Русская классическая литература

Иван Сергеевич

Тургенев

      XXI

     Встав с постели,  Аркадий раскрыл окно -  и первый предмет, бросившийся

ему  в  глаза,  был  Василий Иванович.  В  бухарском шлафроке,  подпоясанный

носовым платком,  старик усердно рылся в огороде. Он заметил своего молодого

гостя и, опершись на лопатку, воскликнул:

     - Здравия желаем! Как почивать изволили?

     - Прекрасно, - отвечал Аркадий.

     - А я здесь,  как видите,  как некий Цинциннат, грядку под позднюю репу

отбиваю.  Теперь настало такое время, - да и слава Богу! - что каждый должен

собственными руками пропитание себе доставать,  на  других нечего надеяться:

надо трудиться самому.  И  выходит,  что  Жан-Жак  Руссо прав.  Полчаса тому

назад,  сударь вы мой, вы бы увидали меня в совершенно другой позиции. Одной

бабе,   которая  жаловалась  на  гнетку  -  это  по-ихнему,  а  по-нашему  -

дизентерию,  я...  как бы выразиться лучше... я вливал опиум; а другой я зуб

вырвал.  Этой я предложил эфиризацию... только она не согласилась. Все это я

делаю gratis -  анаматер*.  Впрочем,  мне не в  диво:  я  ведь плебей,  homo

novus** -  не из столбовых,  не то,  что моя благоверная...  А  не угодно ли

пожаловать сюда, в тень, вдохнуть перед чаем утреннюю свежесть?

     ______________

     * даром (лат.), по-любительски (от франц. en amateur).

     ** новый человек (лат.).

     Аркадий вышел к нему.

     - Добро пожаловать еще раз!  -  промолвил Василий Иванович, прикладывая

по-военному руку к  засаленной ермолке,  прикрывавшей его голову.  -  Вы,  я

знаю,  привыкли к  роскоши,  к  удовольствиям,  но  и  великие мира  сего не

гнушаются провести короткое время под кровом хижины.

     - Помилуйте,  -  возопил Аркадий,  -  какой же я великий мира сего? И к

роскоши я не привык.

     - Позвольте, позвольте, - возразил с любезной ужимкой Василий Иванович.

- Я  хоть теперь и  сдан в  архив,  а тоже потерся в свете -  узнаю птицу по

полету.  Я  тоже психолог по-своему и  физиогномист.  Не имей я этого,  смею

сказать,  дара -  давно бы я пропал;  затерли бы меня,  маленького человека.

Скажу вам  без комплиментов:  дружба,  которую я  замечаю между вами и  моим

сыном,  меня искренно радует.  Я  сейчас виделся с ним:  он,  по обыкновению

своему,   вероятно  вам  известному,   вскочил  очень  рано  и   побежал  по

окрестностям.  Позвольте полюбопытствовать,  -  вы  давно  с  моим  Евгением

знакомы?

     - С нынешней зимы.

     - Так-с.  И  позвольте вас еще спросить,  -  но  не присесть ли нам?  -

позвольте вас спросить, как отцу, со всею откровенностью: какого вы мнения о

моем Евгении?

     - Ваш сын -  один из самых замечательных людей, с которыми я когда-либо

встречался, - с живостью ответил Аркадий.

     Глаза  Василия  Ивановича  внезапно  раскрылись,   и   щеки  его  слабо

вспыхнули. Лопата вывалилась из его рук.

     - Итак, вы полагаете... - начал он.

     - Я  уверен,  -  подхватил Аркадий,  -  что  сына  вашего ждет  великая

будущность,  что он прославит ваше имя.  Я  убедился в  этом с  первой нашей

встречи.

     - Как... как это было? - едва проговорил Василий Иванович. Восторженная

улыбка раздвинула его широкие губы и уже не сходила с них.

     - Вы хотите знать, как мы встретились?

     - Да... и вообще...

     Аркадий начал рассказывать и говорить о Базарове еще с большим жаром, с

большим увлечением, чем в тот вечер, когда он танцевал мазурку с Одинцовой.

     Василий Иванович его слушал,  слушал,  сморкался,  катал платок в обеих

руках,  кашлял,  ерошил свои  волосы -  и  наконец не  вытерпел:  нагнулся к

Аркадию и поцеловал его в плечо.

