Начало. Творчество Ивана Алексеевича Бунина - Тёмные аллеи

 

Вся библиотека >>>

Содержание книги >>>

 


Начало

Русская классическая литература

Иван Алексеевич Бунин


 

Тёмные аллеи

  

Начало

 

     -- А я, господа,  в  первый  раз  влюбился,  или,  вернее,

потерял  невинность,  лет двенадцати. Был я тогда гимназистом и

ехал из города домой, в деревню, на рождественские каникулы,  в

один из тех теплых серых дней, что так часто бывают на Святках.

Поезд  шел среди сосновых лесов в глубоких снегах, я был детски

счастлив и спокоен, чувствуя этот мягкий зимний день, эти снега

и сосны, мечтая о лыжах, ожидавших меня  дома,  и  совсем  один

сидел    в   жарко   натопленном   первом   классе   старинного

вагона-микст, состоявшего всего из двух отделений, то  есть  из

четырех  красных  бархатных  диванов с высокими спинками, -- от

этого бархата было как будто еще жарче и душнее, --  и  четырех

таких  же  бархатных  диванчиков возле окон с другой стороны, с

проходом между ними и диванами. Там беззаботно, мирно и одиноко

провел я больше часа. Но на второй от города станции отворилась

дверь из сеней вагона, отрадно запахло зимним  воздухом,  вошел

носильщик  с  двумя  чемоданами  в  чехлах  и  с  портпледом из

шотландской материи, за ним очень бледная  черноглазая  молодая

дама в черном атласном капоре и в каракулевой шубке, а за дамой

рослый  барин  с  желтыми  совиными  глазами, в оленьей шапке с

поднятыми наушниками, в  поярковых  валенках  выше  колен  и  в

блестящей  оленьей  дохе.  Я,  как воспитанный мальчик, тотчас,

конечно, встал и с большого дивана возле двери в сенцы  пересел

во второе отделение, но не на другой диван, а на диванчик возле

окна,  лицом  к  первому  отделению,  чтобы  иметь  возможность

наблюдать  за  вошедшими:  ведь  дети  так  же  внимательны   и

любопытны к новым лицам, как собаки к незнакомым собакам. И вот

тут-то,   на  этом  диване  и  погибла  моя  невинность.  Когда

носильщик поклал вещи в сетку над диваном, на котором я  только

что  сидел, сказал барину, сунувшему в руку ему бумажный рубль,

"счастливого пути, ваше сиятельство!"  и  уже  на  ходу  поезда

выбежал  из  вагона,  дама  тотчас  легла навзничь на диван под

сеткой, затылком на его бархатный валик, а  барин  неловко,  не

привычными  ни к какому делу руками, стащил с сетки портплед на

противоположный диван, выдернул из него белую подушечку  и,  не

глядя,  подал  ей. Она тихо сказала: "Благодарствуй, мой друг",

-- и, подсунув ее под голову, закрыла  глаза,  он  же,  сбросив

доху   на  портплед,  стал  у  окна  между  диванчиками  своего

отделения и закурил толстую  папиросу,  густо  распространив  в

духоте  вагона  ее  ароматический  запах. Он стоял во весь свой

мощный рост, с торчащими вверх  наушниками  оленьей  шапки,  и,

казалось,  не спускал глаз с бегущих назад сосен, а я сперва не

спускал глаз  с  него  и  чувствовал  только  одно  --  ужасную

ненависть  к  нему  за  то,  что он совершенно не заметил моего

присутствия, ни разу даже не взглянул на меня, точно я и не был

в вагоне, а в силу этого  и  за  все  прочее:  за  его  барское

спокойствие,  за  княжески-мужицкую  величину,  хищные  круглые

глаза, небрежно запущенные каштановые усы и бороду  и  даже  за

плотный  и  просторный коричневый костюм, за легкие бархатистые

валенки, натянутые выше колен. Но не прошло и минуты, как я уже

забыл о нем: я вдруг  вспомнил  ту  мертвенную,  но  прекрасную

бледность,  которой  несознательно  поражен был при входе дамы,

лежавшей теперь навзничь на диване против меня, перевел  взгляд

на  нее  --  и  уже ничего более, кроме нее, ее лица и тела, не

видел до следующей станции, где  мне  надо  было  сходить.  Она

вздохнула  и  легла  поудобнее, пониже, распахнула, не открывая

глаз, шубку на фланелевом платье, скинула нога об ногу  на  пол

теплые  ботики  с  открытых  замшевых ботинок, сняла с головы и

уронила  возле  себя  атласный  капор,  --  черные  волосы   ее

оказались,  к  моему великому удивлению, по-мальчишески коротко

стриженными, -- потом  справа  и  слева  отстегнула  что-то  от

шелковых  серых чулок, поднимая платье до голого тела между ним

и чулками,  и,  оправив  подол,  задремала:  гелиотроповые,  но

женски-молодые   губы   с   темным   пушком   над  ними  слегка

приоткрылись, бледное до прозрачной белизны лицо с очень явными

на нем черными бровями и ресницами потеряло всякое выражение...

Сон женщины, желанной вам, все ваше существо влекущей  к  себе,

-- вы  знаете,  что  это  такое!  И  вот я в первый раз в жизни

увидал и почувствовал его,  --  до  того  я  видел  только  сон

сестры,   матери,  --  и  все  глядел,  глядел  остановившимися

глазами, с пересохшим ртом на  эту  мальчишески-женскую  черную

голову,  на  неподвижное  лицо,  на чистой белизне которого так

дивно  выделялись  тонкие  черные  брови  и  черные   сомкнутые

ресницы,  на темный пушок над полураскрытыми губами, совершенно

мучительными в своей, притягательности, уже постигал и поглощал

все то непередаваемое, что  есть  в  лежащем  женском  теле,  в

полноте бедер и тонкости щиколок, и с страшной яркостью все еще

видел  мысленно  тот  ни  с  чем  не  сравнимый женский, нежный

телесный  цвет,  который  она  нечаянно  показала  мне,  что-то

отстегивая  от  чулок  под фланелевым платьем. Когда неожиданно

привел меня в себя толчок остановившегося перед нашей  станцией

поезда, я вышел из вагона на сладкий зимний воздух, шатаясь. За

деревянным  вокзалом  стояли  троечные  сани, запряженные серой

парой, гремевшей бубенцами; с енотовой шубой в руках ждал возле

саней наш старый кучер, неприветливо сказавший мне:

     -- Мамаша приказали беспременно надеть...

     И я покорно влез в эту пахучую мехом  и  зимней  свежестью

дедовскую  шубу с огромным уже желтым и длинноостистым воротом,

утонул  в  мягких  и  просторных  санях  и  под  глухое,  полое

бормотанье  бубенцов закачался по глубокой и беззвучной снежной

дороге в сосновой просеке, закрывая глаза и  все  еще  млея  от

только  что пережитого, смутно и горестно-сладко думая только о

нем, а не о том прежнем, милом, что ждало меня  дома  вместе  с

лыжами  и  волчонком, взятым на охоте в августе в логове убитой

волчицы и теперь сидевшим у нас в яме в саду,  из  которой  еще

осенью,  когда  я  приезжал домой на два дня на Покров, уже так

дико и чудесно воняло зверем.

     23 октября 1943

  

Классическая литература    Иван Алексеевич Бунин     «Тёмные аллеи»: следующая глава >>>