Великие художники

Сальвадор Дали

Разделы: Живопись: картины великих художников

Биография и картины Сальвадора Дали

Скачать:     Электронный альбом С.Дали (7,5 Мб)

   Я подрос и у меня появились первые волосы. Это обнаружилось в одно  летнее

утро в заливе Росас. Я только что искупался нагишом вместе с другими детьми и

обсыхал на солнце, как вдруг, разглядывая свое тело с самоупоением  Нарцисса,

увидел несколько тонких, редких и длинных волосков, которые неравномерно пок-

рывали мой лобок и поднимались к животу.

   С трудом я выдрал один из них и удивленно стал разглядывать  его  по  всей

длине. Как он мог вырасти так, что я его не заметил, я, знающий  все  секреты

своего тела? На солнце он был красновато-коричневым с золотым отливом, играю-

щим всеми цветами радуги. Забавляясь, я сделал из волоска  колечко,  а  когда

послюнил его, внутри кольца натянулась прозрачная пленка. Мой волосок оказал-

ся отличным моноклем, сквозь который я разглядывал сверкающий  пляж  и  небо.

Время от времени я прорывал пленку из  слюны,  протыкая  ее  острием  другой,

невыдранной волосинки лобка  -  бессознательно  разрешая  тем  самым  загадку

девственности.

   Моя юность была временем, когда я сознательно углублял все мифы, страннос-

ти, дарования и черты гениальности, лишь слегка намеченные в  детстве.  Я  не

хотел ни в чем ни исправляться, ни меняться. Больше того, я был одержим жела-

нием любой ценой заставить себя любить. Моя личность, самоутверждаясь с неис-

товой силой, уже не довольствовалась примитивным самолюбием, а устремилась  к

антисоциальным и анархистским наклонностям. Ребенок-король  стал  анархистом!

Из принципа я был против всего. С малых лет я  безотчетно  делал  все,  чтобы

"отличаться от других". В юности я делал то же, но  нарочно.  Стоило  сказать

"нет" - я отвечал "да", лишь бы передо мной почтительно склонялись, а я смот-

рел свысока. Необходимость постоянно чувствовать себя  то  таким,  то  эдаким

заставляла меня плакать от бешенства. Я неустанно повторял себе:  "Я  сам  по

себе!", "Я сам по себе!". Под сенью знамени, на котором  были  впечатаны  эти

слова, стеной огораживающие крепость моего внутреннего мира,  я  считал,  что

буду неуязвимо одинок до самой старости.

   Я избегал девушек, которые со времен криминальной сцены  в  "Мулен  де  ла

Тур" казались мне самой большой опасностью  для  моей  души,  такой  уязвимой

перед бурей страстей. Однако я собирался быть  всегда  влюбленным  -  но  при

условии, что никогда не встречу предмет своего желания, девушку с перекрестка

соседнего города, которую я точно не увижу.

   Эти влюбленности, все более и более нереальные и неудовлетворенные, позво-

ляли моим чувствам скользить от одного  женского  образа  к  другому  посреди

самых страшных душевных бурь. Из этого я извлек веру в непрерывность женского

перевоплощения, будто бы я был влюблен только в одно существо с тысячью  лиц,

целиком зависящих от моей всемогущей воли.

   Подобно тому, как на уроках г-на Траитера я мог по своему желанию и  вкусу

разглядеть в облаках каталонского неба "все, что пожелаю", я стал  абсолютным

демиургом жизни своих чувств,  сформулировав,  таким  образом,  свой'  первый

принцип идентичности. Любовь подчинялась воображению и  все  возвращалось  на

круги своя - к Галючке.

   Я уже говорил, что моя сверхиндивидуальность проявлялась в  антисоциальных

наклонностях. С начала  учебы  на  бакалавра  они  обрели  форму  абсолютного

дендизма,   мистифицирующего   и   противоречивого.   Случайность   придавала

театральности любым моим  действиям,  закрепляя  тем  самым  мою  собственную

легенду.

   После христианской школы Братьев я поступил к  Братьям  Маристес,  которые

давали среднее образование. В  этот  период  я  претендовал  не  сенсационные

открытия в математике, которые позволили бы мне заработать денег.  Я  покупал

монеты по 5 сантимов на монеты по 10 сантимов. Игра была никому не понятной и

очень разорительной. Истратив все свои деньги, я прикинулся, что заношу счета

в секретную записную книжку, которую бережно спрятал в карман. После этого  я

довольно потирал руки.

