Русская классическая литература

Иван Алексеевич Бунин

Кавказ

     Приехав  в  Москву,  я  воровски  остановился в незаметных

номерах в переулке возле Арбата и жил  томительно,  затворником

-- от  свидания  до  свидания с нею. Была она у меня за эти дни

всего три раза и каждый раз входила поспешно, со словами:

     -- Я только на одну минуту...

     Она   была   бледна    прекрасной    бледностью    любящей

взволнованной  женщины,  голос  у  нее срывался, и то, как она,

бросив куда попало зонтик, спешила  поднять  вуальку  и  обнять

меня, потрясало меня жалостью и восторгом.

     -- Мне   кажется,  --  говорила  она,  --  что  он  что-то

подозревает, что он даже знает что-то, -- может быть,  прочитал

какое-нибудь  ваше  письмо,  подобрал  ключ  к моему столу... Я

думаю, что он на все способен  при  его  жестоком,  самолюбивом

характере.  Раз  он  мне  прямо  сказал:  "Я  ни  перед  чем не

остановлюсь, защищая свою честь, честь мужа и офицера!"  Теперь

он  почему-то  следит  буквально за каждым моим шагом, и, чтобы

наш план удался,  я  должна  быть  страшно  осторожна.  Он  уже

согласен  отпустить  меня, так внушила я ему, что умру, если не

увижу юга, моря, но, ради бога, будьте терпеливы!

     План наш был дерзок: уехать в одном и  том  же  поезде  на

кавказское  побережье и прожить там в каком-нибудь совсем диком

месте три-четыре недели. Я знал  это  побережье,  жил  когда-то

некоторое  время  возле  Сочи,  -- молодой, одинокий, -- на всю

жизнь запомнил те осенние  вечера  среди  черных  кипарисов,  у

холодных  серых  волн...  И  она  бледнела, когда я говорил: "А

теперь я там буду с тобой, в горных  джунглях,  у  тропического

моря..." В осуществление нашего плана мы не верили до последней

минуты -- слишком великим счастьем казалось нам это.

     В  Москве  шли холодные дожди, похоже было на то, что лето

уже прошло и не вернется, было грязно, сумрачно, улицы мокро  и

черно   блестели   раскрытыми  зонтами  прохожих  и  поднятыми,

дрожащими на бегу верхами извозчичьих пролеток. И  был  темный,

отвратительный вечер, когда я ехал на вокзал, все внутри у меня

замирало  от  тревоги  и  холода.  По  вокзалу и по платформе я

пробежал бегом,  надвинув  на  глаза  шляпу  и  уткнув  лицо  в

воротник пальто.

     В   маленьком  купе  первого  класса,  которое  я  заказал

заранее, шумно лил дождь по крыше. Я  немедля  опустил  оконную

занавеску  и,  как только носильщик, обтирая мокрую руку о свой

белый фартук, взял на чай и вышел, на замок запер дверь.  Потом

чуть приоткрыл занавеску и замер, не сводя глаз с разнообразной

толпы,  взад  и вперед сновавшей с вещами вдоль вагона в темном

свете вокзальных фонарей. Мы условились, что я приеду на вокзал

как можно раньше, а она как можно позже, чтобы  мне  как-нибудь

не  столкнуться  с ней и с ним на платформе. Теперь им уже пора

было быть. Я смотрел все напряженнее -- их все не было.  Ударил

второй  звонок  --  я  похолодел  от  страха: опоздала или он в

последнюю минуту вдруг не пустил ее! Но тотчас вслед за тем был

поражен его высокой фигурой, офицерским картузом, узкой шинелью

и рукой в замшевой перчатке, которой он, широко  шагая,  держал

ее  под  руку.  Я отшатнулся от окна, упал в угол дивана. Рядом

был  вагон  второго  класса  --  я  мысленно  видел,   как   он

хозяйственно вошел в него вместе с нею, оглянулся, -- хорошо ли

устроил  ее носильщик, -- и снял перчатку, снял картуз, целуясь

с ней, крестя ее... Третий  звонок  оглушил  меня,  тронувшийся

поезд   поверг   в  оцепенение...  Поезд  расходился,  мотаясь,

качаясь, потом стал нести ровно, на всех  парах...  Кондуктору,

который  проводил  ее ко мне и перенес ее вещи, я ледяной рукой

сунул десятирублевую бумажку...

     Войдя,  она  даже  не  поцеловала  меня,  только  жалостно

улыбнулась, садясь на диван и снимая, отцепляя от волос шляпку.

     -- Я совсем не могла обедать, -- сказала она. -- Я думала,

что не  выдержу эту страшную роль до конца. И ужасно хочу пить.

Дай мне нарзану, -- сказала она, в первый раз говоря мне  "ты".

-- Я  убеждена,  что  он  поедет  вслед за мною. Я дала ему два

адреса, Геленджик и  Гагры.  Ну  вот,  он  и  будет  дня  через

три-четыре  в Геленджике... Но Бог с ним, лучше смерть, чем эти

муки...

