Александр Солженицын: АРХИПЕЛАГ ГУЛАГ. Тюремная промышленность. В машинном отделении

<<<<Вся библиотека         Поиск >>>

 

Вся электронная библиотека >>>

Русская история >>>

 Александр Солженицын >>>

 

История 20 века

Александр Исаевич Солженицын
Александр Исаевич Солженицын


 

Разделы:   Русская история   ГУЛАГ

Рефераты по русской истории

  

Архипелаг ГУЛАГ

  Часть первая. Тюремная промышленность

 

   Глава 7. В машинном отделении

 

   В соседнем боксе бутырского "вокзала" - известном  [шмональном]  боксе

(там обыскивались новопоступающие, и достаточный простор дозволял пяти-шести

надзирателям обрабатывать в один загон до двадцати зэков) теперь  никого  не

было, пустовали грубые шмональные столы, и лишь сбоку под лампочкой сидел за

маленьким случайным столиком опрятный черноволосый  майор  НКВД.  Терпеливая

скука - вот было главное выражение его лица. Он зря терял время, пока зэков

приводили и отводили по одному. Собрать подписи можно было гораздо быстрей.

   Он показал мне  на  табуретку  против  себя  через  стол,  осведомился  о

фамилии. Справа и слева от  чернильницы  перед  ним  лежали  стопочки  белых

одинаковых бумажонок в половину машинописного листа - того формата, каким в

домоуправлениях дают топливные справки, а в учреждениях -   доверенности  на

покупку канцпринадлежностей. Пролистнув правую стопку, майор нашел  бумажку,

относящуюся ко мне. Он  вытащил  её,  прочел  равнодушной  скороговоркой  (я

понял, что мне - восемь лет) и тотчас на обороте  стал  писать  авторучкой,

что текст объявлен мне сего числа.

   Ни на полудара лишнего не стукнуло мое сердце - так это  было  обыденно.

Неужели это и был мой  приговор - решающий  перелом  жизни?  Я  хотел  бы

взволноваться, перечувствовать этот момент - и никак не мог.  А  майор  уже

пододвинул мне листок оборотной стороной. И семикопеечная ученическая  ручка

с плохим пером, с лохмотом, прихваченным из чернильницы лежала передо мной.

   - Нет, я должен прочесть сам.

   - Неужели я буду вас  обманывать? - лениво  возразил  майор. - Ну,

прочтите.

   И нехотя выпустил бумажку  из  руки.  Я  перевернул  её  и  нарочно  стал

разглядывать медленно, не по словам даже, а по буквам.  Отпечатано  было  на

машинке, но не первый экземпляр был передо мной, а копия:

 

   [[Выписка]]

 

из постановления ОСО НКВД СССР от 7 июля 1945 года, *(1) N .....

 

   Затем пунктиром все это было подчеркнуто и пунктиром же

   вертикально разгорожено:

 

   [[Слушали]]:

 

   Об обвинении такого-то (имя рек, год рождения, место рождения)

 

   [[Постановили]]: Определить такому-то (имя рек) за антисоветскую агитацию

и  попытку   к   созданию   антисоветской   организации   8   (восемь)   лет

исправительно-трудовых лагерей.

 

   Копия верна. Секретарь...........

 

 

   И неужели я должен был просто подписать  и  молча  уйти?  Я  взглянул  на

майора - не скажет ли он мне чего, не пояснит ли? Нет, он не собирался.  Он

уже надзирателю в дверях кивнул готовить следующего.

   Чтоб  хоть  немножко  придать  моменту  значительность,  спросил  его   с

трагизмом:

   - Но ведь это ужасно! Восемь лет! За что?

   И сам услышал, что слова мои звучат фальшиво: ужасного не ощущал ни я, ни

он.

   - Вот тут, - еще раз показал мне майор, где расписаться.

   Я расписался. Я просто не находил - что бы еще сделать?

   - Но тогда разрешите, я напишу здесь у вас  обжалование.  Ведь  приговор

несправедлив.

   - В установленном порядке, - механически подкивнул мне майор, кладя мою

бумажонку в левую стопку.

   - Пройдите! - приказал мне надзиратель.

   И я [прошел].

   (Я оказался  не  находчив.  Георгий  Тэнно,  которому,  правда,  принесли

бумажку на двадцать пять лет, ответил так: "Ведь  это  пожизненно!  В  былые

годы, когда человека осуждали пожизненно - били барабаны, созывали толпу. А

тут как в ведомости за мыло - двадцать пять и откатывай!"

   Арнольд Раппопорт взял ручку и вывел на обороте: "Категорически протестую

против  террористического  незаконного  приговора  и   требую   немедленного

освобождения". Объявляющий сперва терпеливо ждал, прочтя же - разгневался и

порвал всю бумажку вместе с выпиской. Ничего, срок остался в силе: ведь  это

ж была копия.

   А Вера Кореева ждала [пятнадцати]  лет  и  с  восторгом  увидела,  что  в

бумажке пропечатано только [пять]. Она засмеялась своим светящимся смехом  и

поспешила расписаться, чтоб не отняли. Офицер усомнился: "Да вы поняли, что'

я вам прочел?" "Да, да, большое  спасибо!  Пять  лет  исправительно-трудовых

лагерей!"

   Рожашу Яношу, венгру, его  десятилетний  срок  прочитали  в  коридоре  на

русском языке и  не  перевели.  Расписавшись,  он  не  понял,  что  это  был

приговор, долго потом ждал суда, еще позже в лагере  смутно  вспоминал  этот

случай и догадался.)

   Я вернулся в бокс с улыбкой. Странно, с каждой минутой я  становился  всё

веселей и облегченней. Все возвращались с  [червонцами],  и  Валентин  тоже.

