Побеги политзаключенных зеков из лагеря. Менять судьбу. Архипелаг Гулаг. Солженицын

<<<<Вся библиотека         Поиск >>>

 

Вся электронная библиотека >>>

Русская история >>>

 Александр Солженицын >>>

 

История 20 века

Александр Исаевич Солженицын
Александр Исаевич Солженицын


 

Разделы:   Русская история   ГУЛАГ

Рефераты по русской истории

  

Архипелаг ГУЛаг

 Часть третья. Истребительно-трудовые

 

Глава 14. Менять судьбу!

 

   Отстоять  себя  в  этом  диком   мире  -   невозможно.   Бастовать  -

самоубийственно. Голодать - бесполезно. А умереть - всегда успеем.

   Что ж остаётся арестанту?  Вырваться!  Пойти  [менять  судьбу!]  (Еще -

"зелёным прокурором" называют зэки побег.  Это  -   единственный  популярный

среди них прокурор. Как и другие прокуроры, он много дел оставляет в прежнем

положении, и даже еще более тяжелом, но иногда  освобождает  и  вчистую.  Он

есть - зеленый лес, он есть - кусты и трава-мурава.)

   Чехов говорит, что  если  арестант - не  философ,  которому  при  всех

обстоятельствах одинаково хорошо (или  скажем  так:  который  может  уйти  в

себя), то [не] хотеть бежать он не может и [не должен!]

   Не должен не хотеть! - вот  императив  вольной  души.  Правда,  туземцы

Архипелага далеко не таковы, они смирней намного. Но и среди них всегда есть

те, кто обдумывает побег или вот-вот пойдёт. Постоянные там  и  сям  побеги,

пусть неудавшиеся - верное  доказательство,  что  еще  не  утеряна  энергия

зэков.

   Вот - зона. Она хорошо охранена: крепок забор  и  надежен  предзонник  и

расставлены   правильно   вышки  -   каждое   место   просматривается    и

простреливается. Но вдруг безысходно тошно тебе становится, что  вот  именно

здесь, на этом клочке огороженной земли тебе и суждено умереть. Да почему же

счастья не попытать? - не  рвануться  сменить  судьбу?  Особенно  в  начале

срока, на первом году, бывает силен и даже  необдуман  этот  порыв.  На  том

первом году, когда вообще решается вся будущность и весь облик арестанта.  А

позже этот порыв как-то ослабевает, уже нет уверенности, что [там] тебе быть

нужнее, слабеют нити, связывающие с внешним миром, изжиганье души  переходит

в тление, и втягивается человек в лагерную упряжку.

   Побегов было, видимо, немало все годы лагерей. Вот случайные  данные:  за

один лишь март 1930 г. из мест заключения РСФСР бежало 1328 чел. *(1) (И как

же это в нашем обществе не слышно, беззвучно!)

   С огромным разворотом Архипелага после 1937 года и особенно в годы войны,

когда боеспособных стрелков забирали на фронт, - всё трудней становилось  с

конвоем,  и  даже  злая   выдумка   с   самоохраной   не   всегда   выручала

распорядителей. Одновременно с тем зарились получить от  лагерей  как  можно

больше хозяйственной пользы, выработки, труда - и это заставляло,  особенно

на   лесоповале,   расширяться,   выбрасывать    в    глушь    командировки,

подкомандировки - а охрана их становилась всё призрачней, всё условней.

   На некоторых подкомандировках Устьвымьского лагеря уже  в  1939-м  вместо

зоны был только прясельный заборец или плетень и [никакого] освещения ночью!

- то есть, ночью попросту никто не задерживал заключённых. При выводе в лес

на работу даже на штрафном лагпункте этого лагеря приходился один стрелок на

бригаду заключённых. Разумеется, он никак уследить не мог.  И  там  за  лето

1939-го года бежало [семьдесят] человек (один бежал даже дважды в  день:  до

обеда и после обеда!), однако [шестьдесят] из них  вернулось.  Об  остальных

вестей не было.

   Но то - глушь. А в самой Москве  при  мне  произошли  три  очень  легких

побега: с лагучастка на Калужской заставе днём пролез в  забор  строительной

зоны молодой вор  (и,  по  их  бахвальству,  через  день  прислал  в  лагерь

открытку: что едет в Сочи и просит передать привет  начальнику  лагеря);  из

лагерька Марфино близ Ботанического Сада - девушка, я уж об этом  писал;  и

оттуда же ускочил на автобус и уехал в центр  молодой  бытовик,  правда  его

оставили вовсе без конвоя:  насворенное  на  нас,  МГБ  отнеслось  к  потере

бытовика беспечно.

   Наверно, в ГУЛаге посчитали однажды  и  убедились,  что  гораздо  дешевле

допустить в год утечку какого-то процента зэ-ка' зэ-ка',  чем  устанавливать

подлинно строгую охрану всех многотысячных островков.

   К тому ж они  положились  и  еще  на  некоторые  невидимые  цепи,  хорошо

держащие туземцев на своих местах.

   Крепчайшая из этих цепей - общая  пониклость,  совершенная  отданность

своему рабскому положению. И Пятьдесят Восьмая, и бытовики почти сплошь были

семейные трудолюбивые люди, способные проявлять доблести только  в  законном

порядке, по приказу и с одобрения начальства. Даже и посаженные на пять и на

десять лет, они не представляли, как можно бы теперь одиночно (уж боже упаси

коллективно!..) восстать за  свою  свободу,  видя  против  себя  государство

([своё]  государство),  НКВД,  милицию,  охрану,  собак;  как  можно,   даже

счастливо уйдя, жить потом - по ложному паспорту, с ложным именем, если  на

каждом  перекрестке  проверяют  документы,  если  из  каждой  подворотни  за

прохожим следят подозревающие глаза. И настроение общее такое  было  в  ИТЛ:

что вы там с винтовками торчите, уставились?  Хоть  разойдитесь  совсем,  мы

никуда не пойдём: мы же - не преступники, зачем нам бежать? Да мы через год

и так на волю выйдем! (амнистия.. ) К. Страхович рассказывает, что их эшелон

в 1942 г. при этапировании в Углич попадал под бомбежки. Конвой  разбегался,

а зэки никуда не бежали, ждали своего конвоя. Много расскажут случаев таких,

как с бухгалтером Ортаусского отделения Карлага: послали его с отчётом за 40

км, с ним - одного конвоира. А назад пришлось ему везти в телеге не  только

пьяного вдрызг конвоира, но и особенно беречь его винтовку, чтоб  не  судили

того дурака за потерю.

