Историческое исследование

ПЁТР  ВЕЛИКИЙ

В помощь обучению студентов гуманитарных вузов

Связанные разделы: Русская история

Рефераты

Король. — Я слышал, брат мой, что у вас тоже есть любовница?

Царь. — Брат мой, мои любовницы обходятся мне недорого, а на вашу вы тратите тысячи талеров, которые могли бы употребить с большею пользою.

Сцена эта происходила в 1716 году в Копенгагена, куда Петр приехал навестить своего доброго союзника, датского короля. Разговор сообщен нам в важном дипломатическом документе. На первый взгляд, он, по-видимому, даст верное

представление о том, какое место занимал вечный женский вопрос в жизни великого преобразователя. Петр был слишком занят, слишком груб, чтобы заслуживать название любовника или даже просто быть хорошим семьянином. Он ценил на деньги женские ласки, и ценил их очень дешево: по одной копейке за три объятия, которые петербургские красавицы расточали его солдатам. Будущей императрице Екатерине он дал один дукат за первое свидание. Нельзя сказать, чтобы он совсем не был способен ценить в обществе прекрасного пола обаяние женщины. Надо помнить, что женское общество в России — его создание. Присутствие женщин более всего привлекало его в собрания Слободы. Когда в 1693 году на пиршестве у Лефорта две из приглашенных красавиц задумали незаметно скрыться, Петр приказал солдатам вернуть их силою. В 1701 году, когда заботы о нарождающемся русском флоте задержали его в Воронеже, большое общество дам съехалось к нему на Пасху, и он принял их самым любезным образом. Некоторые из них захворали, и он из любезности отсрочил возвращение в Москву. Если бы, впрочем, эти факты имели историческое значение только как воспоминание о подобных любезностях Петра, я бы, не колеблясь, выкинул их, из уважения к женщине и к истории. Но тут есть нечто другое. В такой личности, какою был Петр, с таким сложным характером, каждая, самая незначительная черта его становится источником изумительных открытий. Внешний вид этих фактов хотя и доказывает обходительность Петра, но вместе с тем служит также доказательством его мужиковатости и циничного разврата. В любовных похождениях его не было заботы о том, чтобы не уронить достоинство женщины, ни достаточного уважения к себе; он даже не умел себя держать в границах приличия.

Обратите внимание, например, на анекдот, рассказанный Пёлльницем о пребывании монарха в Магдебурге в 1717 году. «Так как король (прусский) приказал оказывать ему всевозможные почести, то различные государственные учреждения явились приветствовать его in corpora, и irx президенты держали речи. Фон Кокцей, брат государственного канцлера, во главе депутации от регентства, явившись приветствовать царя, застал его среди двух русских дам, груди которых он ласкал. Он не прервал своего занятия и во все время произнесения речей.

Или вот еще анекдот, описывающий его встречу в Берлине с племянницею его, герцогиней Мекленбургской.

«Царь поспешно пошел навстречу принцессе, нежно об

нял ее и отвел в комнату, где уложил на диван, а затем, не за-

творяя двери и не обращая внимания на оставшихся в прием

ной, предался, не стесняясь, выражению с:воей необузданной

страсти».

Пёлльниц, уверяющий, что почерпнул эти сведения от двух очевидцев и от самого царя, добавляет к этому не менее красноречивые подробности по поводу обычного обращения великого человека с придворными дамами: «Княгиня Голицына служила ему дурой или шутихой. Все взапуски дразнили ее. За обедом царь выкидывал объедки со своей тарелки ей на голову, заставлял подходить к себе, чтобы получать от него щелчки». По рассказам других свидетелей выходит, что княгиня отчасти заслуживала такое обращение своей распутной жизнью.

Описание прусского посланника Мардсфельда в любопытном свете выставляет французских герцогинь и их пажей, которыми они забавлялись, поздравляя их с тем, что они довольствовались такими кавалерами. У княгини не было пажа, п я не осмелюсь повторить слов Мардсфельда, каким образом она заменяла его себе.

По описанию Нартова, обыкновенно довольно достоверно приводящего факты из интимной жизни царя, Петр был большой любитель женщин, но никогда не увлекался ими больше, как на полчаса. Добиваться насильно благосклонности женщины не было в его обыкновении, но так как его выбор часто останавливался на простых служанках, то он мало встречал сопротивления. Нартов, например, называет, между прочими его любовницами, какую-то прачку. Но Брюс приводит более драматичную сцену с дочерью иностранного купца в Москве, которая, чтобы избавиться от любовных преследований Петра, принуждена была бежать из родительского дома и скрываться в лесу. Один из документов, изданных князем Голицыным, описывает драку царя с садовником, которому пришлось отгонять монарха граблями от крестьянки, которой он мешал работать. Говорят; даже, что эти небрезгливые ухаживания довели Петра до болезни, которая была плохо вылечена и ускорила его кончину. Но к ответственности по этому поводу была также привлечена г-жа Чернышева, и депеша Кампредо-на прямо возлагает на нее вину заболевания Екатерины в 1725 году после проведенной с мужем ночи. Еще подробности, которые, надеюсь, читатель мне простить, — ибо я обязан ничего не умалчивать. Мы спустимся еще ниже с Меншиковым, и не с одним им. Бергхольц без обиняков говорит об одном лейтенанте, красивом юноше, которого царь держал при себе «для своего личного удовольствия».

В 1722 году саксонскому художнику Данненгауеру было поручено снять портрет с одного из денщиков монарха и изобразить его совершенно голым. Вильбуа распространяется по поводу «припадков бешеной страсти» Петра, во время которых «для него не было различия пола». В своей депеше от 6 марта 1710 г. датский посланник Юэль испрашивает производства в дворяне одного из находившихся при Меншикове датских подданных, который красив собою и мог бы оказать царю некоторые услуги. Из всего этого видно, что и эта черта характера несомненна. «У его величества должен быть целый легион демонов сладострастия в крови», говорит о монархе врач, который лечил его во время его последней болезни.

Но есть и нечто другое в этой натуре, такой различной в своих проявлениях, подчас столь противоположных, что на их внешний вид нельзя полагаться для определения характера: надо стать выше этого; надо исследовать душу и шють, рассмотреть вес их мельчайшие изгибы, и для этого, не останавливаясь более на слишком скабрезных подробностях, проследить за личностью даже и в этих непривлекательных любовных похождениях, хотя бы это омрачало иногда наше восхищение и вызывало подчас отвращение. Быть может, даже в этих самых неожиданных изгибах его грубого, животного донжуанизма Петру случится возбудить наше удивление.