Самый детский срок из нашей сегодняшней  компании  получил  тот  рехнувшийся

бухгалтер (до сих пор он сидел невменяемый). После него наиболее детский был

у меня.

   В брызгах солнца, в июльском  ветерке  всё  так  же  весело  покачивалась

веточка за окном. Мы оживленно болтали. Там и сям все чаще возникал в  боксе

смех. Смеялись, что всё гладко сошло; смеялись над потрясённым  бухгалтером;

смеялись над нашими утренними  надеждами  и  как  нас  провожали  из  камер,

заказывали условные передачи - четыре картошины! два бублика!

   - Да амнистия будет! - утверждали некоторые. - Это  так,  для  формы,

пугают,  чтоб   крепче   помнили.   Сталин   сказал   одному   американскому

корреспонденту...

   - А как корреспондента фамилия?

   - Фамилию не знаю...

   Тут нам велели взять вещи, построили по-двое и опять повели через тот  же

дивный садик, наполненный летом.

   И куда же? Опять в [баню]!

   Это привело нас уже к раскатистому хохоту - ну и головотяпы! Хохоча,  мы

разделись, повесили одежки наши на те же  крючки  и  их  закатили  в  ту  же

прожарку, куда уже закатывали сегодня утром. Хохоча, получили  по  пластинке

гадкого мыла и прошли в просторную гулкую мыльню смывать девичьи гульбы. Тут

мы оплескивались, лили, лили на себя горячую воду и так резвились, как  если

б это школьники пришли в баню после  последнего  экзамена.  Этот  очищающий,

облегчающий смех был, я думаю,  даже  не  болезненным,  а  живой  защитой  и

спасением организма.

   Вытираясь, Валентин говорил мне успокаивающе, уютно:

   - Ну ничего, мы еще молодые, еще будем жить. Главное  -   не  оступиться

[теперь]. В лагерь приедем - и [ни слова] ни с кем, чтобы нам новых  сроков

не мотали. Будем [честно работать - и молчать, молчать].

   И так он верил в эту программу, так надеялся,  невинное  зернышко  промеж

сталинских жерновов! Хотелось согласиться с ним, уютно отбыть срок  а  потом

вычеркнуть пережитое из головы.

   Но я начинал ощущать в себе: если надо НЕ ЖИТЬ для того, чтобы жить - то

и зачем тогда?..

 

 

 

   Нельзя сказать, чтобы ОСО придумали после  революции.  Еще  Екатерина  II

дала неугодному ей журналисту Новикову пятнадцать лет можно  сказать - по

ОСО, ибо не отдавала его под суд. И все императоры по-отечески нет-нет да  и

высылали неугодных им без суда.  В  60-х  годах  XIX  века  прошла  коренная

судебная  реформа.  Как  будто  и  у  властителей  и   у   подданных   стало

вырабатываться что-то вроде юридического взгляда на общество. Тем не менее и

в 70-х  и  в  80-х  годах  Короленко  прослеживает  случаи  административной

расправы вместо судебного осуждения. Он и  сам  в  1876  году  с  еще  двумя

студентами был выслан без суда и следствия по распоряжению товарища министра

государственных имуществ (типичный случай ОСО). Без суда же в другой раз  он

был сослан с братом в Глазов.  Короленко  называет  нам  Федора  Богдана -

ходока, дошедшего до самого царя и потом сосланного; Пьянкова,  оправданного

по суду, но сосланного по высочайшему повелению; еще  несколько  человек.  И

Засулич в письме из эмиграции объясняла, что скрывается не  от  суда,  а  от

бессудной административной расправы.

   Таким  образом  традиция  пунктирчиком  тянулась,  но  была  она  слишком

расхлябанная, пригодная для азиатской  страны  дремлющей,  но  не  прыгающей

вперед. И потом эта обезличка: [кто] же был ОСО? То царь, то губернатор,  то

товарищ министра. И потом, простите, это не размах, если можно [перечислить]

имена и случаи.

   Размах начался с 20-х годов,  когда  для  постоянного  обмина  суда  были

созданы [постоянно] же действующие [тройки]. Вначале это  с  гордостью  даже

выпирали - тройка  ГПУ!  Имен  заседателей  не  только  не  скрывали  -

рекламировали! Кто на Соловках не знал знаменитой московской тройки - Глеб

Бойкий, Вуль и Васильев?! Да и верно, слово-то какое ТРОЙКА! Тут немножко  и

бубенчики под дугой, разгул масленицы, и впереплет  с  тем  и  загадочность:

почему - "тройка"? что это значит? суд - тоже ведь не четверка!  а  тройка

- не суд! А пущая загадочность в том, что - заглазно. Мы там не  были,  не

видели, нам только бумажка: распишитесь. Тройка  еще  страшней  ревтрибунала

получилась. А там она еще обособилась,  закуталась,  заперлась  в  отдельной

комнате и фамилии спрятались. И так мы привыкли, что члены Тройки  не  пьют,

не едят и среди людей не  передвигаются.  А  уж  как  удалились  однажды  на

совещание и - навсегда, лишь приговоры нам - через  машинисток.  (И - с

возвратом: такой документ нельзя на руках оставлять.)

   Тройки эти (мы на всякий случай  пишем  во  множественном  числе,  как  о

божестве  не  знаешь  никогда,  где  оно  существует)   отвечали   возникшей

неоступной потребности: однажды арестованных на волю не выпускать (ну  вроде

Отдела технического контроля при ГПУ: чтоб  не  было  [брака]).  И  если  уж

оказался не виноват и судить его никак нельзя, так вот  через  Тройку  пусть

получит свои "минус тридцать два" (губернских  города)  или  в  ссылочку  на

два-три года, а уже смотришь - ушко и выстрижено, он уж навсегда помечен  и

теперь будет впредь "рецидивист".