   - Ура, еще раз в выигрыше!

   И отходил от своей импровизированной кассы, изображая невольно прорвавшую-

ся радость, которая как бы говорила: "Глупец, я тебя облапошил!" Мои товарищи

восклицали: "Он поистине сумашедший!". Я наслаждался этими словами.

   Чтобы удивить товарищей, я придумал нападать на них по вечерам при  выходе

из коллежа.  Жертвами  становились  дети  слабее  меня.  Первое  нападение  я

совершил на мальчика лет тринадцати, который как животное пожирал свой хлеб и

шоколад: кусок хлеба, кусок шоколада, кусок хлеба, кусок  шоколада  -  и  эта

автоматичность с самого начала раздражала меня. Кроме того, он был  некрасив,

а его шоколад дурного качества. Я возненавидел его. Делая вид,  что  поглощен

чтением книги князя  Кропоткина,(Я  никогда  не  читал  этой  книги.  Но  мне

казалось, что портрет князя на обложке и даже  название  книги,  "Порабощение

хлеба", страшно разрушительны, и делают меня интересным для людей, которых  я

встречаю на улицах.) я незаметно подошел к нему. Моя жертва видела меня,  но,

ничегошеньки не  подозревая,  продолжала  глотать  свой  полдник.  Я  немного

выждал, оставив себе свободу передвижения и наблюдая, как он  жадно  уплетает

еду в своей отвратительной, раздражающей манере. Потом внезапно я отвесил ему

сильную затрещину, так что хлеб и шоколад отлетели прочь. Он  был  удивлен  и

так долго соображал, что это с ним случилось, что я успел  убежать  подальше.

Он не стал догонять меня,  а  нагнулся,  чтобы  подобрать  еду  и  продолжить

полдник.

   Безнаказанность моего удара подогрела  мою  дерзость.  Я  уже  не  мог  не

нападать. Злоба и презрение не играли уже никакой роли,  мной  овладела  лишь

тяга к приключениям и к осуществлению намеченного.

   В другой раз я напал на ученика-скрипача, которого почти не знал и которым

вообще-то восхищался из-за его таланта. Он был высокий, худощавый и  бледный.

По его болезненному виду я предполагал, что у него не будет быстрой реакции и

он не сможет защититься. Больше четверти часа  я  следил  за  ним  и  все  не

находил подходящего случая, потому что  он  все  время  был  среди  учеников.

Наконец, в какую-ту минуту от отстал от  товарищей  и  опустился  на  колено,

чтобы завязать шнурок. Это было мне на руку. Мигом подскочив к нему, я сильно

пнул его ногой в зад и прыгнул на футляр скрипки, растоптав его на  куски.  И

тут же  отбежал  подальше,  но  моя  жертва,  недолго  думая,  подстегиваемая

яростью, бросилась за мной. У этого  мальчика  ноги  были  подлиннее  моих  и

расстояние между нами быстро сокращалось. Я понял, что бегство  бесполезно  ,

остановился и, бросившись к его ногам, в страхе просил его простить  меня.  Я

унизился до того, что предложил ему 35 песет, лишь бы он меня не  тронул.  Но

его гнев был, наверное, так силен, что  он  никак  не  хотел  простить  меня.

Тогда, защищаясь, я закрыл голову руками. Но этого  оказалось  мало,  сильный

удар ногой и затрещина свалили меня наземь. Но он не  успокоился  и,  схватив

меня за волосы, вырвал клок. Я истерически закричал и так сильно забился, что

мальчик, испугавшись, отпустил меня.

   Нас  окружили  ученики,  а  проходивший  мимо  учитель  литературы   решил

вмешаться и спросил, что произошло. И тут из моей ушибленной головы  родилась

на свет удивительная выдумка.

   - Я только что растоптал его скрипку, чтобы наконец неопровержимо доказать

ему превосходство живописи над музыкой.

   Мой ответ был встречен в безмолвии, сопровождаемый неясным шепотом и смеш-

ками. Возмущенный профессор спросил:

   - Но как ты доказал это?

   - Ботинками.

   На сей раз вокруг нас раздался шум. Профессор жестом восстановил тишину  и

сказал почти с отеческим упреком:

   - Это ничего не доказывает и не имеет никакого смысла.