   Другая цепь была - [доходиловка], лагерный голод. Хотя именно этот голод

порой толкал отчаявшихся людей брести в тайгу в  надежде,  что  там  всё  же

сытей, чем в лагере, но и он же, ослабляя их, не давал сил на дальний рывок,

и из-за него же нельзя было собрать запаса пищи в путь.

   Еще была цепь - угроза нового срока. Политическим за побег давали  новую

десятку по 58-й же статье (постепенно нащупано было,  что  лучше  всего  тут

давать 58-14, контрреволюционный саботаж). Ворам, правда, давали 82-ю статью

(чистый побег) и всего два года, но за воровство и грабёж  до  1947-го  года

они тоже не получали больше двух лет, так что величины сравнимые. К тому ж в

лагере у них был "дом родной", в лагере они  не  голодали,  не  работали -

прямой расчёт им был не бежать, а отсиживать срок,  тем  более,  что  всегда

могли выйти льготы или  амнистия.  Побег  для  воров - лишь  игра  сытого

здорового тела да взрыв нетерпеливой жадности: гульнуть,  ограбить,  выпить,

изнасиловать, покрасоваться. По-серьёзному бежали из них  только  бандиты  и

убийцы с тяжелыми сроками.

   (Воры очень любят врать  о  своих  никогда  не  совершенных  побегах  или

совершенные изукрашивать лихо. Расскажут вам, как  [индия]  (барак  блатных)

получила переходной вымпел за лучшую  подготовку  к  зиме  -   за  добротную

земляную обсыпку барака, а это, мол,  они  делали  подкоп  и  землю  открыто

выкладывали перед начальством. Не верьте! - и целая "Индия" не  побежит,  и

копать они много не захотят, им надо как-нибудь полегче  да  попроворней,  и

начальство не такое уж глупое, чтоб не посмотреть, откуда они  землю  берут.

- Вор Корзинкин, с десятью судимостями, доверенный у начальника  комендант,

действительно уходил, хорошо одетый, и за  помпрокурора  действительно  себя

выдавал, но он добавит, как ночевал в одной избе с уполномоченным  по  ловле

беглецов (такие есть), и как ночью украл у него форму, оружие,  даже  собаку

- и дальше выдавал себя за  оперуполномоченного.  Вот  это  уже  всё  врет.

Блатные в своих фантазиях и рассказах всегда должны быть героичнее, чем  они

есть.)

   Еще держала зэков - не зона, а  бесконвойность.  Те,  кого  менее  всего

охраняли, кто имел эту малую поблажку - пройти на работу  и  с  работы  без

штыка за спиной, иногда завернуть в вольный посёлок,  очень  дорожили  своим

преимуществом. А после побега оно отнималось.

   Глухой преградой к побегам была и география Архипелага:  эти  необозримые

пространства снежной или песчаной пустыни, тундры, тайги. Колыма, хотя и  не

остров, а горше острова: оторванный кусок, куда убежишь с Колымы? Тут  бегут

только от отчаяния. Когда-то, правда, якуты хорошо относились к  заключённым

и брались: "Девять солнц - я  тебя  в  Хабаровск  отвезу".  И  отвозили  на

оленях.  Но  потом  блатари  в  побегах  стали  грабить  якутов,   и   якуты

переменились к беглецам, выдавали их.

   Враждебность окружного населения, подпитываемая властями,  стала  главной

помехой побегам. Власти не скупились награждать поимщиков  (это  к  тому  же

было и политическим воспитанием).  И  народности,  населявшие  места  вокруг

ГУЛага,  постепенно  привыкали,  что  поймать  беглеца  -    это   праздник,

обогащение,  это  как  добрая  охота  или  как  найти  небольшой  самородок.

Тунгусам, комякам, казахам платили мукой, чаем, а где ближе к жилой густоте,

заволжским жителям около Буреполомского и  Унженского  лагерей,  платили  за

каждого пойманного по два пуда муки,  по  восемь  метров  мануфактуры  и  по

несколько килограммов селёдки. В  военные  годы  селёдку  иначе  было  и  не

достать, и местные жители так и прозвали  беглецов  [селёдками].  В  деревне

Шерстки, например, при  появлении  всякого  незнакомого  человека  ребятишки

дружно бежали: "Мама! Селёдка идёт!"

   А как - геологи?  Эти  пионеры  северного  безлюдья,  эти  мужественные

бородатые сапогатые  герои,  джеклондоновские  сердца?  На  наших  советских

геологов  беглецу  худая  надежда,  лучше  к   их   костру   не   подходить.

Ленинградский  инженер  Абросимов,  арестованный  в  потоке  "Промпартии"  и

получивший десятку, бежал из лагеря Нивагрэс в 1933 г. Двадцать один день он

пробродил в тайге и вот уж радовался встрече с геологами! А они его вывели в

населённый пункт и сдали председателю рабочкома. (Поймешь  и  геологов:  они

ведь тоже не в одиночку, они друг от друга боятся доноса. А если беглец - и

в самом деле уголовник, убийца? - и их же ночью зарежет?)

   Пойманного беглеца, если взяли убитым, можно на несколько суток бросить с

гниющим прострелом около  лагерной  столовой - чтобы  заключённые  больше

ценили свою пустую баланду. Взятого живым можно поставить у вахты  и,  когда

проходит развод, травить собаками. (Собаки, смотря по команде, умеют  душить

человека, умеют кусать, а умеют только рвать одежду, раздевая догола.) И еще

можно написать в Культурно-Воспитательной Части вывеску: "Я бежал,  но  меня

поймали собаки", эту вывеску надеть пойманному на шею и так велеть ходить по

лагерю.

