Русская классическая литература

Александр Иванович

Куприн

      4

   Весна наступила в этом году ранняя, дружная и - как всегда на Полесье -

неожиданная.  Побежали  по  деревенским   улицам   бурливые,   коричневые,

сверкающие ручейки, сердито пенясь  вокруг  встречных  каменьев  и  быстро

вертя щепки и гусиный пух; в огромных лужах воды отразилось голубое небо с

плывущими по нему круглыми, точно крутящимися,  белыми  облаками;  с  крыш

посыпались частые звонкие капли. Воробьи,  стаями  обсыпавшие  придорожные

ветлы, кричали так громко и возбужденно, что ничего нельзя было расслышать

за их криком. Везде чувствовалась радостная, торопливая тревога жизни.

   Снег сошел, оставшись еще кое-где грязными рыхлыми клочками в лощинах и

тенистых перелесках. Из-под  него  выглянула  обнаженная,  мокрая,  теплая

земля, отдохнувшая за зиму и теперь  полная  свежих  соков,  полная  жажды

нового материнства. Над черными нивами  вился  легкий  парок,  наполнявший

воздух запахом оттаявшей земли, - тем свежим, вкрадчивым и могучим  пьяным

запахом весны, который даже и в городе узнаешь среди сотен других запахов.

Мне казалось, что вместе с этим ароматом вливалась  в  мою  душу  весенняя

грусть, сладкая и  нежная,  исполненная  беспокойных  ожиданий  и  смутных

предчувствий, - поэтическая грусть, делающая в ваших  глазах  всех  женщин

хорошенькими и всегда приправленная неопределенными сожалениями о  прошлых

веснах. Ночи  стали  теплее;  в  их  густом  влажном  мраке  чувствовалась

незримая спешная творческая работа природы...

   В эти  весенние  дни  образ  Олеси  не  выходил  из  моей  головы.  Мне

нравилось,  оставшись  одному,  лечь,   зажмурить   глаза,   чтобы   лучше

сосредоточиться,  и  беспрестанно  вызывать  в  своем  воображении  ее  то

суровое, то лукавое, то сияющее нежной  улыбкой  лицо,  ее  молодое  тело,

выросшее в приволье старого бора так же  стройно  и  так  же  могуче,  как

растут молодые елочки, ее свежий голос, с неожиданными низкими  бархатными

нотками... "Во всех ее движениях, в ее словах, - думал я,  -  есть  что-то

благородное (конечно, в  лучшем  смысле  этого  довольно  пошлого  слова),

какая-то врожденная изящная умеренность..." Также привлекал меня к Олесе и

некоторый ореол окружавшей ее таинственности, суеверная репутация  ведьмы,

жизнь в лесной чаще среди болота и в особенности - эта гордая  уверенность

в свои силы, сквозившая в немногих обращенных ко мне словах.

   Нет ничего мудреного, что, как только немного просохли лесные тропинки,

я отправился в избушку на курьих ножках. На случай  если  бы  понадобилось

успокоить ворчливую старуху, я захватил с собою полфунта чаю  и  несколько

пригоршен кусков сахару.

   Я застал обеих женщин дома. Старуха возилась около ярко пылавшей  печи,

а Олеся пряла лен, сидя на очень высокой скамейке; когда я, входя, стукнул

дверь,  она  обернулась,  нитка  оборвалась  под  ее  руками,  и  веретено

покатилось по полу.

   Старуха некоторое время внимательно  и  сердито  вглядывалась  в  меня,

сморщившись и заслоняя лицо ладонью от жара печки.

   - Здравствуй, бабуся! - сказал я громким, бодрым голосом. - Не узнаешь,

должно быть,  меня?  Помнишь,  я  в  прошлом  месяце  заходил  про  дорогу

спрашивать? Ты мне еще гадала?

   - Ничего не помню,  батюшка,  -  зашамкала  старуха,  недовольно  тряся

головой, - ничего не помню. И что ты у нас позабыл - никак не  пойму.  Что

мы тебе за компания? Мы люди простые, серые... Нечего тебе у  нас  делать.