     - Вы  меня  совершенно осчастливили,  -  промолвил  он,  не  переставая

улыбаться,  -  я должен вам сказать,  что я...  боготворю моего сына; о моей

старухе я уже не говорю:  известно -  мать!  но я не смею при нем выказывать

свои чувства,  потому что он этого не любит.  Он враг всех излияний;  многие

его  даже  осуждают за  такую  твердость его  нрава и  видят в  ней  признак

гордости  или  бесчувствия;  но  подобных  ему  людей  не  приходится мерить

обыкновенным аршином,  не правда ли?  Да вот,  например: другой на его месте

тянул бы да тянул с своих родителей;  а у нас, поверите ли? он отроду лишней

копейки не взял, ей-богу!

     - Он бескорыстный, честный человек, - заметил Аркадий.

     - Именно бескорыстный.  А я, Аркадий Николаич, не только боготворю его,

я  горжусь им,  и все мое честолюбие состоит в том,  чтобы со временем в его

биографии  стояли  следующие  слова:  "Сын  простого  штаб-лекаря,  который,

однако,  рано умел разгадать его и  ничего не жалел для его воспитания..." -

Голос старика перервался.

     Аркадий стиснул ему руку.

     - Как вы думаете, - спросил Василий Иванович после некоторого молчания,

- ведь он  не  на медицинском поприще достигнет той известности,  которую вы

ему пророчите?

     - Разумеется,  не на медицинском,  хотя он и  в этом отношении будет из

первых ученых.

     - На каком же, Аркадий Николаич?

     - Это трудно сказать теперь, но он будет знаменит.

     - Он будет знаменит! - повторил старик и погрузился в думу.

     - Арина  Власьевна  приказали  просить  чай   кушать,   -   проговорила

Анфисушка, проходя мимо с огромным блюдом спелой малины.

     Василий Иванович встрепенулся.

     - А холодные сливки к малине будут?

     - Будут-с.

     - Да  холодные,  смотри!  Не  церемоньтесь,  Аркадий  Николаич,  берите

больше. Что ж это Евгений не идет?

     - Я здесь, - раздался голос Базарова из Аркадиевой комнаты.

     Василий Иванович быстро обернулся.

     - Ага! ты захотел посетить своего приятеля; но ты опоздал, amice*, и мы

имели уже  с  ним  продолжительную беседу.  Теперь надо идти чай пить:  мать

зовет. Кстати, мне нужно с тобой поговорить.

     ______________

     * дружище (лат.).

     - О чем?

     - Здесь есть мужичок, он страдает иктером...

     - То есть желтухой?

     - Да,   хроническим  и   очень  упорным  иктером.   Я   прописывал  ему

золототысячник и зверобой,  морковь заставлял есть,  давал соду;  но это все

паллиативные средства; надо что-нибудь порешительней. Ты хоть и смеешься над

медициной,  а,  я уверен,  можешь подать мне дельный совет.  Но об этом речь

впереди. А теперь пойдем чай пить.

     Василий Иванович живо вскочил с скамейки и запел из "Роберта":

                        Закон, закон, закон себе поставим

                        На ра... на ра... на радости пожить!

     - Замечательная живучесть! - проговорил, отходя от окна, Базаров.

     Настал  полдень.  Солнце  жгло  из-за  тонкой завесы сплошных беловатых

облаков.   Все  молчало,  одни  петухи  задорно  перекликались  на  деревне,

возбуждая в  каждом,  кто их слышал,  странное ощущение дремоты и скуки;  да

где-то  высоко в  верхушке деревьев звенел плаксивым призывом немолчный писк

молодого ястребка.  Аркадий и  Базаров лежали в  тени небольшого стога сена,

подостлавши под  себя охапки две шумливо-сухой,  но  еще зеленой и  душистой

травы.

     - Та осина,  -  заговорил Базаров,  -  напоминает мне мое детство;  она

растет на  краю ямы,  оставшейся от кирпичного сарая,  и  я  в  то время был

уверен,  что  эта яма и  осина обладали особенным талисманом:  я  никогда не

скучал возле них.  Я  не  понимал тогда,  что я  не  скучал оттого,  что был

ребенком. Ну, теперь я взрослый, талисман не действует.

     - Сколько ты времени провел здесь всего? - спросил Аркадий.

     - Года два сряду; потом мы наезжали. Мы вели бродячую жизнь; больше все

по городам шлялись.

     - А дом этот давно стоит?

