О вере и смирении: Слава Богу за всё!

Источник: Информационный сайт о старообрядчестве http://www.starove.ru/

Предлагаем вашему вниманию автобиографическую статью старообрядческого святителя Геронтия (Лакомкина (1872-1951)) о десяти годах, проведенных им в ГУЛАГе.

Эти удивительные по смелости (для сталинского периода!) воспоминания были написаны им в 1946-1950х годах в бытность епископом Костромским и ярославским. До самого начала перестройки эти материалы хранились в тайне и передавались христианами из рук в руки – как великая реликвия.

Настоятельно советуем каждому прочитать эти мудрые и полные смирения строки доброго пастыря. На епархиальном съезде Санкт-Петербургской и Тверской епархии РПСЦ в июле 2007 года еп.Геронтия было решено почитать как местночтимого святого, а в 2009 году он был причислен к лику святых. С более подробной биографией св.Геронтия можно ознакомиться на сайте Митрополии РПСЦ .

Думается, если молодежь на уроках истории будет учиться по этим строкам или хотя бы сделает соответствующий доклад, вероятность их повторения будет гораздо меньше… Бог в помощь!

Десятилетие вне свободы

Тринадцатого апреля 1932 года, в 11 часов 30 минут ночи, неожиданно прибыли члены ОГПУ к моей квартире в Ленинграде, срочно потребовали открыть дверь..

В этот день, на четверг 1(14) апреля, было Марьино стояние. Богослужение кончилось в 10 часов вечера. 1(14) апреля был день моего тезоименитства, нужно дома еще помолиться Ангелу Хранителю и своему святому, а главное — прочитать правило ко святому причащению. Только что кончил правило, а каноны оставил до утра, так как был в усталости. Лег на кровать, но не успел заснуть. Слышу — стучат…

Полагал — сын или кто из своих. Но стук был незнакомый. Когда отпер дверь, вошли около пяти человек. Старший из них прочитал ордер. Поручено им сделать обыск и меня арестовать. Я покорно и спокойно безоговорочно во всем подчинился.

Подобные действия были еще у соседей. Их арестовано было более десяти человек.

Обыск продолжался до 8 часов утра. Около 5 часов утра явился сын Геннадий. Попросил, как обычно, прощения и благословения. Объявил, что и он арестован. Других разговоров не было разрешено. При обыске у меня ничего подозрительного не нашли. По окончании обыска вежливо и спокойно предложили взять с собой две пары белья, два полотенца, мыло и хлеба. В квартире у меня хлеба не было, пришлось попросить у хозяйки дома. Она дала мне булку белого хлеба, нашлась пачка пиленого сахара 400 граммов и печенья около 100 граммов. Взял часы, денег около 100 рублей и две пары очков.

На машине (черный ворон) я был быстро доставлен на Шпалерку. Там опять обыски, там я увидел много знакомых… Быстро все были размещены, я оказался в одиночке. Камера была 6-7 квадратных метров, в ней были и уборная, и кран для умывания, отопление центральное.

Я полагал, что это была какая-то ошибка, так как я не чувствовал за собой никакой вины и думал, что меня должны через два-три дня выпустить, а особенно к воскресению. Но прошло воскресение — Пятая неделя поста, и Вербное пришлось тут же пробыть. И думаю, неужели и Пасху быть мне вне свободы? Да, пришлось. Очень и очень было печально.

В четверг, 1(14) апреля, утром, дали мне хлеба 400 граммов, а в обед на первое — хорошие мясные щи, а на второе — кашу. Все с мясом. Я, по случаю Великого поста и так как мяса уже не ел более 20 лет, от мясной и скоромной пищи отказался. Пришлось обдумать, какое мое должно быть меню. Хлеб разделил на две части: одну — на обед, а другую часть — на ужин. Но, чтобы хлеб был спорее, я решил разломить надвое и подсушить. 100 граммов употреблял с холодной водой, это первое, а на второе — еще 100 граммов с кипятком. Тут же и третье — это сахар с кипятком. Но так как сахара было мало, я решил каждый кусочек разбить на четыре части, по одной части на день. А одну четвертую часть делил еще на две части — на обед и на ужин. Так получилось очень хорошо. За все слава Богу!

Спросил я: «Когда будет у меня следователь и допросы и в каком я положении?» — Ответа не было.

У меня давно была мысль и желание найти время и уединение, чтобы докончить свой пост и затвор пострига. По уставам нужно или 40 дней, или восемь дней. Восемь дней я отбыл, а вот 32 дня считал за собой в долгу. Вот я обдумал, понял, что Сам Бог дал мне эти дни для этого.

С первого дня начал два правила иноческих, даже и больше, но, к сожалению, только поклонами и молитвами. Книг у меня никаких не было. Некоторые дежурные не позволяли молиться, а я им доказывал, что это моя гимнастика, а гимнастика не возбраняется. Немало было с ними спору и пререканий.

Лестовку и крест у меня отобрали. Из спичек я сделал крестик и на груди, и на рубашке огарком спички написал крестики, а лестовку сделал из полотенца: оторвал кромку вдоль и навязал узелков 50 штук — это было пол-лестовки. Но это изобретение мое тоже отбирали. От полотенца осталась только узенькая ленточка. Было еще одно полотенце в запасе.

Время идет быстро. Прошло и пятое воскресение, и Вербное, а я все еще тут. Понял, что, видимо, и Пасху придется тут же быть. На Страстной, вспоминая все песнопения и чтения, особенно почувствовал, как нелегко быть лишенным свободы. О, как приятно было в душе пропеть: «Чертог Твой Спасе вижу мой украшен…».

А Четверг великий и Пяток, потом Суббота — рвалась душа и сердце на свободу. Но сознавал, что на все воля Божия — и раньше христиане неизреченно терпели. Да, так, видимо, угодно Богу. За все слава Богу!

Вот приходит Пасха. Канон Пасхе я раньше знал на память. Стал проверять — два-три тропаря не помню. Наконец упомнил, но порядок как бы забыл. Господи, взмолился я, помоги, научи! Слава Богу, все вспомнил… Радость была неописуема. Без счета пропевал я канон в уме и на 18, и на 16, и на 6, по молебному уставу и уставу всенощной. Может быть, я этим погрешил, но по три-четыре всенощных пел на день. Совершал и молебствия без счета.

Пасху разговеться мне пришлось очень хорошо. Часть булочки и печенье скушал — по одной-две штуки на обед и на ужин.