   А если бить - то уж отбивать почки. Если затягивать руки в наручники, то

так,  чтоб  [на  всю  жизнь]  в   лучезапястных   суставах   была   потеряна

чувствительность (Г. Сорокин, Ивдельлаг). Если в карцер сажать, то  чтоб  уж

без туберкулёза он оттуда не вышел. (НыробЛаг,  Баранов,  побег  1944  года.

После побоев конвоя кашлял кровью, через три года отняли левое лёгкое). *(2)

   Собственно, избить и убить беглеца - это  главная  на  Архипелаге  форма

борьбы с побегами. *(3) И даже если долго нет  побегов  -   их  надо  иногда

выдумывать. На прииске Дебин (Колыма) в  1951  г.  разрешили  как-то  группе

зэков пособирать ягод. Трое заблудились - и нет их.  Начальник  лагеря  ст.

лейтенант Петр Ломага послал истязателей. Те напустили собак на трёх спящих,

потом застрелили их,  потом  прикладами  раскололи  головы,  обратили  их  в

месиво, так что свешивались нарубку мозги - и  в  таком  виде  на  телеге

доставили в лагерь. Здесь же заменили  лошадь  четырьмя  арестантами,  и  те

тянули телегу мимо строя. "Вот так будет с каждым!" - объявил Ломага.

   И кто найдёт в себе отчаяние передо всем этим не дрогнуть? - и пойти! -

и дойти! - а [дойти]-то куда? Там, в конце побега, когда  беглец  достигнет

заветного назначенного  места - кто,  не  побоявшись,  его  бы  встретил,

спрятал, переберёг? Только блатных на воле ждет уговоренная  [малина],  а  у

нас,  Пятьдесят  Восьмой,  такая  квартира  называется  [явкой],  это  почти

подпольная организация.

   Вот как много заслонов и ям против побега. Но отчаявшееся сердце иногда и

не взвешивает. Оно видит: течёт река, по реке плывёт  бревно - и  прыжок!

поплывём!  Вячеслав  Безродный  с  лагпункта  Ольчан,  едва  выписанный   из

больницы, еще совсем слабый, на  двух  скрепленных  брёвнах  бежал  по  реке

Индигирке - в Ледовитый океан! Куда? На что надеялся? Уж не то что  пойман,

а - подобран он был в открытом море,  и  зимним  путём  опять  возвращен  в

Ольчан, в ту же больницу.

   Не обо всяком, кто не вернулся в лагерь сам, и кого не привели полуживым,

не привезли мёртвым, можно сказать, что он ушел. Он может быть только сменил

подневольную и растянутую смерть в лагере на свободную смерть зверя в тайге.

   Пока беглецы не столько бегут, сколько бредут, и сами же возвращаются, -

лагерные оперуполномоченные даже получают от них пользу: они без  напряжения

[мотают] им вторые сроки. А если побегов что-то  долго  нет,  то  устраивают

провокации: какому-нибудь стукачу поручают сколотить группу "на побег" - и

всех сажают.

   Но человек, пошедший на побег серьёзно, очень скоро становится и страшен.

Иные, чтобы сбить собак, зажигали за собой тайгу, и она  потом  неделями  на

десятки километров горела. - В 1949 году на лугу близ  Веслянского  совхоза

задержали беглеца с человеческим мясом в рюкзаке: он убил попавшегося ему на

пути бесконвойного художника с пятилетним сроком и обрезал с  него  мясо,  а

варить был недосуг.

   Весной 1947 г. на Колыме, близ Эльгена, вели колонну зэков два  конвоира.

И вдруг один зэк, ни с кем не сговариваясь,  умело  напал  на  конвоиров,  в

одиночку, обезоружил и застрелил обоих. (Имя его неизвестно, а  оказался  он

--  недавний  фронтовой  офицер.  Редкий  и  яркий  пример  фронтовика,   не

утерявшего мужество в лагере!)

   Смельчак объявил колонне, что она свободна! Но  заключённых  объял  ужас:

никто за ним не пошел, а все сели тут же и ждали  нового  конвоя.  Фронтовик

стыдил их - тщетно. Тогда он взял оружие (32  патрона,  "тридцать  один -

им!") и ушел один. Еще убил и ранил нескольких поимщиков, а тридцать  вторым

патроном кончил с собой. Пожалуй,  развалился  бы  Архипелаг,  если  бы  все

фронтовики так себя вели.

   В КрасЛаге бывший вояка, герой Халхингола, пошел с топором  на  конвоира,

оглушил его обухом, взял у него винтовку, тридцать  патронов.  Вдогонку  ему

были спущены собаки, двух он убил,  ранил  собаковода.  При  поимке  его  не

просто застрелили, а, излютев, мстя за себя и за  собак,  искололи  мёртвого

штыками и в таком виде бросили неделю лежать близ вахты.

   В 1951 году в том же КрасЛаге около десяти большесрочников конвоировалось

четырьмя стрелками охраны. Внезапно зэки напали на конвой, отняли  автоматы,

переоделись  в  их  форму  (но  стрелков  пощадили!  -   угнетенные   чаще

великодушны, чем угнетатели) и четверо, [с понтом] конвоируя,  повели  своих

товарищей к узкоколейке. Там стоял порожняк, приготовленный под лес.  Мнимый

конвой поравнялся с паровозом,  ссадил  паровозную  бригаду,  и  (кто-то  из

бегущих был машинист) - полным ходом  повёл  состав  к  станции  Решёты,  к

главной сибирской магистрали. Но им  предстояло  проехать  около  семидесяти

километров. За это  время  о  них  уже  дали  знать  (начиная  с  пощаженных

стрелков), несколько раз им пришлось отстреливаться на ходу от групп охраны,

а в нескольких километрах от Решёт перед ними успели  заминировать  путь,  и

расположился батальон охраны. Все беглецы в неравном бою погибли.

