ЖЗЛ: Жизнь Замечательных Людей

БРУНО

 Биографическая библиотека Ф. Павленкова

Бруно в Германии.— Марбург и Виттенберг,— Характеристика императора Рудольфа П.— Книга о 160 тезисах.— Бруно в Гельмштадте,— Герцог Юлий Брауншвейгстй.— Интрига пастора Боэииуса против Бруно.— Франкфурт-на-Майне и книжная торговля в XVI веке.—Бруно в кармелитском монастыре.—Поездка в Цюрих, братья Гейниелы—Возвращение во Франкфурт и издание четырех сочинений на латинском языке.— Учение Бруно о монадах, неудовлетворительность этой концепции.—Книга «О сочетании образов и представлений»; связь философии с искусством.— Сочинение Бруно «О бесконечном»; подражание Лукрецию.— Тоска по родине

Покинув Францию, Бруно направился в Германию. Судя по одному месту в «Изгнании торжествующего животного», он был первоначально не особенно высокого мнения о немцах и их отечество представлял себе преимущественно страною пьяниц. Сначала Бруно посетил Майнц и Висбаден, но не найдя занятий ни в том, ни в другом городе, отправился далее, в Марбург, куда и прибыл в конце июля 1586 г. С целью опять приняться за университетскую деятельность он явился к ректору Марбургского университета Ни-гадию, профессору нравственных наук, и назвался «доктором римской теологии». Когда же, как гласит хроника университета, философский факультет «по уважительным причинам» отказал ему в дозволении читать лекции по философии, он пришел в такую ярость, что грубо обругал ректора в его собственном доме и заявил, что факультет нарушил народное право и обычаи всех германских университетов и поступил против интересов науки. Теперь трудно установить, что это были за «уважительные причины», заставившие ректора, с согласия факультета, отказать Бруно в чтении лекций; в этом отношении мы можем строить одни лишь догадки, основанные на сочинениях Бруно и показаниях, которые он давал при допросах в Венеции. Вероятнее всего, что Марбургский университет, как находившийся в то время в руках реформаторов, относился к новому учению о мироздании с не меньшею враждебностью, чем

католики. Позже Бруно имел случай еще раз убедиться в нетерпимости кальвинистов во время своего пребывания в Виттенберге, университет которого считался первым в Германии»

В Виттенберге Бруно встретил самый радушный прием. Оказалось достаточным одного лишь заявления, что он — Бруно, пи-томе!?, муз, друг человечества и философ по профессии, чтобы-тотчас быть внесенным в список университета и получить без всяких препятствий право на чтение лекций, Бруно остался очень доволен приемом и в порыве благодарности назвал Виттенберг немецкими Афинами, В университете он встретил своего старого друга и земляка Альберика Гентиля, с которым познакомился еще в Оксфорде. Последний доставил ему возможность читать об «Органоне» Аристотеля, Остальные профессора университета также отнеслись к нему сочувственно» чем позднее он ке мог нахвалиться в речи, с которой в 1587 г, обратшгся по одному поводу к университетскому совету.

Бруно, кроме «Органона», читал также по метафизике, математике и физике, причем не забыл и о своем коньке — луллиевом искусстве. В Виттенберге он отпечатал, с посвящением французскому королю Генриху III, сто двадцать тезисов, составлявших предмет его знаменитого диспута в Троицын день в Париже, Кроме •того, он издал две книги о луллиевом искусстве. В те времена Виттенберг был убежищем свободной человеческой мысли к напоминал лучшие года Лютера. Здесь Бруно мог не скрывать сеоих философских убеждений; никто не спрашивал об его отношениях к католицизму, Лютеру или Кальвину; он мог безбоязненно <spoae-ведовать свое излюбленное учение о бесконечности вселенной и множестве миров.