К пасхальному молебну я прилагал и другие, но одни запевы, тропарей не помнил. Может быть, я в этом и погрешил пред Богом.

Пока был на свободе, я не знал наизусть молитву «Спаси Боже…» и «Владыко многомилостиве…», что за всенощной, а там научился. Тем святым, какие указаны в молитвах, я ежедневно молился, как они указаны по порядку. Легко заучил читать и святые молитвы. Так прошла и святая Пасха. Но очень трудно быть вне свободы, особенно в такие великие дни. До отдания я молился, как на Пасхе, — Пасхальный канон, стихеры Пасхе и часы за все.

Но вот неожиданно на Фоминой, в воскресенье, ночью, около 2 часов, вызывает меня следователь в его комнату (человек очень строгий, крикливый и несдержанный), требуя осознания моих проступков и каких-то особых преступлений. Я просил его напомнить, каких, ибо я никаких преступлений не знал за собой. Он меня выгнал. «Подумай!» — сказал. И так я был выгнан раза два или три. Более часа сидел я в коридоре. Опять вызывает. Начал писать протокол, написал то, чего я не говорил. Я, прочитавши, зачеркнул неговоренное мною. Он, из себя выходя, закричал: «Расстреляю!» Я спокойно говорил: «Пожалуйста. Но зачем кричать». Пришел еще один человек из членов власти в комнату. Тогда и он стал скромнее.

Я просил о свидании или передаче — у меня начали отекать ноги и в сапоги не входили, да и зубы начали качаться все.

«Два года продержу в одиночке и никаких передач не разрешу! Засажу в карцер!» — так он отвечал мне. В результате долгих споров о написании протокола я подписал после трех-четырех исправлений.

Выгнал меня из комнаты. Придя в камеру, я спросил: «Что такое карцер?». Мне объяснили, что там хлеба дают по 200 граммов, без постели и горячей пищи. Я решил на Фоминой неделе попробовать, могу ли я пробыть на 200 граммах хлеба. И прожил, как в карцере, спокойно. У меня осталась в запасе одна пайка — 400 граммов хлеба. Я ее высушил на запас для поддержки себя, если попаду в карцер. После этого допроса и заявления, что «два года продержу в одиночке», мне пришлось еще скромнее и воздержаннее себя вести, а особо с сахаром. Его было очень мало.

После Пасхи, несмотря на отмену поклонов по уставу, я свой затвор старался выполнить, дабы не оставаться в долгу, и совершал два-три правила в день.
Немало меня смущали кушать мясное — я не ел. Оставляли миску со щами и кашу на сутки, но я их обратно сдавал им.

Неожиданно в углу увидал азбуку перестукивания. И каждый день соседи мне стучали. Как-то начал учиться. Но дежурный увидал меня и поругал. И я отказался от всего этого. Очень высоко было окно в камере, но я решил посмотреть и увидел на прогулке некоторых знакомых своих. Был я в третьем этаже. Я решил с ними похристосоваться и громко сказал: «Христос воскресе!» Окно было немного открыто. Опять увидел меня дежурный и еще больше поругал, грозя, что и молиться не даст, и в карцер посадит.

В июле был еще допрос, также с шумом и с криком. Зачитано было обвинение по статье 58, пункт 10 и 11. Я спросил об указанной статье и пунктах, что это значит. Следователь ничего не ответил. В августе еще был допрос о переписке с заграничными, я спокойно объяснял, что такого никогда не было.

Однажды лишь пришло мне письмо из-за границы: требовали адрес и обещали присылать посылки. Я категорически отказался. Ответ сохранился в делах, я даже указал на папку. Но следователь, видимо, уже знал все. Он был очень вежливый, и мне объяснил о статье. Я ему заявил, что обвинение неправильно. Он ответил, что это дело следователя.

Цинга возрастала все более и более. Ноги отекли так, что в галоши не убирались. Я одну пару белья разорвал на портянки, так как ноги стали зябнуть. Еженедельно писал заявления. Ответа не было. Часто вызывал врача, но опять бесполезно. Врач обещал дать лекарство, но не дал. Я ему сделал замечание. Он мне сказал: «Тебе нужно не лекарство, а питание». Он посоветовал написать начальнику тюрьмы и сам прописал мне 500 граммов молока и 100 граммов белого хлеба на каждый день. Три дня было скоромных до Успенского поста. Я молоко употребил, а на пост отказался и получал только хлеб. Зубы все начали качаться, на ногах — пятна цинги, а лечить нечем.

Когда я написал начальнику, он прибыл в камеру со своим адъютантом. Подробно ему объяснил все. Он обещал разрешить передачу. Я указал даже телефон нашего дома.

Через двое суток, накануне Успения, стучат в окно. Спросили фамилию. Оказывается, это была передача. Одно место — теплые вещи, а другое — продукты питания, около пуда. Очень хорошая передача. В ней были и свежие помидоры, и рыба, и масло.

Накануне Успения я вкусил с особым аппетитом помидор с белым хлебом досыта, а в Успеньев день было полное богатое разговение вместо Пасхи. И потом через неделю — снова передача. Через две недели я окреп, и зубы перестали шататься — за пять дней до этого зубной врач предложил все зубы вытаскать, так как их рукой свободно можно было вынуть. Очень все качались. Через три недели я свободно кушал ими твердую пищу.

Камера моя была чище всех, и во всем был порядок. За это меня хвалили начальствующие. И мне очень нравилось быть в одиночке. Один и помолюсь, и в уме попою. Никто не мешает, и у меня весь день в работе: два раза уборка камеры и натирка пола, а потом молитва. Очень было хорошо. Слава Богу за все!

Два раза в месяц был в бане. На мытье давали десять минут. Водили в одиночку. Если кто встретится, то нужно обращаться лицом к стене, загораживаться, чтобы не смотрели. Мыться успевал, но под душем. На прогулку меня не выпускали пять месяцев, а потом водили одного на десять минут. Были случаи, наши увидят, начнут кричать в окно мне — сразу же прекращается прогулка. Когда выходил на прогулку, меня мотало от слабости, как пьяного, с трудом ходил определенный круг. Кверху смотреть было воспрещено. Были случаи — как посмотрю, сразу же прогулка кончается.

В конце сентября приходит дежурный в камеру и заявляет: «Собирайся, пойдешь в общую камеру!» Я почти со слезами его просил оставить в одиночке, но он ответил: «Так приказано».