Начало самое обыкновенное: ранний брак, несколько лет довольно счастливой супружеской жизни, потом постепенное охлаждение к брачному гнезду. Едва прошел медовый месяц, свидания стали все реже и реже, так как царь постоянно отлучался и проводил большую часть времени в путешествиях, но переписка продолжалась довольно нежная, пересыпанная ласкательными прозвищами, дорогими для влюбленных. Чаще всего жена называла Петра «Лапушка», но не к нему одному она обращалась так. Появилось двое детей: Александр, умерший младенцем, и Алексей, рожденный под несчастной звездою. После смерти Натальи Кирилловны отношения ухудши» лись. Это было в 1694 году. За эти пять лет супружеской жизни нельзя сказать, чтобы у Петра не было кое-каких любовных

похождений в Слободе, или еще где-нибудь, но за ним зорко следила мать, и, как почтительный сын, он несколько сдерживался. Это влияние заменил после нее Лефорт, и в то же время из группы не слишком строгих красавиц, которыми молодой монарх окружил себя в Слободе, выделились две восходящие звезды на горизонте нового царствования, — две простолюдинки: дочь сребреника Бсттихера и дочь винного торговца Монс. Разногласие в политических взглядах супругов также способствовало разрыву: Евдокия была взята из семьи ярых консерваторов; она была против всех нововведений, которые уже начали появляться, и родные ее, Лопухины, впали в не-

. милость, теряли должности и подвергались различным неприятностям. Один из них, родной брат царицы, осмелился оскорбить царского любимца и был публично избит палкою самим царем; другой был подвергнут пытке, о которой рассказывают ужасные подробности: будто бы Петр облил его винным спиртом и потом при себе велел поджечь. Достоверно только то, что он умер в тюрьме.

Когда царь впервые отправился путешествовать по Европе, отец Евдокии и два ее брата были посланы в отдаленные губернии с назначением губернаторами, но в сущности в ссылку. Во время путешествия Петр перестал писать жене; и вдруг из Лондона он прислал двум своим наперсникам, Л. К. Нарышкину и Т. Н. Стрешневу, приказ, объяснивший его молчание: он велел им предложить Евдокии постричься в монахини. Это был обычный прием того времени для разрыва неудачных браков, и Петр, по-видимому, окончательно решил остановиться на нем. Союз, который он заключил с Западом,

решил участь несчастной покинутой царицы. Она принадлежала к иному миру, осужденному на исчезновение. Между тем она не была лишена приятности, хотя, по-видимому, не была красива. Теперь трудно судить об этом. По тогдашним портретам, например, можно было счесть даже ее будущую соперницу, Екатерину, за урода, хотя известно, что художники всегда стараются прикрасить оригинал, и она, очевидно, производила на Петра совсем иное впечатление. Евдокия была не глупа. Когда, после смерти мужа, она вновь появляется при дворе, то кажется милой старушкой, умеющей разобраться в том, что могло ее интересовать и не совсем чуждой даже делам правления. Из писем ее к Глебову, которые будут приведены ниже, можно угадать нежную, страстную душу, способную отдаться любви. Воспитанная в тереме, Евдокия по раз^ витию походила на всех московских женщин того времени.:

была мало сведуща, проста и суеверна. В этом также был камень преткновения, о который должна была разбиться ее жизнь. Очевидно, она не могла разделять с Петром всех его интересов, не могла быть настоящим его другом.

Вернувшись после долгого путешествия в Москву 26 августа 1698 года вечером, Петр спешил навестить некоторых друзей, между прочими Гордона, а потом посетил и семейство Монс. С женою он не виделся, и только несколько дней спустя согласился встретиться с нею на нейтральной почве у третьих лиц, в доме почтового смотрителя Виниуса, и то только для того, чтобы подтвердить свое решение, переданное Нарышкину и Стрешневу. Ответ Евдокии можно было предвидеть: решительный отказ. Чем заслужила она заточение? В чем провинилась? Никто не мог даже подозревать, чтобы она могла участвовать в политических интригах, в которых были замешаны одно время царевна Софья и ее сестры. К восстанию стрельцов, которое Петр намеревался потопить в море крови, она была непричастна. Но Петр был непоколебим в своем решении. Правда, у него не хватало улик для обвинения Евдокии в чем бы то ни было, но он обошелся и без них. С гневом отталкивает он вмешательство патриарха в пользу законного брака, и после трехнедельных переговоров разрубает узел: к крыльцу подают крытую повозку, запряженную парою' лошадей (хроника особенно настаивает на. этой подробности, так оскорбительно усугубившей всю жестокость и несправедливость поступка в стране, где всякий мало-мальски зажиточный барин выезжал не иначе, как шестеркой), и «ямщик», как сказали бы мы теперь, увозит бедную Евдокию в Суздаль, за крепкие ворота Покровского девичьего монастыря. С невинной обошлись строже, чем с провинившимися.

Сестрам царя, участие в бунте которых было почти вполне доказайо и которые также были заточены, было по крайней мере предоставлено приличное содержание и привычная обстановка. Но жена царя была забыта. Она уже не жена его, не царица; она теряет все, даже свое светское имя. Она монахиня Елена; ей оставлена только одна служанка, и, чтобы не умереть с голоду, она принуждена обращаться за помощью к родным. Она пишет брату Аврааму: «Хоть сама не пью, так было бы, чем людей жаловать: ведь мне нечем больше. Рыбы с духами пришли и всячины присылай, здесь ведь ничего нет: все гнилое. Хоть я вам и прескушна, да что же делать? Покаместь жива, пожалуйте поите да кормите, да одевайте нищую». Любопытна поразительная черта древнерусской патриархальной жизни. Лишения во всем еще только полгоря, но невозможность подавать милостыню — тяжелее всего.

Евдокии было всего двадцать шесть лет, и долго еще мрачные стены уединенной кельи служили склепом для молодой жизни, полной страстных желаний; а когда она, наконец, спустя двадцать лет, покинула их, утратив молодость, с разбитым сердцем, то не на радость растворился для нее этот склеп, а только на еще более тяжкое горе.

Двадцать лет спустя, в 1718 году, дело царевича Алексее вдохновило инквизиторский гений Петра. В числе влияний, которые могли наталкивать непокорного сына на путь бунтовщика, ему казалось несомненным влияние изгнанной матери. Начались следствия и обыски в монастыре. Все розыски высшей полиции оказались тщетными, но вознаградились иным открытием: по-прежнему не причастная ни к какому политическому движению, Евдокия уличена была в преступной связи. Она не вынесла своего одиночества: в опале, в нищете, она невольно искала утешения и беззаветно отдалась первому пожалевшему ее человеку. Это был майор Глебов. Он был прислан в Суздаль для производства рекрутского набора. Узнав, что царица мерзнет и голодает в келье, он принял участие в ее горькой участи и послал ей меховую одежду; это "вызвало с ее стороны горячую благодарность, выраженную сначала письменно, а потом и устно. Свидания повторялись и мало-помалу привели к опасной близости, охватившей все существо Евдокии горячею любовью и, вызвав в Глебове более сдержанное чувство, быть может, не лишенное и задней мысли с честолюбивыми надеждами в могущем измениться будущем. Пока Глебову также приходилось бороться с безденежьем; и кроме того он был связан женою. Евдокии хотелось помочь ему; она отдала бы все, чтобы он ни в чем не нуждался и принадлежал всецело ей одной. У нее у самой ничего не было, но она делилась с ним последним, отказывая себе во всем. Как же можно отказать ему? Ему нужны деньги? Она добудет их во что бы то ни стало. «Где твои мысли, батько мой, там и мои, где твои желания, там.и мои; я вся в твоей воле».

Но посещения батьки становились реже: его задерживали служебные дела, а может быть и жена; может быть прискучила ему уже новая любовь. Он глух к страстным призывам Ев-докин: «Ужели она уже забыта? Как скоро! Значит, не сумела она привязать его к себе? Мало забивала себя для него, мало орошала слезами лицо его, и руки, и все суставы его пальцев».