Однако звезда нашего философа недолго блистала над горизонтом Виттеиберга. Это продолжалось лишь до тех пор, нока лютеране преобладали в университете. Лютеранскому курфюрсту Августу в 1586 Го наследовал его сын Христиан, ярый кальвинист» При нем реформаторы достигли такого господства, что принудили правительство издать в 1588 г. постановление, настрого запрещавшее лютеранам всякую полемику против кальвинистов» Понятно, что Бруно, считавший всех своих друзей среди лютеран, стал опасаться, чтобы восторжествовавшие кальвинисты не положили конец его свободной научной и философской дь-к^льносг^; ведь объявил же Ме~ ланхтон, друг кальвинисгов и упорный еоивержеяец Аристотеля, что учение Коперника опасно для веры « ътащ} чтобы избегнуть унизительного положения, в которое оя ^i бы попасть благодаря изменившимся условиям, Бруно решился сам оставить Виттеноерг, где в течение двух лет поучал немецкое юношество, и искать в другом месте арены для своей деятельности.

Перед отъездом, 8 марта 1588 г., Бруно произнес торжественную речь, в которой в самых теплых выражениях благодарил Виттен-бергский университет и всю Германию за гостеприимство и превозносил Лютера за услуги, оказанные им человечеству. Восхваляя Лютера, он имел в виду, конечно, не положительную часть его учения, к которой Бруно в качестве философа так же мало пктал симпатии, как и к учению Кальвина; о ненависти его к доктрине последнего о спасении без добрых дел мы говорили уже раньше. Он видел в Лютере прежде всего победоносного борца против римской иерархии и папства, превозносил в нем защитника свободы исследования, необходимость которой он понимал глубже и серьезнее всех своих современников и за которую он пожертвовал, наконец, своею жизнью. Бруно ожидал, что реформация повлечет за собою преобразования во всех областях человеческой жизни, и он не ошибся. Действительно, несмотря на окаменелость, в которую вскоре после того впали лютеране, протестантизм от начала реформации до нашего времени все-таки был и останется главным убежищем свободы исследования. Без Лютера было бы немыслимо дальнейшее развитие философской мысли в Германии.

Из Виттенберга Бруно отправился в Прагу, резиденцию германского императора Рудольфа II, того самого чудака, о котором один немецкий историк пишет: «Знание звезд и природы интересовало его больше, чем дела государства. При дворе его наряду с обманщиками, утверждавшими, что они могут предсказывать по звездам будущее и научить из всего делать золото, жили такие представители науки первой величины, как Тихо де Браге и Кеплер. В душе Рудольфа благородные наклонности и безрассудства перемешивались самым удивительным образом. Он находил великое наслаждение в художественных произведениях минувших веков, в их колоннах, изваяниях и картинах и часто тратил на них большие суммы, но рядом с этим его внимание привлекали мастерские алхимиков, где, как он думал, со временем будут делать ; золото. К тому же он еще был большой знаток в лошадях, и тем, кто нуждался в объяснениях с ним по важным государственным делам, часто приходилось искать его по конюшням, где обыкновенно он проводил большую часть дня».

Бруно рассчитывал при дворе Рудольфа II встретить таках же меценатов, какими были Генрих II и Кастельно. С этою целью он написал маленькую книжку о луллиевом искусстве и преподнес ее испанскому посланнику в Праге Вильгельму Сан-Клементо. Ту же попытку он сделал и в отношении императора Рудольфа, которому посвятил сочинение: «О ста шестидесяти положениях против математиков и философов своего времени».