   (Да  простит  нас  читатель:  ведь  мы  опять  сбились  на  этот   правый

оппортунизм - понятие "вины", виноват-не виноват. Ведь толковано ж нам, что

[дело не в  личной  вине,  а  в  социальной  опасности]:  можно  и  невиного

посадить,  если  социально-чуждый,  можно  и  виноватого   выпустить,   если

социально-близкий. Но простительно нам, без юридического  образования,  если

сам Кодекс 1926-го года, по которому батюшке мы двадцать пять  лет  жили,  и

тот критиковался за  "недопустимый  буржуазный  подход",  за  "недостаточный

классовый подход", за какое-то  "буржуазное  отвешивание  наказания  в  меру

тяжести содеянного". *(2)

   Увы, не нам достанется написать увлекательную историю этого  Органа:  как

Тройки превратились в ОСО; когда переназвались; бывало ли  ОСО  в  областных

городах - или только одно в белокаменной; и кто  из  наших  крупных  гордых

деятелей туда входил; как часто и как долго оно заседало; с чаем ли, без чая

и что к чаю; и как само это обсуждение шло -   разговаривали  при  этом  или

даже не разговаривали? Не мы напишем - потому что не  знаем.  Мы  наслышаны

только, что сущность ОСО была триединой, и хотя  сейчас  недоступно  назвать

усердных  его  заседателей,  известны  те  три  органа,  которые  имели  там

представителей: один - от ГБ, один - от  МВД,  один - от  прокуратуры.

Однако не будет чудом, если когда-нибудь мы  узнаем,  что  не  было  никаких

заседаний,  а  был  штат  опытных  машинисток,   составляющих   выписки   из

несуществующих протоколов, и один  управделами,  руководивший  машинистками.

Вот машинистки - это точно были, за это ручаемся!

   До 1924-го года  права  троек  ограничивались  тремя  годами;  с  1924-го

распростёрлись на пять лет лагерей; с 1937-го вкатывало  ОСО  [червонец];  с

1948-го успешно клепало и [четвертную]. Есть люди (Чавдаров), знающие, что в

годы войны ОСО давало и расстрел. Ничего необыкновенного.

   Нигде не  упомянутое  ни  в  конституции,  ни  в  кодексе,  ОСО,  однако,

оказалось самой удобной котлетной машинкой - неупрямой, нетребовательной  и

не нуждающейся в смазке законами. Кодекс был сам по себе, а ОСО - само  по

себе и легко крутилось без всех его двухсот пяти статей, не пользуясь ими  и

не упоминая их.

   Как шутят в лагере: на [нет] и суда нет, а есть Особое Совещание.

   Разумеется, для удобства оно тоже нуждалось в каком-то входном  коде,  но

для этого оно само себе и выработало [литерные]  статьи,  очень  облегчавшие

оперирование (не надо голову ломать, подгонять к формулировкам  кодекса),  а

по числу своему доступные памяти ребенка (часть из них мы уже упоминали):

   - АСА - АнтиСоветская Агитация

   - КРД - КонтрРеволюционная Деятельность

   - КРТД - КонтрРеволюционная Троцкистская Деятельность (эта буквочка "т"

очень утяжеляла жизнь зэка в лагере)

  - ПШ - Подозрение  в  Шпионаже  (шпионаж,  выходящий  за  подозрение

передавался в трибунал)

   - СВПШ - Связи, Ведущие (!) к Подозрению в Шпионаже

   - КРМ - КонтрРеволюционное Мышление

   - ВАС - Вынашивание АнтиСоветских настроений

   - СОЭ - Социально-Опасный Элемент

   - СВЭ - Социально-Вредный Элемент

   - ПД - Преступная Деятельность (её  охотно  давали  бывшим  лагерникам,

если ни к чему больше придраться было нельзя)

   И, наконец, очень ёмкая

   - ЧС - Член Семьи (осужденного по одной из предыдущих литер)

   Не забудем, что литеры эти не рассеивались равномерно по людям и годам, а

подобно статьям кодекса и пунктам Указов, наступали внезапными эпидемиями.

   И еще оговоримся: ОСО вовсе не претендовало дать человеку [приговор]! -

оно не давало приговора! - оно  [накладывало  административное  взыскание],

вот и всё. Естественно ж было ему иметь и юридическую свободу!

   Но хотя взыскание не претендовало стать судебным  приговором,  оно  могло

быть до двадцати пяти лет и включать в себя:

   - лишение званий и наград;

   - конфискацию всего имущества;

   - закрытое тюремное заключение;

   - лишение права переписки -и человек исчезал с лица земли еще  надежнее,

чем по примитивному судебному приговору.

   Еще важным преимуществом ОСО было то, что его постановления  нельзя  было

обжаловать - некуда было жаловаться: никакой инстанции ни выше его, ни ниже

его. Подчинялось оно только министру внутренних дел, Сталину и сатане.

   Большим достоинством ОСО была и быстрота: её  лимитировала  лишь  техника

машинописи.

   Наконец, ОСО не только не  нуждалось  видеть  обвиняемого  в  глаза  (тем

разгружая межтюремный транспорт), но даже не требовало и фотографии  его.  В

период большой загрузки тюрем тут было еще  то  удобство,  что  заключённый,

окончив следствие, мог не занимать собою места на  тюремном  полу,  не  есть

дарового хлеба, а сразу - быть направляем в лагерь и честно там  трудиться.

Прочесть же копию выписки он мог и гораздо позже.

   В льготных случаях бывало так, что заключённых выгружали  из  вагонов  на

станции назначения; тут же, близ полотна,  ставили  на  колени  (это - от

побега, но получалось - для  молитвы  ОСО)  и  тотчас  же  прочитывали  им

приговоры. Бывало иначе: приходящие в Переборы в 1938 году этапы не знали ни

своих статей, ни сроков, но встречавший их писарь уже знал и тут же  находил

в списке: СВЭ - 5 лет (это было время, когда требовалось срочно много людей

на канал "имени Москвы").

