Военная история

 Во славу отечества Российского

Русская история и культура

Содержание и особенности русского военного искусства и военной мысли к концу XVIII в. могут быть поняты только в связи с теми процессами экономического и социального характера, которые явились объективной основой их формирования. Уровень развития, основные черты и формы военного искусства и военной мысли всегда тесно связаны с общим состоянием вооруженных сил, их организацией, системой комплектования и т. д. В свою очередь состояние вооруженных сил в конечном итоге обусловлено уровнем экономического развития страны, комплексом факторов, локализующихся в экономической, социальной и даже социально-психологической сферах. Подчеркивая эту обусловленность, Ф. Энгельс в свое время писал: «Ничто так не зависит от экономических условий, как именно армия и флот. Вооружение, состав, организация, тактика и стратегия зависят прежде всего от достигнутой в данный момент ступени производства и от средств сообщения» '. Столь же определенно подчеркивал он и зависимость способов ведения боя «от человеческого материала ... от качества и количества населения...»2. Вот почему понимание исторического своеобразия того этапа развития, который был характерен для России второй половины XVIII в., является своего рода предварительным условием, первым этапом изучения военного искусства и военной мысли.

1. Особенности экономического и социального развития страны во второй половине XVIII в.

В истории России вторая половина XVIII столетия занимает особое место. Это был противоречивый и сложный период. С одной стороны, в недрах феодального строя шел процесс формирования новых производственных отношений: в 70—80-х годах в России складывается капиталистический уклад. Это означает, что наряду с феодальным способом производства существуют и развиваются общественные отношения, базирующиеся на наемном труде и в этом смысле отрицающие феодализм. С другой стороны, феодальные отношения еще господствуют. Мало того, развитие производительных сил, характерное по своему содержанию для нового, капиталистического этапа, зачастую происходит в старой, феодальной форме. Переплетение новых, капиталистических отношений с отношениями старыми, но еще отнюдь не исчерпавшими себя с исторической точки зрения, создает определенные трудности для анализа социально-экономической обстановки данного периода, в частности для правильного ответа на вопрос о соотношении между уровнем капиталистического развития и уровнем собственно экономического развития как такового. Данная проблема имеет прямое отношение к предмету настоящего исследования.

Русское военное искусство к концу XVIII в. опередило в своем развитии военное искусство западноевропейских государств. В своих важнейших сторонах и проявлениях оно вплотную подошло к тому рубежу, с которого начинается новый этап в развитии военного искусства, получивший воплощение в стратегии и тактике армий революционной Франции. Как будет специально показано, целый ряд способов ведения боевых действий, стратегических и тактических воззрений, ставших характерными для русской армии, во многом предвосхитили черты нового этапа в развитии военного искусства, получившего законченное выражение в войнах революционной Франции. Не случайно прямое столкновение русского и французского оружия, имевшее место на стыке XVIII и XIX вв., отчетливо продемонстрировало, что военная доктрина и военная практика феодальной России оказались в целом на уровне капиталистической Франции.

Историческая действительность России второй половины столетия с точки зрения предпосылок военного искусства требует весьма определенной постановки вопроса: каковы объективные причины того, что военное искусство и военная мысль феодально-абсолютистской России оказались к концу XVIII в. на уровне передового западноевропейского, в то время как уровень развития капиталистических отношений передовых европейских стран был выше

Кажущееся парадоксальным, такое положение вполне объяснимо: развитие военного искусства России, как и в целом ее вооруженных сил, вполне соответствовало уровню экономического развития страны. Кроме того, были и специфически российские обстоятельства, лежавшие в сфере политики и особенностей социального характера, наряду с экономическим основанием, приведшие к столь высокому результату в эволюции военного дела России.

С нашей точки зрения, сама проблема отсталости России применительно ко второй половине XVIII в. заслуживает того, чтобы остановиться на ней подробно. Строго говоря, трактовка российской отсталости в XVIII в., укоренившаяся в нашей исторической литературе, во многом представляет собой невольное распространение на XVIII столетие вывода о прогрессирующем отставании России от передовых капиталистических государств Европы на протяжении XIX в. Вряд ли такой подход безоговорочно правилен по отношению к XVIII в.

Прежде всего отставание России по сравнению с Западной Европой для этого столетия наблюдается только по уровню развития капиталистических отношений. Но и то лишь тогда, когда Россия сопоставляется с Англией и Голландией, где уже совершились буржуазные революции и утвердился капиталистический способ производства. Разумеется, с точки зрения господствующего в России феодального способа производства развивающиеся на капиталистической основе Англия и Голландия объективно уже находились на более высоком этапе общественного развития.