   Более  счастливыми  складывались  обычно  побеги  [тихие].  Из  них  были

удивительно  удачные,  но  эти  счастливые   рассказы   мы   редко   слышим:

[оторвавшиеся]  не  дают  интервью,  они   переменили   фамилию,   прячутся.

Кузиков-Скачинский, удачно бежавший в 1942 году, лишь потому сейчас об  этом

рассказывает, что в 1959 году был разоблачен - через 17 лет! *(4)

   И об успешном побеге Зинаиды Яковлены Поваляевой мы потому узнали, что  в

конце-то концов она провалилась. Она получила срок за то, что оставалась при

немцах учительницей в своей школе. Но не тотчас по приходу  советских  войск

её арестовали, и до ареста она еще вышла замуж за лётчика. Тут её посадили и

послали на 8-ю шахту Воркуты. Через кухонных китайцев она связалась с  волей

и с мужем. Он служил в гражданской авиации и устроил себе рейс на Воркуту. В

условленный день Зина вышла в баню в рабочую  зону,  там  сбросила  лагерное

платье, распустила из под косынки закрученные с ночи волосы. В рабочей  зоне

ждал её муж. У  речного  перевоза  дежурили  оперативники,  но  не  обратили

внимания на завитую девушку под руку с лётчиком. Улетели на самолёте. - Год

пробыла Зина под чужим документом. Но не выдержала,  захотела  повидаться  с

матерью - а за той следили. На новом следствии сумела сплести, что бежала в

угольном вагоне. Об участии мужа так и не узналось.

   Янис Л-с в 1946 году дошел пешком из Пермского лагеря до  Латвии,  причём

явно коверкая русский язык и почти не умея объясниться. Самый  уход  его  из

лагеря был прост: с разбегу он толкнул ветхий забор и переступил через него.

Но потом в болотистом лесу (а  на  ногах - лапти)  долго  питался  одними

ягодами. Как-то  из  деревни  он  увёл  в  лес  корову,  зарезал.  Отъедался

говядиной, из шкуры  коровьей  сшил  себе  чуни.  В  другом  месте  украл  у

крестьянина  кожушок  (беглец,  к  которому   враждебны   жители,   невольно

становится  и  врагом  жителей).  В  людных  местах  Л-с  выдавал  себя   за

мобилизованного латыша, потерявшего документы. И  хотя  в  тот  год  еще  не

отменена была  всеобщая  проверка  пропусков,  он  сумел  в  незнакомом  ему

Ленинграде, не вымолвив словечка, дойти до Варшавского вокзала,  еще  четыре

километра отшагать по путям и там сесть на поезд.  (Но  одно-то  Л-с  твердо

знал: что хоть в Латвии его безбоязненно укроют. Это и придавало  смысл  его

побегу.)

   Такой побег, как у Л-са, требует крестьянской ходки, хватки и  сметки.  А

способен ли бежать горожанин, да еще старик, на 5 лет посаженный за пересказ

анекдота? Оказывается, способен, если более  верная  смерть - остаться  в

своём лагере, бытовом доходном лагерьке между Москвою и Горьким, делавшим  с

41-го года снаряды. Вот ведь пять лет - "детский срок", но и  пяти  месяцев

не выдержит анекдотчик, если гонять его на работу и не кормить. Это побег -

толчком отчаяния, коротким толчком, на который через полминуты уже  не  было

бы ни рассудка, ни сил. - В лагерь пригнали очередной  эшелон  и  загрузили

его снарядами. Вот идёт вдоль поезда сержант конвоя, а на несколько  вагонов

от него отстал железнодорожник: сержант, отодвигая дверь каждой  [краснухи],

уверяется, что там никого нет, задвигает  дверь,  а  железнодорожник  ставит

пломбу. И наш злополучный оголодавший доходной  анекдотчик  *(5)  за  спиной

прошедшего сержанта и перед проходящим железнодорожником бросается  в  вагон

- ему не легко  вскарабкаться,  не  легко  беззвучно  двинуть  дверью,  это

нерасчётливо, это верный провал, он уже  жалеет,  закрывшись,  с  перебивами

сердца - сейчас  вернётся  сержант  и   будет   бить   сапогами,   сейчас

железнодорожник крикнет, вот кто-то уже  касается  двери  -   а  это  ставят

пломбу!.. (Я так думаю от себя: а вдруг добрый железнодорожник? и видел и -

не видел?..) Эшелон  уходит  за  зону.  Эшелон  идёт  на  фронт.  Беглец  не

готовился, у него ни кусочка хлеба, он за трое суток наверняка умрёт в  этом

движущемся добровольном карцере, до фронта он не доедет, да и не нужен фронт

ему. Что делать? Как же спастись  теперь?  Он  видит,  что  снарядные  ящики

обтянуты железной лентой. Голыми беззащитными руками он  рвет  эту  ленту  и

пилит ею пол вагона, на  месте  свободном  от  ящиков.  Это  невозможно  для

старика? А умереть возможно? А откроют, поймают - возможно? Еще приделаны к

ящикам верёвочные петли для переноски. Он отрезает их и из них  же  сплетает

подобные петли, но длинные, и привязывает их так, чтоб они свисали под вагон

в прорезанный лаз. Как он истощен!  как  не  слушаютс  зраненные  руки!  как

дорого ему обходится рассказанный анекдотик! Он не ждет станции, а осторожно

спускается в лаз на ходу, и ложится обеими ногами в  одну  петлю  (к  хвосту

поезда), плечами в другую. Поезд идёт, и беглец висит, покачиваясь. Скорость

уменьшилась, вот  он  решается  и  сбрасывает  ноги,  ноги  волочатся - и

стягивают его всего. Номер смертный, цирковой - но ведь  телеграммою  могут

поезд нагнать и обыскать вагоны, ведь в зоне его хватились.  Не  изогнуться,

не подброситься! - он прилегает  к  шпалам.  Он  закрыл  глаза,  готовый  к

смерти. Учащенный хлопающий стук последних вагонов - и вдруг милая  тишина.