   - Мне отлично известно, - отчеканил я каждый слог,  -  что  это  не  имеет

смысла для большинства моих товарищей и даже для большинства профессоров, за-

то могу вас уверить, что мои ботинки так не думают(Всю жизнь меня  беспокоили

ботинки. Я дошел в своих сюрреалистических и эстетических  поисках  до  того,

что сделал из них какое-то божество. В 1936 году я даже надел их  на  голову.

Эльза Скиапарелли сделала такую шляпу,  а  г-н  Деизи  Феллоу  обновил  ее  в

Венеции. Ботинок - самый реалистически мужественный предмет, по  контрасту  с

музыкальными  инструментами,  которые  я  всегда  изображаю   изломанными   и

одрябшими. Одна из моих последних картин - пара ботинок, которые я выписал  с

такой же любовью и так же предметпо, как Рафаэль свою Мадонну).

   Все вокруг опять беспокойно стихли, все ожидали выволочки за мою наглость,

но профессор, внезапно задумавшись, лишь  нетерпеливо  махнул  рукой,  давая,

таким образом, понять, к всеобщему удивлению  и  разочарованию,  что  считает

инцидент исчерпанным, по крайней мере, сейчас.

   С этого дня у меня появился ореол дерзости,  который  последующие  события

превратили в настоящую легенду. Ни один из  моих  соучеников  никогда  бы  не

осмелился отвечать профессору с таким апломбом, как я. Все  сошлись  на  том,

что моя  самоуверенность  лишила  собеседника  дара  речи.  Дерзость  вовремя

поправила мою репутацию,  несколько  подорванную  моими  безумными  обменными

операциями и другими чудачествами. Я стал предметом дискуссий. Сумашедший  он

или  нет?  Может,  он  чокнутый  только  наполовину?  Необыкновенный  он  или

ненормальный? Необыкновенным считали меня профессора рисования, каллиграфии и

психологии. Зато  математик  утверждал,  что  мои  способности  намного  ниже

средних.

   Теперь все, что происходило аномального  и  феноменального,  автоматически

приписывалось мне. Чем больше я был  "один"  и  "сам  по  себе",  тем  больше

привлекал внимание. Мне удалось буквально выставить напоказ свое одиночество,

и я гордился им, как гордятся наставником, увешанным медалями, как будто  это

твоя собственная заслуга.

   Когда из  кабинета  естественной  истории  исчез  череп  скелета,  в  этом

заподозрили меня и чуть не сломали мою парту, чтобы посмотреть, не прячу ли я

его там. Как плохо они меня знали! Я так боялся и боюсь скелетов, что  ни  за

что в мире не дотронулся бы до него. На другой день после пропажи обнаружился

"виновник" - это был профессор, который взял череп домой для работы.

   Как-то утром, после нескольких дней отсутствия из-за моей обычной  ангины,

я направлялся в коллеж и вдруг заметил группу возбужденно  орущих  студентов.

Накануне в газетах  были  опубликованы  политические  информации,  угрожавшие

каталонскому сепаратизму. В знак протеста студенты  сжигали  испанский  флаг.

Когда я подошел ближе, люди растерянно разбежались во все стороны. Думая, что

бы могло быть причиной этого, я один стоял,  рассматривая  дымящиеся  остатки

флага. Убежавшие смотрели на меня издали со страхом и  восхищением,  а  я  не

понимал, почему. Я не заметил,  как  солдаты,  случайно  проходившие  мимо  и

оказавшиеся  тут,  принялись   выискивать   виновных   в   антипатриотическом

кощунстве. Мне пришлось несколько раз объяснять,  что  я  оказался  здесь  по

чистой случайности. Но все был напрасно, меня схватили и повели  в  трибунал,

который оправдал меня только из-за молодости. И все же продолжались  пересуды

и лишь увеличивали мою славу: говорили,  что,  не  убоявшись  солдат,  я  дал

пример революционной стойкости и великолепного хладнокровия.

   Я отпустил волосы, как у девушки, и часто разглядывал себя в зеркале, при-

нимая позу и меланхолический взгляд,  как  на  рафаэлевском  автопортрете.  С

нетерпением я ждал, когда же появится первый  пушок  на  лице,  чтобы  начать

бриться или вс„ же оставить бакенбарды. Мне надо было превратить свою  голову

в шедевр, найти свой образ. Нередко, рискуя быть застигнутым, я входил в ком-

нату матери, чтобы стащить у нее немного пудры или подкрасить карандашом рес-

ницы. На улице я покусывал губы, чтобы  они  казались  розовее.  Мне  льстили

взгляды прохожих, которые, встретив меня, шептали:

   - Смотрите, сын нотариуса Дали. Это он сжег флаг.