С горьким лиризмом оплакивает она свою утрату, и в этом плаче так надрывается душа в несвязных причитаниях, в бесконечно повторяющихся ласках слышится такая безысходная тоска, сказывается чисто восточная страсть, и такая беззаветная любовь, на которую способны только русские женщины.

«Свет мой, батюшка мой, душа моя, радость моя! Знать уж зло проклятый час приходит, что мне с тобой расставаться! Лучше бы мне душа моя с телом рассталась. Как, ох, свет мой! мне на свете быть без тебя, как живой быть? Уже мое проклятое сердце, за много послышало нечто тошное, давно мне все плакало. Аж мне с тобою знать будет расставаться. Ей, ей, сокрушаюся. И так-, Бог весть, каков мил ты мне. Уж мне нет тебя милее, ей Богу! Ох, любезный друг мой! За что ты мне таков мил? Уж мне ни жизнь моя на свете! За что ты, душа моя, на меня был гневен? Что ты ко мне не писал? Носи, сердце мое, мой перстень, меня любя, а я себе такой же сделала; то-то у тебя я его.брала. Знать, ты друг мой, сам этого пожелал, что тебе здесь не быть. И давно уж мне твоя любовь, знать изменилась. Все ты слышал слух, что я к тебе пришлю, то и ты отпишешь ко мне. Вот уж не каково будет п сердито-вать. Для чего, батько мой, не ходишь ко мне? Что тебе сделалось? Кто тебе на меня что намутил. Что ты не ходишь! Не дал мне на свою персону насмотреться! То ли твоя любовь ко мне? Я же тебя до смерти не покину; никогда ты из разума не выйдешь. Ох, друг мой, свег ты мой, яюбоиъка моя! Ох, коли ты едешь, коли меня, батюшка мой, покинешь? Пожалуй, сударь, мой, изволь ты ко мне приехать завтра к обедне переговорить кое какое дело нужное. Ох, свет мои, любезный мой друг, лапушка моя (вспомните, как звала она лапушкой другого)! Отпиши ко мне, порадуй свет мой, хоть мало, что как тебе быть? Где тебе жить, во Володимире ли, аль к Москве ехать? Скажи, пожалуй, не .дан умереть с печали. Послхпа я тебе гал-здук, носи душа моя. Ничего моего не носишь, что тебе ни дам я. Знать я тебе не мила! То-то ты моего не носишь. То ли твоя любовь ко мне? Ох, свет мой, ох душа моя, ох, сердце мое надселось по тебе! Как мне будет твою любовь забыть, будет как не знаю я; как жить мне без тебя. Ей тошно, свет мои, как нам тебя будет забывать.. Ох, свет мой, что ты не прикажешь ни про что, что тебе годно покушать. Скажи сердце, будет досуг, приедь хоть к вечерне».

Но не тронулось сердце батьки. Еще горше плачется и сетует в безысходной тоске н бьется как подстроенная птичка Евдокия.

 «Ах, друг мой! Что ты меня покинул? Чем я тебе досадила? Лучше бы у меня душа моя с телом разлучилась, нежели мне было с тобою разлучаться. Кто мое сокровище украде? Кто свет от очию моего отыме! Кому ты меня покидаешь? Кто меня бедную с тобой разлучил? Что я твоей жене сделала? Какое ей зло учинила? Кому ты меня покидаешь? Как надо мной не умилился? Чем я вас прогневала? Что ты душа моя, мне не скажешь, чем я жене твоей досадила, а ты жены своея слушал. Для чего, друг мой, меня оставил, ведь я тебя у жены твоей не отняла; а ты ее слушаешь. Ох, свет мой! Как мне быть без тебя? Как на свете жить? Как ты меня сокрушил? Изтнха? Что я тебе сделала, чем сделала, чем тебе досадила, что ты мне мою винность не сказал, хоть бы ты меня за мою вину прибил, хоть бы ты меня, не вем как, наказал за мою вину. Что твое это чеченце, что тебе надобно стало жить со мной. Ради Господа Бога, не покинь ты меня; сюда добивайся. Ей! Сокрушаюсь по тебе».

Спустя несколько дней она опять писала свои горькие сетования:

«Ох, лучше бы умерла, лучше бы ты меня своими руками схоронил. Ох, то ли было у нас говорено? Что я тебе злобствовала, как ты меня покинул? Ей сокрушу сама себя. Не покинь ты меня, ради Христа, ради Бога! Целую тебя во все члены твоя. Не дай мне умереть. Ей сокрушуся!»

Девять таких писем Евдокии сохранились в секретном архиве министерства иностранных дел. Они написаны не ее рукою. Монахиня-царица диктовала их своей поверенной, другой монахине, Каптелиной, которая и от себя делала приписки, пытаясь пробудить совесть изменника и заставить его сжалиться над страданиями матушки. Но неосторожный Глебов собственной рукою засвидетельствовал происхождение каждого листка надпиеью: «Письмо от царицы Евдокии». Оба одинаковые перстня были также найдены у виновных. Множество монахинь и монастырских слуг, приведенных к допросу, дали показания, вполне подтверждавшие обвинение: Глебов приходил к Евдокии днем и ночью; они целовались при всех, а потом подолгу оставались вдвоем. Наконец Евдокия сама созналась во всем.

А Глебов? Легенда создала из него героя: среди самых ужасных пыток, добровольно принимая на себя всякого рода преступления, он дошел в своей исповеди до того, что взвалил на себя вину в каких-то небывалых убийствах, и двадцать раз подставляя голову палачу на отсечение, ои, будто бы, до кон-

ца отстаивал честь своей сообщницы. Увы! Протокол допроса, сохранившийся в московском архиве, свидетельствует как раз обратное: оставляя без ответа все другие пункты обвинения, Глебов именно в этом только и сознался, — в этой любовной связи, начавшейся восемь лет тому назад. Евдокии было тогда тридцать восемь лет.

Но я спешу оговориться: признание или отрицание вины здесь ровно ничего не доказывает. Гвардии поручик Скорня-ков-Писарев, посланный Петром в Суздаль, велел пытать пятьдесят монахинь, из которых некоторые умерли под кнутом. Они все подтвердили то, чего от них добивались. Глебов и Евдокия точно так же были допрошены, и Евдокия созналась в связи с Глебовым.2 Пытки, которым подвергался несчастный офицер, были так ужасны, что смертный приговор его был назначен к исполнению на 16 марта 1718 г. ввиду опасения докторов, что им не удастся протянуть его жизнь долее суток. Рассказывают, между прочим, о темнице, вымощенной острыми кольями, по которым несчастный должен был ступать босыми ногами. Для смертной казни Петр избрал кол.

Так как был мороз в тридцать градусов, то, чтобы продлить муки несчастного, его укутали в теплую меховую шубу и такие же сапоги и шапку. Казнь началась в 3 ч. по полудни и кончилась смертью только на другой день в 7 ч. вечера. Повествование, будто бы Петр подошел к казненному, уже несколько часов сидевшему на колу, пытаясь добиться от него нового признания, и получил вместо ответа плевок в лицо, не имеет никакого основания.