С трудом забрал вещи и пошел. Подошли к одной камере, спросили: «Как фамилия?» Оказался там один с моей фамилией. Это племянник. Нельзя, повели дальше. Открыли дверь другой камеры, там однофамильных не было. Камера переполнена. Вместо 25 человек было 50. Меня втолкнули, и я сел у двери на свои вещи, даже протянуть ноги нельзя. Оказалось в этой камере двое из наших. Они упросили старосту камеры меня пустить на их место. Староста согласился. Меня очень радушно приняли. Это были Ларионов А.И. и Попов Василий.

В камере шум до драки, воровство, теснота. С людьми я разговаривать не мог сутки. Отвык. А потом мы разговорились со знакомыми. Они мне сказали, что недалеко тут и мой сын, и другие родные. Оказалось, что сын в одиночке был со мною рядом, он и стучал мне. Но я этого не знал.

Когда на прогулку пошла та камера, где был сын, он меня узнал, а я его нет. У него была большая борода. Через две-три недели на прогулке случилось его уидеть. Прогулка в обеих камерах была на 30 минут. Вот тогда я узнал, сколько наших было вместе со мною. Передачи кушали вместе со знакомыми. Но были случаи, когда нас лишали передач. Приходилось быть на пайке, я на одном хлебе, а они кушали все предложенное.

В ноябре объявили, что я осужден КОГПУ на десять лет лагеря по 58 статье, пункт 10 11.

Спокойно выслушав, заявил им: «А больше нельзя?» Сказали: «Нет». «Слава Богу, — ответил я, — что мне теперь 60 лет, до 70 лет я должен жить и честно срок отбыть. Тогда или умирать, или домой». Все были поражены моим спокойствием и смелостью. Слава Богу за все!

Всех нас переправили в тюрьму, называемую «Кресты». Там пища была только рыбная, всегда без мяса. Для меня это было хорошо. Но очень тесно было в камерах. Около месяца пробыли там. Потом меня переправили в тюрьму «Нижегородскую», — тоже теснота. Эта называлась этапная тюрьма. Там все мы, родные, оказались вместе. Начали готовить этапы. Нас назначили в Лодейное поле, а провезли в Соликамск.

Перед отправкой нас, человек десять, поместили в камеру, где были так называемые «урки» — воры и бандиты. Мы догадались: вещи свои все положили в угол, а сами сели у вещей. Они твердо заявили: «Сейчас будем делить посылки и кушать сухари». В это время точили пряжки от жилет, чтобы можно было резать мешки. Мы в ужасе ожидали, что будет дальше. Рядом в камере слышался необыкновенный шум, драка.

Там было до 15 человек урок и пять-шесть человек с 58 й статьей. Из них был один особый силач, богатырь. Урки его не знали. Сразу же урки предложили делить посылки. Силач строго заявил, чтобы никто из них не шевелился. Но они не удержались. Один мешок разрезали. Этот силач взял что-то в руки твердое и начал их так сильно бить, что все оказались в крови и все заорали, что есть мочи. Сбежалась охрана, и стрельцы открыли камеру. Прибежал начальник тюрьмы. Силач еще продолжал свое дело, и никто не в силах был его побороть.

Начальник приказал уркам выйти и ругался, что соединяли 58 статью с урками. От нас убрали урок и поместили по 58 статье других. Окровавленные урки жаловались начальнику и просили наказать силача. Начальник спокойно ответил: «Вы свое получили по делам вашим, и впредь не суйтесь воровать». А силачу сказал: «А вы бы полегче били». Он ответил: «Очень легко бил. Если бы посильнее, каждого бы насмерть уложил». Сразу все притихли.

Через несколько часов мы оказались в вагоне с решетками. Одна половина урок, а другая — по 58 статье. Мы были почти все свои, знакомые. Был сын и два племянника, Лакомкины и Усов.

Ехали до г. Соликамска 14 дней. В дороге, даже сквозь решетки, урки ухитрялись обворовывать людей, осужденных по 58 статье. Путь был очень благополучен до г. Соликамска. По прибытии в Соликамск урки успели освоиться с находящимися там урками и решили сделать на 58 статью нападение. Когда пошли в баню, вещи все были оставлены на дворе у забора. Поставлены были дневальные, но часть хороших вещей все же украли.

Когда же после бани поместили всех в барак, осужденные по 58 статье отделились на свои особые нары, и урки — особо. Ночью они пригасили огни (это лампы без стекол) и вот, в темное началось побоище и воровство. Был необыкновенный шум и крик. Люди по 58 статье вещи все положили в головы, а сами окружали их, лежа на нижних нарах. Урки влезли на вторые нары и разобрали их в тех местах, где лежали вещи, и начали их удить — доставать. На крик и шум сбежались все начальствующие. Темнота, шум, крик, драки. Очень нелегко было все это усмирить. Утром почти всех отправили в лагеря. Кого в Красновишерск, кого в Пермь и др. Осталась часть инвалидов. И сразу всем были предложены работы. В Красновишерск ушли два племянника, а сын — в Пермь, я остался со старцами. Мы сразу же организовали плотницкую бригаду. Бригадиром был избран протодьякон Х.Марков. Приступили к работам по переустройству нар в бараках.

Но вот когда мы, инвалиды, остались в Соликамске, начальник решил у всех обрить бороды. Нас с бородами было около десяти человек. Применили насилие. Мы все забрались на верхние нары и не шли к парикмахеру. Начальник применил хитрость и вызвал меня, как бы условиться о ношении бороды. И как я сошел с нар, четверо взяли меня, кто за руки, кто за голову, и насильно остригли мне бороду, а потом и другим. Это было для меня особое горе и печаль. Но нужно терпение.

Через пять-шесть дней меня выделили в санитары. Старший заболел, и мне пришлось быть за старшего санитара. Очень нелегко было навести порядок. Тем более, что был я неопытен в раздаче хлебных пайков. Меня постоянно обвешивали. Когда хлеба больным не хватало, я добавлял своими сухарями из посылок. Но мне удавалось для больных получать все, что полагалось, так что пища получалась хорошая, и больные были очень довольны.

Когда бригадир Марков был вместе с нами в бане, в городе, его бушлат упал в состав дезинфекции, и половина бушлата намокла. Мы с трудом отжали. Он надел мокрый бушлат и пошел пешком в лагерь, от города около двух-трех километров. Дорогой сильно простыл. Был мороз 38 градусов. Марков слег, и три дня проболел в лазарете, а через семь дней умер от воспаления легких. Мне с другими пришлось его похоронить на особом городском кладбище. На могиле был поставлен крест. Погребен был по чину. Очень жаль было его, но он успел причаститься. Приезжали его родные на могилу и мне привезли запасных даров и епитрахиль коротенькую.