   Между тем события, превратившие  меня  в  невольного  героя,  внушали  мне

глубокое  отвращение.   Во-первых,   слишком   многие   из   моих   товарищей

симпатизировали им, во-вторых, мне,  жаждавшему  величия,  приступы  местного

патриотизма казались смешными. Я чувствовал себя  анархистом,  хотя  и  очень

личного, антисентиментального толка. Анархия представлялась мне королевством,

в котором я высший владыка и абсолютный монарх. Я сочинил множество гимнов во

славу анархической монархии.

   Все мои соученики знали мои песни и тщетно пытались подражать им. Влияние,

которым я пользовался благодаря гимнам, понемногу наводило на мысль  об  иных

"занятиях".  Воздерживаясь  от  одиноких  удовольствий,  практикуемых  обычно

мальчиками моего возраста, я ловил обрывки бесед,  полные  намеков,  которые,

несмотря на все старания, я так и не мог понять. Сгорая от стыда  и  опасаясь

обнаружить свое невежество, я никогда не  осмеливался  спросить,  как  делать

"это". Как-то я пришел к выводу, что "это" можно делать  и  одному,  но  ведь

"это" могло быть взаимной операцией двух или нескольких  человек,  надо  было

поскорее разузнать, так ли это. Я видел, как удалились два моих приятеля, за-

метил, как они молча обменялись взглядами, - и это интриговало меня несколько

дней. Они скрылись, а вернувшись, показались мне прекрасными, преображенными.

Целыми днями я терялся в догадках, поразительно наивных для моего возраста. Я

слабовато сдал экзамены за первый год, но ни одного  не  провалил,  чтобы  не

тратить лето на переэкзаменовки. Летнее  время  было  для  меня  святыней.  Я

страстно ждал его. Каникулы падали на Святого Хуана, а я помнил, что  издавна

проводил этот  день  в  Кадакесе,  выбеленном  известкой  селении  на  берегу

Средиземного моря.

   С детства эти места восхищали меня. Я был фанатично к ним  привязан,  знал

наизусть все уголки и закоулки  селения,  все  его  бухточки,  мысы,  высокие

скалы. Здесь заложена вся моя сентиментальная и эротическая  жизнь,  здесь  я

изучал, как за день мучительно перемещаются тени со скалы к  скале,  пока  не

появляется восковая луна. Во время прогулок  я  оставляю  знаки  (чаще  всего

маслину высоко на пробковой коре) - точь-в-точь на том месте,  куда  попадает

последний луч солнца. Потом я бегу  к  ближайшему  колодцу  и  утоляю  жажду,

неотрывно глядя на  маслину,  которая  в  определенный  момент  сверкает  как

драгоценный камень. Я пью прохладную воду, и это один из элементов  странного

обряда. Затем я засовываю маслину себе в ноздрю. Бегая, я ощущаю, что маслина

мешает моему учащенному дыханию, и  вытаскиваю  ее.  Теперь  остается  только

помыть ее и положить в рот, чувствуя вкус прогорклого масла.

   Я больше всего любил этот пейзаж.  Мне,  так  хорошо  знакомому  с  тобой,

Сальвадор, ведомо, что ты не мог бы так любить пейзаж Кадакеса,  не  будь  он

самым прекрасным в мире, ибо он поистине прекраснейший. Не так ли?