Однако качественно иное положение было характерно для других европейских стран. Феодальные отношения в целом оставались преобладающими во Франции вплоть до конца столетия, лишь в конце его исполинская волна Французской революции осуществила исторический переворот. Феодальные отношения господствовали в Германии. К тому же в отличие от России, где на протяжении всего XVIII столетия шел процесс укрепления централизованного государства, в немецких землях в политической форме Священной Римской империи господствовали полная децентрализация и политическая чересполосица. Сходное состояние переживала Италия, где только по отношению к отдельным районам, мало связанным между собой, можно говорить о более высоком, нежели в России, уровне развития капитализма.

Таким образом, с указанной точки зрения Западная Европа при ее сопоставлении с Россией отнюдь не представляла собой единого целого. Процесс капиталистического развития протекал здесь неравномерно. Правильно подчеркивает в этой связи видный советский историк, специалист по этому периоду Ю. Р. Клокман: «...неправильно противопоставлять Россию всей Западной Европе»4. С точки зрения общеевропейского «стандарта» той исторической эпохи Россия была страной скорее среднего, чем низкого, уровня развития капитализма. Соотношение между Россией и государствами Западной Европы в этом ракурсе анализа в первой половике XIX в. меняется, сама неравномерность развития Европы становится более выраженной. Но это уже совсем иная проблема.

Все это только одна сторона вопроса: сопоставление России и Западной Европы по уровню капиталистического развития. Другая же заключается в сравнительном анализе России и европейских держав с точки зрения экономического развития. В этом отношении проблема отсталости России применительно ко второй половине XVIII столетия, собственно говоря, вообще не стоит. В Италии и Германии отсутствие государственно-политического единства объективно препятствовало экономическому прогрессу. Говоря о последней, Ф. Энгельс обратил внимание на связь этих сторон: «К этому постепенному внешнему развалу империи присоединялся величайший внутренний беспорядок»5. Конкретизируя его, он подчеркивал: «Ремесло, торговля, промышленность и земледелие страны были доведены до самых ничтожных размеров»6.

Даже наиболее сильные государства в немецких землях— Австрия и Пруссия — не являлись в тот период более развитыми в экономическом отношении. Экономика Пруссии была ориентирована на однобокое развитие на потребу активной внешней и военной политике. Что касается Австрии, то ее развитие сдерживалось неспособностью правящих кругов органически «переварить» обширные чуженациональные земли, захваченные ими в XVIII столетии. Это был не организм, а конгломерат различных по уровню развития, устройству и степени включенности в единый хозяйственный оборот земель.

Разумеется, Россия уступала в экономическом отношении, в культурном и социальном развитии передовым европейским государствам. Однако это отставание не было ни всеобщим, ни чрезвычайным по существу. Следует заметить, что именно во второй половине XVIII в. в полной мере сказались все последствия того глубокого сдвига в российской действительности, который имел место в результате реформ Петра I. Не в ЗО-е, не в 40-е годы, а именно во второй половине столетия Россия в полной мере испытала силу того толчка, который был задан блестящим началом этого столетия. Не случайно, что и внешняя, и в ряде аспектов даже внутренняя политика Екатерины II несет в себе черты своего рода преемственности по отношению к основным линиям преобразований Петра I.

Экономическое развитие России в рассматриваемый период отмечено существенными сдвигами. Особенно больших успехов к исходу века достигла металлургия. В 1760 г. в России выплавлялось 3,7 млн. пудов чугуна и производилось 2,2 млн. пудов железа. К 1800 г. эти показатели составили уже 9,8 и 6,2 млн. пудов7. К концу столетия Россия оказалась на первом месте по производгну и вывозу продукции металлургической промышленности. Характерно, что только за 1760—1790 гг. на Урале было создано около 90 предприятий железоделательного профиля8.

Как и в Европе, наиболее важным процессом развития России с точки зрения экономической было дальнейшее нарастание капиталистического уклада, находившего свое проявление прежде всего в мануфактурном производстве, основанном на наемном труде. После 1762 г., когда в интересах укрепления сельского хозяйства правительство запретило владельцам заводов покупку крепостных, новое мануфактурное производство создается только на вольном найме.

Мануфактура прочно становилась основой промышленного производства. Если в 1767 г. в стране насчитывалось 663 крупные мануфактуры, то к концу столетия их было уже около 1200. Но еще более важным проявлением новых процессов в экономической жизни страны следует считать тот факт, что наемный труд к концу столетия занял преобладающее место в ряде отраслей промышленной деятельности. К таким отраслям относились хлопчатобумажное, полотняное, шелковое, кожевенное, галантерейное, химическое производство. Так, в 90-х годах 90% используемых в хлопчатобумажном производстве составляли наемные рабочие, в полотняном производстве их доля приблизилась к 65%9.

