибудь подхватит, начнется травля и тогда не отстоите.
Только поэтому я позволил себе просить Вас ничего не писать о Коктебеле.
Хвалить и ругать одинаково опасно в этих случаях...» (Там же. С. 315).
Булгаковский очерк, в котором много говорилось о
«превратностях погоды», никак не повредил Волошину. Был ли сам писатель
доволен своим произведением?.. Но тут необходимо принимать во внимание и
другие обстоятельства — Булгакова уже поглотили дела театральные и на
фельетоны у него оставалось все меньше времени. И еще несколько слов о том,
что привлекало Волошина в Булгакове и что сближало и роднило их. Очевидно —
их «запрещенность». Ибо сам Волошин в течение многих лет жил под знаком
«запрещенности». Вот что писал он по этому поводу в одном из писем в апреле 1925 г.: «В мае этого года исполняется 30 лет с тех пор, как было впервые напечатано мое
стихотворение... Я это скрывал. Но в конце концов это просочилось, и мне
пришлось дать
согласие на публичное ознаменование этого... Что из этого
выйдет, не знаю. Скорее всего новая литературная травля. Но трусить этого
как-то непристойно. Вероятнее всего, что просто не дозволят никакого
публичного чествования (празднование юбилея было перенесено на август. —
В. Л.)... Что за „тридцатилетняя литературная деятельность",
когда человек не может ни издать, ни переиздать ни одной своей книжки!» (Там
же. С. 309). И далее читаем знаменательные слова: «У меня большая радость:
профессор Анисимов прислал мне большую фотографию Владимирской Богоматери...
И сейчас она стоит против меня и потрясает своим скорбным взволнованным
ликом, перед которым прошла вся русская история. Кажется, что в нем я
найду тот ключ, который мне даст дописать моего „Серафима"».
Добавим к этому, что ранняя редакция булгаковского «Бега»
называлась «Рыцари Серафимы»... А профессор Анисимов Александр Иванович,
автор книги «Владимирская икона Божией Матери», был арестован в 1930 г. и погиб в заключении...
|