   А другие и в лагере по много месяцев работали, не зная приговоров.  После

этого  (рассказывает  И.  Добряк)  их  торжественно  построили -   да   не

когда-нибудь, а в день 1 мая  1938  года,  когда  красные  флаги  висели,  и

объявили   приговоры   тройки   по   Сталинской   области   (всё-таки    ОСО

рассредотачивалось в натужное время): от десяти до двадцати лет  каждому.  А

мой лагерный бригадир Синебрюхов  в  том  же  1938  году  с  целым  эшелоном

неосужденных отправлен был из Челябинска в Череповец. Шли месяцы,  зэки  там

работали. Вдруг зимою, в выходной день (замечаете, в  какие  дни-то?  выгода

ОСО в чём?) в трескучий мороз их выгнали во двор, построили, вышел  приезжий

лейтенант и представился, что прислан  объявить  им  постановления  ОСО.  Но

парень он оказался не злой,  покосился  на  их  худую  обувь,  на  солнце  в

морозных столбах и сказал так:

   - А впрочем, ребята, чего вам тут мерзнуть? Знайте: всем вам дало ОСО по

десять лет, это редко-редко кому по восемь. Понятно? Р-разой-дись!..

 

 

 

   Но при такой откровенной машинности Особого Совещания - зачем еще  суды?

Зачем конка, когда  есть  бесшумный  современный  трамвай,  из  которого  не

выпрыгнешь? Кормление судейских?

   Да просто неприлично демократическому государству не иметь судов. В  1919

году 8 съезд партии записал в программе: стремиться  чтобы  [всё  трудящееся

население поголовно привлекалось] к отправлению судейских обязанностей. "Всё

поголовно" привлечь не удалось, судейское дело тонкое, но и не без  суда  же

совсем!

   Впрочем, наши политические суды - спецколлегии областных судов,  военные

трибуналы (а почему, собственно, в мирное время - и трибуналы?), ну  и  все

Верховные - дружно  тянутся  за  ОСО,  они  тоже  не  погрязли  в  гласном

судопроизводстве и прениях сторон.

   Первая и главная их черта - закрытость. Они прежде  всего  [закрыты] -

для своего удобства.

   И мы так уже привыкли к тому, что миллионы и миллионы  людей  осуждены  в

закрытых заседаниях, мы настолько сжились с этим, что иной замороченный сын,

брат или племянник осуждённого еще и фыркает тебе с убежденностью: "А как же

ты хотел? Значит, [касается] дело... Враги узнают! Нельзя..."

   Так, боясь, что "враги узнают",  и  заколачиваем  мы  свою  голову  между

собственных колен. Кто теперь  в  нашем  отечестве,  кроме  книжных  червей,

помнит, что Каракозову, стрелявшему в царя, дали защитника? Что  Желябова  и

всех народовольцев судили гласно, совсем не боясь, "что турки  узнают"?  Что

Веру Засулич, стрелявшую, если  переводить  на  наши  термины  в  начальника

московского управления МВД (хоть и мимо головы,  не  попала  просто) - не

только не уничтожили в застенках, не только не судили закрыто, но в ОТКРЫТОМ

суде её ОПРАВДАЛИ присяжные заседатели (не  тройка) - и  она  с  триумфом

уехала в карете?

   Этими  сравнениями  я  не  хочу  сказать,  что  в  России  когда-то   был

совершенный суд. Вероятно, достойный суд  есть  самый  поздний  плод  самого

зрелого общества, либо уж надо иметь царя Соломона. Владимир Даль  отмечает,

что в дореформенной России "не было ни одной пословицы в похвалу судам"! Это

ведь что-нибудь значит! Кажется, и в похвалу  земским  начальникам  тоже  ни

одной пословицы сложить не успели. Но судебная  реформа  1864  года  всё  же

ставила хоть городскую часть нашего общества на путь, ведущий  к  английским

образцам, так восхищавшим Герцена.

   Говоря все это, я не забываю  и  высказанного  Достоевским  против  наших

судов  присяжных  ("Дневник  писателя"):   о   злоупотреблении   адвокатским

красноречием ("Господа присяжные! да какая б это была женщина, если б она не

зарезала соперницы?.. господа присяжные! да кто б из вас не выбросил ребенка

из окна?.."), о том, что  у  присяжных  минутный  импульс  может  перевесить

гражданскую ответственность. Но Достоевский душою далеко вперед  забежал  от

нашей жизни, и опасается НЕ ТОГО, чего надо было опасаться!  Он  считал  уже

гласный суд  достигнутым  навсегда!..  (Да  кто  из  его  современников  мог

поверить в ОСО?..) В другом месте пишет и он: "лучше ошибиться в милосердии,

чем в казни". О, да, да, да!

   Злоупотребление красноречием есть болезнь не только  становящегося  суда,

но и шире - ставшей  уже  демократии  (ставшей,  но  не  выяснившей  своих

нравственных целей.) Та же Англия даёт нам примеры, как для  перевеса  своей

партии  лидер  оппозиции  не  стесняется  приписывать  правительству  худшее

положение дел в стране, чем оно есть на самом деле.

   Злоупотребление  красноречием - это  худо.  Но  какое  ж  слово  тогда

применимо для злоупотребления закрытостью? Мечтал Достоевский о таком  суде,

где всё нужное В ЗАЩИТУ обвиняемого выскажет [прокурор]. Это сколько  ж  нам

веков еще ждать? Наш общественный опыт пока неизмеримо обогатил  нас  такими

[адвокатами], которые ОБВИНЯЮТ подсудимого ("как честный советский  человек,

как истинный патриот, я не могу не испытывать отвращение  при  разборе  этих

злодеяний...")

