Великие художники

Сальвадор Дали

Разделы: Живопись: картины великих художников

Биография и картины Сальвадора Дали

Скачать:     Электронный альбом С.Дали (7,5 Мб)

Порт Льигат, 9 мая

Проснувшись, я чмокнул Гала в ухо, почувствовав кончиком языка

толщину маленькой выпуклости родинки на мочке. В этот момент я

вспомнил о Пикассо. О Пикассо - самом живом из всех людей,

которых я когда-либо знал, у которого на мочке левого уха

тоже была родинка. Эта отметина, скорее оливковая, чем

густо-золотая и чуть-чуть выступающая, - точно такая же, что и у

моей дорогой Гала. Она, видимо, замышлялась как ее точная

копия. Часто когда я вспоминаю о Пикассо, я поглаживаю эту

легкую выпуклость в уголке левого уха Гала. А это случается

нередко, ибо Пикассо - человек, о котором я думаю, после моего

отца, чаще всего. Оба они - отец и Пикассо - в большей или

меньшей мере были для меня олицетворением Вильгельма Телля.

Против их авторитета я уже в ранней юности решительно поднял

героический бунт.

Эта родинка Гала - всего лишь живая частица ее тела, которое я

могу охватить двумя пальцами, хотя сделать это можно только

иррациональным путем, благодаря ее фениксологическому бессмертию.

И я люблю ее сильнее, чем мать, сильнее, чем отца, чем

Пикассо, даже сильнее, чем деньги!

Испании всегда принадлежала почетная роль потрясать мир величайшими

и мощными контрастами. Эти контрасты в двадцатом веке воплотились

в двух личностях - Пабло Пикассо и вашего покорного слуги.

Главное, что может произойти с современным художником, это:

1. Родиться испанцем;

2. Носить имя Гала Сальвадор Дали.

И то и другое коснулось меня. Как свидетельствует мое

христианское имя Сальвадор, мне уготовано судьбой спасти

современное искусство от пассивности и хаоса. Мое второе имя

Дали, что в Каталонии значит "желать". И у меня есть Гала.

Пикассо, конечно, не испанец, но в сравнении с Гала - он лишь

биологическая тень в уголке ее ухода, и его зовут Пабло, как

Пабло Казальса, как Папу Римского, иначе говоря, его зовут,

как многих других.

10 мая

Время от времени в обществе я встречаю очень элегантных (а

следовательно, весьма умеренно хорошеньких) женщин с чрезмерно

развитым и низким тазом. Уже много лет такого типа женщины

жаждут познакомиться со мной лично. Беседа разворачивается,

как правило, таким образом:

Дама:

Разумеется, я знаю, кто вы.

Дали:

И я знаю.

Дама:

Вы, верно, уже заметили , что я пристально слежу за Вами?

Мне кажется, вы очарованы!

Дали:

И я так думаю.

Дама:

Вы мне льстите! По-моему, вы меня вообще не замечаете.

Дали:

Я говорю о себе, мадам!

Дама:

Интересно, как вам удается, что кончики ваших усов всегда

смотрят вверх?

Дали:

Финики!

Дама:

Простите?

Дали:

Да! Плоды финиковой пальмы. На десерт я прошу принести финики,

съедаю их и перед тем, как сполоснуть пальцы в миске с водой,

я слегка провожу ими по усам. Этого довольно, чтобы они поднялись

кверху.

Дама:

О!!!

Дали:

Второе преимущество заключается в том, что сахар обязательно

привлекает мух.

Дама:

Какой ужас!

Дали:

Я обожаю мух. Я вполне счастлив лишь тогда, когда лежу на

солнце, обнаженный и усеянный мухами.

Дама:

(уже уверовав по моему строгому и убедительному

тону в правдивость сказанного)

Но как можно любить такое? Это же мерзость, грязь!

Дали:

Ненавижу грязных мух. Люблю только абсолютно чистых мух.

Дама:

Интересно, как вы можете отличить чистых мух от грязных.

Дали:

Я отличаю их моментально. Терпеть не могу грязных городских или

деревенских мух с раздутым брюхом, желтым, как майонез, и такими

черными крыльями, как будто их вывозили в могильно-черной туши.

Мне нравятся только чистые мухи, резвые, одетые в крохотный

серебристо-серый валенсийский наряд, переливающийся всеми

цветами радуги, прозрачный , словно слюда, с красноватыми

глазками и брюшком благородного неаполитанского желтого цвета, -

такие, как прелестные оливковые мушки из Порт Льигата, где,

кроме нас с Гала, никого нет. Эти мушки всегда грациозно садятся

на серебристую сторону оливковой листвы. Средиземноморские

красавицы. Они вдохновляли античных философов, проводивших всю

жизнь под солнцем и облепленных мухами... Мечтательное

выражение вашего лица говорит о том, что мухи, кажется, покорили

и вас... Завершая наш разговор, должен сказать, что в тот день,

когда мои размышления были прерваны появлением облепивших меня

мух, я понял, что это означает, что мои идеи лишены мощи того

параноидального мыслительного потока, который является

доказательством моей гениальности. С другой стороны, если я не

замечаю мух, это вернейший признак того, что я полностью владею

духовным состоянием.