Евдокии была дарована жизнь; но ее сослали в еще более глухой монастырь на берегу Ладожского озера, где за нею был установлен строжайший надзор. Согласно одному показанию, на нее будто бы было наложено, судом епископов, архимандритов н других духовных лиц, предварительное наказание кнутом и неукоснительно выполнено двумя монахами.

Какому чувству поддался Петр, подвергая ее такому жестокому суду? Без сомненья, им не могла руководить ревность к отвергнутой, забытой жене, состарившейся под монашеским клобуком. Всем известно также, как он снисходительно относился к подобным проступкам и вообще ко всему, не касавшемуся его политических интересов. Проступок же Евдокии был совершенно чужд всякого политического характера. Переписка Евдокии с ее возлюбленным могла только подтвердить их невинность в этом отношении, так как в письмах говорится только о любви. Бывшая царица легко поддалась соблазну облечься в СБОИ прежние.светские одежды н убеждениям окружающих, высказывавших надежду, что в более или менее непродолжительном времени она вернется к прежней роскоши. Но все это не шло дальше мечтаний. Быть может Евдокия была жертвою ревности и ненависти другого лица. Посмотрим, что было спустя семь лет: Петр умер, и это событие, которое, казалось, можно бы считать счастливым для изгнанницы, превратилось в сигнал к новым невзгодам: ее увозят из монастыря и везут в Шлиссельбургскую крепость, где заточают в подземной темнице, переполненной крысами. Она лежит больная, и за нею ходит только горбатая старушка, которая сама нуждается в уходе. Так держат се два года. От кого же исходило такое распоряжение? От царствующей теперь Екатерины Первой. И вот, может быть, ответ на предположение, поставленное мною выше. Через два года новая перемена: внезапно, точно во сне, растворяются двери темницы; на пороге появляются разодетые люди, кланяются до земли и просят изгнанницу следовать за ними; в сопровождении их она входит в роскошно убранные хоромы, нарочно приготов-

ленные для нее у коменданта крепости. Неужели эта постель с тонким бельем голландского полотна постлана для нее, уже привыкшей спать на сырой соломе? И неужели для нее эта роскошная палата с золоченой посудой, ларчик с тысячью рублями, экипажи у крыльца, толпа слуг, покорно ожидающих ее приказаний? Неужели же все это для нее?.. Но что же там произошло? Какая перемена?.. Екатерина Первая умерла, и на престол вступил Петр II, сын Алексея и внук Евдокии... И вот несчастную бабушку, дожившую до седых волос в заточении, везут в Москву на коронацию нового монарха; она появляется впереди всех, окруженная роскошью, заботами. Слишком поздно! Жизнь ее разбита; она возвращается, теперь уже по своей воле, в Новодевичий монастырь, где кончит свою жизнь в 1731 году. Монастырь этот служил местом пребывания многих несчастных; здесь жила Софья после крушения всех ее честолюбивых замыслов. Предание говорит еще, что Евдокия гостила в имении Лопухиных, в Серебряном бору, но и оттуда была проведена галерея в соседний Георгиевский монастырь. Могила Евдокии в Московском монастыре, и память о царице-инокине осталась живою в рассказах и народных песнях. После всех лишений и немилостей, которые она перенесла, она приобрела сердечную любовь простого народа, который умеет ценить великие страдания.

Тотчас после высылки Евдокии в монастырь у Петра поя-вилась первая титулованная фаворитка: Анна Монс, или Монет, или Мунст, domiccella Monsiana, как называет ее Корб. До переселения в Москву отец ее занимался в Миндене винного торговлей, или, по другим сообщениям, картежною игрою. Очевидно, семейство это вестфальского происхождения, как ни старались они разыскать свою родословную во Фландрии, прибавляя к своей фамилии частицу де и называя себя вместо Монс — Моэпс де ла Кроа. Сначала Анна была любовницей Лефорта, но променяла фаворита на его властелина и быстро пошла в гору. Она всюду сопровождала царя, даже в торжественных общественных собраниях. Они как бы нарочно выставляли свою связь напоказ. Однажды он крестил у датского- посланника и пожелал, чтобы ее просили быть крестной матерью младенца. Он приказал выстроить для нее в Слободе роскошный дворец, и в скорбных архивах Преображенского Приказа зарегистрировано слишком громко высказанное удивление немецкого портного Фланка при виде роскошного убранства опочивальни, которая была красою всего дворца и в которой, как всем было известно, часто пребывал царь. Не без некоторого сожаления и угрызений совести царь в 1703 году подписал в дар Монс большое поместье Дудино в Козельском уезде. Монс была большая попрошайка. Пользуясь великодушием царя, часто вынужденным, она то и дело что-нибудь выпрашивала у него через своего секретаря, которому диктовала записочки и полубезграмотно подписывалась под ними по-немецки. Чтобы вернее выманить что-нибудь, она прибегала к самым неожиданным приемам; писала например: «Умилостивнсь, государь царь Петр "Алексеевич? Для многолетнего здравия цесаревича Алексея Петровича, свой милостивый указ учини — выписать мне из дворцовых сел волость». Вы помните, конечно, что Алексей был сыном Евдокии. К записке она прилагала скромные подарки, вроде четырех лимонов или апельсина, которые посылала в Азов во время осады. Петр серьезно помышлял жениться на ней, не переставая в то же время поддерживать двусмысленные отношения с ее подругой, Еленой Фадемрех,, от которой он также получал письма с призывами вроде: «Свету, моему любезнейшему сыночку, черноглазинкому, востречку дорогому! Поздравляю я тебя, прелюбезнейшему моему сыночку, за нынешнюю тебе от Бога дарованную викторию, юже тебе Бог даровал твоим счастьем, а моею маткиною молитвою». Самый обыкновенный, роман этот длился до 1703 года и окончился также самым обыкновенным образом: в кармане саксонского посланника Кенигзека, только что вступившего в царскую службу и случайно утонувшего в начале кампании, нашли записочки, автора которых Петр без труда угадал по стилю и по почерку. Царь наивно пришел в ярость, и domicella Monsiana заключена была в тюрьму. Благодаря своей настойчивости и различным хитростям, она скоро освободилась, но только для того, чтобы вступить в новую связь с прусским посланником Кейзерлингом, который впоследствии на ней женился. Она интересовалась политикой, и так неосторожно, что снова попала в тюрьму. От прежних милостей монарха у нес сохранились только жалкие обрывки, в том числе его портрет, который она яростно отстаивала, как полагают, — из-за бриллиантов. Петр долго мстил ей: розыск по случаю этой грязной истории продолжался до 1707 года, и Ромодановский все еще держал в тюрьме тридцать узников, не знавших, как и

за что они туда попали! да и сам Ромодановский хорошенько этого не знал. Спустя год Кейзерлинг, уже женатый, воспользовался хорошим настроением царя и попытался ходатайствовать перед ним о брате его бывшей фаворитки, который хлопотал о месте. Но это вышло невпопад; Петр резко оборвал посла и, как всегда, без обиняков крикнул: «Я держал твою Монс при себе, чтобы жениться на ней, а коли ты ее взял себе, так и держи ее, и не смей никогда соваться ко мне с нею или с

ее родными».