Лес велик, есть место, где разойтись... так-то...

   Ошеломленный нелюбезным приемом, я совсем потерялся и  очутился  в  том

глупом положении, когда не знаешь, что  делать:  обратить  ли  грубость  в

шутку,  или  самому  рассердиться,  или,  наконец,  не  сказав  ни  слова,

повернуться и уйти назад. Невольно я повернулся с беспомощным выражением к

Олесе. Она чуть-чуть улыбнулась с оттенком незлой насмешки,  встала  из-за

прялки и подошла к старухе.

   - Не бойся, бабка, - сказала она примирительно, - это не лихой человек,

он нам худого не  сделает.  Милости  просим  садиться,  -  прибавила  она,

указывая мне на лавку в переднем углу  и  не  обращая  более  внимания  на

воркотню старухи.

   Ободренный  ее  вниманием,  я  догадался  выдвинуть  самое  решительное

средство.

   - Какая же ты сердитая, бабуся... Чуть гости на порог, а  ты  сейчас  и

бранишься. А я было тебе гостинцу принес, - сказал я,  доставая  из  сумки

свои свертки.

   Старуха бросила быстрый взгляд на свертки, но тотчас же  отвернулась  к

печке.

   - Никаких мне твоих гостинцев не нужно, - проворчала  она,  ожесточенно

разгребая кочергой уголья. - Знаем мы тоже гостей этих. Сперва без мыла  в

душу лезут, а потом... Что у тебя в кулечке-то? - вдруг обернулась она  ко

мне.

   Я тотчас же вручил  ей  чай  и  сахар.  Это  подействовало  на  старуху

смягчающим образом, и хотя она и продолжала ворчать, но уже не в  прежнем,

непримиримом тоне.

   Олеся села опять за пряжу, а я поместился около нее на низкой, короткой

и очень шаткой скамеечке. Левой рукой Олеся быстро сучила  белую,  мягкую,

как шелк, кудель, а в правой у нее с легким жужжанием крутилось  веретено,

которое она то пускала падать почти до земли, то ловко подхватывала его  и

коротким движением пальцев опять заставляла вертеться. Эта  работа,  такая

простая  на  первый  взгляд,  но,   в   сущности,   требующая   огромного,

многовекового навыка и ловкости, так и  кипела  в  ее  руках.  Невольно  я

обратил внимание на эти руки: они загрубели и почернели от работы, но были

невелики  и  такой  красивой  формы,  что  им   позавидовали   бы   многие

благовоспитанные девицы.

   - А вот вы мне тогда не сказали, что вам  бабка  гадала,  -  произнесла

Олеся. И, видя, что я опасливо обернулся назад, она прибавила:  -  Ничего,

ничего, она немного на ухо туга, не услышит. Она только мой  голос  хорошо

разбирает.

   - Да, гадала. А что?

   - Да так себе... Просто спрашиваю... А вы верите? - кинула она на  меня

украдкой быстрый взгляд.

   - Чему? Тому, что твоя бабка мне гадала, или вообще?

   - Нет, вообще...

   - Как сказать, вернее будет, что  не  верю,  а  все-таки  почем  знать?

Говорят, бывают случаи... Даже в умных книгах об  них  напечатано.  А  вот

тому, что твоя бабка говорила, так  совсем  не  верю.  Так  и  любая  баба

деревенская сумеет поворожить.

   Олеся улыбнулась.

   - Да, это правда, что она теперь плохо гадает. Стара стала, да и боится

она очень. А что вам карты сказали?

   - Ничего интересного не было. Я теперь  и  не  помню.  Что  обыкновенно

говорят: дальняя дорога, трефовый интерес... Я и позабыл даже.

   -  Да,  да,  плохая  она  стала  ворожка.  Слова  многие  позабыла   от

старости... Куда ж ей? Да и опасается она. Разве только деньги увидит, так

согласится.

   - Чего же она боится?

   - Известно чего, - начальства боится... Урядник приедет,  так  завсегда

грозит: "Я, говорит, тебя  во  всякое  время  могу  упрятать.  Ты  знаешь,

говорит, что вашему брату за чародейство полагается?  Ссылка  в  каторжную

работу, без сроку, на Соколиный остров". Как вы думаете, врет он  это  или

нет?