   А как хорошо в закрытом  заседании!  Мантия  не  нужна,  можно  и  рукава

засучить. Как легко работать! - ни  микрофонов,  ни  корреспондентов,  ни

публики. (Нет,  отчего,  публика  бывает,  но:  [следователи].  Например,  в

ЛенОблсуд они приходили днем послушать, как  ведут  себя  питомцы,  а  ночью

потом навещали в тюрьме тех, кого надо было [усовестить]). *(3)

   Вторая главная черта наших политических судов - определенность в работе.

То есть предрешенность приговоров. *(4) То есть,  всегда  известно,  что  от

тебя начальству надо (да ведь и телефон есть!) Даже, по образцу ОСО,  бывают

и приговоры все заранее  отпечатаны  на  машинке,  и  только  фамилии  потом

вносятся  от  руки.  И  если  какой-нибудь  Страхович  вскричит  в  судебном

заседании: "Да не мог же я быть завербован Игнатовским, когда  мне  было  от

роду десять лет!" - так председателю (трибунал ЛВО, 1942) только  гаркнуть:

"Не клевещите на советскую разведку!" Уже  всё  давно  решено:  всей  группе

Игнатовского вкруговую - расстрел. И только примешался  в  группу  какой-то

Липов: [никто] из группы его [не знает], и он [никого  не  знает].  Ну,  так

Липову - десять лет, ладно.

   Предрешенность приговоров - насколько ж она  облегчает  тернистую  жизнь

судьи! Тут не столько  даже  облегчение  ума - думать  не  надо,  сколько

облегчение моральное: ты не терзаешься, что  вот  ошибёшься  в  приговоре  и

осиротишь собственных своих  детишек.  И  даже  такого  заядлого  судью  как

Ульриха - какой крупный расстрел не его ртом произнесён? -   предрешенность

располагает к добродушию. Вот в 1945  г.  Военная  Коллегия  разбирает  дело

"эстонских   сепаратистов."   Председательствует    низенький    плотненький

добродушный Ульрих. Он не пропускает случая пошутить с  коллегами,  но  и  с

заключёнными (ведь это человечность и есть! новая черта, где  это  видано?).

Узнав, что Сузи - адвокат, он ему с улыбкой: "Вот и  пригодилась  вам  ваша

профессия!" Ну, что' в самом деле им делить? зачем озлобляться? Суд идет  по

приятному распорядку: прямо тут за судейским  столом  и  курят,  в  приятное

время - хороший обеденный перерыв. А к вечеру подошло - надо [совещаться].

Да кто ж совещается ночью? Заключенных оставили сидеть всю ночь за  столами,

а сами поехали по домам. Утром пришли свеженькие, выбритые, в  девять  утра:

"Встать, суд идет!" - и всем по [червонцу].

   И если упрекнут, что мол ОСО хоть без лицемерия, а тут  де  лицемерие -

делают  вид,  что  совещаются, - нет,  мы  будем  решительно   возражать!

Решительно!

   Ну,  и  третья  черта,  наконец - это  [диалектика]  (а  раньше  грубо

называлось: "[дышло], куда повернешь, туда и вышло"). Кодекс не должен  быть

застывшим камнем на пути судьи.  Статьям  кодекса  уже  десять,  пятнадцать,

двадцать лет быстротекущей жизни и, как говорил Фауст:

 

   "Весь мир меняется, несется всё вперед,

   А я нарушить слова не посмею?"

 

   Все статьи обросли истолкованиями, указаниями, инструкциями. Если  деяние

обвиняемого не охватывается кодексом, так можно осуждать еще:

   - по [аналогии] (какие возможности!)

   - просто за [происхождение] (7-35,  принадлежность  к  социально-опасной

среде) *(5)

   - за [связь с опасными лицами] *(6) (вот где широта! какое лицо опасно и

в чём связь - это лишь судье видно).

   Только не надо придираться к четкости издаваемых законов. Вот  13  января

1950 года вышел указ о возврате смертной  казни  (надо  думать  из  подвалов

Берии она и не уходила) Написано: можно  казнить  [подрывников-диверсантов].

Что это значит? Но сказано. Иосиф Виссарионович  любит  так:  не  досказать,

намекнуть. Здесь только ли о том, кто толовой шашкой  подрывает  рельсы?  Не

написано. "Диверсант"  мы  знаем  давно:  кто  выпустил  недоброкачественную

продукцию - тот и  диверсант.  А  кто  такой  [подрывник]?  Например,  если

разговорами в трамвае [подрывал] авторитет правительства? Или замуж вышла за

иностранца - разве она не [подорвала] величия нашей родины?..

   Да не судья судит - судья только зарплату  получает,  судит  инструкция!

Инструкция  37-го  года:  десять-двадцать - расстрел.  Инструкция  43-го:

двадцать каторги - повешение. Инструкция 45-го: всем  вкруговую  по  десять

плюс пять лишения прав (рабочая сила  на  три  пятилетки).  *(7)  Инструкция

49-го: всем по двадцать пять вкруговую. *(8)

   Машина штампует. Однажды арестованный лишен всех прав уже  при  обрезании

пуговиц на пороге ГБ и не может избежать СРОКА.  И  юридические  [работники]

так привыкли к этому, что оскандалились в 1958-м году: напечатали в  газетах

проект новых "Основ уголовного производства СССР" и в нём ЗАБЫЛИ дать  пункт

о [возможном] содержании оправдательного приговора! Правительственная газета

*(9) мягко выговорила: "[Может создаться впечатление], что наши суды выносят

только обвинительные приговоры."