     - Давно. Его еще дед построил, отец моей матери.

     - Кто он был, твой дед?

     - Черт его  знает.  Секунд-майор какой-то.  При  Суворове служил и  все

рассказывал о переходе через Альпы. Врал, должно быть.

     - То-то  у  вас  в  гостиной портрет Суворова висит.  А  я  люблю такие

домики, как ваш, старенькие да тепленькие; и запах в них какой-то особенный.

     - Лампадным маслом отзывает да донником,  - произнес, зевая, Базаров. -

А что мух в этих милых домиках... Фа!

     - Скажи, - начал Аркадий после небольшого молчания, - тебя в детстве не

притесняли?

     - Ты видишь, какие у меня родители. Народ не строгий.

     - Ты их любишь, Евгений?

     - Люблю, Аркадий!

     - Они тебя так любят!

     Базаров помолчал.

     - Знаешь ли ты,  о чем я думаю? - промолвил он на конец, закидывая руки

за голову.

     - Не знаю. О чем?

     - Я думаю:  хорошо моим родителям жить на свете!  Отец в шестьдесят лет

хлопочет, толкует о "паллиативных" средствах, лечит людей, великодушничает с

крестьянами -  кутит,  одним словом;  и матери моей хорошо:  день ее до того

напичкан всякими занятиями,  ахами да охами,  что ей и опомниться некогда; а

я...

     - А ты?

     - А я думаю:  я вот лежу здесь под стогом... Узенькое местечко, которое

я занимаю,  до того крохотно в сравнении с остальным пространством, где меня

нет и  где дела до меня нет;  и часть времени,  которую мне удастся прожить,

так ничтожна перед вечностию, где меня не было и не будет... А в этом атоме,

в этой математической точке кровь обращается,  мозг работает,  чего-то хочет

тоже... Что за безобразие! Что за пустяки!

     - Позволь тебе заметить:  то,  что ты  говоришь,  применяется вообще ко

всем людям...

     - Ты прав,  -  подхватил Базаров.  -  Я хотел сказать, что они вот, мои

родители то есть,  заняты и не беспокоятся о собственном ничтожестве, оно им

не смердит... а я... я чувствую только скуку да злость.

     - Злость? почему же злость?

     - Почему? Как почему? Да разве ты забыл?

     - Я  помню все,  но  все-таки я  не признаю за тобою права злиться.  Ты

несчастлив, я согласен, но...

     - Э!  да ты,  я  вижу,  Аркадий Николаевич,  понимаешь любовь,  как все

новейшие молодые люди: цып, цып, цып, курочка, а как только курочка начинает

приближаться,  давай Бог ноги!  Я не таков. Но довольно об этом. Чему помочь

нельзя,  о том и говорить стыдно. - Он повернулся на бок. - Эге! вон молодец

муравей тащит полумертвую муху.  Тащи ее,  брат,  тащи! Не смотри на то, что

она упирается,  пользуйся тем, что ты, в качестве животного, имеешь право не

признавать чувства сострадания, не то что наш брат, самоломаный!

     - Не ты бы говорил, Евгений! Когда ты себя ломал?

     Базаров приподнял голову.

     - Я только этим и горячусь.  Сам себя не сломал,  так и бабенка меня не

сломает. Аминь! Кончено! Слова об этом больше от меня не услышишь.

     Оба приятеля полежали некоторое время в молчании.

     - Да, - начал Базаров, - странное существо человек. Как посмотришь этак

сбоку да  издали на глухую жизнь,  какую ведут здесь "отцы",  кажется:  чего

лучше?  Ешь,  пей и  знай,  что поступаешь самым правильным,  самый разумным

манером.  Ан нет;  тоска одолеет. Хочется с людьми возиться, хоть ругать их,

да возиться с ними.

     - Надо  бы  так  устроить жизнь,  чтобы  каждое  мгновение в  ней  было

значительно, - произнес задумчиво Аркадий.

     - Кто говорит!  Значительное хоть и  ложно бывает,  да сладко,  но и  с

незначительным помириться можно... а вот дрязги, дрязги... это беда.

     - Дрязги не  существуют для  человека,  если  он  только не  захочет их

признать.

     - Гм... это ты сказал противоположное общее место.

     - Что? Что ты называешь этим именем?

     - А  вот что:  сказать,  например,  что просвещение полезно,  это общее

место;  а сказать,  что просвещение вредно, это противоположное общее место.