   - Нет, врать он не врет; действительно за это что-то полагается, но уже

не так страшно... Ну, а ты, Олеся, умеешь гадать?

   Она как будто бы немного замялась, но всего лишь на мгновение.

   - Гадаю... Только не за деньги, - добавила она поспешно.

   - Может быть, ты и мне кинешь карты?

   - Нет, - тихо, но решительно ответила она, покачав головой.

   - Почему же ты не хочешь? Ну, не теперь, так когда-нибудь после...  Мне

почему-то кажется, что ты мне правду скажешь.

   - Нет. Не стану. Ни за что не стану.

   -  Ну,  уж  это  нехорошо,  Олеся.  Ради  первого   знакомства   нельзя

отказывать... Почему ты не согласна?

   - Потому что я на вас уже бросала карты, в другой раз нельзя...

   - Нельзя? Отчего же? Я этого не понимаю.

   - Нет, нет, нельзя... нельзя... - зашептала она с суеверным страхом.  -

Судьбу нельзя два раза пытать... Не годится... Она  узнает,  подслушает...

Судьба не любит, когда ее спрашивают. Оттого все ворожки несчастные.

   Я хотел ответить Олесе какой-нибудь шуткой  и  не  мог:  слишком  много

искреннего убеждения было в ее словах, так что даже, когда  она,  упомянув

про судьбу, со странной боязнью оглянулась на дверь, я  невольно  повторил

это движение.

   - Ну, если не хочешь мне погадать,  так  расскажи,  что  у  тебя  тогда

вышло? - попросил я.

   - Олеся вдруг бросила прялку и притронулась рукой к моей руке.

   -  Нет...  Лучше  не  надо,  -  сказала  она,  и   ее   глаза   приняли

умоляюще-детское выражение.  -  Пожалуйста,  не  просите...  Нехорошо  вам

вышло... Не просите лучше...

   Но я продолжал настаивать. Я не мог разобрать: был ли ее отказ и темные

намеки на судьбу наигранным приемом гадалки, или  она  действительно  сама

верила в то, о чем говорила, но мне стало как-то не по себе, почти жутко.

   - Ну хорошо, я, пожалуй, скажу, - согласилась наконец Олеся.  -  Только

смотрите, уговор лучше денег: не сердиться, если вам  что  не  понравится.

Вышло вам вот что: человек вы хотя и добрый, но только  слабый...  Доброта

ваша не хорошая, не сердечная. Слову вы своему  не  господин.  Над  людьми

любите верх брать, а сами им хотя  и  не  хотите,  но  подчиняетесь.  Вино

любите, а также... Ну да все равно, говорить, так уже все по порядку... До

нашей сестры больно охочи, и через это вам  много  в  жизни  будет  зла...

Деньгами вы не дорожите и  копить  их  не  умеете  -  богатым  никогда  не

будете... Говорить дальше?

   - Говори, говори! Все, что знаешь, говори!

   - Дальше вышло, что жизнь ваша будет невеселая. Никого  вы  сердцем  не

полюбите, потому что сердце у вас холодное, ленивое, а  тем,  которые  вас

будут любить, вы  много  горя  принесете.  Никогда  вы  не  женитесь,  так

холостым и умрете. Радостей вам в жизни больших не будет, но  будет  много

скуки и тяготы... Настанет такое время, что руки  сами  на  себя  наложить

захотите... Такое у вас дело одно выйдет... Но  только  не  посмеете,  так

снесете... Сильную нужду будете терпеть, однако  под  конец  жизни  судьба

ваша переменится через смерть какого-то близкого вам человека и совсем для

вас неожиданно. Только все это будет еще через много лет,  а  вот  в  этом

году... Я не знаю, уж когда именно, - карты говорят,  что  очень  скоро...

Может быть, даже и в этом месяце...

   -  Что  же  случится  в  этом  году?  -  спросил  я,  когда  она  опять

остановилась.