   А стать на сторону юристов: почему, собственно, суд  должен  иметь  [два]

исхода,  если  всеобщие  выборы  производятся  из  [одного]  кандидата?   Да

оправдательный приговор это же экономическая бессмыслица. Ведь  это  значит,

что и осведомители, и оперативники, и следствие, и прокуратура, и внутренняя

охрана тюрьмы, и конвой - все проработали вхолостую!

 

   Вот одно простое и типичное трибунальское  дело.  В  1941  году  в  наших

бездействующих войсках, стоявших в Монголии,  оперчекистские  отделы  должны

были проявить активность и  бдительность.  Военфельдшер  Лозовский,  имевший

повод приревновать какую-то  женщину  к  лейтенанту  Павлу  Чульпенёву,  это

сообразил. Он задал Чульпенёву, с глазу на  глаз  три  вопроса:  1.  Как  ты

думаешь - почему мы отступаем перед немцами?  (Чульпенёв:  техники  у  него

больше, да и отмобилизовался раньше. Лозовский:  нет,  это  маневр,  мы  его

заманиваем) 2) Ты веришь в помощь союзников? (Чульпенёв: верю  что  помогут,

но не  бескорыстно.  Лозовский:  обманут,  не  помогут  ничуть.)  3)  Почему

Северо-западным фронтом послан командовать Ворошилов?

   Чульпенёв ответил и забыл. А Лозовский написал донос. Чульпенёв вызван  в

политотдел дивизии и исключён из комсомола: за пораженческие настроения,  за

восхваление немецкой техники, за  умаление  стратегии  нашего  командования.

Больше всего при этом ораторствует комсорг Калягин (он  на  Халхин-голе  при

Чульпенёве  проявил  себя  трусом  и  теперь  ему  удобно  навсегда   убрать

свидетеля).

   Арест. Единственная очная ставка с  Лозовским.  Их  прежний  разговор  НЕ

ОБСУЖДАЛСЯ следователем. Вопрос только: знаете ли вы этого человека? - Да.

- Свидетель, можете идти. (Следователь боится, что  обвинение  развалится.)

*(10)

   Подавленный месячным сидением в яме, Чульпенёв предстает перед трибуналом

36-й  мотодивизии.  Присутствуют:  комиссар   дивизии   Лебедев,   начальник

политотдела Слесарев. Свидетель Лозовский на суд даже  не  вызван.  (Однако,

для  оформления  ложных  показаний  уже  после  суда  возьмут  подпись  и  с

Лозовского и с комиссара Серёгина.) Вопросы  суда:  был  у  вас  разговор  с

Лозовским? О чём он вас спрашивал? как вы  ответили?  Чульпенёв  простодушно

докладывает,  он  всё  еще  не  видит  своей  вины.  "Ну   ведь   многие   ж

разговаривают!" - наивно  восклицает  он.  Суд  отзывчив:  "Кто   именно?

Назовите." Но Чульпенёв не из их породы! Ему дают  последнее  слово.  "Прошу

суд еще раз  проверить  мой  патриотизм,  дать  мне  задание,  связанное  со

смертью!" И простосердечный богатырь: "мне - и тому,  кто  меня  оклеветал,

нам вместе!"

   Э, нет,  эти  рыцарские  замашки  мы  имеем  задание  в  народе  убивать.

Лозовский должен выдавать порошки, Серегин должен воспитывать бойцов.  *(11)

И разве важно - умрешь ты или не умрешь? Важно, что [мы] стояли на  страже.

Вышли, покурили, вернулись: десять лет и три лишения прав.

   Таких дел в каждой дивизии за войну было не десять (иначе дороговато было

бы содержать трибунал). А сколько всего дивизий - пусть посчитает читатель.

   ...Удручающе похожи друг на друга заседания трибуналов. Удручающе безлики

и бесчувственны судьи - резиновые перчатки. Приговоры - все с конвейера.

   Все держат серьезный вид, но все понимают, что это -   балаган,  и  яснее

всего это - конвойным ребятам, попроще. На новосибирской пересылке  в  1945

году  конвой  принимает  арестантов  перекличкой  по  [делам].   "Такой-то!"

"58-1-а, двадцать пять  лет".  Начальник  конвоя  заинтересовался:  "За  что

дали?" - "Да ни за что." - "Врешь. [Ни за что - десять дают!]"

   Когда трибунал торопится, "совещание" занимает одну  минуту - выйти  и

войти.  Когда  рабочий  день  трибунала  по  16  часов  подряд - в  дверь

совещательной комнаты видна белая скатерть, накрытый стол, вазы с  фруктами.

Если очень спешат - приговор любят читать "с психологией":  "...приговорить

к высшей мере наказания!.." Пауза. Судья смотрит осуждённому  в  глаза,  это

интересно: как он переживает? что он там сейчас чувствует? "...Но,  учитывая

чистосердечное раскаяние..."

   Все стены трибунальской  ожидальни  исцарапаны  гвоздями  и  карандашами:

"получил расстрел", "получил четвертную",  "получил  десятку".  Надписей  не

стирают: это  назидательно.  Бойся,  клонись  и  не  думай,  что  ты  можешь

что-нибудь изменить своим поведением. Хоть демосфенову речь произнеси в свое

оправдание  в  пустом  зале  при  кучке  следователей  (Ольга  Слиозберг  на

ВерхСуде, 1936) - это нисколько тебе не поможет. Вот поднять с  десятки  на

расстрел - это ты можешь; вот если крикнешь им: "[Вы фашисты]!  Я  стыжусь,

что несколько лет состоял в вашей партии!"  (Николай  Семенович  Даскаль -

спецколлегии Азово-Черноморского края, председатель Холик, Майкоп, 1937) -

тогда мотанут новое [дело], тогда погубят.