Неожиданно был проездом у нас в лазарете профессор медицины Бек Домбровский. Больного его также насильно обрили — он носил бороду. Это было для него большое оскорбление.

Был приказ, чтобы от больных никто не смел брать пищу, и то, что им полагается, то и выдавать под строгую ответственность. На другой же день утром является ко мне бухгалтер-пьяница, два-три лекпома и просят мослов. Это значит, на каждого дать около одного килограмма мяса. Я отказался, указав на приказ. Мне пригрозили и обещали отомстить, ибо это у них был закон: поедать мясо, предназначенное для больных.

Злоба на меня росла все более и более от тех, кому я не давал мяса, сахару и т.п. от больных. Меня сняли с работы по жалобам указанных лиц и поместили в самый грязный барак. Вши, воровство и урки. Спали все одетыми, но и с сонных снимали, что ворам нужно. Вшей не искали, их просто сгребали и кидали. Грязь необыкновенная.

Когда профессор Бек-Домбровский приехал в Соликамск на ревизию, позор и стыд был для всех. Заместителя старшего санитара накрыли с медсестрой в кабинете, санитары все спали. Больные беспомощно стонали. Со слезами жаловались на большие беспорядки. Были арестованы два лекпома и три санитара, и медсестра была снята с работы. Меня совсем обворовали, но опять просили быть старшим санитаром. Я отказался. В один месяц на этой должности сменилось немало людей.

Летом нужно было отправить вещи заключенных в Красную Вишеру. Зимой, когда приезжали этапы в Соликамск, они в Вишеру ходили пешком 120 километров, а вещи оставляли в Соликамске, где их почти начисто обкрадывали. И вот этих полупустых корзин и сундучков нагрузили баржу около 1500 штук и решили отомстить мне — послать перевезти и там заключенным сдать вещи.

Я знал, что сундучки обкрадены, и отказывался сопровождать груз. Но они насильно послали меня со стрелками.

Когда я прибыл на берег реки, где была баржа, мне вручили списки заключенных, чьи были вещи, всего 12 списков. Мне сказали, что в барже 12 груд — судя по спискам. Когда мы со стрелками проверили, оказалось только 10 груд, и в них была недостача — где пять, где десять штук. На сундуках и корзинах был при приеме проставлен вес — 10, 12, 15 килограммов, а при проверке — наполовину вытащено. Срочно я потребовал составить акт. Пригласил кладовщика, и он, и стрелки подписались, что вещи не в целости.

Когда прибыли заключенные получать свои вещи, а вместо вещей были почти пустые корзины и сундуки, тут на меня была неописуемая ругань, готовы были убить меня. Истерики, а особенно от женщин, были неисчисляемы. Начальству я показал акты и сказал, что я вещи не принимал, все было указано, и стрелок это удостоверил. Представители третьей части меня оправдали. Вызвали начальника из г. Соликамска. Хотели и его предать суду, но и он оправдался, так как он ни от кого не принимал вещей, а принимали кладовщики, которых уж нет. Кто посажен, а кто умер. Но всех более пришлось переживать мне.

Целый месяц я раздавал вещи и сильно заболел от расстройства. Положили меня в лазарет. Лежал полтора месяца. А в это время было освобождение заключенных по болезни, и я был освобожден. Ехать домой по болезни я не мог, а когда выздоровел, пришло распоряжение никого не отпускать. Нас, несчастных инвалидов, осталось более 300 человек, а до тысячи были освобождены. И тут горе и печаль. Увы, нужно терпение. Слава Богу за все!

По выздоровлении меня назначили дневальным и старостой в бараке, где помещались санитары, медбратья и разные должностные лица. Неожиданно в числе санитаров оказался Парфенов И.В., который жил со мной около трех месяцев. Радость наша была неописуема. Но, увы, он был направлен в другой лагерь. Нередко подкрадывались воры в этот барак. Однако-ж ловили. Я не дежурил, а дежурил старик — мой помощник. Жильцы, поймав вора, решили сами наказать его. Били более трех часов. Был вор без сознания. После этого он остался жив, но всем ворам говорил открыто: не ходите в этот барак, очень сильно бьют и там строго охраняют. Воров было ужасно много, трудно было ходить из барака в барак, и по ночам воровали.

В Вишере было около 25 бараков, для больных было 10 бараков, и вот в одном, мимо которого была езда, много было воровства. За год три старших санитара были арестованы и преданы суду. Никто не хотел быть старшим санитаром. Врачи облюбовали меня.

Долго я не соглашался, но когда согласился, то поставил им условие, чтобы бороду мне не брить (а перед этим меня еще раз насильно в бане обрили), чтобы санитаров кормить из больничного котла, чтобы они были сыты и чтобы не воровали. Тогда я принял барак, где больных было около 200 человек. Сразу же я сделал список выданных им вещей, и они должны были в получении расписаться и сами себя охранять, сознавая, что за утерянные и пропавшие вещи они отвечают. Сразу и воровство сократилось, порядок был образцовый в бараке. К весне 1934 года объявили, что лагерь в Красной Вишере закрывается и больные будут переведены в другие лагеря.

Зимой из госпиталей кому-то в ум пришло сделать какое-то «закучивание». Среди лагерников были старицы неработающие и старики. Старицы были как монашки, у всех были на платьях и на одеждах кресты. И вот объявили, что их живых будут хоронить. Собрали их до 50 человек. До десяти могильщиков нарядили как духовенство в рогожные ризы, и дьяконы — стихари из рогожи. Вместо кадил — горшки на веревках. Повели их как бы на особое место хоронить. Дорогой злоумышленно пели развращенные как бы молитвы и ектении. Осужденные шли спокойно. Народу лагерников вышло смотреть более 1000 человек. Привели к месту похорон, пели издевательски-кощунственно. Нужно бы смеяться, но никто не смеялся. Приказано было кончить. Все разошлись. Также пошли в бараки и осужденные на смерть. Когда узнало об этом высшее начальство, попало всем — и выговоры, и аресты. Так оказалась указанная выдумка бесславна и во вред им самим.