Посвящение Рудольфу дышит высоким самосознанием и содержит так много черт, объясняющих нам настроение Бруно, что заслуживает гораздо большего внимания, чем каким оно пользовалось до настоящего времени. Б нем Бруно глубоко сетует, что фурии, сеющие раздор и принявшие для увеличения вражды между людьми лицемерный образ небесных посланниц мира, настолько разъединили человечество, что теперь люди находятся между собой в большей вражде, чем с остальными созданьями; что человек настроен враждебнее к человеку, нежели ко всем другим существам;, что широко возвещенный миру закон любви остается в полном пренебрежении,—тот самый закон, который исходит поистине от Бога, отца всех существ, ибо соответствует природе вселенной, и который учит любви ко всему человечеству и даже любви к врагам, дабы мы не были похожи на диких зверей и варваров, а пересозданы были по образу Того, Кто солнцем светит добрым и злым и орошает поля правых и виноватых. «Такова религия, которую я исповедую,— говорит Бруно,— она не нуждается в доказательствах и стоит выше спора о мнениях: я следую ей столько же по внутренней потребности духа, сколько и по традициям моей родины».

Далее Бруно делает особое ударение на том, что в вопросах философии он своим принципом поставил сомнение во всем, даже в вещах, которые считаются обыкновенно самыми достоверными. Следовать в своих убеждениях мнению толпы — значит действовать в ущерб достоинству человеческой свободы. Поэтому он считал бы неблагодарностью по отношению к данному ему от Бога свету высшего понимания, если б не выступил борцом против покрытой ржавчиною школьной мудрости. Обладая даром зрения, он, Бруно, не станет поступать так, как будто вовсе не видит; напротив, будет бесстрашно высказывать свои убеждения, раз уже происходит постоянная борьба между светом и тьмою, между наукою и невежеством. Не он ли испытал на себе ненависть, брань, клевету и насильственные, доходившие до опасности жизни нападения толпы, возбуждаемой ареопагом невежд с учеными степенями? Но все это он преодолевал пока с помощью истины и света лучшего понимания.

Подарок в триста талеров свидетельствовал о благодарности императора за посвящение ему книги. Однако Бруно не нравилось оставаться долее при дворе Рудольфа, и шесть месяцев спустя он оставил Прагу, вероятно, потому, главным образом, что там в университете господствовали доминиканцы, отказывавшие ему в свободе преподавания, Бруно отправился в северо-западную Германию, о которой до него доходили самые благоприятные слухи. В то время этим краем управлял герцог Юлий Брауншвейгский. Историк Ганновера Шауман говорит, что герцог Юлий после смерти отца, Генриха Младшего, наследовал страну в крайне разоренном состоянии вследствие непрестанных религиозных войн, которые вел его отец, ревностный католик, Герцог Юлий опять привел государство в цветущее состояние. Он очень мало тратил на себя и свой двор и получаемые этим путем сбережения всецело употреблял на пользу и процветание герцогства. Будучи сам протестантом, он управлял подданными, из которых большинство были лютеране, но также немало было и католиков. Между этими двумя религиозными партиями вечно происходили неудовольствия и борьба. Герцог Юлий употреблял все усилия, чтобы водворить между ними мир и согласие; старался быть справедливым к обеим сторонам, не оказывая ни одной из них предпочтения и не делая из религии яблока раздора. Двери его дома были всегда открыты для подданных. Каждый во всякое время мог обратиться к нему с просьбой или жалобой и быть уверенным, что если он прав, то получит удовлетворение. Главною заботою герцога было сохранение мира, наступившего после многих лет кровавой войны. Однако он не забывал также и о необходимости вооружения государства на случай войны. При нем военную силу составляли не наемные войска, как было в обычае того времени, а непосредственно сами подданные. Чтоб обучить народ употреблению оружия, он организовал в городах праздники стрельбы, на которых старые, уже опытные воины учили молодых людей обращению с оружием и прочим военным приемам. Бруно совершенно верно охарактеризовал Юлия Брауншвейгского, сказав, что лишь внешние, малые границы его герцогства не дозволяют ему стать рядом с Цезарем или Августом во всемирной истории, оценивающей события преимущественно со стороны их внешнего объема и значения.