   Чавдаров рассказывает случай, когда на суде обвиняемые  вдруг  отказались

от всех своих ложных признаний на следствии. Что ж? Если и была заминка  для

перегляда, то только несколько  секунд.  Прокурор  потребовал  перерыва,  не

объясняя,  зачем.  Из  следственной  тюрьмы  примчались  следователи  и   их

подсобники-молотобойцы. Всех подсудимых, разведённых по боксам, снова хорошо

избили, обещая на втором перерыве добить. Перерыв  окончился.  Судья  заново

всех опросил - и все теперь признали.

   Выдающуюся ловкость проявил Александр  Григорьевич  Каретников,  директор

научно-исследовательского  текстильного  института.  Перед  самым  тем,  как

должно было открыться заседание Военной Коллегии Верховного Суда, он  заявил

через охрану, что  хочет  дать  [дополнительные]  показания.  Это,  конечно,

заинтересовало. Его принял прокурор. Каретников  обнажил  ему  свою  гниющую

ключицу, перебитую табуреткой следователя, и заявил:  "Я  всё  подписал  под

пытками."  Уж  прокурор  проклинал  себя  за  жадность  к   "дополнительным"

показаниям,  но  поздно.  Каждый  из  них  бестрепетен  лишь  пока   он  -

незамечаемая  часть  общей  действующей  машины.  Но  как  только   на   нём

сосредодотичилась личная ответственность, луч света уперся прямо в  него -

он бледнеет, он понимает, что и он - ничто, и он  может  поскользнуться  на

любой корке. Так Каретников поймал прокурора  и  тот  не  решился  притушить

дела. Началось заседание Военной коллегии, Каретников повторил всё и  там...

Вот когда Военная Коллегия ушла действительно совещаться!  Но  приговор  она

могла  вынести  только  оправдательный  и,   значит,   тут   же   освободить

Каретникова. И поэтому... НЕ ВЫНЕСЛА НИКАКОГО!

   Как ни в чём не бывало, взяли Каретникова опять в тюрьму, подлечили  его,

подержали три месяца. Пришел  новый  следователь,  очень  вежливый,  выписал

новый ордер на арест (если б  Коллегия  не  кривила,  хоть  эти  три  месяца

Каретников  мог  бы  погулять  на  воле!),  задал  снова   вопросы   первого

следователя. Каретников, предчувствуя свободу, держался стойко и ни в чём не

признавал себя виноватым. И что же?.. По ОСО он получил 8 лет.

   Этот пример достаточно показывает  возможности  арестанта  и  возможности

ОСО. А Державин так писал:

 

   "Пристрастный суд - разбоя злее.

   Судьи - враги, где спит закон.

   Пред вами гражданина шея

   Протянута без оборон."

 

   Но редко у Военной Коллегии Верховного Суда случались такие неприятности,

да и вообще редко она  протирала  свои  мутные  глаза,  чтобы  взглянуть  на

отдельного оловянного арестантика. А. Д. Р., инженер-электрик, в  1937  году

был втащен наверх, на четвертый этаж, бегом по лестнице двумя конвоирами под

руки (лифт, вероятно, работал, но арестанты сыпали так часто,  что  тогда  и

сотрудникам бы не  подняться).  Разминуясь  со  встречным,  уже  осуждённым,

вбежали в зал. Военная коллегия так торопилась, что даже не сидели, а стояли

все трое. С трудом отдышавшись (ведь  обессилел  от  долгого  следствия)  Р.

вымолвил свою фамилию,  имя-отчество.  Что-то  бормотнули,  переглянулись  и

Ульрих - всё он же! - объявил: "Двадцать лет!" И прочь бегом поволокли Р.,

бегом втащили следующего.

 

   Случилось как во сне: в феврале 1963 года по той же самой лестнице, но  в

вежливом сопровождении полковника-парторга, пришлось подняться и  мне.  И  в

зале с круглою колоннадой, где, говорят,  заседает  пленум  Верховного  Суда

Союза, с огромным подковообразным столом и внутри него еще с круглым и семью

старинными стульями, меня слушали семьдесят сотрудников Военной Коллегии -

вот той самой, которая судила когда-то Каретникова, и Р. и других и прочее и

так далее... И я сказал им: "Что  за  знаменательный  день!  Будучи  осуждён

сперва на лагерь, потом на вечную ссылку - я никогда в глаза  не  видел  ни

одного судьи. И вот теперь я вижу вас всех,  собранных  вместе!"  (И  они-то

видели живого зэка, протертыми глазами, - впервые.)

   Но, оказывается, это были - не они! Да. Теперь говорили они, что - это

были не они. Уверяли меня, что ТЕХ - уже нет. Некоторые  ушли  на  почетную

пенсию, кого-то сняли (Ульрих, выдающийся из палачей, был снят, оказывается,

еще при Сталине, в 1950  году  за...  бесхребетность!)  Кое-кого  (наперечет

нескольких) даже судили при Хрущеве, и [те] со скамьи  подсудимых  угрожали:

"Сегодня ты нас судишь, а завтра мы тебя,  смотри!"  Но  как  все  начинания

Хрущева, это движение, сперва  очень  энергичное,  было  им  вскоре  забыто,

покинуто, и не дошло до черты необратимого изменения, а значит,  осталось  в

области прежней.

   В несколько голосов ветераны юрисдикции  теперь  вспоминали,  подбрасывая

мне невольно материал для этой главы (а если б они взялись  опубликовать  да

вспоминать? Но годы  идут,  вот  еще  пять  прошло,  а  светлее  не  стало.)