Беглец открыл глаза, перевалился: только красный  огонёк  уходящего  поезда!

Свобода!

   Но еще не спасение. Свобода-то  свобода,  но  ни  документов,  ни  денег,

лагерные лохмотья на нём, и он обречён. Распухший и оборванный,  кое-как  он

добрался до  станции,  тут  смешался  с  пришедшим  ленинградским  эшелоном:

эвакуированных полумертвецов водили за руки и на станции кормили горячим. Но

и это б еще его не спасло, - а нашел он в эшелоне своего умирающего друга и

взял его документы, а всё  прошлое  его  он  знал.  Их  всех  отправили  под

Саратов, и несколько лет, до послевоенных,  он  прожил  там  на  птицеферме.

Потом его взяла тоска по дочери, и он отправился искать её. Он  искал  её  в

Нальчике, в Армавире, а нашел в Ужгороде. За это время она  вышла  замуж  за

пограничника. Она считала отца благополучно-мёртвым и вот теперь со  страхом

и  омерзением  выслушала   его   рассказ.   Уже   вполне   благочестивая   в

гражданственности,   она   всё-таки   сохранила   и    позорные    пережитки

родственности, и не донесла на отца, а только  прогнала  его  с  порога.  --

Больше никого не осталось близких у старика, он жил бессмысленно,  кочуя  из

города в город. Он стал наркоманом,  в  Баку  накурился  как-то  анаши,  был

подобран скорой помощью и в окуре назвал свою верную фамилию, а очнувшись -

ту, под которой жил. Больница была наша, советская, она не могла лечить,  не

установив личности, вызван был товарищ из госбезопасности - и в 1952  году,

через 10 лет после побега, старик получил 25 лет. (Это и дало ему счастливую

возможность рассказать о себе в камерах и вот теперь попасть в историю.)

   Иногда последующая жизнь удачливого  беглеца  бывает  драматичнее  самого

побега. Так было, пожалуй,  у  Сергея  Андреевича  Чеботарева,  уже  не  раз

названного в этой книге. С 1914 года он был служащий КВЖД, с февраля 1917 -

член партии большевиков. В 1929-м во время КВЖД'инского конфликта он сидел в

китайской тюрьме, в 1931 с женой Еленой Прокофьевной и сыновьями Геннадием и

Виктором  вернулись  на  родину.  Здесь  всё  шло  по-отечественному:  через

несколько дней сам он был арестован, жена сошла  с  ума,  сыновей  отдали  в

[разные] детдома и против воли присвоили им чужие отчества и  фамилии,  хотя

они хорошо помнили свои и отбивались. Чеботареву дальневосточная тройка ОГПУ

(вот и еще [тройка!]) пала сперва по неопытности всего три года,  но  вскоре

он снова был взят, пытан и пересужден на 10 лет без права переписки  (ибо  о

чём же ему теперь писать?) и даже с  содержанием  под  усиленной  стражей  в

революционные праздничные дни. Это устрожение приговора  неожиданно  помогло

ему. С 1934 года он был в КарЛаге, строил дорогу на Моинты, там  на  майские

праздники 1936 года заключили его в штрафной изолятор и к ним же  на  равных

правах бросили [вольного] Чупина Автонома Васильевича. Пьян ли  он  был  или

трезв, но Чеботарев сумел у  него  утянуть  просроченное  на  шесть  месяцев

трехмесячное удостоверение,  выданное  сельсоветом.  Это  удостоверение  как

будто обязывало  его  бежать!  Уже  8  мая  Чеботарев  ушел  с  моинтинского

лагпункта, весь в вольной одежде, ни тряпки лагерной на себе не  имея,  и  с

двумя поллитровыми бутылками в карманах, как носят пьяницы, только  была  то

не водка, а вода. Сперва тянулась солончаковая степь. Два раза он  попадался

в руки казахам, ехавшим на строительство железной дороги, но,  немного  зная

казахский язык, "играл на их религиозном чувстве,  и  они  меня  отпускали".

*(6) На западном краю Балхаша его задержал оперпост Карлага. Взяв  документ,

спросили по памяти все сведения о  себе  и  о  родственниках,  мнимый  Чупин

отвечал точно. Тут опять случай (а без случаев, наверно, и ловят) - вошел в

землянку  старший  опергруппы,  и  Чупин  опередил  е  !  Николай,  здорово,

узнаешь?" (Счёт на доли секунды, на  морщинки  лица,  состязание  зрительных

памятей: я-то узнал, но пропал, если узнаешь ты!) "Нет, не узнаю."  "Ну  как

же! В поезде вместе ехали! Фамилия твоя - Найденов, ты рассказывал,  как  в

Свердловске на вокзале с Олей встретился - в  одно  купе  попали  и  оттуда

поженились". Всё верно, Найденов сражен; закурили и отпускают  беглеца.  (О,

голубые! Недаром вас учат молчать! Не должны вы болеть человеческим чувством

открытости. Рассказано-то было не в вагоне, а на командировке  Древопитомник

КарЛага всего год назад, рассказано заключённым, просто так вот сдуру, и  не

запомнишь их всех по  морде,  кто  тебя  слушал.  А  и  в  вагоне,  наверно,

рассказывать любил, да не в одном, история-то поездная! -   на  это  и  была

дерзкая ставка Чеботарева!). Ликуя, шел Чупин дальше, большаком  на  станцию

Чу, мимо озера к югу. Он больше шел  ночами,  от  каждых  автомобильных  фар

шарахаясь в камыши, дни  перелёживал  в  них  (там - джунгли  камышевые).

Оперативников становилось пореже, в те  места  тогда  еще  не  закинул  свои

метастазы Архипелаг. *(7) Был с ним хлеб и сахар, он тянул их, а пять  суток

шел совсем без воды. Километров через двести дошел он до станции и уехал.