Пруссак вздумал настаивать. Тогда вмешался Меншиков: «Знаю я вашу Монс! Хаживала она и ко мне, да и ко всякому пойдет. Уже молчите вы, лучше, с нею». Надо сказать, что это было после ужина на пиру у польского пана в окрестностях Люблина. Кончилось это плохо для Кейзерлинга, Меншиков и Петр вытолкали его за дверь и спустили с лестницы. Он подал жалобу, но обвинили его, и его же заставили извиниться.

В 1711 году г-жа Кейзерлинг овдовела и, одержав еще одну победу над шведским офицером, Миллером, пережила мужа только несколькими годами.

Петр был злопамятный, но не безутешный любовник. Меншиков, заменивший ему Лефорта, так же ловко умел находить ему утехи и забавы. Подобно Лефорту, он тоже окружил царя женским обществом: во-первых, обе сестры его, Мария и Анна, благодаря его стараниям, были приняты при дворе любимой сестры Петра, Наталии; потом две сестры Ар-сеньевы, Дарья и Варвара, были также при дворе царевны, очень походившем на гарем. Эту группу дополняла Толстая, а с 1703 года появилась новая личность, которой суждено было сыграть особую роль в жизни монарха и дать совершенно другой оборот его, до тех пор столь низким, увлечениям молодости. Имя этой девушки окружено такою же тайною, как и происхождение ее. Первые документы, осветившие несколько эту загадочную личность, называют ее то Екатериной Труба-чевой, то Екатериной Василевской, то Екатериной Михайловой. Сначала она была любовницей Мешникова, одновременно с Дарьей Арсеньевой. Петр в это время избрал другую сестру   Арсеньеву,   Варвару,   которую   Меншиков   надеялся сделать царицею, чтобы стать зятем царя. С этою целью он заботился об образовании новой фаворитки: «Для Бога Дарья Михайловна», — писал он Дарье Арсеньевой, — «принуждай сестру, чтобы она училась непрестанно, как русскому, так и немецкому ученью, чтобы даром время не проходило». Виль-буа описывает Варвару дурнушкой, но очень умной и злой.

Вот что он рассказывает о первых шагах ее победы: «Петр

любил все необыкновенное. За обедом он сказал Варваре: «Не

думаю, чтобы кто-нибудь пленился тобою, бедная Варя, ты

слишком дурна; но я не дам тебе умереть, не испытавши люб

ви». И тут же при всех повалил ее на диван и исполнил свое

обещание». Нравы тогдашнего общества допускали правдо

подобие этого рассказа. Я уже указывал на странные отноше

ния того времени между любовниками; на дикое извращение

чувств и смешение связей. Петр и Ментиков, по-видимому,

то и дело сменяли друг друга или делили права, которые

должны бы исключать всякий дележ. В их отсутствие им от

правляли послания, переполненные общими воспоминаниями

и нежными призывами, то с той, то с другой стороны, нередко

сопровождая их подарками вроде галстуков, сорочек или ха

латов своей работы. Дарья Арсеньева подписывается: «глу

пая», Анна Меншикова: «лядящая». Что касается Екатерины,

то она с 1705 года прибавляет к своей подписи: «сама-третья»,

что объясняется припискою в общем письме: «Петр и Павел

благословения твоего прося, челом бьют». Петр и Павел — ее

дети от Петра.

В 1705 году Петр собрал все это общество в Нарве, где они встречали Пасху, потом повез всех в Петербург, откуда писал Меишикову, что он чувствует себя, «как в раю». Но Меншиков, задержанный армией на юге, смертельно скучал и тоже не прочь бы был побыть в раю: он писал царю: «Я не сомневаюсь, что ваша милость к нам быть изволит: того ради, как сами ваша милость изволите подняться, изволь тогда приказать и девицам нашим ехать в Смоленск... Путь нам надлежит на Киев; пойдем на Быков, чтоб нам стать на квартирах между Киевом и Смоленском, дабы ежели когда случай позволит и в оба те места способнее поход править». Петр рассудил иначе; правда, он, потащил с собою всю компанию в Смоленск, из Смоленска в Киев, но назначил Меншикову свидание в Киеве только в августе, приготовив другу сюрприз: Меншиков обещал жениться на Дарье Арсеньевой'и должен был, не откладывая, исполнить обещание, как и Петр намеревался исполнить, когда-нибудь, свое решение относительно матери «маленьких». Очередь была за Меншиковым, и царь писал, что они не выедут из Киева, пока дело не будет сделано. После свадьбы поделили общее достояние: Петр вернулся в Петербург с Екатериной Василевской и Анисьей Толстой; Меншиков остался в Киеве с женой, сестрою Анной и свояченицей Варварою.

История Екатерины Василевской заслуживает отдельной главы в этой книге; на меня пеняли бы, если бы я не выделил се из легиона мимолетных увлечений великого человека. Даже и после брака и восшествия на престол избраннице приходилось каждый час бороться с соперницами и даже дрожать за корону. Так было в 1706 году, во время пребывания царя в Гамбурге: лютеранский пастор не допустил дочь до падения, и тогда ей был обещан брак и развод с Екатериной. Шафиров уже получил предписание приготовить брачный контракт. Но слишком доверчивая невеста сделала оплошность: она согласилась выдать в кредит часть радостей Гименея, и, наградив ее тысячью дукатами, ее тотчас же удалили. Так же было и с героиней более продолжительного романа, которая, как говорят, почти добилась окончательной победы и высокого положения. Это была дочь одного из первых приверженцев Петра, хотя и из семьи старинного, знаменитого рода Татищевых, преданной Софье, — Евдокия Ржевская. Петр совратил се, когда ей еще не было пятнадцати лет. Шестнадцати лет Петр отдал ее замуж за Чернышева, и, откупившись деньгами, держал ее при себе. Она родила ему четырех дочерей и трех сыновей; по крайней мере его считали их отцом, но слава маркитантки, упрочившаяся за этой особой, заставляла сильно сомневаться в истине этого предположения и подрывала успехи фаворитки. Если верить скандальной хронике, она привела ее только к знаменитому приказу «высечь Евдокию», получен^ ному мужем от заболевшего любовника, подозревавшего ее в причине этой болезни. Петр говаривал про нее: «Авдотья бой-баба». Мать ее была знаменитая княгиня-игуменья.

Случай этот не представлял бы никакого интереса сам по себе, если бы он был единственным. К несчастью, интерес этой печальной страницы русской истории состоит именно в том, что легендарная личность эта в высшей степени типична; это изображение известного общества и известной эпохи.

Почти то же было и с Марией Матвеевой, дочерью одного из именитых бояр того времени, Я уже описал, каким образом она стала женою Румянцева. Она была такая же красавица, как и Евдокия, но привлекательнее, очень умна и прелестна во всех отношениях. Как и Евдокия, Мария была фрейлиной при дворе императрицы. Эта столь почетная должность была в то время почти призывом к бесчестью. Придворные Екатерины заменили царю придворных Натальи. При дворе не было бо-

лее терема, но гарем сохранился, как остаток прошлого влияния Востока. Добродушные мужья сменяли услужливых отцов. После смерти Петра, Мария Румянцева осталась беременна сыном, будущим героем великого царствования, "знаменитым полководцем при Екатерине II, в котором все невольно признавали наследственные черты великого царя.