     Утром, когда я вышел  в  коридор,  в  нем  было  солнечно,

душно,  из  уборных  пахло мылом, одеколоном и всем, чем пахнет

людный вагон утром. За мутными от пыли и нагретыми  окнами  шла

ровная  выжженная  степь,  видны  были  пыльные широкие дороги,

арбы,  влекомые  волами,  мелькали  железнодорожные   будки   с

канареечными   кругами   подсолнечников   и  алыми  мальвами  в

палисадниках... Дальше пошел безграничный простор нагих  равнин

с  курганами  и  могильниками,  нестерпимое сухое солнце, небо,

подобное  пыльной  туче,   потом   призраки   первых   гор   на

горизонте...

     Из   Геленджика  и  Гагр  она  послала  ему  по  открытке,

написала, что еще не знает, где останется.

     Потом мы спустились вдоль берега к югу.

     Мы нашли место первобытное,  заросшее  чинаровыми  лесами,

цветущими кустарниками, красным деревом, магнолиями, гранатами,

среди которых поднимались веерные пальмы, чернели кипарисы...

     Я  просыпался  рано  и, пока она спала, до чая, который мы

пили часов в семь, шел по холмам в лесные чащи. Горячее  солнце

было  уже  сильно,  чисто и радостно. В лесах лазурно светился,

расходился  и  таял  душистый  туман,  за  дальними   лесистыми

вершинами  сияла  предвечная  белизна  снежных  гор...  Назад я

проходил по знойному и пахнущему из труб горящим кизяком базару

нашей деревни: там кипела торговля, было тесно  от  народа,  от

верховых  лошадей  и  осликов,  --  по утрам съезжалось туда на

базар  множество  разноплеменных  горцев,  --   плавно   ходили

черкешенки  в  черных  длинных  до  земли  одеждах,  в  красных

чувяках, с закутанными во что-то черное  головами,  с  быстрыми

птичьими   взглядами,   мелькавшими   порой  из  этой  траурной

закутанности.

     Потом мы уходили на берег, всегда совсем пустой,  купались

и  лежали  на  солнце до самого завтрака. После завтрака -- все

жаренная на шкаре рыба, белое вино, орехи и фрукты -- в знойном

сумраке нашей  хижины  под  черепичной  крышей  тянулись  через

сквозные ставни горячие, веселые полосы света.

     Когда  жар  спадал и мы открывали окно, часть моря, видная

из него между кипарисов, стоявших на скате под нами, имела цвет

фиалки и лежала так ровно, мирно,  что,  казалось,  никогда  не

будет конца этому покою, этой красоте.

     На закате часто громоздились за морем удивительные облака;

они пылали  так  великолепно,  что она порой ложилась на тахту,

закрывала лицо газовым шарфом и плакала: еще две, три недели --

и опять Москва!

     Ночи были  теплы  и  непроглядны,  в  черной  тьме  плыли,

мерцали,  светили  топазовым  светом огненные мухи, стеклянными

колокольчиками звенели древесные лягушки. Когда глаз привыкал к

темноте, выступали вверху звезды и  гребни  гор,  над  деревней

вырисовывались деревья, которых мы не замечали днем. И всю ночь

слышался  оттуда,  из духана, глухой стук в барабан и горловой,

заунывный, безнадежно-счастливый вопль как будто  все  одной  и

той же бесконечной песни.

     Недалеко от нас, в прибрежном овраге, спускавшемся из лесу

к морю,  быстро  прыгала по каменистому ложу мелкая, прозрачная

речка. Как чудесно дробился, кипел ее блеск в тот  таинственный

час,  когда  из-за гор и лесов, точно какое-то дивное существо,

пристально смотрела поздняя луна!

     Иногда по ночам  надвигались  с  гор  страшные  тучи,  шла

злобная  буря,  в  шумной  гробовой  черноте  лесов  то  и дело

разверзались  волшебные  зеленые  бездны  и   раскалывались   в

небесных   высотах   допотопные  удары  грома.  Тогда  в  лесах

просыпались и мяукали орлята, ревел  барс,  тявкали  чекалки...

Раз  к  нашему освещенному окну сбежалась целая стая их, -- они

всегда сбегаются в такие ночи к жилью, --  мы  открыли  окно  и

смотрели  на  них  сверху,  а они стояли под блестящим ливнем и

тявкали, просились к нам... Она радостно плакала, глядя на них.

     Он искал ее в Геленджике, в Гаграх, в Сочи. На другой день

по приезде в Сочи, он купался утром в море, потом брился, надел

чистое белье, белоснежный китель, позавтракал в своей гостинице

на террасе ресторана, выпил бутылку  шампанского,  пил  кофе  с

шартрезом, не спеша выкурил сигару. Возвратясь в свой номер, он

лег на диван и выстрелил себе в виски из двух револьверов.

     12 ноября 1937