Иное положение существовало в металлургическом производстве, которое и в XVIII и в первой половине XIX в. продолжало базироваться на крепостном труде. В этом проявлялся противоречивый характер социально-экономического развития страны, определяющим фактором которого продолжало оставаться господство феодального способа производства, относительно слабый уровень развития капиталистических отношений.

Однако формирование и развитие капиталистического уклада во второй половине XVIII столетия стало неотъемлемой составной частью российской действительности. Указанный процесс протекал не только в промышленности. Капиталистические отношения прокладывали себе дорогу и в сельском хозяйстве. В старых, наиболее обжитых районах страны этот процесс протекал в форме возрастающего отходничества, которое по существу было не только «переливом» населения из сельского хозяйства в промышленное и ремесленное производство, но представляло собой характерную для России форму первоначального накопления, форму разрыва между производителем и средствами производства в их традиционном для феодального   способа   производства   выражении.   Отходничество приводило к формированию вокруг городов промышленных слобод, сел, население которых утрачивало характер исключительно земледельческого по своим занятиям. Становлению новых социально-экономических отношений способствовало данное крестьянам еще в 1745 г. право торговли не только своими, но и перекупными товарами. В 1785 г. в ходе городской реформы крестьяне получили право записи в купечество.

В известной мере на новой экономической основе происходило освоение земель Северного Причерноморья, Крыма, Дона, Кубани. В этих районах колонизации, развернувшейся особенно активно в последней трети XVIII в., традиционное дворянское земледелие соседствовало с так называемой «свободной колонизацией», когда участок в 60 десятин мог получить и обрабатывать представитель любого социального слоя, кроме крепостных крестьян10. Элементы капиталистического труда в сельском хозяйстве нашли в этом районе отчетливо выраженный характер. Весьма примечательно, что попытка правительства распространить на новые земли крепостнические отношения в их первозданном, классическом виде успеха в конце концов не имела. Указ 1796 г. о запрещении самовольных переходов поселян с места на место, специально изданный для Крыма, Дона, Екатеринославской и Кавказской губерний, соблюдался весьма скверно. К исходу XVIII столетия в этом районе началось формирование зоны товарного земледелия с высоким уровнем применения наемного труда. Прогрессу новых социально-экономических отношений содействовало и быстрое развитие городов в этих краях. С 1775 по 1782 г. в Причерноморье, например, образовалось более 10 новых городов ".

Важную роль играло в этот период развитие торговли. Существенного прогресса добилась не только внутренняя торговля, получившая форму крупной ярмарочной деятельности, но и транзитная торговля. Города, расположенные на Северо-Западе, Волге и даже на Урале (Ирбит, Троицк, Оренбург), превращались в крупные центры торговых сношений с Востоком и Западом|2. Развитию товарно-денежных отношений, которые во второй половине XVIII в. уже непосредственно предшествовали капиталистическим и в отличие от первой половины XVIII в. легко перерастали в последние, способствовали отмена в 1753 г. внутренних пошлин u и принятие в 1757 г. высокого таможенного тарифа.

Своего рода индикатором процесса экономического развития и важных сдвигов социального характера было увеличение   городского   населения   в   стране.   К  исходу XVIII в. население России достигло 36 млн. человек14. В городах к этому времени проживало 4,1% ревизских душ мужского пола '5 (таким путем в тот период происходило исчисление населения по переписям). Однако городское население росло гораздо быстрее сельского, и это новая черта социально-экономического развития страны. Так, за 1782—1795 гг. прирост всего населения составил 2,05%, а городских сословий — 4,85% 16. Но по тогдашней методике подсчета городского населения в него не включалось занятое несельскохозяйственным трудом население пригородных сел и слобод. В литературе в силу этого есть и более высокие цифры, указывающие на то, что городское население составляло к концу столетия 8,3%

Результаты социально-экономического развития страны к исходу XVIII столетия нельзя понять без учета той специфической роли, которую играл абсолютистский режим в жизни страны. Дело в том, что своего рода стимулом, своеобразным ускорителем экономического развития страны стала политика абсолютистского государства. Для второй половины века характерно возрастающее вмешательство государства в экономическую жизнь, которое проявлялось по ряду направлений.