Дама:

Знаете, такое впечатление, что все, что вы говорите,

обладает каким-то сокровенным смыслом! Значит, ваши усы - это

антенны, через которые вы получаете свои идеи!

В ответ на этот вопрос божественный Дали ничего не сказал.

И затем он превосходит самого себя. Он плетет свои излюбленные

сюжеты, выписывает вермееровские кружева столь тонко и изящно,

что от назойливой дамы не остается ничего, кроме ее низкого

копчика. Вы, вероятно, уже догадались: это моя воображаемая

лукавствующая любовница, которая благодаря моим кибернетическим

манипуляциям, изменят своему мужу (любовнику любовницы).

11 мая

Во время моих встреч с Фрейдом я заметил, что его черты

напоминают бургундскую улитку *(В своей "Тайной

жизни" Дали вновь возвращается к очень щекотливому вопросу. Его

недоброжелатели утверждали, что он никогда не встречался с Фрейдом.

Однако Ф.Каул в книге "Дали. Жизнь великого эксцентрика"

доказала с помощью письма, написанного Фрейдом Дали,

что художник и врач встречались в Лондоне) Отсюда: если вам

угодно усвоить его идеи, вам нужно "подцепить" их крючком, и

тогда они выйдут на поверхность. Если же нет, они разрушатся и

с этим ничего уже нельзя сделать, вы до них уже никогда не

доберетесь. Напомнив о смерти Фрейда, добавлю , что снаружи

раковина бургундской улитки выглядит столь же совершенно, что

и картины Эль Греко. И Эль Греко, и улитка не имеют никакого

определенного вкуса. С обычной гастрономической точки зрения,

они менее сочны и мягки, чем, скажем, резиновый ластик.

Я уже слышу, что любители улиток громко выражают свое

недовольство. Стало быть, мне следует остановиться на этом

суждении поподробнее. Хотя улитка и Эль Греко сами по себе

лишены какого бы то ни было вкуса, они обладают другим,

крайне редким и чудесным, достоинством "трансцендентной

вкусовой мимикрии" , которое заключается в самоуничтожении

создания (в силу их пресноты и отсутствия собственных вкусовых

качеств) благоприятной почвы для использования разного рода

пряностей и приправ, с которыми их употребляют в пищу. Оба они

представляют собой чудодейственное средство для удовлетворения

самых разнообразных вкусов. И поэтому каждая из специй , с

которыми готовятся Эль Греко и бургундская улитка, может обрести

свое plain chaut *(буквально: церковное пение (Фр.)) совершенное

и полнокровное звучание.

Если у улитки есть свой собственный вкус, то может ли

человеческое небо дать точное пифагорово представление о том,

что d средиземноморской цивилизации представлено маленьким

лиловато-синим полумесяцем, луноподобным и агзирующим в

экстатической эйфории - зубчиком чеснока? Чеснок излучает

такое сияние, что вызывает слезы, открывает безоблачный

небесный свод пресного безвкусия улитки.

Так и отсутствие вкусовых качеств у Эль Греко схоже с

безвкусием бургундской улитки без приправы. Но - обратите

внимание! - подобно улитке, Эль Греко обладает мощной

способностью придавать всем цветам уникальную оргиастическую

силу. Пока он не покинул Италию, его живопись была золотой,

более чувственной и пышной, чем "венецианский купец"; но

взгляните на него после переезда в Толедо: он вдруг начинает

впитывать все запахи, существо и квинтэссенцию мистического

духа Испании. Он становится большим: испанцем, чем сами

испанцы, ибо, мазохист, пресный , как улитка, он идеально

подходит для того, чтобы превратиться во "вместилище" ,

пассивную плоть для стигматизации сефардовыми кинжалами

аристократов. Именно отсюда его черный и серый - основные

цвета католической веры и воинст2вующей человеческой сущности в

облике гигантской чесночной дольки в форме луны, идущей на

убыль в умирающем серебре Лорки. Это тот самый лунный свет,

что разлит в пейзажах Толедо и мерцающих серебром складках и

драпировках его "Вознесения" - с одной из самых вытянутых фигур

Эль Греко, столь во всех отношениях близкой округлым

очертаниям сдобренной пряностями бургундской улитки, -

присмотритесь, как она ползет и вытягивается на острие вашей иглы!