Было три женских барака, а мужских — более 15, чаще пустых. Разврат был неописуем. К весне всех лагерников расформировали по другим лагерям. Больных также. Меня назначили провожать до Соликамска около ста человек. Направлены были дальше, но там больных не приняли, пришлось быть лето в Соликамске, и к осени направили в Саранск, я — сопровождающим вместе с другими. Прибыли в Саранск, и всех разослали, кого куда. Это было в 1935 году.

Я не знал, на какую работу проситься. Решил на портновскую, по починке вещей. Экзамен выдержал успешно, а вечером приказ — снова явиться в лазарет. Полагал, что-либо не так сдано, но, оказывается, главный врач узнал, что я уже был санитаром, и с хорошей отметкой, срочно меня вызвал и назначил старшим санитаром вопреки желаниям завхоза. Тот рекомендовал своего знакомого. Врач настоял, чтобы взяли меня. Когда я пришел в барак, увидел беспорядки: воровство пищи и очень плохое отношение к больным.

Врач меня пригласил к себе, узнавши о моих порядках в Вишере. Предложил установить такие же. За неимением бумаги на фанерках я сделал расписание пищи по палатам. Предложил завхозу, а он выбросил их и приказал мне снять халат, меня с работы снял и отправил в барак, говоря: «Какой-то старик пришел нас учить».

Когда я увидал врача, стал прощаться с ним и заявил, что я снят с работы и мои предложения и фанерки выкиданы. Врач был очень огорчен. Строго приказал найти фанерки, меня оставить, а завхоза снять с работы. Я упрашивал: ведь из за этого будет вражда. Пусть они работают, как знают. Врач доложил начальству, и на ночь завхоз был удален даже из комнаты лазарета, где он находился. Порядок был наведен очень хороший, но немало мне было и мщения от изгнанных. Повариха за неумелую ее работу, халатность и воровство была снята, а довольствие больных было поручено очень опытному повару из Вишеры. Бухгалтер, он же и статистик, запьянствовал и дело запустил. Его удалили, а меня вместо него назначили быть статистиком. Это для меня было новое дело. Пришлось его спешно изучать. Начальство и врачи были удивлены моей работой. Сам Бог помогал мне. Кроме того, что я работал старшим санитаром, еще имел нагрузку: обучал безграмотных и малограмотных. 30 человек в три месяца обучил не только читать и писать, но и на счетах считать. Одновременно со мной занимались обучением четыре протоиерея, два академика и два семинариста.

Посылки и передачи мне приходили в достаточном количестве. Мать Порфирия лично привезла мне десять передач. Ее задержали, и был допрос, где она берет денег. Она ответила, что продавала мои вещи и покупала на них передачу. Воспретили ей привозить. Допрашивали и меня, я показал то же.

Когда умер Киров, заключенных по 58 статье сняли с хозяйственных работ и они могли работать только на общих. И меня с работы сняли. Начальство очень просило оставить меня, но нельзя — статья 58.

Пошел учиться плести лапти. Изучил и это дело, но норму не мог делать. Пришлось учиться ткать рогожи. За неимением сырья и эту работу пришлось оставить.

Заболели руки, пальцы — растяжение жил. Вольный врач, Варвара Мельникова, перевела меня в инвалиды третьей группы — неработающие. Мне пришлось жить на 400 граммах хлеба. Нас, духовенство и инвалидов, перевели в отдельный барак под особый надзор. Была Пасха. Все решили помолиться, прославить Воскресшаго Христа. Начальство узнало — оштрафовало всех на один квартал, лишив заработанных дней в нем, в том числе и меня. Перевели нас рядом, в лычную, а там сырость, болото. У всех появилась малярия, и я болел 28 дней. А оттуда приказали нас, инвалидов, перевести в г. Алаторск, на л/п Алаторское.

Когда поехали, денег не было, не было и посылок. Приехали на станцию. Там на открытом воздухе ожидали поезда семь суток, кушать было нечего. Мой друг Нестор вызван был раньше, я отдал ему хлеб и сахар. Надеялся, что мне поможет кто-нибудь из духовенства, но никто не помог. Было и холодно, и голодно, и уехать не могли. В один из дней меня вызывают, и вручают передачу: большой деревенский хлеб, и картошки вареной штук 30, и яблок 15. Необыкновенная была радость. Это было от знакомой матери Порфирии. Она у нас останавливалась. Женщина увидела, что я получил передачу, еще прислала денег и хлеба. Но больше не разрешили. То, что разрешили хоть раз, и то было чудо от Бога.

Когда прибыли в Алаторск на л/п, у нас с Нестором ни гроша не было, есть совершенно было нечего. Пришлось быть на 600 граммах хлеба. Решили продавать свои вещи, но никто не покупал. И вот, сидя в бараках, мы приуныли. Решили усугубить молитвы, и что же… Неожиданно спрашивают мою фамилию. Не узнал, это была мать Порфирия с большой передачей. Неописуема была у нас радость, так как получили продовольствие и денег. Разве это не чудо Божие!

Меня назначили бригадиром над инвалидами по работе внутри зоны. Случайно в мою бригаду я взял знакомого И.И.Мухина. Он был у меня дневальным. К нему нередко приезжали его сыновья и дочь. Потом он был освобожден. Был у меня на свидании вместе с матерью Порфирией и владыка Викентий из Москвы. Поплакали мы оба. Ему хотелось многое сказать мне, о многом поговорить, но не разрешалось.

Друга моего, Нестора, отправили в этап. Чем возможно было, наградил его. И больше я о нем ничего не знаю. Он был слаб и неопытен в жизни, беспомощен и, наверное, умер с голоду. Очень и очень жаль его, человек был святой жизни.

В бригаду ко мне назначили духовенство и татар. Татары — очень честные люди, трудолюбивые, и друзья хорошие. Неожиданно нас переселили в другие, Ветлужские, лагеря Горьковской области, в пятый л/п, поместили в барак с урками и бандитами. Старостой назначили меня. Я серьезно отказывался, но начальник был несговорчив. В бараке — грязь, беспорядок. Я решил вымыть нары и пол, и переписать всех живущих. Место мы себе избрали особое: вверху — татары, около 15 человек, внизу — духовенство 15 человек, а всех было 100 человек.Я всех предупредил: быть стойкими, трусами.