При всем своем свободомыслии герцог Юлий был настолько религиозен, что получил от народа прозвище Благочестивого. Всего более герцог гордился основанным им в Гельмштадте университетом, который, согласно намеченной им цели, должен был исключительно служить интересам науки. Университет этот по времени был младший из всех германских университетов, но по духу своему он настолько отвечал идеалу свободного исследования, как выставлен он у Бруно в посвященной Рудольфу книге о 160 положениях, что сложилось даже предположение, не сам ли герцог вызвал Бруно из Праги, чтобы украсить его гением университет, состоявший к тому времени уже из 50 профессоров и 5000 студентов.

Бруно прибыл в Гельмштадт в январе 1589 г. К сожалению, ему не долго пришлось пользоваться благосклонностью герцога, который умер несколько месяцев спустя после его приезда. По случаю его смерти в Гельмштадтском университете в течение трех дней произносились речи, посвященные памяти этого замечательного человека. Также и Бруно предоставлено было, вслед за речами других, произнести и от себя похвальное слово умершему, которое он затем отпечатал отдельным изданием. Своею речью Бруно воздвиг герцогу Юлию памятник, по своей долговечности и красоте превосходивший все мавзолеи из мрамора и меди.

Герцогу Юлию наследовал Генрих Брауншвейгский. В политике он держался принципов своего отца и был таким же покровителем, если не другом нашего философа, которому подарил восемьдесят талеров в благодарность за похвальное слово в память его отца. Приходится пожалеть, что Бруно не остался в Гельмштадте, где, по крайней мере, у него было место, безопасное от преследований римской церкви, несомненно, никогда не упускавшей его из виду, хотя, с другой стороны, герцог Генрих и не сумел оградить его от интриг лютеранских пасторов, относившихся к Коперннковой системе с не меньшим ужасом, чем католики. Однажды Бруно узнал, что главный пастор в Гельмштадте Боэциус в публичной проповеди отлучил его от церкви. Собственно, отлучение это не могло иметь для него прямых последствий, ибо он никогда не переходил в лютеранство, следовательно, невозможно было и подвергать его отлучению от церкви, к которой он вовсе не принадлежал. Но в этом случае с Бруно отлучение играло роль предостережения для лютеранской молодежи, которая пользовалась лекциями нашего философа; оно рассчитано было на то, чтобы лишить его слушателей, а с ними и средств к жизни. Бруно понял направленную против него интригу и обратился с жалобою на пастора к ректору и в университетский совет, требуя себе удовлетворения. Но ректор Даниил Гофман, как единомышленник пастора, был всего менее склонен удовлетворить справедливым требованиям Бруно по поводу нанесенного ему оскорбления. Эта неприятность наряду с другими интригами со стороны духовенства отбила у него, наконец, охоту оставаться долее в Гельмштадте, откуда в середине 1590 года он перебрался во Франкфурт-на-Майне, чтобы там заняться личным наблюдением по напечатанию латинских сочинений, наиисанных им в течение предшествовавшей зимы.

Франкфурт-на-Майне служил цетром европейской книжной торговли; здесь существовали ежегодные книжные ярмарки, и Франкфурт в этом отношении может быть назван Лейпцигом XVI века. Бруно при выборе издателя для своих сочинений остановился на фирме «Иоганн Вехель и Петер Фишер», обязавшейся, по тогдашнему обыкновению, на время печатания книг содержать их автора на собственный счет, с тем, однако, что автор сделает сам необходимые политипажи и продержит корректуру. Но бургомистр Франкфурта не разрешил Бруно пребывания в городе, вследствие чего издатели не могли устроить его в своем собственном доме, а поместили поблизости, в кармелитском монастыре, настоятель которого позднее на допросах в инквизиции показал, что Бруко был человек необыкновенного ума и громадной эрудиции, но что, к сожалению, у него не было будто религии, что он готов был в течение немногих лет обратить весь мир в свою ересь. Впрочем, по словам настоятеля, наш философ проводил все дни в усиленных трудах — то писал, то размышлял над новыми сочинениями, посвящая свободное время знакомствам с книгопродавцами, которые ежегодно два раза приезжали на франкфуртскую ярмарку и нередко останавливались в том же кармелитском монастыре. В числе их были венецианские издатели Чьотто и Британно, впоследствии игравшие немалую роль на допросах инквизиции. Кроме книгопродавцев, во Франкфурте собирались ученые со всех немецких университетов, так же как из Падуи, Оксфорда и Кембриджа; здесь вели они споры на самые разнообразные темы. Не может быть, чтобы Бруно, этот диалектик и любитель диспутов, не принимал в них участия и оставался спокойным зрителем при спорах своих ученых собратьев.