Оно как будто щеголеватее, а, в сущности, одно и то же.

     - Да правда-то где, на какой стороне?

     - Где? Я тебе отвечу, как эхо: где?

     - Ты в меланхолическом настроении сегодня, Евгений.

     - В самом деле? Солнце меня, должно быть, распарило, да и малины нельзя

так много есть.

     - В таком случае нехудо вздремнуть, - заметил Аркадий.

     - Пожалуй;  только ты  не смотри на меня:  всякого человека лицо глупо,

когда он спит.

     - А тебе не все равно, что о тебе думают?

     - Не  знаю,  что  тебе  сказать.  Настоящий человек об  этом не  должен

заботиться;  настоящий человек тот,  о  котором думать  нечего,  а  которого

надобно слушаться или ненавидеть.

     - Странно! я никого не ненавижу, - промолвил, подумавши, Аркадий.

     - А я так многих.  Ты нежная душа,  размазня, где тебе ненавидеть!.. Ты

робеешь, мало на себя надеешься...

     - А ты,  -  перебил Аркадий,  - на себя надеешься? Ты высокого мнения о

самом себе?

     Базаров помолчал.

     - Когда  я  встречу человека,  который не  спасовал бы  передо мною,  -

проговорил он с  расстановкой,  -  тогда я  изменю свое мнение о самом себе.

Ненавидеть!  Да вот,  например,  ты сегодня сказал, проходя мимо избы нашего

старосты Филиппа, - она такая славная, белая, - вот, сказал ты, Россия тогда

достигнет совершенства,  когда у последнего мужика будет такое же помещение,

и  всякий из нас должен этому способствовать...  А  я  и  возненавидел этого

последнего мужика, Филиппа или Сидора, для которого я должен из кожи лезть и

который мне даже спасибо не скажет... да и на что мне его спасибо? Ну, будет

он жить в белой избе, а из меня лопух расти будет; ну, а дальше?

     - Полно,  Евгений...  послушать тебя  сегодня,  поневоле  согласишься с

теми, которые упрекают нас в отсутствии принципов.

     - Ты  говоришь,  как твой дядя.  Принципов вообще нет -  ты  об этом не

догадался до сих пор! - а есть ощущения. Все от них зависит.

     - Как так?

     - Да так же.  Например, я: я придерживаюсь отрицательного направления -

в  силу ощущения.  Мне  приятно отрицать,  мой мозг так устроен -  и  баста!

Отчего мне нравится химия?  Отчего ты любишь яблоки? - тоже в силу ощущения.

Это все едино.  Глубже этого люди никогда не  проникнут.  Не всякий тебе это

скажет, да и я в другой раз тебе этого не скажу.

     - Что ж? и честность - ощущение?

     - Еще бы!

     - Евгений! - начал печальным голосом Аркадий.

     - А?  что?  не по вкусу?  -  перебил Базаров.  - Нет, брат! Решился все

косить -  валяй  и  себя  по  ногам!..  Однако мы  довольно философствовали.

"Природа навевает молчание сна", - сказал Пушкин.

     - Никогда он ничего подобного не сказал, - промолвил Аркадий.

     - Ну,  не  сказал,  так  мог и  должен был сказать,  в  качестве поэта.

Кстати, он, должно быть, в военной службе служил.

     - Пушкин никогда не был военным!

     - Помилуй, у него на каждой странице: на бой, на бой! за честь России!

     - Что ты это за небылицы выдумываешь! Ведь это клевета наконец.

     - Клевета?  Эка  важность!  Вот  вздумал каким  словом испугать!  Какую

клевету ни взведи на человека,  он,  в сущности,  заслуживает в двадцать раз

хуже того.

     - Давай лучше спать! - с досадой проговорил Аркадий.

     - С величайшим удовольствием, - ответил Базаров.

     Но  ни тому,  ни другому не спалось.  Какое-то почти враждебное чувство

охватывало сердца обоих молодых людей. Минут пять спустя они открыли глаза и

переглянулись молча.

     - Посмотри,  -  сказал вдруг Аркадий, - сухой кленовый лист оторвался и

падает  на  землю;  его  движения совершенно сходны  с  полетом бабочки.  Не

странно ли? Самое печальное и мертвое - сходно с самым веселым и живым.

     - О друг мой,  Аркадий Николаич! - воскликнул Базаров, - об одном прошу

тебя: не говори красиво.