Вспомнили, как на судебных совещаниях с трибуны судьи [гордились]  тем,  что

[удалось] не применять статью 51-ю УК о смягчающих обстоятельствах  и  таким

образом [удалось] давать двадцать пять вместо десятки! Или как были  унижено

[Суды подчинены Органам]! Некоему судье поступило на  суд  дело:  гражданин,

вернувшийся из Соединенных Штатов, клеветнически утверждал, что там  хорошие

автомобильные дороги. И больше ничего. И в [деле] -   больше  ничего!  Судья

отважился вернуть дело на доследование  с  [целью]  получения  "полноценного

антисоветского материала" - то есть, чтобы заключённого  этого  попытали  и

побили. Но эту благую цель судьи не учли, отвечено было с  гневом:  "Вы  что

нашим Органам не доверяете?" - и судья был сослан секретарем  трибунала  на

Сахалин! (При Хрущеве было мягче: "провинившихся" судей посылали.. ну,  куда

бы вы думали?.. [адвокатами]!) *(12) Так  же  склонялась  перед  Органами  и

прокуратура. Когда в 1942 году вопиюще разгласилось злоупотребление Рюмина в

северо-морской  контрразведке,  прокуратура  не  посмела   вмешаться   своею

властью, а лишь [почтительно] доложила Абакумову, что  его  мальчики  шалят.

Было отчего Абакумову считать Органы солью земли! (Тогда-то, вызвав  Рюмина,

он его и возвысил на свою погибель.)

   Просто времени не было, они бы мне рассказали и вдесятеро. Но задумаешься

и  над  этим.  Если  и  суд  и  прокуратура  были  только  пешками  министра

госбезопасности - так может и главою отдельною их не надо описывать?

   Они рассказывали мне наперебой, я оглядывался и удивлялся: да  это  люди!

вполне ЛЮДИ! Вот они улыбаются!  Вот  они  искренно  изъясняют,  как  хотели

только хорошего. Ну, а если так повернется еще, что опять придется  им  меня

судить? - вот в этом зале (мне показывают главный зал).

   Так что ж, и осудят.

   Кто ж у истока - курица или яйцо? люди или система?

   Несколько веков была у нас пословица: не бойся закона - бойся судьи.

   Но, мне кажется, [закон] перешагнул  уже  через  людей,  люди  отстали  в

жестокости. И  пора  эту  пословицу  вывернуть:  не  бойся  судьи - бойся

[закона].

   Абакумовского, конечно.

   Вот  они  выходят  на  трибуну,  обсуждая  "Ивана  Денисовича".  Вот  они

обрадованно говорят, что книга эта облегчила их совесть (так и  говорят...).

Признают, что я дал картину еще очень смягченную, что [каждый] из них  знает

более тяжелые лагеря. (Так - ведали?..) Из семидесяти человек,  сидящих  по

подкове, несколько выступающих  оказываются  сведущими  в  литературе,  даже

читателями "Нового мира", они жаждут реформ, живо судят о наших общественных

язвах, о запущенности деревни...

   Я сижу и думаю:  если  первая  крохотная  капля  правды  разорвалась  как

психологическая бомба - что'  же  будет  в  нашей  стране,  когда  Правда

обрушится водопадами?

   А - обрушится, ведь не миновать.

 

 

   1. Заседали в самый день амнистии, работа не терпит.

 

   2. Сборник "От тюрем к воспитательным учреждениям".

 

   3. Группа Ч-на.

 

   4. Все  тот  же  сборник  "От  тюрем..."  навязывает  нам  материал:  что

предрешенность приговоров - дело давнее, что и в  1924-29  годах  приговоры

судов регулировались едиными  административно-экономическими  соображениями.

Что начиная с 1924 года из-за [[безработицы в стране]] суды уменьшили  число

приговоров  к  исправтрудработам  с  проживанием   на   дому   и   увеличили

краткосрочные тюремные приговоры (речь, конечно, идет о бытовиках). От этого

произошло переполнение их на работе в колониях. В начале 1929 года Наркомюст

СССР циркуляром N 5 ОСУДИЛ вынесение краткосрочных приговоров, а 6.11.29  (в

канун двенадцатой годовщины Октября и вступая  в  строительство  социализма)

постановлением ЦИК и СНК было уже просто ЗАПРЕЩЕНО давать срок менее  одного

года!

 

   5. В Южно-Африканской республике террор дошел в последние годы  до  того,

что каждого [[подозрительного]] (СОЭ)  негра  можно  без  следствия  и  суда

арестовать на три месяца!.. Сразу видно  слабинку:  почему  не  от  трех  до

десяти?

 

   6. Этого мы не знали. Это нам газета "Известия" рассказала  в  июле  1957

года.

 

   7. Как Бабаев им крикнул, правда бытовик:  "Да  [[намордника]]  мне  хоть

триста лет, вешайте! И до смерти за вас руки не подыму, благодетели!"

 

   8. И так настоящий шпион (Шульц, Берлин, 1948 г.) мог получить 10 лет,  а

никогда им не бывший Гюнтер Вашкау - двадцать пять. Потому  что - волна,

1949 год.

 

   9. "Известия" 10 сентября 1958 года.

 

   10. Лозовский теперь кандидат медицинских наук, живет в  Москве,  у  него

всё благополучно. Чульпенёв - водитель троллейбуса.

 

   11. Серёгин Виктор  Андреевич  сейчас  в  Москве,  работает  в  комбинате

бытового обслуживания при Моссовете. Живет хорошо.

 

   12. ("Известия" 9.6.64) Тут интересен взгляд на судебную  защиту!..  А  в

1918 г. судей, выносящих слишком мягкие  приговоры,  В.  И.  Ленин  требовал

исключать из партии.

 

<<< Александр Солженицын: АРХИПЕЛАГ ГУЛАГ     Следующая глава  >>> 

 

Смотрите также:

В. Шаламов. Колымские рассказы. Очерки преступного мира

Архипелаг ГУЛАГ

Троцкий "Сталин"

"Дело" Гумилёва
Воспоминания дочери Сталина

Тамбовский волк тебе товарищ