Для защиты при себе иметь что-нибудь. Ночью, около 2 часов, врываются трое и требуют у нас хлеба. Я вижу, в руках — большие ножи. Громко вскричал: «Ребята! У нас воры». Татары вскочили, и у них были у ног лопаты, а у кого колья. Они сверху сразу по рукам бандитов начали бить. Ножи полетели. За них было вступились другие, но храбрость татар была несокрушима, а духовенство что есть силы закричали — голоса у них были сильные. Прибежало начальство и стрелки. Я серьезно к ним обратился, указывая на открытые разбои. Здесь у них так обычно и было: ножи, и все покорно сдаются. Воры оберут и уходят в другой барак, и там то же.

Все успокоились. Дневальных я назначил своих. Когда же получал хлеб, у меня 5-6 пайков недостало. Потому что во время раздачи один урка получал по два раза. Кто именно, я не знал. Так же и обеды. Мне пришлось платить деньгами по 50 копеек за пайку и 20 копеек за обед. Каждый день выходило не менее пяти рублей. Расход из своих средств. Тогда назначил помощников, разбил всех на четыре бригады. Все помощники отказались — и их также обсчитывали. Хотя начальник лагеря в приказе и хвалил меня как отличника и за храбрость, но я более служить был не в силах. Слава Богу, нас перевели на седьмой л/п, а там урок оказалось больше. Два барака их, совершенно неработающих. Только воровали и грабили. Положение было ужасное.

Меня опять назначили бригадиром барака, где было одно духовенство всех наций. Тут были епископы, пасторы, ксендзы, адвентисты, иеговисты и т.п. Вот начальник вызывает меня, дает мне двух адвентистов, говоря: «Они не работают и власть не признают. Возьми к себе и исправь их». А как? Это не легко. Начальник сказал: «Ты сделаешь». Я расспросил их об их убеждениях и скоро сговорился: «Если вы для начальства не хотите работать, то для нас поработайте, для ближних своих. Одного попросил быть уборщиком возле барака, а другого — инструментальщиком. Начали работать.

Оказались хорошие работники, я их убедил в подчиненности гражданской власти. Дали и третьего такого же. Его назначил ежедневно мыть в бараке пол, как дневального. Начальник был очень доволен, благодарил.

Поручили нашей бригаде наблюдать чистоту в зоне и вне зоны запретную линию у ограждения взрыхлять. Работы шли успешно, но очень часто нападали на нас, отнимали хлеб.

Однако начальник здесь был очень хороший человек, хлеб нам, если украдут или отнимут, вновь прописывал. А за отличие нас награждал всем, — и хлебом даже, и сахаром. Хлеба давал по 900 граммов и обеда — сколько угодно.

Раз были в бане, на нас напали и украли кое-что, а особенно, у одного хорошие сапоги. Начальник их нашел, но они уже были на колодке в переделке.

В одну ночь, хотя мы и строго себя охраняли, к нам ворвалось трое-четверо с топорами и ножами, говоря: «Давай вещи!» Я не растерялся, опять закричал: «Ребята! Воры! Охраняйте себя и всех!» На крик прибежали стрелки, воров поймали. На нас очень озлились.

Был еще случай. Ночью переоделись в членов пожарной команды, захотели якобы проверить помещение. Я не пустил. Начали штурмовать крыльцо. Опять крик спас нас от грабительства. Это были бандиты. В уборную по одному не ходили, а человек по 5 6 и с палками.

В лагерях бандиты и воришки очень увлекаются игрой в карты. Проигрывают все: и самих себя, и людей, и что на людях. В одном л/п проиграли даже начальника. Проигравший должен его голову представить выигравшему или свою отдать. Начальник уехал безвестно куда, опасаясь за их мщения и убийства. И вот однажды мне прислали очень видное ватное пальто. И как мне секретно сообщили, оно было проиграно кем-то в карты. Я не надевал его. Но вот пришлось идти в канцелярию. Возвращаясь, я заметил подозрительного человека и стал ожидать, как бы мне уйти при людях. Путь мне был менее ста сажен. Я увидел человека и пошел. Воришка взял полено метровое, толщиной более 10 сантиметров, и тихо, быстро подкрался ко мне. Я шел не оглядываясь, надеялся, что он при человеке не нападет на меня. Не доходя до барака 10 саженей, он подбежал и со всей силой ударил меня по голове. Была же на мне толстая шапка-ушанка, она оказалась рассечена, и на голове была рана шириной два три сантиметра, длины 10 12, я упал без чувств. Он хотел снять пальто, но сразу же открылась дверь барака, и вор побежал. Я, очнувшись, едва в чувствах показал на него. Но его не могли догнать. Около двух-трех месяцев сильно болела голова. А воры говорили: «Какой живучий старичок, били насмерть, а он не подох. Но добьем и пальто отнимем».

Это было зимой, в марте, а в апреле 1937 года нам объявили готовиться к этапу на Котлас.. Вместо освобождения нас отправили на север.

Прежде чем ехать, начальство сказало, что в дороге могут быть кражи, хорошие вещи лучше бы послать родным, а когда нужны они будут вам, то пришлют. Человек до десяти, мы так и сделали. Переписали все вещи и по списку уложили в корзины. Запаковали и сдали по указанию начальства. Дали и денег на пересылку. А они и до сих пор все идут. Остались мы обманутыми. Почтальон два раза был вызван и обещал принести квитанции, на этом все и кончилось.

В Фомино воскресение нас начали сажать в вагоны. Тут же мне две посылки с пасхальными гостинцами подали в вагон. Сорок человек это все видели, из них — половина урок-воришек. Две посылки, в обоих крашеные яички и куличи, очень хорошие и большие. Я решил один кулич разрезать на сорок частей и всем находящимся в вагоне дал часть кулича и по одному крашеному яйцу. Урки это очень оценили и сказали: «…тебя не обкрадет в дороге никто за твое деяние. Мы десятки лет не едали кулича, и теперь у нас старинная Пасха». Они себя оправдали.

Когда прибыли в Котлас, то там уже на нас было нападение местных воришек-урок. Но наши урки их набег отразили. Когда посадили на барку ехать по реке, там опять нападение, и снова отразили. Когда приехали в Княж-Погост — и там нападение, они снова нас спасли. Я очень был поражен такой их справедливостью. Я это учел еще раньше, когда был на 7 л/п.

Был против меня знаменитый бандит. Я ему давал от каждой посылки, и он мне также сказал, что не позволит никому воровать у меня. Он был справедлив, никого он не допускал.

Переезд этот был очень и очень жестоким. Многие были догола обкрадены, но меня и других наши урки спасли.