     - Я говорю,  как умею... Да и наконец это деспотизм. Мне пришла мысль в

голову; отчего ее не высказать?

     - Так;  но  почему же и  мне не высказать своей мысли?  Я  нахожу,  что

говорить красиво - неприлично.

     - Что же прилично? Ругаться?

     - Э-э!  да ты,  я вижу,  точно намерен пойти по стопам дядюшки.  Как бы

этот идиот порадовался, если б услышал тебя!

     - Как ты назвал Павла Петровича?

     - Я его назвал, как следует, - идиотом.

     - Это, однако, нестерпимо! - воскликнул Аркадий.

     - Ага!  родственное чувство заговорило, - спокойно промолвил Базаров. -

Я  заметил:  оно очень упорно держится в  людях.  От  всего готов отказаться

человек,  со всяким предрассудком расстанется;  но сознаться, что, например,

брат,  который чужие платки крадет,  вор,  - это свыше его сил. Да и в самом

деле: мой брат, мой - и не гений... возможно ли это?

     - Во  мне  простое  чувство  справедливости  заговорило,   а  вовсе  не

родственное, - возразил запальчиво Аркадий. - Но так как ты этого чувства не

понимаешь, у тебя нет этого ощущения, то ты и не можешь судить о нем.

     - Другими  словами:   Аркадий  Кирсанов  слишком  возвышен  для   моего

понимания, - преклоняюсь и умолкаю.

     - Полно, пожалуйста, Евгений; мы наконец поссоримся.

     - Ах,  Аркадий!  сделай  одолжение,  поссоримся  раз  хорошенько  -  до

положения раз, до истребления.

     - Но ведь этак, пожалуй, мы кончим тем...

     - Что подеремся?  - подхватил Базаров. - Что ж? Здесь, на сене, в такой

идиллической обстановке,  вдали от света и людских взоров - ничего. Но ты со

мной не сладишь. Я тебя сейчас схвачу за горло...

     Базаров растопырил свои длинные и жесткие пальцы...  Аркадий повернулся

и приготовился,  как бы шутя, сопротивляться... Но лицо его друга показалось

ему таким зловещим,  такая нешуточная угроза почудилась ему в кривой усмешке

его губ, в загоревшихся глазах, что он почувствовал невольную робость...

     - А!  вот вы куда забрались!  -  раздался в это мгновение голос Василия

Ивановича, и старый штаб-лекарь предстал перед молодыми людьми, облеченный в

домоделанный полотняный пиджак и с соломенною,  тоже домоделанною, шляпой на

голове.  -  Я вас искал, искал... Но вы отличное выбрали место и прекрасному

предаетесь занятию.  Лежа на "земле", глядеть в "небо"... Знаете ли - в этом

есть какое-то особое значение!

     - Я гляжу в небо только тогда,  когда хочу чихнуть, - проворчал Базаров

и, обратившись к Аркадию, прибавил вполголоса: - Жаль, что помешал.

     - Ну,  полно,  -  шепнул Аркадий и пожал украдкой своему другу руку. Но

никакая дружба долго не выдержит таких столкновений.

     - Смотрю я на вас,  мои юные собеседники,  -  говорил между тем Василий

Иванович,  покачивая головой и опираясь скрещенными руками на какую-то хитро

перекрученную  палку   собственного  изделия,   с   фигурой   турка   вместо

набалдашника,  -  смотрю и  не  могу  не  любоваться.  Сколько в  вас  силы,

молодости  самой  цветущей,   способностей,  талантов!  Просто...  Кастор  и

Поллукс!

     - Вон куда -  в мифологию метнул!  - промолвил Базаров. - Сейчас видно,

что в свое время сильный был латинист!  Ведь ты, помнится, серебряной медали

за сочинение удостоился, а?

     - Диоскуры, Диоскуры! - повторял Василий Иванович.

     - Однако полно, отец, не нежничай.

     - В кои-то веки разик можно,  -  пробормотал старик.  - Впрочем, я вас,

господа,  отыскал не с тем, чтобы говорить вам комплименты; но с тем, чтобы,

во-первых,  доложить вам,  что  мы  скоро обедать будем;  а  во-вторых,  мне

хотелось предварить тебя,  Евгений...  Ты умный человек,  ты знаешь людей, и

женщин знаешь,  и, следовательно, извинишь... Твоя матушка молебен отслужить

хотела  по  случаю  твоего  приезда.  Ты  не  воображай,  что  я  зову  тебя

присутствовать на этом молебне: уж он кончен; но отец Алексей...