Полугодовое пребывание нашего философа во Франкфурте прервалось на время поездкою его в Цюрих. Здесь он читал лекции избранному кругу молодых людей по метафизике и основным понятиям логики. Среди его слушателей особенно выделялись двое; один ~ реформаторский священник с поэтически-философским складом ума Рафаэль Эллин, получивший в том году от Цюриха гражданство за свои заслуга в деле народного образования, другой — юный патриций из Аугсбурга Иоганн Генрих Гейнцель, купивший около этого времени замок Эльг близ Винтертура. Молодой Гейнцель вел в своем, новом имении веселый образ жизни. Замок его всегда был полон гостей; тут встречались феодалы с горожанами, ученые с представителями магистрата. По-видимому, и Бруно пользовался благосклонностью этого мецената. В противном случае зачем бы ему было посвящать Генриху Гейнцелю свое сочинение «О сочетании образов, символов и представлений» («De Imagimun Signorum et Ыеахчш Compositione»). Вероятно, Гейнцель и пригласил нашего философа в Цюрих, где он познакомился с Эгаином, отзывавшимся впоследствии с восторгом о талантах своего учителя: «Стоя на одной ноге (странная привычка Бруно), он думал и диктовал так скоро, что перья едва могли поспевать за ним,— таков он был по быстроте своего ума и великой способности к мышлению». Указанное выше сочинение, напечатанное первоначально Эглином в Цюрихе, а затем в 1609 г. в Марбурге вторым изданием под названием «Словарь метафизических терминов» («Summa terminoram metaphisicorum»), оправдывает вполне удивление Эглина перед диалектическою ловкостью Бруно.

Однако после очень недолгого пребывания в Цюрихе наш философ возвратился во Франкфурт. Остается неизвестным, что заставило его так скоро оставить Цюрих. Были ли причиною тому книги, которые предстояло корректировать, или ему не понравились стремления и интересы обитателей Эльга. Тот факт, что несколько лет спустя Гейнцель и Эглин судились за подделку монет и занятия алхимией, дает повод думать, не делали ли они и Бруно предложения заняться вместе с ними алхимией. Это обстоятельство могло ускорить решение нашего философа возвратиться во Франкфурт, потому что он, как мы знаем, отрицал алхимию и занятия ею резко осмеял в своем «Светильнике»,

Во Франкфурте Бруно всецело занялся продолжением печатания своих латинских произведений, быстро следовавших одно за другим, хотя, к сожалению, автору их и не было суждено довести печатание до конца. Все издание "составляло два неодинаково объемистых тома; первый из них обнимал сочинение «О троякой наименьшей величине и об измерении» («De triplici Minima et Mensura»). Во второй вошли следующие три книги: «О монаде, числе и фигуре» («De Monade, Numero et Figura»), «О неисчислимом, бесконечном и не-изобразимом, или о вселенной и мирах» («De Innumerailihis, Immense et Infigurabiii, seu de Universo et Munds») и «О сочетании образов, символов и представлений» («De Imagimm, Signorum et Idearum Compositione»).