   На человеческом лице есть только один нос, а не сотня носов, которые росли

бы во всех направлениях. Так же уникален на земном шаре возникший в результа-

те чудесных и неясных  обстоятельств  пейзаж  на  берегу  Средиземного  моря,

подобного которому нет больше нигде. Любопытно,  что  самый  красивый,  самый

одухотворенный,  самый  исключительный  из  всех  пейзажей  располагается  по

счастливой случайности в окресностях Кадакеса. Вот оно, точное место,  где  с

самого нежного возраста Сальвадор  Дали  раз  в  году  проходит  эстетические

летние курсы. Красота и преимущество Кадакеса кроются в его структуре. Каждый

холм, каждая скала будто нарисованы  самим  Леонардо.  Что  есть  еще,  кроме

структуры? Растительность скудна, мелкие оливковые деревца  покрывают  своими

золотыми волосами задумчивые лбы холмов с полустертыми морщинами тропинок. Со

склонов исчезли виноградники, истребленные филлоксерой. Но пустынность только

обнажает  структуру  побережья.  Террасы  от  старых  виноградников,  подобия

геодезических  линий,  образуют  бесформенные  ступени,   по   которым   горы

величественно  спускаются  к  морю.  Как  огромные  палладины  или  персонажи

Рафаэля, с вершинами, полными  ностальгии  по  вакханкам,  безмолвно  смеясь,

сходят по ступеням цвести у самого берега. На этой неплодородной  и  одинокой

земле с жалкими буграми  и  сегодня  высятся  еще  огромные  обнаженные  ноги

светлого ароматного призрака, который  воплощает  и  олицетворяет  всю  кровь

утраченных античных вин.

   Вдруг, когда меньше всего этого ожидаешь,  на  тебя  прыгает  кузнечик!  О

ужас! И так всегда. В  холодный  миг  моих  самых  восхитительных  созерцаний

скачет кузнечик. Его страшный прыжок парализует меня, вызывая скачок страха в

моем потрясенном существе. Гнусное насекомое. Кошмар, мучение и галлюцинатор-

ное сумасшествие жизни Сальвадора Дали.

   Еще и сегодня этот страх не уменьшается. Может быть, он даже больше.  Если

б я был на краю пропасти и кузнечик  прыгнул  мне  в  лицо,  я  предпочел  бы

броситься в бездну, чем вынести прикосновение насекомого.  Этот  ужас  так  и

остался загадкой моей жизни. Ребенком я восхищался кузнечиками и охотился  за

ними с моей тетушкой и сестрой, чтобы  затем  расправлять  им  крылышки,  так

напоминающие своими тонкими оттенками небо Кадакеса на закате.

   Однажды утром я поймал небольшую, очень клейкую  рыбку,  которую  в  наших

местах называют "слюнявкой". Я зажал ее в руке, чтобы она нс выскользнула,  а

выглядывающую из кулака голову поднес к лицу, чтобы  получше  разглядеть.  Но

тут же в страхе закричал и отбросил "слюнявку" прочь.  Отец,  увидев  меня  в

слезах, подошел ко мне, чтобы успокоить. Он не мог понять, что меня так напу-

гало.

   - Я... сейчас... - пробормотал я, - увидел голову "слюнявки".  Она...  она

точь-в-точь как у кузнечика...

   Стоило мне заметить сходство рыбы с кузнечиком, как я начал бояться  этого

насекомого. Неожиданно появившись, оно доводило меня  до  нервных  приступов.

Мои родители запрещали другим детям бросать в меня кузнечиков, а те то и дело

нарушали запрет, смеясь над моим страхом. Мой отец постоянно повторял:

   - Удивительное дело! Он так их раньше любил.

   Однажды моя кузина нарочно сунула кузнечика  мне  за  ворот.  Я  сразу  же

почувствовал  что-то  липкое,  клейкое,  как  будто   то   была   "слюнявка".

Полураздавленное  насекомое  все  еще  шевелилось,  его   зазубренные   лапки

вцепились в мою шею с такой силой, что их скорее  можно  было  оторвать,  чем

ослабить хватку. На  миг  я  почти  потерял  сознание,  прежде  чем  родители

освободили меня от этого кошмара. И всю вторую  половину  дня  я  то  и  дело

окатывался морской водой, желая смыть ужасное ощущение. Вечером, вспоминая об

этом, я чувствовал, как по спине бегут мурашки и рот кривится  в  болезненной

гримасе.

   Настоящее мучение ожидал меня в Фигерасе, где снова проявился  мой  страх.

Родителей, чтобы защитить меня, не было, и мои товарищи радовались  этому  со

всей жестокостью, свойственной своему возрасту. Они  налавливали  кузнечиков,

обращая меня в бегство, и, конечно, я уносился как сумасшедший,  но  спастись

удавалось не всегда. Мерзкий полудохлый кузнечик падал,  наконец,  на  землю.

Иной раз, раскрывая книгу, я находил вложенное между страниц  насекомое,  еще

шевелящее лапками. Ну и страху же было, когда он вдруг прыгал прямо на  меня.