     - Поп?

     - Ну да,  священник;  он у нас...  кушать будет...  Я этого не ожидал и

даже не советовал...  но как-то так вышло... он меня не понял... Ну, и Арина

Власьевна... Притом же он у нас очень хороший и рассудительный человек.

     - Ведь он моей порции за обедом не съест? - спросил Базаров.

     Василий Иванович засмеялся.

     - Помилуй, что ты!

     - А  больше я  ничего не  требую.  Я  со всяким человеком готов за стол

сесть.

     Василий Иванович поправил свою шляпу.

     - Я  был  наперед  уверен,  -  промолвил  он,  -  что  ты  выше  всяких

предрассудков.  На что вот я -  старик, шестьдесят второй год живу, а и я их

не имею.  (Василий Иванович не смел сознаться, что он сам пожелал молебна...

Набожен он был не менее своей жены.)  А  отцу Алексею очень хотелось с тобой

познакомиться.  Он тебе понравится,  ты увидишь.  Он и  в  карточки не прочь

поиграть, и даже... но это между нами... трубочку курит.

     - Что же? Мы после обеда засядем в ералаш, и я его обыграю.

     - Хе-хе-хе, посмотрим! Бабушка надвое сказала.

     - А  что?  разве стариной тряхнешь?  -  промолвил с особенным ударением

Базаров.

     Бронзовые щеки Василия Ивановича смутно покраснели.

     - Как тебе не стыдно,  Евгений...  Что было,  то прошло. Ну да, я готов

вот перед ними признаться,  имел я  эту страсть в  молодости -  точно;  да и

поплатился же я за нее!  Однако как жарко.  Позвольте подсесть к вам. Ведь я

не мешаю?

     - Нисколько, - ответил Аркадий.

     Василий Иванович кряхтя опустился на сено.

     - Напоминает мне ваше теперешнее ложе,  государи мои, - начал он, - мою

военную,  бивуачную жизнь,  перевязочные пункты,  тоже где-нибудь этак возле

стога, и то еще слава Богу. - Он вздохнул. - Много, много испытал я на своем

веку. Вот, например, если позволите, я вам расскажу любопытный эпизод чумы в

Бессарабии.

     - За  который  ты  получил Владимира?  -  подхватил Базаров.  -  Знаем,

знаем... Кстати, отчего ты его не носишь?

     - Ведь я  тебе говорил,  что я  не  имею предрассудков,  -  пробормотал

Василий  Иванович  (он  только  накануне велел  спороть  красную  ленточку с

сюртука) и принялся рассказывать эпизод чумы.  -  А ведь он заснул, - шепнул

он вдруг Аркадию,  указывая на Базарова и добродушно подмигнув.  -  Евгений!

вставай! - прибавил он громко: - Пойдем обедать...

     Отец  Алексей,   мужчина  видный  и   полный,   с  густыми,   тщательно

расчесанными волосами,  с вышитым поясом на лиловой шелковой рясе,  оказался

человеком очень ловким и находчивым.  Он первый поспешил пожать руку Аркадию

и   Базарову,   как  бы  понимая  заранее,   что  они  не  нуждаются  в  его

благословении,  и  вообще держал себя непринужденно.  И  себя он  не выдал и

других не  задел;  кстати посмеялся над семинарскою латынью и  заступился за

своего архиерея;  две рюмки вина выпил,  а  от третьей отказался;  принял от

Аркадия сигару,  но  курить ее  не стал,  говоря,  что повезет ее домой.  Не

совсем приятно было в  нем только то,  что он то и дело медленно и осторожно

заносил руку,  чтобы ловить мух у себя на лице,  и при этом иногда давил их.