Незаконное потомство Петра соответствует по количеству такому же потомству Людвига XIV. Может быть, предание передает нам все это в несколько преувеличенном виде. Незаконнорожденность трех сыновей Строгановой, например, не доказана исторически; скорее можно предположить, что мать их, урожденная Новосильцева, была просто веселой собеседницей и собутыльницей Петра.

Вернемся к известной истории придворной девицы Марии Гамильтон. Само собой разумеется, что сентиментальный роман, в котором некоторые писатели дали полный простор своему воображению, не что иное, как вымысел. Мария Гамильтон была, по-видимому, самое обыкновенное создание, и^. Петр не ошибся, говоря с нею о любви соответственным обра-зом. Вы уже знаете, что ветвь известного шотландского рода, соперники Дугласа, поселилась в России в предыдущую эпоху, вероятно во время великого переселения семнадцатого века, восходя таким образом к времени Иоанна Грозного. Породнившись со многими знатными русскими семьями, Гамильтон, по-видимому, порядочно обрусели задолго до появления   царя-преобразователя.   Внучка   Артамоыа   Матвеева, приемного отца Натальи Нарышкиной, Мария Гамильтон, как и ее предшественницы, была принята при дворе и, так как она была недурна собою, то и разделяла общую участь. Но она внушила Петру только самую кратковременную страсть. Застигнутая между двумя дверями и тотчас же брошенная, она нашла утешителя в царском денщике, произвела на свет несколько человек детей, которые, один за другим, исчезли. Для того чтобы удержать при себе одного из своих то и дело сменявшихся любовников, — довольно ничтожного молодого человека, Орлова, — она украла для него деньги и бриллианты у императрицы. Все эти мелкие и крупные ее преступления случайно раскрылись. Довольно важный документ нечаянно был обронен в царском кабинете; подозрение пало на Орлова, который знал о нем и провел ночь вне дома. Призванный к царю для допроса, он смутился, воображая, что кто-нибудь подкапывается под него, чтобы порвать его отношения с Марией Гамильтон, упал царю в ноги с криком: «Виноват!» и

сознался во всем: в краже, которою он пользовался, и в детоубийстве, которое ему было известно. Начался розыск и допросы. Несчастную Марию обвиняли еще и в том, что она дурно отзывалась о царице, поднимая на смех ее слишком цветущий вид. Это большое преступление! Но, как бы там ни было, Екатерина на этот раз выказала великодушие. Она ходатайствовала о помиловании виновной и вовлекла в хлопоты о ней даже царицу Прасковью, вмешательство которой было тем более веско, что она славилась своею строгостью. В старое время детоубийство в России не слишком строго судилось, а Прасковья была русская старого закала. Но монарх оказался неумолим. «Он не может нарушать высшие законы, не хочет быть ни Ахавом, ни Саулом». Было ли у него вообще такое уважение к закону? Вряд ли! Но он говорил, что, убивая детей, его лишили нескольких будущих солдат, а это была внна непростительная в его глазах. Приведенная несколько раз к допросу в присутствии царя, Мария Гамильтон упорно отказывалась назвать имя своего сообщника, а он, — жалкий предок будущих любимцев Екатерины Великой, — только и думал о том, как бы взвалить всю спну на нее. Наконец 14 марта 1719 года Мария Гамильтон взошла на эшафот «в белом шелковом платье с черными лентами», как рассказывает Ште-лин. Петр был большой любитель театральных эффектов и, конечно, нс мог не оценить этого последнего проблеска предсмертного кокетства. У него хватило духу смотреть на казнь и, так как он по натуре своей нигде не мог оставаться безучастным зрителем, то он и тут играл роль. У подножья эшафота он подарил приговоренную последним поцелуем, уговаривал ее молиться, поддерживал ее в своих объятиях, когда она изнемогала, потом отошел, и это послужило сигналом: когда она подняла голову, перед нею стоял уже не царь, а палач. Шерер добавляет к этой картине отвратительные подробности: когда топор окончил свое дело, царь снова подошел к эшафоту, поднял окровавленную голову, которая скатилась в грязь, и спокойно начал читать лекцию по анатомии, указывая присутствующим на значение и функции органов, которых коснулось железо, уделяя особенное внимание разрезу позвоночного столба. Окончив лекцию, он прикоснулся губами к поблекшим устам, принимавшим от него когда-то иные поцелуи, потом уронил голову, и, перекрестившись, ушел».

Я очень сомневаюсь в истине того, будто бы Меншиков настаивал на розыске и приговоре несчастной, отстаивая интересы Екатерины. Эта соперница совсем не была опасна. У

коронованной ливонки незадолго перед тем была более серьезная тревога. В депеше Кампредона от 8 июня 1722 года сказано: «В случае рождения сына у княгини, царица опасается развода с нею и брака с любовницею, по наущению Валахско-го князя».

Это говорилось о Марии Кантемир. Союзник Петра по неудачной турецкой кампании 1711 года, князь Дмитрий Кантемир по прутскому договору лишился своих владений и томился в Петербурге, ожидая обещанного вознаграждения. Довольно долго он надеялся получить его через дочь. Перед отбытием Петра в персидскую кампанию, в 1722 году, эта новая любовная интрига, тянувшаяся уже несколько лет, казалось; близилась к концу, неблагоприятному для Екатерины. Обе женщины сопровождали царя. Но Марии пришлось остановиться в Астрахани, так как она была беременна. Это обстоятельство подкрепляло надежды ее сообщников. После смерти маленького Петра Петровича (в 1719 году) у Екатерины не оставалось сына, который мог бы наследовать престол, и все были уверены, что если по возвращении экспедиции княжна Кантемир подарит Петру сына, то он, не колеблясь, поспешит избавиться от второй жены так же точно, как избавился от первой. Если верить Шереру, друзья Екатерины ухитрились оградить ее от этой опасности: по возвращении из кампании Петр застал любовницу в постели, в опасном положении после выкидыша. Екатерина торжествовала: роман, который угрожал ей гибелью, теперь легко мог окончиться обычною в таких случаях развязкою. Незадолго до смерти монарха нашелся услужливый подражатель Чернышовых и Румянцевых, предлагавший «для проформы» иступить в брак с княжною, еще не покинутой, но уже потерявшей все свои тщеславные надежды. Победа осталась на стороне ливонки: торжественная коронация избавила ее от всякой опасности. Честь ее была восстановлена браком;  она пользовалась всеми почестями высшей власти и бдительно охраняла свой семейный очаг; теперь она, наконец, стояла над тон толпой, где простые служанки держали себя на равной ноге с дочерью шотландского лорда и княжною молдо-валахе кою.

И вот в это время появляется новая, нежданная звезда, непохожая на прежние: целомудренная подруга, пользующаяся уважением. Да, — нежный цветок, распустившийся в мутном болоте!