Книги «De triplici Minimo...» и «De Monade...» заслуживают едва ли не наибольшего внимания из всех перечисленных латинских сочинений Бруно. В них положено начало учению о монадах, которое со времени Лейбница и до наших дней играет известную роль в истории философской мысли. Монада есть одновременно математическая точка, физический атом и психическая сущность, обладающая ощущением и волею. Концепция монады возникла у Бруно благодаря стремлению познать мир и его составные части по аналогии с жизнью, которая нам известна путем внутреннего сознания и с которою приходится сравнивать чисто объективное, в известном смысле безжизненное существование, раз мы хотим это последнее постичь изнутри, как нечто субъективное. Разумеется, говорит Дюринг, Бруно посредством своих монад не перекинул моста для перехода от сознания к бессознательному, от субъективного к объективному; впрочем, последнее и не могло входить в намерения автора рассматриваемой концепции. Он хотел лишь представить целое и его части как живое единство в свою очередь живых единиц, и в этом смысле сделать вселенную объектом наших чувств. Из-за этой цели он невольно должен был приписать сознание, хотя бы и в самом малом объеме, любому элементу мировой системы. Но одарив жизнью мертвую часть вселенной, Бруно не достиг бы того однородного единства мира, которое одно может стать предметом как аффекта, так и субъективного понимания. Он не хотел признавать бездны, лежащей между миром внешним и внутренним, и достиг ее мнимого устранения тем, что распространил сферу сознания далеко за его действительные пределы. По Бруно, человек служит мерилом всякого внутреннего, субъективного бытия. Каждая материальная частица должна быть мыслима не только как объект, но и как субъект. Нечто соответствующее ощущению, хотя и не одинаковое с ним, предполагается присущим всем формам существования. Этим путем каждая частица материи наделяется известной степенью субъективности, представляемой наподобие человеческого ощущения и воли. Если внутреннее состояние внешнего мира и останется тем не менее неизвестным, то является, по крайней мере, пропорция, благодаря которой возможно заключить об остающемся неизвестным числе, насколько вообще это мыслимо при отношениях неколичественного характера.

Другое латинское сочинение Бруно «О сочетании образов, символов и представлений» является переработкой книга «Тени идей». В той же догматической форме здесь утверждается, что вещи вполне совпадают с их отражениями в нашем уме и что поэтому духовная жизнь покоится, собственно, на возбуждениях воображения. «Одни постигают мировую гармонию преимущественно путем зрения, другие, хотя и в меньшей мере, посредством слуха. Поэтому-то и существует удивительное сродство душ между истинными поэтами, музыкантами, художниками и философами. Всякая философия есть вместе с тем музыка или поэзия и живопись; истинная живопись и музыка есть своего рода божественная мудрость и живопись».

За книгою «De Monade...» следует естественно-философское стихотворение «О бесконечном», содержащее неисчерпаемое сокровище поэтических картин природы. Это стихотворение воспроизводит вновь содержание изданных в Лондоне диалогов «О бесконечном, едином и мирах», но оно написано в духе и стиле Лукреция. Если при чтении некоторых объяснений физических явлений и гложет явиться улыбка на устах современного читателя, то следует помнить, какие успехи сделали физика и астрофизика со времени Бруно. Внимание читателя невольно приковывается к художественным сторонам этого удивительного стихотворения, и он должен признать, что вселенная, взаимодействие ее жизни с жизнью нашей планеты, наконец, связь физических и духовных явлений никогда не находили еще такого восторженного и настолько проникнутого поэтическим чувством описателя, как Бруно. Возбуждающая восторг красота вселенной и немое удивление перед ее величественной закономерностью дали ему повод, в особенности в конце стихотворения, к истинно-поэтическому изображению природы. Недаром Бепти называет стихотворение «О бесконечном» эпосом метафизики и космологии.

В латинских сочинениях Бруно встречаются нередко места, проникнутые никогда не стихавшей в нем тоскою по солнцу юга и далекой чудной родине, и уже по этим страницам в сухих философских сочинениях нетрудно было бы угадать то недалекое будущее, когда любовь к родине одержит верх над благоразумием и осторожностью и заставит Бруно возвратиться в Италию.