Он  сел за зеленый стол с  умеренным изъявлением удовольствия и  кончил тем,

что  обыграл Базарова на  два  рубля пятьдесят копеек ассигнациями:  в  доме

Арины Власьевны и  понятия не  имели о  счете на серебро...  Она по-прежнему

сидела  возле  сына  (в  карты  она  не  играла),  по-прежнему подпирая щеку

кулачком,  и  вставала только затем,  чтобы велеть подать какое-нибудь новое

яство.  Она боялась ласкать Базарова,  и он не ободрял ее,  не вызывал ее на

ласки;   притом  же  и   Василий  Иванович  присоветовал  ей  не  очень  его

"беспокоить".  "Молодые люди до этого неохотники",  -  твердил он ей (нечего

говорить, каков был в тот день обед: Тимофеич собственною персоной скакал на

утренней заре за  какою-то особенною черкасскою говядиной;  староста ездил в

другую сторону за  налимами,  ершами и  раками;  за одни грибы бабы получили

сорок две копейки медью); но глаза Арины Власьевны, неотступно обращенные на

Базарова, выражали не одну преданность и нежность: в них виднелась и грусть,

смешанная с любопытством и страхом, виднелся какой-то смиренный укор.

     Впрочем, Базарову было не до того, чтобы разбирать, что именно выражали

глаза его матери; он редко обращался к ней, и то с коротеньким вопросом. Раз

он попросил у  ней руку на счастье;  она тихонько положила свою мягкую ручку

на его жесткую и широкую ладонь.

     - Что, - спросила она, погодя немного, - не помогло?

     - Еще хуже пошло, - отвечал он с небрежною усмешкой.

     - Очинно они уже рискуют, - как бы с сожалением произнес отец Алексей и

погладил свою красивую бороду.

     - Наполеоновское правило,  батюшка, наполеоновское, - подхватил Василий

Иванович и пошел с туза.

     - Оно же и довело его до острова Святыя Елены, - промолвил отец Алексей

и покрыл его туза козырем.

     - Не желаешь ли смородинной воды, Енюшечка? - спросила Арина Власьевна.

     Базаров только плечами пожал.

     - Нет!  -  говорил он на следующий день Аркадию,  - уеду отсюда завтра.

Скучно;  работать хочется, а здесь нельзя. Отправлюсь опять к вам в деревню;

я  же там все свои препараты оставил.  У  вас,  по крайней мере,  запереться

можно.  А  то здесь отец мне твердит:  "Мой кабинет к твоим услугам -  никто

тебе мешать не будет"; а сам от меня ни на шаг. Да и совестно как-то от него

запираться. Ну и мать тоже. Я слышу, как она вздыхает за стеной, а выйдешь к

ней - и сказать ей нечего.

     - Очень она огорчится, - промолвил Аркадий, - да и он тоже.

     - Я к ним еще вернусь.

     - Когда?

     - Да вот как в Петербург поеду.

     - Мне твою мать особенно жалко.

     - Что так? Ягодами, что ли, она тебе угодила?

     Аркадий опустил глаза.

     - Ты матери своей не знаешь,  Евгений.  Она не только отличная женщина,

она очень умна, право. Сегодня утром она со мной с полчаса беседовала, и так

дельно, интересно.

     - Верно, обо мне все распространялась?

     - Не о тебе одном была речь.

     - Может быть;  тебе со  стороны видней.  Коли может женщина получасовую

беседу поддержать, это уж знак хороший. А я все-таки уеду.

     - Тебе нелегко будет сообщить им  это  известие.  Они  все рассуждают о

том, что мы через две недели делать будем.

     - Нелегко.  Черт меня дернул сегодня подразнить отца;  он на днях велел

высечь одного своего оброчного мужика -  и  очень хорошо сделал;  да,  да не

гляди на  меня с  таким ужасом,  -  очень хорошо сделал,  потому что  вор  и

пьяница он  страшнейший;  только отец никак не ожидал,  что я  об этом,  как

говорится,  известен стал.  Он  очень  сконфузился,  а  теперь мне  придется

вдобавок его огорчить... Ничего! До свадьбы заживет.

     Базаров сказал: "Ничего!" - но целый день прошел, прежде чем он решился

уведомить Василия Ивановича о своем намерении. Наконец, уже прощаясь с ним в

кабинете, он проговорил с натянутым зевком:

     - Да... чуть было не забыл тебе сказать... Вели-ка завтра наших лошадей

к Федоту выслать на подставу.

     Василий Иванович изумился.

     - Разве господин Кирсанов от нас уезжает?

     - Да; и я с ним уезжаю.

     Василий Иванович перевернулся на месте.

     - Ты уезжаешь?

     - Да... мне нужно. Распорядись, пожалуйста, насчет лошадей.

     - Хорошо...  -  залепетал старик,  - на подставу... хорошо... только...

только... Как же это?