   И начались годы [вольной] - нет,  затравленной  жизни,  потому  что  не

рисковал он хорошо устраиваться и задерживаться на одном  месте.  В  том  же

самом году, через несколько месяцев, он во Фрунзе в городском саду  встретил

своего [лагерного кума!] - но бегло это было, веселье, музыка,  девушки,  и

кум не успел узнать. Пришлось бросать найденную  работу  (старший  бухгалтер

допытался  и  догадался  о  срочных  причинах - но  сам  оказался  старым

соловчанином), гнать куда-то дальше. Сперва  Чеботарев  не  рисковал  искать

семью, потом придумал - как. Он написал в Уфу двоюродной сестре: где Лена с

детьми? догадайся, кто тебе пишет, [ей] пока не сообщай. И обратный адрес -

какая-то станция Зирабулак, какой-то Чупин. Сестра ответила: дети  потеряны,

жена в Новосибирске. Тогда Чеботарев послал  её  съездить  в  Новосибирск  и

только с глазу на глаз рассказать, что муж объявился  и  хочет  прислать  ей

денег. Сестра съездила; теперь  пишет  сама  жена:  была  в  психиатрической

больнице, сейчас паспорт утерян, три месяца принудработ, и до  востребования

денег получить не  могу.  Выскакивает  сердце:  надо  поехать!  И  даёт  муж

безумную телеграмму: встречай!  поезд  No.,  вагон  No....  Беззащитно  наше

сердце против чувств, но, слава Богу, не загорожено  и  от  предчувствий.  В

пути так разбирают его эти предчувствия, что за две станции до  Новосибирска

он слезает и  доезжает  попутной  машиной.  Вещи  сдав  в  камеру  хранения,

отчаянно идет по адресу жены. Стучит! Дверь подаётся, в доме никого  (первое

совпадение, враждебное: квартирохозяин  сутки  дежурил  предупредить  его  о

засаде - но в эти минуты вышел по воду!).  Идёт  дальше.  Нет  и  жены.  На

кровати лежит укрытый шинелью чекист и  сильно  храпит  (совпадение  второе,

благоприятное!). Чеботарев убегает. Тут окликает его хозяин - его  знакомый

по КВЖД, еще уцелевший. Оказывается, зять его - оперативник,  сам  принёс

домой телеграмму и тряс ею перед глазами жены Чеботарева: вот твой мерзавец,

сам к нам едет в руки! Ходили к поезду - не встретили,  второй  оперативник

пока ушел, этот лег отдохнуть. Всё же вызвал  Чеботарев  жену,  не  проехали

несколько станций, там сели  на  поезд  в  Узбекистан.  В  Ленинабаде  снова

зарегистрировались! - то есть, не разводясь с Чеботаревым, она теперь вышла

замуж за Чупина! Но вместе жить не решились. Во все концы слали от её  имени

заявления о розыске детей - бесполезно. И  вот  такая  розная  и  загнанная

жизнь была у них до войны. - В 41-м Чупин был мобилизован, был  радистом  в

61-й кав. дивизии. Имел неосторожность при других бойцах назвать папиросы  и

спички по-китайски, в шутку. Ну,  в  какой  нормальной  стране  это  вызовет

подозрение - что человек знает какие-то иностранные слова? У нас вызвало, и

стукачи - вот они. И политрук Соколов, опер 219-го кавполка уже  через  час

допрашивал его: "Откуда вы знаете китайский язык?"  Чупин:  только  эти  два

слова. "Вы не служили на КВЖД?" (служить заграницей - это сразу как тяжелый

грех!) Подсылал к  нему  опер  и  стукачей,  не  выведали.  Так  для  своего

спокойствия всё же посадили его по 58-10:

   - не верил в сводки Информбюро;

   - говорил, что у немцев техники больше  (как  будто  глазами  не  видели

все).

   Не в лоб, так в голову!..  Трибунал.  РАССТРЕЛ!  И  так  уже  осточертела

Чеботареву жизнь в отечестве, что НЕ ПОДАВАЛ он  просьбы  о  помиловании.  А

рабочие руки были государству нужны, вот 10 и 5 намордника.  Снова  в  "доме

родном"... Отсидел (при зачётах) [девять] лет.

   И вот еще случай. Однажды в лагере другой зэк, Н.  Ф-в,  отозвал  его  на

дальний угол верхних нар и там тихо  спросил:  "Тебя  как  зовут?"  "Автоном

Васильч" - "А какой ты области урожак?" - "Тюменской". - "А  района?..  а

сельсовета?.." Всё точно отвечал Чеботарёв-Чупин, и услышал: "Всё ты  врешь.

Я с Автономом Чупиным на одном паровозе пять лет работал,  я  его  знаю  как

себя. Это не ты у него, часом, документы спёр в 36-м году в  мае?"  Вот  еще

какой подводный  якорь  может  пропороть  живот  беглецу!  Какому  романисту

поверили бы, придумай он такую встречу!  К  этому  времени  Чеботарев  опять

хотел жить и крепко пожал руку доброму человеку, когда тот сказал: "Не бось,

к куму я не пойду, не сука!"

   И так отбыл Чеботарев второй срок как Чупин. Но на беду последний  лагерь

его был - особо засекреченный, из той группы строек атомных - Москва-10,

Тура-38,   Свердловск-39,   Челябинск-40.   Они   работали   на   разделении

ураново-радиевых руд, стройка шла по  планам  Курчатова,  начальник  стройки

генерал-лейтенант Ткаченко подчинялся только Сталину  и  Берия.  От  каждого

зэка обновляли ежеквартально подпись "о неразглашении". Но это всё б еще  не

беда, а беда то, что освободившихся  не  отпускали  домой.  "Освобожденных",

отправили их большую группу в сентябре 1950 года - на  Колыму!  Только  там

освободили от конвоя и объявили [особо-опасным спецконтингентом!] - за  то

опасным, что они помогли атомную бомбу сделать! (Ну, как  угнаться  это  всё

описать? ведь это главы и главы нужны!) Таких разбросали по  Колыме  десятки

тысяч!! (Листайте конституцию! листайте кодексы! - что  там  написано  про

[спецконтингент??])

   Зато хоть жену он теперь мог вызвать!  Она  приехала  к  нему  на  прииск

Мальдьяк. И отсюда опять они запрашивали о сыновьях - и ответы были: "нет",

"не числятся".