В этой роли является женщина, принадлежавшая к народу, где женщины обаятельны. Это была знатная полька, елашшка по крови, с европейским образованием. Я уже вам рассказывал, как гулял Петр в садах Яворова в обществе Синявт ской, сколько долгих часов провели они вместе над постройкой барки, в беседах и катаньях в лодке! Это идиллия. Жена коронного генерала, стойкого союзника Августа против Ле-щинского, Елизавета Синявская, урожденная княжна Любо-мирская, разделяла мятежную жизнь грубого победителя, не вызывая злословия. Петр восхищался не столько ее красотою, сколько редким умом. Ему было хорошо с нею. Он слушал ее советы, хотя они подчас и не были по вкусу ему, потому что она стояла за Лещинского против царского любимца и даже против своего мужа. Петр сообщил ей о своем намерении уволить всех иностранных офицеров, состоящих у него на службе, а она осмелилась ему противоречить и на деле доказала ему его заблуждение, отослав немца-дирижера оркестра польских музыкантов. Тотчас же в оркестре послышались такие нестройные звуки, что даже мало чувствительное ухо царя было неприятно поражено. В другой раз он говорил о своем намерении опустошить русские или польские провинции, через которые Карл XII должен был пройти для того чтобы добраться до Москвы, а она его перебила и рассказала, как один муж, чтобы проучить жену, вздумал сделаться евнухом. Она была прелестна, и Петр невольно поддавался ее обаянию, облагораживался и весь преображался в присутствии этой чистой, тонкой, нежной, но вместе с тем твердой натуры.

Итак, мы видим, что женщины играли в жизни Петра большую роль; но и он, хотя в другом отношении, сыграл немалую роль в участи русской женщины. Чтобы сделать настоящую оценку всей деятельности великого человека, надо хоть вкратце рассмотреть и эту сторону дела.

В своем Коломенском дворце, в окрестностях Москвы, царь Алексей имел однажды пышную аудиенцию с важным иностранным посланником. Внимание дипломата было при- > влечено шелестом шелкового платья и звуком нежного голоса за полуоткрытой дверью. Оказалось, что аудиенция имела невидимых свидетельниц — обитательниц таинственного терема, любопытство которых вовлекало их в некоторое нарушение запрета. Вдруг дверь с.шумом распахнулась, и появилась, краснея и конфузясь, красивая брюнетка в сопровождении

мальчика, прятавшегося в ее юбку, но тотчас же скрылась среди общего смятения царедворцев. Красивая брюнетка бьша царица Наталья, а трехлетний мальчик с властными движениями, с которыми он распахнул дверь — тот, кому предназначено было впоследствии разрушить самые стены терема. Позднее в этой картинной сцене усматривалось предсказание.

В семнадцатом веке появилось в русском обществе какое-то недоверие и почти ненависть к женщине. Доказательством; тому служат многие русские пословицы, например: «У бабы волос долог, да ум короток... Ум бабий, что дом без крыши. Бегай от женской красы, как Ной бежал от потопа. Коня сдерживай уздой, а жену угрозой. Не видавши женщины, думаешь, что она золотая, а увидавши узнаешь, что медная».

Современные русские историки склонны приписывать эту черту влиянию извне, чуждому русскому характеру. По природе своей русский человек скорее склонен признавать равенство обоих полов. В сущности русским действующим законам, также как и духу русскому и нравам, противен тот род подчинения женщины, который установился в законах и обычаях Запада. Если нет особого договора, то замужняя женщина в России владеет всем своим имуществом. Понятия, бывшие до петровского преобразования, а также учреждения и обычаи, соответствующие этому времени, в том числе и жизнь в тереме, занесены были в Россию с Востока и проистекали из охватившего Россию религиозно-аскетического течения со стремлением к монашеству, оставившего глубокий след на духовном и нравственном развитии страны. Терем не гарем. Уединенная жизнь русской женщины в этой темнице исходила из совершенно иных побуждений.

Женщина скрывалась в тереме не из-за ревности мужчины, а из страха перед грехом и соблазнами мира, из религиозного стремления создать условия жизни, наиболее похожей на монашескую, более угодной Богу. По форме терем не взят целиком с Востока, но идея его, конечно, навеяна Византией. Это несомненно.

Но каково бы ни было наше понятие о тереме, он все-таки представлял собою строго оберегаемую темницу. Женщина, и особенно девушка, была в нем пленница. Она прозябала, лишенная воздуха и света в хоромах, похожих с виду на келию или темницу: над крошечными окошками спущены плотные занавески, а на дверях висят тяжелые замки. На всякий выход из терема необходимо было дозволение главы семьи, мужа или отца, и ключи от терема хранились у них в кармане или

под подушкой. Во время пира, когда гости сидели за столом и на стол подавались пироги и кулебяки, жена хозяина показывалась на пороге своего терема. Тогда гости вставали из-за стола, отвешивали низкий поклон и целовались с хозяйкой. После того она тотчас же уходила. Но на девушку не должен был упасть ни один мужской взгляд до замужества; даже жених не видал своей невесты. Женились, не видав жены и не показав ей себя. Сватовство происходило заочно через сваху и родственницу жениха, которая высматривала для него невесту и докладывала о своем осмотре родителям жениха. Но сваха действовала в пользу жениха. Невесте же осведомляться о качествах жениха считалось неприличным. Объявляя ей, что она просватана, отец указывал на плетку в знак того, что он передает власть мужу. Больше она ничего не видала, пока ее не вели к венцу. Обычай требовал, чтобы глава семьи при проводах употребил плетку в последний раз, а жених в первый — при встрече. Невесту отправляли в церковь под густым покрывалом. Она входила и стояла в церкви молча, и только отвечала на вопросы священника. Тогда только жених впервые слышал ее голос. За столом, после венца, молодых разделяла занавеска, и только когда вставали из-за стола, начиналась брачная жизнь обвенчанных. Тогда подруги вели невесту в брачную опочивальню, раздевали, укладывали в постель и ждали, пока жениха напоят пьяным. Тогда дружки приводили его в опочивальню, ставили зажженные свечи вокруг брачной постели в кадки с овсом, пшеницею и ячменем; постель стлали на ржаных снопах. Наступала торжественная минута. Тут-то, наконец, муж видел жену с непокрытым лицом. Она должна была приветствовать нового властелина. Укутавшись в длинную шубейку на куньем меху, она поднималась с постели, низко кланялась ему.и откидывала покрывало...

Невеста могла оказаться горбатой, хилой, или лицом непригожа, а он ждал увидеть красавицу. Даже если сваха-смотрильница добросовестно исполнила свою обязанность, ее саму могли провести, показав другую девушку. Это нередко случалось. Обманутому мужу тогда оставался один исход: молить жену постричься в монахини и тем избавить его от неудачного выбора. Но затемненный винными парами, он мог и не сразу разглядеть все недостатки жены, и для этого-то его и напаивали в достаточной мере. Он спохватывался только когда уже оказывалось поздно, и отступиться уж было нельзя. Можно себе представить, что за жизнь начиналась. Скандальная и судебная хроника того времени переполнены сведе-

ниями подобного рода: мужья, покидающие, семейный очаг, сами ищут прибежища в тишине монашеской жизни; жены, доведенные до исступления варварским обращением недовольных мужей, хватаются за нож или яд, чтобы свергнуть с себя невыносимое иго.

Как ни ужасно наказание, которое налагалось на преступницу, оно не в силах было предотвратить такие случаи, и картины той эпохи переполнены иодобными ужасами: мужеубийцу заживо закапывали в землю, но только до половины, и оставляли так на съедение червям и мукам голода и жажды, пока смерть-избавительница не сжалится над нею. Смерть же приходила иногда только на десятый день.