Как-то утром я так испугался, что отбросил книгу и попал ею в дверь.  Дверное

стекло со звоном разбилось, прервав объяснения профессора математики. Мне ве-

лено было покинуть класс, и я опасался, что об этом узнают родители. В колле-

же мой страх перед кузнечиками достиг такой степени,  что  полностью  занимал

мое воображение. Я видел их повсюду,  даже  там,  где  ничего  не  было.  Мои

отчаянные крики развлекали  соучеников.  Комочек  ластика,  брошенный  мне  в

затылок, заставлял меня вскакивать, содрогаясь. Я стал  таким  беспокойным  и

нервным, что мне пришлось пуститься на уловку, чтобы избавиться  если  не  от

страха, то хотя бы от жестокости других детей. Я  смастерил  контр-кузнечика:

скомкал  белую  бумагу  и  уверял,  что  комок  пугает  меня  больше   всяких

кузнечиков. Просто-таки умолял не показывать мне белые бумажные комки.  Когда

мне угрожали кузнечиком, я изо всех сил сдерживал страх, приберегая крики для

белых комков. Эта фальшивая фобия имела бешеный успех.  Куда  проще  скомкать

бумагу, чем поймать кузнечика. Благодаря этой хитрости, я почти избавился  от

насекомых. Мне  приходилось  притворяться  вдвойне,  ведь  если  бы  я  забыл

"испугаться" бумаги, то был бы разоблачен. Разыгрывались целые спектакли, и в

классе был  такой  беспорядок,  что  профессора  забеспокоились.  Они  решили

наказывать учеников, дразнящих меня  комками,  растолковывая,  как  преступно

провоцировать  меня  на  нервные  срывы.  Однако  никто  не  внимал  гуманным

призывам. Как-то во второй половине дня, когда наш класс проверял Старший,  я

обнаружил у себя в шапке белый комок. Чтобы не выдать себя, я  тут  же  выдал

ожидаемую реакцию - заорал. Возмущенный профессор велел мне отдать  комок.  Я

отказался. Он настаивал.  "Ни  за  что  на  свете!"  И  охваченный  внезапным

вдохновением,  я  перевернул  чернильницу.  Комок  стал  темно-синим.  Тогда,

осторожно взяв бумажку двумя пальцами, я бросил ее,  капающую  чернилами,  на

профессорскую кафедру.

   - Вот теперь, - сказал я, - я могу выполнить ваше требование. Он больше не

белый, и мне не страшно.

   Эта новая далинийская авантюра стоила мне исключения из коллежа...

   О войне 1914-1918 годов не  могу  вспомнить  ничего  плохого.  Нейтралитет

Испании принес стране  эйфорию  и  экономическое  процветание.  Яркой  фауной

расплодились нувориши. О них ходили тысячи  анекдотов.  Я  также  придумал  и

распространил их немало. Повсюду задавались экстравагантные празднества. Дамы

выучились  танцевать  аргентинское  танго  и  петь  под  акомпанемент  гитары

немецкие песни.  Мир  взорвался,  как  бомба.  Перемирие  прошло  под  знаком

всеобщей радости по всей франкофильской Каталонии, сохранившей самые  золотые

воспоминания о наполеоновском нашествии. Победа союзников была  заразительна.

Всем хотелось извлечь из нее толк, по улицам Фигераса шествовали  горожане  и

люди из  ближайших  селений  с  флагами  и  повязками.  Танцевали  популярный

"сардан". Образовалась "студенческая группа", должны были избрать  комитет  и

обсудить в нем участие студентов в манифестациях Победы. Председатель  группы

разыскал меня и попросил сказать речь на открытии.

   - Вы единственный студент, - сказал  он  мне,  -  способный  сделать  это.

Будьте поистине сильным и взволнованным,  будьте  самим  собой.  У  вас  есть

сутки, чтобы подготовиться.

   Я согласился и сразу же взялся писать речь,  которая  начиналась  примерно

так: "Только что свершенное кровавое жертвоприношение пробуждает политическое

сознание  угнетенных  народов"  и  т.п.  Я  упражнялся   перед   зеркалом   в

мелодраматических позах. Но чем дальше продвигалась моя речь, тем больше меня

охватывала подспудная робость. Первая публичная речь не должна была  развеять

мою легенду. Какой будет позор,  если  в  последний  момент  меня  парализует

детская застенчивость. Может, притвориться больным? Моя отвага таяла,  а  моя

речь все больше расцветала пышными цветами риторики  и  самыми  оригинальными

философскими идеями. Зная уже назубок окончательный вариант речи,  я  терялся

даже наедине с собой и не мог вновь ухватить ускользающую  нить.  Нет,  я  не

смогу! В ярости я топнул ногой и закрыл руками лицо, горящее от унизительного

бессилия овладеть собой. Вечерняя прогулка не вернула мне равновесия, к  тому

же на обратном пути я встретился с группой студентов, заранее  подтрунивавших

над моей речью.