   Свалился Сталин с копыт - и уехали старики с Колымы на Кавказ - греть

кости. Теплело в воздухе, хоть и медленно. И в  1959  году  сын  их  Виктор,

киевский слесарь, решился скинуть с себя ненавистную  фамилию  и  объявиться

сыном врага народа Чеботарева! И через год нашли его родители! Теперь забота

встала у отца - вернуться самому в Чеботаревых ([трижды] реабилитированный,

он уже за побег не отвечал). Объявился  и  он,  оттиски  пальцев  послали  в

Москву для сличения. Лишь тогда успокоился старик, когда всем троим выписали

паспорта на Чеботаревых, и  невестка  стала  Чеботарева.  Только  еще  через

несколько лет он пишет мне, что уже раскаиваются, что нашли Виктора:  честит

отца преступником, виновником своих злоключений, на справки  о  реабилитации

машет: "филькина грамота!" *(8) А старший сын Геннадий так и пропал.

   picture: Семья Чеботаревых

   Из рассказанных случаев видно, что и побег удавшийся еще совсем  не  даёт

свободы, а жизнь постоянно угнетенную и угрожаемую. Кое-кем из беглецов  это

хорошо  понималось - теми,  кто  в  лагерях  успел  от  отчизны   отпасть

политически; и теми, кто живёт  по  неосмысленному  безграмотному  принципу:

[просто жить!] И не  вовсе  редки  среди  беглецов  были  такие  (на  провал

готовившие ответ: "Мы бежали в ЦК просить разобраться!"), которые цель имели

уйти на Запад и только такой побег считали завершенным.

   Об этих побегах всего трудней рассказать. Те, кто не  дошли - в  сырой

земле. Те, кто  пойманы  снова - молчат.  Те,  кто  ушли - может  быть

объявились на Западе, а может быть из-за кого-то  оставшихся  тут - снова

молчат. Ходили слухи, что на  Чукотке  захватили  зэки  самолёт  и  всемером

улетели на Аляску. Но, думаю: только пробовали захватить, да сорвалось.

   Все эти случаи еще долго будут томиться в закрыве, и стареть, и ненужными

делаться, как эта рукопись, как всё правдивое, что пишется в нашей стране.

   Вот  один  такой  случай,  и  опять  не  удержала  людская  память  имени

геройского беглеца. Он  был  из  Одессы,  по  гражданской  специальности -

инженер-механик, в армии - капитан. Он кончил войну в Австрии  и  служил  в

оккупационных войсках в Вене. В 1948 году по доносу был  арестован,  получил

58-ю и, как тогда уже завели, 25 лет. Отправлен был в Сибирь, на лагпункт  в

300 километрах от Тайшета, то есть далеко от главной  сибирской  магистрали.

Очень скоро стал доходить на лесоповале. Но  сохранялась  еще  у  него  воля

бороться за жизнь и память о Вене! И оттуда - ОТТУДА! - он сумел убежать в

Вену! Невероятно!

   Их лесоповальный участок ограничивала просека,  просматриваемая  с  малых

вышек. В избранный день он имел на  работе  с  собой  пайку  хлеба.  Повалил

поперек просеки пушистую ель и под ветками  её  пополз  к  макушке.  На  всю

просеку её не доставало, но, продолжая ползти, он счастливо ушел. С собой он

унёс и топор. Это было летом. Он пробирался тайгой по  бурелому,  идти  было

очень трудно, зато никого не встречал целый месяц. Завязав  рукава  и  ворот

рубашки, он ловил рыбу, ел её сырой. Собирал кедровые орехи, грибы и  ягоды.

Полумёртвым, он всё же долез до сибирской магистрали  и  счастливо  уснул  в

стогу сена. Очнулся от голосов: вилами брали сено и уже обнаружили  его.  Он

был измотан, не готов ни убегать, ни бороться. И  сказал:  "Что  ж,  берите,

выдавайте, я беглец." То были железнодорожный обходчик и его жена.  Обходчик

сказал: "Да мы ж русские люди. Только сиди, не показывайся". Ушли. Но беглец

не поверил им: они ведь - советские, они должны донести. И пополз к лесу. С

краю леса он следил и увидел, как обходчик вернулся, принёс одежду и еду. -

С вечера беглец пошел вдоль линии и на лесном полустанке сел на товарняк,  к

утру соскочил - и на день ушел в лес. Ночь за ночью он так  продвигался,  а

когда стал покрепче, то и на каждой остановке  сходил - перепрятывался  в

зелени или шел вперёд, обгоняя поезд, а там прыгал на ходу. Так десятки  раз

он рисковал потерять руку, ногу, голову. (Это всё он  расхлёбывал  несколько

лёгких скольжений пера доносчика...)  Но  как-то  перед  Уралом  он  изменил

своему правилу и на платформе с брёвнами заснул. Его ударили ногой и светили

фонарём  в  лицо:  "Документы!" - "Сейчас".  Приподнялся  и  ударом  сбил

охранника с высоты, сам же спрыгнул в другую сторону - и  попал  на  голову

[другому] охраннику! - сбил с ног и того и успел уйти под соседние эшелоны.

Сел за станцией, на ходу. - Свердловск он  решил  обходить  со  стороны,  в

окрестностях его грабанул торговую палатку, взял там одежды, надел  на  себя

три костюма, набрал еды. На какой-то станции  продал  один  костюм  и  купил

билет Челябинск-Орск-Средняя Азия. Не нал, куда едет - в Вену! - но  надо

было обшерститься  и  чтобы  перестали  его  искать.  Туркмен,  предколхоза,

встретил его на базаре и без  документов  взял  к  себе  в  колхоз.  И  руки

оправдали звание механика, он чинил  колхозу  все  машины.  Через  несколько

месяцев он рассчитался и  поехал  в  Красноводск,  приграничной  линией.  На

перегоне после Маров шел патруль,  проверяя  документы.  Тогда  наш  механик

вышел на площадку, открыл дверь, повис на  окне  уборной  (через  забеленное

стекло изнутри его видеть не могли), и только самый носок одной ноги остался

для упора и для возврата на ступеньке.  В  раме  двери  в  углу  один  носок

ботинка патруль не заметил и прошел в следующий вагон. Так миновал  страшный

момент. Благополучно переехав Каспий, беглец сел на поезд Баку-Шепетовка,  а

оттуда подался в Карпаты. Через горную границу глухим крутым лесистым местом

он переходил очень осмотрительно - и всё-таки пограничники перехватили его!

