Русская классическая литература

Александр Иванович

Куприн

      14

   Я подъезжал уже к Переброду, когда внезапный вихрь закрутил и погнал по

дороге столбы пыли. Упали первые - редкие и тяжелые - капли дождя.

   Мануйлиха не ошиблась.  Гроза,  медленно  накоплявшаяся  за  весь  этот

жаркий, нестерпимо душный день, разразилась  с  необыкновенной  силой  над

Перебродом. Молния блистала почти беспрерывно, и от раскатов грома дрожали

и звенели стекла в окнах моей комнаты. Часов  около  восьми  вечера  гроза

утихла на несколько минут, но только для  того,  чтобы  потом  начаться  с

новым ожесточением. Вдруг что-то с  оглушительным  треском  посыпалось  на

крышу и на стены старого дома. Я бросился к окну. Огромный град, с грецкий

орех величиной, стремительно падал  на  землю,  высоко  подпрыгивая  потом

кверху. Я взглянул на тутовое дерево, росшее  около  самого  дома,  -  оно

стояло совершенно голое, все листья были сбиты с  него  страшными  ударами

града... Под окном  показалась  еле  заметная  в  темноте  фигура  Ярмолы,

который, накрывшись с головой свиткой, выбежал из кухни, чтобы  притворить

ставни. Но он опоздал. В  одно  из  стекол  вдруг  с  такой  силой  ударил

громадный  кусок  льду,  что  оно  разбилось,  и  осколки  его  со  звоном

разлетелись по полу комнаты.

   Я почувствовал себя утомленным и прилег, не раздеваясь, на  кровать.  Я

думал, что мне вовсе не удастся заснуть в эту ночь и что я до утра буду  в

бессильной тоске ворочаться с боку  на  бок,  поэтому  я  решил  лучше  не

снимать платья, чтобы потом хоть немного утомить себя однообразной ходьбой

по комнате. Но со мной случилась очень странная вещь: мне показалось,  что

я только на минутку закрыл глаза; когда же я раскрыл их,  то  сквозь  щели

ставен уже  тянулись  длинные  яркие  лучи  солнца,  в  которых  кружились

бесчисленные золотые пылинки.

   Над моей кроватью стоял Ярмола. Его лицо  выражало  суровую  тревогу  и

нетерпеливое ожидание: должно быть, он уже  давно  дожидался  здесь  моего

пробуждения.

   -  Паныч,  -  сказал  он  своим  тихим  голосом,  в  котором  слышалось

беспокойство. - Паныч, треба вам отсюда уезжать...

   Я свесил ноги с кровати и с изумлением поглядел на Ярмолу.

   - Уезжать? Куда уезжать? Зачем? Ты, верно, с ума сошел?

   - Ничего я с ума не сходил, - огрызнулся Ярмола.  -  Вы  не  чули,  что

вчерашний град наробил? У половины села жито,  как  ногами,  потоптано.  У

кривого Максима, у Козла, у  Мута,  у  Прокопчуков,  у  Гордия  Олефира...

наслала-таки шкоду ведьмака чертова... чтоб ей сгинуть!

   Мне вдруг, в одно мгновение, вспомнился весь  вчерашний  день,  угроза,

произнесенная около церкви Олесей, и ее опасения.

   - Теперь вся громада бунтуется, - продолжал Ярмола. - С утра все  опять

перепились и орут... И про вас, панычу, кричат недоброе...  А  вы  знаете,

яка у нас громада?.. Если они ведьмакам що зробят,  то  так  и  треба,  то

справедливое дело, а вам, панычу, я скажу одно - утекайте скорейше.

   Итак, опасения Олеси оправдались. Нужно было немедленно предупредить ее

о грозившей ей и Мануйлихе беде. Я торопливо  оделся,  на  ходу  сполоснул

водою лицо и через полчаса уже ехал крупной рысью  по  направлению  Бисова

Кута.

   Чем ближе  подвигался  я  к  избушке  на  курьих  ножках,  тем  сильнее

возрастало во мне неопределенное, тоскливое беспокойство. Я с уверенностью

говорил самому себе, что сейчас меня постигнет какое-то новое, неожиданное

горе.

   Почти бегом пробежал я узкую тропинку, вившуюся по песчаному  пригорку.

Окна хаты были открыты, дверь растворена настежь.

   - Господи! Что же такое случилось? - прошептал я,  входя  с  замиранием

сердца в сени.

   Хата была пуста. В ней господствовал тот печальный, грязный беспорядок,

который всегда остается после поспешного выезда. Кучи сора и тряпок лежали

на полу, да в углу стоял деревянный остов кровати...

   С стесненным, переполненным слезами сердцем я хотел уже выйти из  хаты,

как вдруг мое внимание привлек яркий предмет, очевидно нарочно  повешенный

на угол оконной рамы. Это была нитка  дешевых  красных  бус,  известных  в

Полесье под названием "кораллов", - единственная  вещь,  которая  осталась

мне на память об Олесе и об ее нежной, великодушной любви.

   1898