     - Мне  нужно съездить к  нему  на  короткое время.  Я  потом опять сюда

вернусь.

     - Да!  На короткое время...  Хорошо. - Василий Иванович вынул платок и,

сморкаясь,  наклонился чуть не до земли.  -  Что ж? это... все будет. Я было

думал,  что ты у  нас...  подольше.  Три дня...  Это,  это,  после трех лет,

маловато; маловато, Евгений!

     - Да я ж тебе говорю, что я скоро вернусь. Мне необходимо.

     - Необходимо...  Что ж? Прежде всего надо долг исполнять... Так выслать

лошадей?  Хорошо.  Мы,  конечно,  с Ариной этого не ожидали.  Она вот цветов

выпросила у  соседки,  хотела комнату тебе убрать.  (Василий Иванович уже не

упомянул о том,  что каждое утро,  чуть свет,  стоя о босу ногу в туфлях, он

совещался  с  Тимофеичем и,  доставая  дрожащими  пальцами  одну  изорванную

ассигнацию за  другою,  поручал  ему  разные  закупки,  особенно налегая  на

съестные припасы и  на  красное вино,  которое сколько можно было  заметить,

очень понравилось молодым людям.) Главное -  свобода;  это мое правило... не

надо стеснять... не...

     Он вдруг умолк и направился к двери.

     - Мы скоро увидимся, отец, право.

     Но  Василий Иванович,  не  оборачиваясь,  только рукой махнул и  вышел.

Возвратясь в  спальню,  он  застал свою  жену  в  постели и  начал  молиться

шепотом, чтобы ее не разбудить. Однако она проснулась.

     - Это ты, Василий Иваныч? - спросила она.

     - Я, матушка!

     - Ты от Енюши?  Знаешь ли,  я боюсь:  покойно ли ему спать на диване? Я

Анфисушке велела положить ему твой походный матрасик и  новые подушки;  я бы

наш пуховик ему дала, да он, помнится, не любит мягко спать.

     - Ничего,  матушка,  не беспокойся.  Ему хорошо.  Господи,  помилуй нас

грешных,  -  продолжал он вполголоса свою молитву.  Василий Иванович пожалел

свою старушку; он не захотел сказать ей на ночь, какое горе ее ожидало.

     Базаров с  Аркадием уехали на  другой день.  С  утра уже все приуныло в

доме;  у  Анфисушки посуда из рук валилась;  даже Федька недоумевал и кончил

тем,  что снял сапоги.  Василий Иванович суетился больше чем когда-либо:  он

видимо храбрился,  громко говорил и стучал ногами,  но лицо его осунулось, и

взгляды постоянно скользили мимо  сына.  Арина Власьевна тихо  плакала;  она

совсем бы  растерялась и  не  совладела бы с  собой,  если бы муж рано утром

целые два  часа ее  не  уговаривал.  Когда же  Базаров,  после неоднократных

обещаний вернуться никак не  позже месяца,  вырвался наконец из удерживавших

его  объятий и  сел  в  тарантас;  когда  лошади  тронулись,  и  колокольчик

зазвенел,  и колеса завертелись,  -  и вот уже глядеть вслед было незачем, и

пыль улеглась,  и  Тимофеич,  весь сгорбленный и  шатаясь на ходу,  поплелся

назад в свою каморку;  когда старички остались одни в своем,  тоже как будто

внезапно  съежившемся  и  подряхлевшем доме,  -  Василий  Иванович,  еще  за

несколько мгновений молодцевато махавший платком  на  крыльце,  опустился на

стул и  уронил голову на  грудь.  "Бросил,  бросил нас,  -  залепетал он,  -

бросил; скучно ему стало с нами. Один как перст теперь, один!" - повторил он

несколько  раз  и   каждый  раз  выносил  вперед  свою  руку  с   отделенным

указательным пальцем. Тогда Арина Власьевна приблизилась к нему и, прислонив

свою седую голову к  его седой голове,  сказала:  "Что делать,  Вася!  Сын -

отрезанный ломоть.  Он что сокол: захотел - прилетел, захотел - улетел; а мы

с тобой,  как опенки на дупле,  сидим рядком и ни с места. Только я останусь

для тебя навек неизменно, как и ты для меня".

     Василий Иванович принял от лица руки и  обнял свою жену,  свою подругу,

так крепко, как и в молодости ее не обнимал: она утешила его в его печали.