   На другой день я проснулся с сердцем, сжатым  смертельным  страхом,  не  в

состоянии проглотить ни кусочка на завтрак.  Я  взял  текст  речи  и  скрепил

рулончик резинкой.  Тщательно  причесавшись  и  приведя  себя  в  порядок,  я

направился в "Республиканский центр",  место  нашего  собрания.  Дорога  была

мучительной. Я пришел на час раньше, надеясь за это время привыкнуть к залу и

постепенно приходящей публике, вместо того,  чтобы  без  подготовки  выйти  к

алчной аудитории. Едва вошел, краска бросилась мне в лицо, ноги  подкосились,

и я должен был сесть. Мне принесли стакан воды.  Оправившись,  я  со  страхом

заметил, что в зале находятся важные персоны и смущенные девушки.  Сцена,  на

которой стояли три  стула,  была  обрамлена  республиканскими  флагами.  Стул

посредине был предназначен для меня. Справа от меня был председатель, слева -

секретарь. Пока мы усаживлись, нас приветствовали несколькими  смешками  (они

вонзились мне в кожу, как занозы). Я обхватил голову руками,  как  бы  изучая

свою речь, которую  развернул  с  вдруг  удивившей  меня  самого  решимостью.

Секретарь встал и начал  длинно  излагать  причины  собрания,  его  постоянно

прерывали шутками те же, кто раньше смеялся. Я делал вид,  что  занят  только

собственной речью, но не упускал ни одного из  сарказмов.  Секретарь  скомкал

конец своего выступления и передал слово мне, кратко упомянув мой героизм при

сожжении флага. В зале стихли, наступила впечатляющая тишина. И я  догадался,

что пришли послушать именно меня. Впервые в жизни я  испытывал  удовольствие,

которое позже нередко повторялось, - стал предметом  "всеобщих  ожиданий".  Я

медленно встал, не зная еще, что  буду  делать.  От  напряжения  я  с  трудом

подыскивал новые слова. Тянулись секунды, и в гнетущей тишине я не  раскрывал

рта. Чем ее прервать? Чем же? Кровь прилила к моей  голове  и,  вскинув  руку

вызывающим жестом, я закричал во всю силу легких:

   - Да здравствует Германия! Да здравствует Россия!

   После чего ударом ноги отправил трибуну в первые ряды аудитории. Несколько

секунд царило нарастающее замешательство, но, против моего ожидания, на  меня

больше никто не обращал внимания. Зал,  разделившись  на  несколько  лагерей,

дрался, ругался, спорил. Успокоившись, я ускользнул  и  побежал  домой.  Отец

спросил:

   - Ну, как твоя речь?

   -Отлично.

   И  это  была  правда.  Мое  заявление  имело   оригинальные   политические

последствия. Мартин Вилланова, один из агитаторов области, так  объяснил  мое

странное поведение: "Больше нет ни  союзников,  ни  побежденных.  В  Германии

революция. У нее столько же  прав,  как  у  победителей.  А  в  России  война

принесла самый обнадеживающий плод - революцию". Он добавлял, что пинок ногой

по трибуне имел целью лишь расшевелить публику,  слишком  неповоротливую  для

осмысления моей политической мысли.

   На другой день на демонстрации я уже шел с кортежем и тащил немецкий флаг.

Рядом Мартин Вилланова размахивал знаменем с инициалами Страны Советов: СССР.

Это был, без сомнения, первый подобный стяг во всей Испании. Чуть позже груп-

па Виллановы решила назвать одну из улиц  Фигераса  именем  президента  Вудро

Вильсона. Мартин при Шел ко мне с большим флагом и попросил  сделать  на  нем

надпись следующего содержания: "Фигерас чтит Вудро Вильсона, борца за свободу

малых народов". Мы поднялись на крышу и закрепили флаг  на  четырех  бельевых

крючках. Я дал слово сразу же взяться за работу, чтобы на следующий день  все

было готово. Наутро я проснулся с угрызениями совести, так как накануне ниче-

го не сделал. А  если  написать  сейчас,  не  успеет  высохнуть  краска.  Мне

казалось, что я нашел другой выход:  если  буквы  вырезать  на  горизонтально

натянутом полотне, слова проявятся голубизной неба. Однако, перейдя к делу, я

понял: ткань настолько плотная, что ножницами ее не разрезать. Тогда  я  взял

большой кухонный нож и проткнул им полотно, но получилась слишком большая ды-

ра. После ряда неудачных попыток я изобрел новую, не менее безумную  технику.