Если же брак оказывался без обмана, и муж оставался доволен, то на другой день брачная сорочка отсылалась к родителям и показывалась всем родственникам я близким людям. У простонародья это делалось даже при всех гостях, и сваха расстилала сорочку на полу и на ней отплясывала русскую под веселые свадебные песни. Но если сорочка оказывалась не в должном виде, то возмущенные дружки жениха клеймили дегтем дверь брачной горницы, потом выводили молодых на улицу, запрягали их в тележку и долго водили по улице, осыпая их бранью и насмешками.

Все это составляло часть общественного строя, описанного в «Домострое» при Иоанне Грозном советчиком его, попом Сильвестром, если не составившим это уложение, то по крайней мере собравшим его воедино. Обычаи эти частью занесены были в Россию татарами или Византией, частью же чисто туземного происхождения и носили на себе один общий характер: отпечаток варварства. Жена являлась жертвою, вполне подвластной мужу. Женщины высшего класса, в своем заточении в теремах, находили себе развлечение в нарядах и прическах, белились, румянились и даже нередко напивались допьяна. Когда в 1630 году русское посольство прибыло в Копенгаген, чтобы просватать дочь Михаила Феодоровича, царевну Ирину, за датского принца, то послы ставили в особую заслугу царевне, что она е рот не берет ни водки, ни вина. Простонародью не на что было рядиться, поэтому здесь преобладала выпивка. На таких-то жен возлагалась обязанность растить детей! Это зло хотел искоренить Петр Великий. И этого одного было бы достаточно, чтобы составить ему славу. Правда, и до него уже пошатнулась непроницаемая стена . этих темных, застарелых обычаев и понемногу расшатывалась все более и более. Несколько романический брак Алексея ука-

зьгеает на новое течение в нравах и обычаях того времени. Наталия привлекла к себе мужа личными достоинствами и уже не была окружена той неприступной стеной, которая держала ее предшественниц, хотя и в пышных хоромах, но в невыносимо скучном одиночестве. В известной мере Наталья уже принимала участие во внешней жизни мужа, иногда она сопровождала его на охоте, посещала вместе с ним спектакли, даваемые выписанными Матвеевым иностранными актерами, в стенах старого, изумленного Кремля. Она нередко даже выезжала с мужем в открытом экипаже, а это уже почти революция! В царствование слабого, хилого преемника Алексея освободительное движение женщин еще более выразилось. Царевны, сестры Феодора, не замедлили воспользоваться ослаблением власти и общею неурядицею. Наконец Софья захватила власть в свои руки, и восстановила права женщины в этой стране женского рабства.

Петр пошел еще дальше, По крайней мере прилагал все силы идти дальше. Указы его о браке проникают в народ и разбивают  веками  установившиеся  предрассудки.  Свадьба обыкновенно игралась тотчас же после сватовства, через несколько дней, нередко даже через несколько часов. Петр издал указ делать промежутки не менее шести недель, чтобы дать время жениху и невесте узнать друг друга. Конечно это средство не сразу и не вполне достигло цели. Недавний роман Мельникова «В лесах» показывает пережиток древних обычаев, продолжающих упорно держаться в определенной среде. Но все-таки несомненно произошел огромный переворот. До /Петра закон признавал полную, неограниченную власть мужчины, мужа над женою, отца над дочерью. Княгиня Салтыкова, урожденная Долгорукая, невестка царицы Прасковьи, за попытки избавиться от этого ига была замучена до полусмерти и бежала к отцу, избитая, покрытая ранами. Муж-изувер требовал ее к себе обратно, и ей еле-еле удалось добиться позволения похоронить свою молодость в. монашеской келье. Можно себе представить, как дело обстояло в низших слоях. Именно в этом-то отношении общество особенно упорно сопротивлялось нововведениям. Деспотизм мужчины так прочно укоренился в нравах и обычаях страны, что сам Петр не посмел сразу разрушить его; он даже, как будто, поддерживал его (указами от марта — октября 1716 г.); но дух обновления, руководивший им, так противился такому порядку, что мало-помалу несправедливая власть уничтожилась, отжила и была окончательно предана забвению. В новом «Своде Законов» ее уже нет и в помине, и, наконец, Кассационный суд решительным постановлением объявил ее уничтоженной навсегда.

В высших слоях общества Петр как бы выводит за рук^ женщину из ее рабского положения, вводит ее в круг общественной жизни, светской и семейной и указывает место, которое она должна в ней занять. Она должна участвовать во всех собраниях, блистать красотою и очаровывать всех умною беседой и изящными манерами в танцах, услаждать слух общества музыкой. С декабря' 1704 года по улицам Москвы стали появляться небывалые зрелища: молодые девушки участвовали в народных празднествах, катаясь по проспекту в открытых экипажах, и, бросая в толпу цветы, пели кантаты.

Преобразователь помышлял даже отправить боярских дочерей, вслед за братьями, доканчивать образование за границей. Но родители восстали, и ему пришлось отступиться от этой мысли. Тогда он стал радеть о домашнем воспитании девиц и, в пример всем, выписал к дочерям своим, Анне и Елизавете, француженку; он сам присутствовал иногда на их уроках, следил за тем, чтобы им был придан европейский лоск и даже за тем, чтобы прически их и наряды были по последней парижской моде. За то, что невестка его, Прасковья, восставала против этих новшеств, он называл ее дом «убежищем дураков и недоумков» и своими поддразниваниями добился-таки того, что и ее вовлек в свои нововведения. Вдова царя Иоанна, таким образом, тоже олицетворила в себе тип русской женщины переходного времени, созданный великою реформой. Она наняла дочерям учителей-французов и сама брала уроки у немецкого преподавателя, но не могла расстаться с русским нарядом и сохранила многие дикие инстинкты. Она била, например, своих придворных девушек и, добиваясь признания в погрешности слуги, обливала ему голову водкой, которую всегда возила с собою, поджигала ее и ударяла палкой по образовавшимся обжогам.

Петр наметил так много преобразований, что, конечно, не мог один привести их в исполнение. На это потребовалось много времени. И, по правде сказать, по своей грубости и развращенности, он не мог быть вполне желательным вождем. Он часто останавливался на полпути, забывал к чему стремился, и эти остановки имели роковые последствия. Создав для женщины общественные собрания и отворив ей двери гс-рема, он слишком часто знакомил ее с нравами солдатской жизни. Нравственный облик русской женщины надолго сохранит в себе следы такого приобщения к общественной жизни, которым она всецело обязана преобразователю.

Хотя вся деятельность этого великого человека заслуживает того же упрека, который несомненно умаляет его заслуги и славу, но даже н теперь, и не в одной России, женщина не может не признавать в нем одного из самых сильных поборников в пользу восстановления ее прав, так же, как и цивилизация вообще не может не ставить его в ряды самых могущественных двигателей ее возвышения.

Этот грубый циник подметил в женщине не одно ее прекрасное тело для плотских наслаждений; он признал в ней нечто высшее. Он выдвинул ее в обществе и в семье и приблизил к новейшему идеалу.

Этого одного достаточно, чтобы искупить многие ошибки, хотя бы среди окружающих царя женщин и не было той, о которой я сейчас буду говорить.