Из Княж-Погоста меня как больного направили в Гердиоль, по-русски — Красные Ручьи. Помещение было очень мало, и нас поместили в сараи. Нары плохие, кухня очень мала. Посуды не было. Тазики одни и те же — что для приготовления пищи, то и для мытья полов. Ложек и ножей не было. А место очень хорошее, на берегу реки Ухты, кругом лес. Птиц, глухарей, рябчиков , видимо-невидимо. В реке рыбы много. Хариус — три рубля кило.

Больных кормили рябчиками и глухарями. Один из местных ежедневно ловил до сорока штук рябчиков и глухарей до десяти штук. Я неделю не пролежал — был на ходу. Решил работать санитаром и огородничать: сажал лук, свеклу и капусту.

Просили меня быть старшим санитаром — я отказался даже от должности медбрата, а простым санитаром согласился работать. Врачи меня очень полюбили, и начальник. Была посылка, а в ней просфоры и книги (каноны). Он все мне их выдал, даже и медные иконочки и крестик.

Около года работал санитаром в поносной палате, от 30 до 40 человек палата. Затем против своей воли я был назначен делать хвою. Хотя палата была для умирающих, но и то я соглашался работать там еще, но делать хвою не хотел.

Тогда я решил делать квас, но не знал как. Стал спрашивать, и меня научили. Квас с хвоей или хвоя с квасом вкуснее — Бог мне указал средство.

Я стал обдумывать, как сделать машину для щипания иголочек хвои, строгальную машину. Последняя была очень удачная. Квас с хвоей был на славу. Начальство оценило мой труд, а главное — любило квас. Издалека приезжали пить. Вместе с хвоей я собирал разные растения для лекарств: раковые шейки (от поноса), потом еще один знаменитый корень от чахотки. Один инженер вылечился.

Вот тут я познакомился со одной христианкой из Москвы, Е.В., немало было труда ее направить на лучшую жизнь. Она и теперь очень благодарна, моя духовная дочь. Помню еще несчастную девицу, исколотую по ревности ножом глупым мужчиною. И она пришла ко Христу. Через 11 месяцев она страдальчески скончалась.

Потом перевели нас в сангородок при станции Керки. Вот тут мне еще больше пришлось развернуть свое дело. Я там конструировал особую хвоестрогальную машину. Чертежи послал в столицу Коми и в л/п. Пришлось инструктировать всех, расширять это дело, ибо там цинги было очень много. Под наблюдением врача мы делали хвою, т.е. настои с дополнением других растений: одуванчика, репейника (розовые цветы) и многих других.

Летом я с командой собирал шиповник, а весной для пищи щавель и крапиву. Был год, когда не было продуктов. Целое лето кормились щавелем с крапивой, но в то же время я продолжал делать квас и хвою.

Делал два года лечебные дрожжи. Квасу была потребность от 40 до 50 ведер в сутки. Образцово была устроена квасная, чисто, уютно. И тут же хвойная. Был свой погреб, чтобы летом квас был всегда холодным. Квас делал на кипяченой воде. За это и получал отличия.

Нашлись люди враждебно настроенные и завидовавшие, что у меня все успешно, оклеветали меня и донесли в третью часть, что якобы я со врачом занимаюсь вредными делами. Начальник, т. Шемяка, сам все это исследовал и прекратил все клеветы. Приказал дать врачу и мне все наилучшие удобства в жизни, а врача освободил от заключения, скостив ему два года. А мне пришлость немного пересидеть в заключении. Женщина, начальница, была против нас. Она старалась опорочить нас, но сама понесла наказание. За ее противозаконие она впоследствии получила срок пять лет. В 1942 году мой срок закончился. Я заявил ей об этом. «…Срок твой до гроба»,- ответила она и сказала воспитателю, что у меня есть Библия. Они решили меня обыскать и еще дать срок. Но книги были вперед увезены с вещами. Хотела меня удалить из квасной, но начальник штаба дал приказ меня не трогать. Сам спросил, когда же мне срок. Я заявил, что уже три месяца лишних отбываю. Через два дня был приказ меня освободить.

Перед освобождением был у меня начальник Шемяка и большая комиссия. Был самый главный врач всех лагерей. Проверили наш сангородок. Все были поражены и удивлены квасом и хвоей. Еще раз пришлось чертить чертежи машины и подробное объяснение о вкусе хвои. Хотели меня премировать, но статья плохая. Все были удивлены, как это я мог обдумать и устроить хвоестрогальную машину и достичь такого вкуса хвои. За все очень и очень меня благодарили.

Но вот получаю телефонограмму: вызов за паспортом и объявление об освобождении. Нужно было ехать в штаб. Там получил паспорт и назначение инструктором по квасоделанию и хвое. Жалование 200 рублей в месяц. Но поскольку шла война, все свои средства пожертвовал на защиту Родины.

В июле 1942 года получил паспорт, и по приезде на ст. Керки мне поручено было сделать заготовку грибов, ягод и хвои для квасоделки. За три месяца я намариновал грибов более 50 бочек, в среднем каждая по 100 килограммов, и сушеных очень много. Насушил и намочил брусники. Ежевику замочил — получилось хорошее вино. Продукция моя была лучше всех. Начальство еще больше ценило меня.

Назначили меня помощником инспектора проверки во всех лагерях заготовки грибов и ягод.

Грибной сезон кончился. Я обратился к начальству с просьбой разрешить мне поехать на родину. Все дали согласие содействовать, и в октябре я получил разрешение на выезд. Начальница была вне себя. Она никак не хотела допустить, чтобы меня освободили, чтобы дали разрешение ехать на родину. Слава Богу за всё. Всевышний всех сильнее. Он был моя защита и упование.

За все десятилетие на каждый день я во всем видел Твою помощь, даже и чудесные спасения. Мне говорили, что десять лет нельзя прожить без мяса и без скоромной пищи в лагерях, но я легко это перенес.

До 1938 года были часто посылки, они меня поддерживали, а тут я научился делать квас, и это была наилучшая моя пища. Находились люди сочувствовавшие мне и на кухне, и среди начальства. Когда был на станции Керки, начальство узнало, что я не ем мясное и не получаю свой паек, приказало мне выдавать рыбу и масло более чем за два месяца. У меня получилось трески и масла столько, что я ее кушал и тогда, когда был освобожден. Дано немало мне и постного масла. Это воистину была Божия помощь.