Речь шла о  том,  чтобы  выжечь  "гроссо  модо"  (в  общих  чертах)  и  затем

подровнять буквы. Я приготовил несколько ведер воды на случай,  если  полотно

загорится. Само собой, только я зажег огонь - и погасить пламя стоило больших

трудов. После двух часов работы результат был катастрофическим. На ткани зия-

ли две дыры: поменьше - от ножа, побольше - от огня. Все было кончено. У меня

больше не было времени. Обескураженный, измученный, я заметил, что  натянутое

на четырех крючках полотно похоже на удобный гамак. Я развалился на нем и по-

качивался так славно, что едва не заснул. Но я помнил, что отец предостерегал

меня: берегись солнца, заснешь на солнцепеке -  можешь  получить  инсульт.  Я

разделся и поставил ведро воды прямо под дырой в полотне. Лежа  на  животе  в

этом импровизированном гамаке, я мог  сунуть  голову  в  дыру  и  освежиться.

Отверстие, увы, все увеличивалось, и  я  вывалился  бы  совсем,  если  бы  не

уцепился ногой за дыру от ножа.  Чтобы  подняться,  достаточно  было  напрячь

ногу. Все шло как по маслу, пока я не согнул ногу  и  под  моей  тяжестью  не

треснуло полотно. Я не мог вытащить голову из ведра, она застряла  глубоко  в

воде. Мое положение было не только  смешным,  но  и  трагическим:  я  был  на

волоске от гибели. Дрыгая ногами,  я  лишь  бесполезно  раскачивал  гамак.  Я

задохнулся бы в этой нелепой позе, если бы  меня  не  спас  пришедший  Мартин

Вилланова. Видя, что я не принес флаг,  он  прибежал  ко  мне  домой  узнать,

почему я опаздываю. Мартин нашел Сальвадора Дали полумертвым, почти утонувшим

в ведре воды - на той же крыше фигераса, где, несколькими годами  ранее,  он,

король-ребенок, познал пьянящее головокружение над пропастью.

   - Что же ты там делал в чем мать родила, головой в ведре?  А  мэр  уже  на

месте! Вся толпа ждет уже полчаса. Отвечай, что ты делал?

   На этот раз у меня был неожиданный ответ.

   -  Я  изобретал  противоподводную  лодку(Нарссисе  Монтуриол,  как  я  уже

говорил, изобрел первую испанскую подводную лодку. В Фигерасе  есть  памятник

ему. Я всегда испытывал к нему ревность и питал честолюбивые надежды  сделать

такое же важное изобретение).

   В тот же вечер Мартин Вилланова растрезвонил мою историю  среди  тех,  кто

гулял в Рамбла. "До чего ж велик Дали! Пока мы ждали его с важными  персонами

и музыкой, он на своей крыше голяком изобретал противоподводную лодку,  сунув

голову в ведро с водой. К несчастью, я пришел вовремя, иначе пришлось бы  ему

утонуть. До чего велик Дали! До чего велик!"

   На следующий день "сардан" танцевали уже  на  улице  президента  Вильсона.

Флаг, который я все же  успел  разрисовать,  развевался  над  улицей.  В  нем

сквозили две темные дыры, но только Вилланова и я знали, что  в  них  недавно

были шея и ноги Сальвадора Дали. Тот Сальвадор, что лежал на флаге, - вот он,

собственной персоной, и жив-здоров.

   Были и другие приключения... Но терпение: всему свое  время.  Вот  он  уже

после войны, изгнанный и коллежа, продолжает  учиться  в  институте,  терзаем

страхами, избегает девушек,  вечно  влюблен  в  Галючку.  Он  еще  не  познал

"этого".  Волосы  на  лобке  растут.  Он  анархист,  монархист  и   противник

каталонского   сепаратизма.   На   него    уже    составлен    протокол    об

антипатриотическом кощунстве. На собрании, где все были сторонниками Союзного

Альянса, он  крикнул:  "Да  здравствует  Германия!  Да  здравствует  Россия!"

Наконец, он чуть не захлебнулся, изобретая  противоподлодку.  Как  он  велик,

посмотрите на него, до чего же он велик, этот Сальвадор Дали!