Сколько надо было жертвовать, страдать,  изобретать  и  силиться  от  самого

сибирского лагпункта, от этой поваленной первой ёлочки - и при самом  конце

в один миг всё рухнуло!.. И как там, в стогу у Тайшета, покинули  его  силы,

он не мог больше ни сопротивляться, ни лгать, и с последней  яростью  только

крикнул: "Берите, палачи! Берите, ваша сила!" - "Кто такой?" - "Беглец! Из

лагеря! Берите!" Но пограничники вели себя как то странно: они завязали  ему

глаза, привели в землянку, там  развязали,  снова  допрашивали - и  вдруг

выяснилось: свои! бендеровцы! (Фи! фи! - морщатся образованные  читатели  и

машут на меня руками: "Ну, и персонажи вы выбрали, если  бендеровцы  ему -

[свои!] Хорошенький фрукт!" Разведу руками и я:  какой  есть.  Какой  бежал.

Каким его лагерь сделал. Они ведь, лагерники, я  вам  скажу,  они  живут  по

свинскому принципу: "бытие  определяет  сознание",  а  не  по  газетам.  Для

лагерника те и свои, с кем он вместе мучился в лагере. Те для него и  чужие,

кто спускает на него ищеек. Несознательность!) Обнялись! У  бендеровцев  еще

были тогда ходы через границу, и они его мягко перевели.

   И вот он снова был в Вене! - но уже в американском секторе. И подчиняясь

всё тому же завлекающему материалистическому принципу, никак не забывая свой

кровавый смертный лагерь, он уже не искал работы инженера-механика, а  пошел

к американским властям душу отвести. И стал работать кем-то у них.

   Но! - человеческое свойство: минует опасность -   расслабляется  и  наша

настороженность. Он надумал отправить деньги родителям в Одессу,  для  этого

надо было обменять доллары на советские  деньги.  Какой-то  еврей-коммерсант

пригласил его менять к себе на квартиру в советскую зону Вены. Туда  и  сюда

непрерывно сновали люди,  мало  различая  зоны.  А  ему  было  никак  нельзя

переходить! Он перешел - и на квартире менялы был взят.

   Вполне русская история о том, как сверхчеловеческие усилия  нанизываются,

нанизываются и пропиваются за стаканом водки.

   Приговоренный к расстрелу, в камере берлинской советской  тюрьмы  он  всё

это рассказал другому офицеру и инженеру - Аникину.  Этот  Аникин  к  тому

времени уже побывал и в немецком плену, и умирал в Бухенвальде, и освобожден

был американцами, и вывезен в советскую зону Германии, оставлен там временно

для  демонтирования  заводов,  и  бежал   в   ФРГ,   под   Мюнхеном   строил

гидроэлектростанцию, и оттуда выкраден советской разведкой (ослепили фарами,

втолкнули в автомобиль) - и для  чего  всё  это?  Чтобы  выслушать  рассказ

одесского механика и сохранить его  нам?  Чтобы  затем  два  раза  бесплодно

бежать в Экибастузе (о нём еще  будет  в  части  V)?  И  потом  на  штрафном

известковом заводе быть убитым?

   Вот предначертания! вот изломы судьбы! И  как  же  нам  разглядеть  смысл

отдельной человеческой жизни?..

 

   Мы не рассказали еще о групповых побегах, а и таких было много.  Говорят,

в 1956 г. целый лагерёк бежал, под Мончегорском.

   История  всех  побегов  с  Архипелага  была  бы  перечнем   невпрочёт   и

невперелист. И даже тот, кто писал бы книгу только  о  побегах,  поберег  бы

читателя и себя, стал бы опускать их сотнями.

 

 

   1. ЦГАОР, ф. 393, оп. 84, д. 4, л. 68

 

   2. И теперь он наивно  добивается  (для  пенсии),  чтоб  его  заболевание

признали [[профессиональным]]. Уж  куда,  кажется,  профессиональнее  и  для

арестанта и для конвоя! - а не признают...

 

   3. И всё главней становится она в новейшее,  уже  хрущевское  время.  См.

"Мои показания" - Анатолий Марченко.

 

   4. Открылось это так: попался по другому делу его сопобежник. По  пальцам

установили его подлинную личность. Так выяснилось, что беглецы  не  погибли,

как предполагалось. Стали  искать  и  Кузикова.  Для  этого  на  его  родине

осторожно выспрашивали, выслеживали родных - и  по  цепочке  родственников

добрались до него. И на всё это не жалели сил и времени через 17 лет!

 

   5. Всё было точно так, но его фамилия не сохранилась.

 

   6. Всё-таки и атеисту религия не без пользы! Я утверждал,  что  ортодоксы

не бегут. Чеботарев им и не был. А не вовсе ж без  материализма.  У  казахов

же, я думаю, еще горяча была память  о  буденовском  подавлении  1930  года,

потому они и миловали. В 1950 году так не будет.

 

   7. Но вскоре была туда корейская ссылка, потом и немецкая, потом  и  всех

наций. Через 17 лет в то место попал и я.

 

   8. А вот и замолк старик. Боюсь бы - не умер.

 

<<< Александр Солженицын: АРХИПЕЛАГ ГУЛаг     Следующая глава  >>> 

 

Смотрите также:

В. Шаламов. Колымские рассказы. Очерки преступного мира

Архипелаг ГУЛАГ

Троцкий "Сталин"

"Дело" Гумилёва
Воспоминания дочери Сталина

Тамбовский волк тебе товарищ