Так и в молитве. У меня было желание помолиться, и Господь помогал находить убежище, а последние три года было особое помещение, можно было молиться сколько угодно. Когда был санитаром, меня на это побуждало то, что я ночью при дежурстве имел возможность не только поклонами молиться, но и по Псалтырю. Много было книг отнято, но Псалтырь и Новый Завет были у меня всегда. Отбирали и возвращали. И какая-то сила Божия охраняла меня. Была лестовка и мантия — сохранились.

Тысяча была обысков, а это сохранилось. Все время были Святые Тайны. Еще в Соликамске было доказано об них, что я храню Святые Тайны. Они были в сухарях, в чулане кабинета, во флакончике, когда все сухари, две посылки, пересыпали по сухарику — искали. Но в это время этот мешочек был в чулане кабинета и висел на веревочке, от мышей я его повесил. Когда меня изгнали из лазарета, посылки все разворовали. Я пошел, взял и мешочек, и флакончик, положил в рукав, а сухари высыпал у старосты барака на стол, и все мы их ели вместе. Сразу же за мной обыск, спрашивают, что я взял в кабинете. Я сказал, что взял сухари и все их съели у старосты барака. Все подтвердили. А Святые Тайны были спасены.

В Гердеоль прислана была целая посылка просфор и Святые Тайны в бутылочке. Сочли, что это мелкие сухарики. Они были и до окончания. Привез домой, и хватило бы их еще на 10 лет. Помощь Бога неописуема. Слава Богу за все!

Когда у меня в бараке был со мной владыка Иринарх, у него по его неопытности все святое отобрали, а меня Господь сохранил. Я завернул все в тряпочку и положил на верхние нары. При обыске не обратили на это внимание, и они были спасены. Псалтырь раза два попадалась стрелкам, и, к счастью, они были верующими, заметили и просили быть внимательным и подальше убрать. Часовник и правильные каноны открыто читал, но враг-человек доложил об них, и их отобрали. В Алатырском л/п отобрали Часовник и Новый Завет. Я обратился к начальнику, он возвратил и сказал мне: «Читай, только сам, и никому не давай». Отобрали по ошибке, так как начальник отдал приказ книги у всех отобрать. Все были удивлены, что вернули. Это разве не чудо Божие? Явное чудо.

Чудные дела Божии. За десять лет сколько раз был обмороженным и застуженным и всего-навсего болел только полтора месяца. Все десять лет работал, работал на совесть. Даже других увещал к работе, за что сердились на меня. Был раз с командою и стрелками послан искать щавель. Сказали — через 15 17 километров по берегу реки есть много щавеля. И послали 20 человек под моей командой и стрелка. Шли по берегу реки. Такие были топи, что едва можно было пройти. Когда пришли к указанному месту, то мы все 20 человек могли набрать не более пяти килограммов. Возвращаться по реке обратно не решили, увидели просек. Полагали, что один-два километра и есть только наша дорога. Пошли. Оказалось более шести километров, и то непролазная топь. Обувь всю промочили, устали и едва дошли до дома. Я полагал, что и жив не буду. Но ожил и опять в работу. Сила Божия спасла.

Когда получил пропуск ехать от ст. Керки до штаба (это около 20 километров), я поехал на товарке. Были большие подъемы, поезд везти не мог. Был сильный мороз. Ноги промокшие примерзли к сапогам. Прибыв в штаб, узнал, что получена телеграмма — крушение поезда и что поездов не будет три дня. Вот тут пришлось продать последнее одеяло — за ночлег и картошку. Через три дня я взял билет до Кирова, дальше не дали. Ехать было очень тесно. Приехали, а билетов на Ярославль не дают. Я решил ехать на Горький, а потом через Новки на Иваново, Нерехту и в Кострому. Очень и очень трудно было ехать. Ни денег, ни хлеба. В Новках ожидали поезда 22 часа, в Иванове — 13 часов, в Нерехте — 5 часов. В Иванове были ночью, очень озябли в вокзале, так как он был без отопления. Это было на 5 ноября. Был маленький кусочек хлеба, хотел покушать, но озяб так, что не до еды. Приехал в Кострому 5 ноября 1942 года. Вещи сдал на хранение, а сам пошел к знакомым в Стрельниково. А там в городе тревога, идти не дают. Я перезяб, и есть очень хотелось. Но пришлось бежать, когда был отбой. Пришел в Стрельниково — там никого не нашел и пошел к племяннице в Курочино, а там у нее люди. Это был их местный праздник, 23 октября по старому стилю. Пошел к знакомым, к Валентине Григорьевне Антоновой в Борок, а ее дома нет. Но когда я сказал, кто я, мне охотно с радостью открыли и пустили.

Обогрели, накормили. Это было около 9 часов вечера, а в 10 часов прибыли Валентина Григорьевна и Трефена Алексеевна Преснякова — радостная встреча, слезы радости. Сидели до 5 часов утра, а в 6 часов им нужно было идти на работу. Я решил прочитать правило, пока они часок отдохнули. Потом я лег отдыхать. К вечеру пришли еще много знакомых. Радость была неописуема. Мне же нужно было быть в д. Дурасово и там прописаться.

Так и было сделано. Мои телеграммы о прибытии получили после моего приезда. Прописавшись (все было в порядке), я вынужден был идти к зубному врачу. Зубы были никуда не годны, да и их было мало. Цинга взяла свое.

Стрельниковцы стали просить к ним, а дурасовцы — к ним, пришлось обращаться к высшим властям, где мне быть.

Вызвали в Москву, и потом было все благополучно и благоустроено. Год пробыл в с. Стрельникове, а потом — Москва.

Вот краткое описание десятилетия вне свободы. Описать подробно нет времени, а кратко написано то, что осталось в памяти при срочном воспоминании. Много вспоминаю и еще. Но да будет все известно только Богу.

Слава Богу за все!
Да будет воля Божия во всем!
Ему же слава во веки веком, аминь.

Данная статья любезно предоставлена настоятелем Покровской старообрядческой общины г.Ржева протоиереем Евгением Чуниным.

Более подробную информацию о святителе Геронтии можно также найти по ссылкам:

• о святителе Геронтии
• Епископ Геронтий в Wikipedia
• Доклад протоиерея Евгения Чунина о епископе Геронтии на Международной конференции в Твери 23 мая 2008 г.:
  •          Доклад протоиерея Евгения Чунина о епископе Геронтии

На нашем сайте также опубликовано поучение новобрачным, написанное св. Геронтием своим близким знакомым. Ознакомиться с ним можно тут: поучение новобрачным, написанное св. Геронтием