   - Да уж боюсь даже  говорить  дальше.  Падает  вам  большая  любовь  со

стороны какой-то трефовой дамы. Вот только не  могу  догадаться,  замужняя

она иди девушка, а знаю, что с темными волосами...

   Я невольно бросил быстрый взгляд на голову Олеси.

   - Что вы смотрите? - покраснела вдруг она, почувствовав  мой  взгляд  с

пониманием, свойственным некоторым  женщинам.  -  Ну  да,  вроде  моих,  -

продолжала она, машинально поправляя волосы и еще больше краснея.

   - Так ты говоришь - большая трефовая любовь? - шутил я.

   - Не смейтесь, не надо смеяться, -  серьезно,  почти  строго,  заметила

Олеся. - Я вам все только правду говорю.

   - Ну хорошо, не буду, не буду. Что же дальше?

   - Дальше... Ох! Нехорошо выходит этой трефовой даме, хуже смерти. Позор

она через вас большой примет, такой,  что  во  всю  жизнь  забыть  нельзя,

печаль долгая ей выходит... А вам в ее планете ничего дурного не выходит.

   - Послушай, Олеся, а не могли ли тебя карты обмануть? Зачем же  я  буду

трефовой даме столько неприятностей делать? Человек я тихий,  скромный,  а

ты столько страхов про меня наговорила.

   - Ну, уж этого я не знаю. Да и вышло-то так, что не вы это сделаете,  -

не нарочно, значит, а только через вас вся эта беда стрясется... Вот когда

мои слова сбудутся, вы меня тогда вспомните.

   - И все это тебе карты сказали, Олеся?

   Она ответила не сразу, уклончиво и как будто бы неохотна:

   - И карты... Да я и без них узнаю много, вот хоть  бы  по  лицу.  Если,

например, который человек должен скоро нехорошей смертью  умереть,  я  это

сейчас у него на лице прочитаю, даже говорить мне с ним не нужно.

   - Что же ты видишь у него в лице?

   - Да я и сама не знаю. Страшно мне вдруг сделается,  точно  он  неживой

передо мной стоит. Вот хоть у бабушки спросите,  она  вам  скажет,  что  я

правду говорю. Трофим,  мельник,  в  позапрошлом  году  у  себя  на  млине

удавился, а я его только за два дня перед тем видела и  тогда  же  сказала

бабушке: "Вот посмотри, бабуся, что Трофим на днях дурной смертью  умрет".

Так оно и вышло. А на прошлые святки зашел к  нам  конокрад  Яшка,  просил

бабушку погадать. Бабушка разложила на него карты, стала  ворожить.  А  он

шутя спрашивает: "Ты мне скажи,  бабка,  какой  я  смертью  умру?"  А  сам

смеется. Я как поглядела на него, так  и  пошевельнуться  не  могу:  вижу,

сидит Яков, а лицо у  него  мертвое,  зеленое...  Глаза  закрыты,  а  губы

черные... Потом, через неделю, слышим, что поймали мужики Якова, когда  он

лошадей хотел свести... Всю ночь его  били...  Злой  у  нас  народ  здесь,

безжалостный... В пятки гвозди ему заколотили, перебили кольями все ребра;

а к утру из него и дух вон.

   - Отчего же ты ему не сказала, что его беда ждет?

   - А зачем говорить? - возразила Олеся. - Что у судьбы  положено,  разве

от  этого  убежишь?  Только  бы  понапрасну  человек  свои  последние  дни

тревожился... Да мне и самой гадко, что я так вижу, сама себе  я  противна

делаюсь... Только что ж? Это ведь у  меня  от  судьбы.  Бабка  моя,  когда

помоложе была, тоже смерть узнавала, и моя мать тоже, и бабкина мать - это

не от нас... это в нашей крови так.

   Она перестала прясть и сидела, низко опустив голову, тихо положив  руки

вдоль колен.  В  ее  неподвижно  остановившихся  глазах  с  расширившимися

зрачками отразился какой-то темный  ужас,  какая-то  невольная  покорность

таинственным силам и сверхъестественным знаниям, осенявшим ее душу.