Вообразите, что это сила гравитации, которая притягивает ее к

земле и - если вы как бы "вывернете" образ наизнанку, -

сила, которая возносит ее ввысь, к небесам!

Таково, только в одном визуальном образе, доказательство,

которым я подтверждаю свой тезис, пока еще не получивший поддержки,

согласно которому Фрейд - ничто иное, как "великий мистик наизнанку".

Ибо если его мозг, тяжелый и полный всяческой

бестолковщиной материализма, вместо гнетущей тяжести,

вытолкнутой силой гравитации самых глубоких подземных слоев,

вызывает по контрасту иной, чем от небесной бездонной выси,

вид головокружения, - этот мозг, повторяю, вместо сходства с

аммиачной улиткой смерти поразительно напоминает знаменитое

"Вознесение" Эль Греко, о котором уже говорилось чуть выше.

Мозг Фрейда, одного из самых острых и значительных умов

современности, - это par exellence улитка земной смерти. По этой

причине в нем существо вечной трагедии иудейского гения,

лишенного первичного элемента - красоты - условия, необходимого

для познания Бога, непостижимо прекрасного.

Еще не осознав всего этого, за год до смерти Фрейда я

нарисовал его карандашный портрет, в котором изобразил его

земную смерть. У меня была мысль сделать вместо обычного

портрета психиатра чисто морфологическое изображение гения

психоанализа. Когда портрет был готов, я попросил Стефана

Цвейга, который был связующим звеном между нами, показать его

Фрейду и с волнением ожидал его реакции. Когда-то я был

весьма польщен его фразой, сказанной с чувством при нашей

встрече: "Никогда не встречал столь совершенный испанский

типаж! Что за фанатик!"

Он сказал это и Цвейгу после длительного и весьма напряженного

изучения моей персоны. Но ответ Фрейда я узнал только спустя

четыре месяца, когда в сопровождении Гала вновь встретил

Стефана с женой на ленче в Нью-Йорке. Мне так не терпелось,

что я, не дожидаясь кофе, спросил, как воспринял Фрейд мой

портрет.

"Он ему очень понравился", - сказал Цвейг.

Я попросил его рассказать обо всем поподробнее, горя желанием

узнать, сделал ли Фрейд какие-нибудь конкретные замечания или по

меньшей мере комментарий, бесконечно ценный для меня, но, как

мне показалось, Цвейг уклонился от ответа, либо его занимали

другие мысли. Он сказал только, что Фрейд высоко оценил тонкость

исполнения и передачи черт лица, и затем поднял разговор о своей

idee fixe: и он хотел, чтобы мы вместе с ним отправились в

Бразилию.

Путешествие, говорил он, должно быть незабываемым и привнесет

в нашу жизнь благие перемены. Эта навязчивая идея возникла у него

на почве преследований евреев в Германии и была постоянным

лейтмотивом всех разговоров. Складывалось впечатление, что

мне, чтобы выжить, действительно необходимо уехать в Бразилию.

Я же утверждал, что терпеть не могу тропики. Художник,

доказывал я, не может жить вне атмосферы серебряных оливковых

рощ и буроватой земли Сиены. Мой страх перед экзотикой

расстроил Цвейга чуть ли не до слез. Он напомнил мне об

огромных бразильских бабочках, но я стиснул зубы: большие

бабочки есть повсюду. Цвейг был в отчаяньии. Он считал, что

только в Бразилии мы с Гала будем совершенно счастливы.

Цвейги оставили свой адрес, написанный с дотошной

педантичностью. Стефан не мог поверить, что я останусь таким

же упрямым и несговорчивым. Вероятно, вы подумали, что наш

отъезд в Бразилию был бы вопросом жизни и смерти для этой четы!

Спустя два месяца мы узнали о двойном самоубийстве Цвейгов в

Бразилии. Они решились на это в совершенно ясном сознании.

Бабочки, которые были слишком большими!

Лишь прочтя заключительную главу посмертной книги Цвейга "Мир

завтра", я, наконец, узнал правду о своем рисунке. Фрейд

никогда не видел своего портрета. Цвейг очень ценил и уважал

меня. По его мнению, портрет настолько ясно прорицал близкую

смерть Фрейда, что он не посмел его показать, боясь расстроить

его и уже зная, что он неизлечимо болен раком.

Вне всякого сомнения, я отношу Фрейда к разряду героев. Он

высоко вознес народ пророка Моисея - величайшего из его героев.

Он доказал, что Моисей был египтянином, и в предисловии к своей

книге о нем - самой трагической и лучшей из его книг, - он

сообщает читателям, что подтверждением этого является

труднейшая, крайне честолюбивая и губительно горькая задача,

которую он поставил перед собой!  Не стало больших бабочек!