Разумеется, внутренняя, как и внешняя, политика русского самодержавия базировалась прежде всего на учете интересов дворян-крепостников. Однако усиление социальных групп, связанных с ростом товарно-денежных и капиталистических отношений, равно как и интересы дальнейшего роста экономики, которые во многом стимулировались и соображениями военной политики, заставляло абсолютистскую монархию считаться с интересами купечества, мануфактуристов и вообще всех тех, кто составлял в условиях феодального общества «третье сословие». Можно сказать, что непоследовательно, неполно, на противоречивой основе, но политика абсолютистского государства в целом обеспечивала учет интересов элементов нарождающегося капиталистического общества и способствовала экономическому развитию страны18. Царизм тем относительно спокойнее шел на эти уступки, чем слабее были позиции новых социально-экономических сил по сравнению, например, с первой половиной XIX в.

Главное, с нашей точки зрения, состояло в том, что на данном этапе формирования капиталистических отношений экономическое развитие страны еще могло обеспечиваться сочетанием мер, в целом поощряющих этот процесс, с политикой, ориентированной прежде всего на дворян, на феодалов. В середине XIX в. такого рода политико-экономическая система исчерпала себя. Отныне вопрос стоял иначе: либо в полной мере открыть дорогу капиталистическим отношениям, либо обречь экономику страны на медленное, застойное развитие, сохраняя достаточную во второй половине XVIII в., но совершенно не достигающую целей политику половинчатых уступок. Именно здесь заключено своеобразие исторического этапа, переживаемого Россией в рассматриваемый период, когда феодальные отношения еще не исчерпали себя и в сочетании с политикой поощрения торгово-денежных элементов обеспечивали возможность прогресса в сфере экономического развития.

В свое время, анализируя основные этапы эволюции самодержавия в России, В. И. Ленин подчеркивал, что «русское самодержавие XVII века с боярской Думой и боярской аристократией не похоже на самодержавие XVIII века с его бюрократией, служилыми сословиями, с отдельными периодами «просвещенного абсолютизма» и от обоих резко отличается самодержавие XIX века, вынужденное «сверху» освобождать крестьян, разоряя их, открывая дорогу капитализму, вводя начало местных представительных учреждений буржуазии» 19.

Представляется, что данная характеристика должна служить отправной точкой для оценки абсолютизма XVIII в. как последней формы феодальной монархии в России. В этой связи чрезвычайно важно подчеркнуть, что в качестве своего рода признака ее В. И. Ленин называет бюрократию и служилые сословия. Рост бюрократического аппарата в тех условиях не мог не означать усиления государственной власти, которая обретала известную самостоятельность, независимость от господствующего класса20. Экономической предпосылкой данного процесса как раз и было укрепление позиций нарождающихся капиталистических элементов в хозяйственной жизни общества. Монархию второй половины XVIII в. нельзя правильно понять без учета этого процесса. В свою очередь в политическом отношении «просвещенный абсолютизм» не мог не учитывать усиления нефеодальных групп социальной структуры общества, хотя и оставался по существу государственной властью феодалов.

Не трудно видеть, что важнейшей составной частью абсолютистского аппарата выступала армия, вооруженные силы. Сама расстановка социально-классовых сил, таким образом, заставляла монархию уделять особое внимание регулярной армии, которая в период петровских реформ появляется на свет, а во времена Екатерины II достигает весьма высокого уровня развития.

Таким образом, сопоставляя Россию и Запад с точки зрения объективных факторов их государственного развития, следует иметь в виду два обстоятельства: а) феодальшли способ производства в России второй половины XVIII столетия еще не исчерпал всех резервов роста, пусть даже и с точки зрения экстенсивных его источников, т. е. распространения крепостничества на новые территории; б) дополнительным стимулом для экономического развития страны оказался складывающийся в данный период капиталистический уклад. В России в этот период сложилось своеобразное положение, когда имело место «не только взаимное переплетение старых и новых производственных отношений, но до известного момента одновременное развитие тех и других»21. Абсолютная монархия XVIII в. явилась политической, точнее, государственно-политической формой этого способа развития. Сильная, отвечающая требованиям времени армия становилась как предпосылкой абсолютизма, так и непременным результатом его укрепления. Вместе с тем именно армия играла роль стимула экономического развития страны.

Разумеется, побудительные мотивы всей политики феодально-абсолютистского государства, в том числе и возрастающий объем государственного вмешательства в экономическую жизнь, необходимо отличать от объективных результатов этой политики. Многие из важных актов и реформ этих лет были вызваны к жизни прежде всего интересами укрепления самодержавия. Однако по своим конечным результатам они приводили к более благоприятным условиям для развития торговли, ремесел и в целом капиталистического уклада в его тогдашнем выражении.

Именно так следует оценивать ряд административных реформ Екатерины II: введение губернского управления, городская реформа, унификация управления страной, получившая выражение в ликвидации автономии Украины, Дона и упразднении «особого прибалтийского порядка». С одной стороны, унификация государственного управления на всей территории империи означала ущемление прав нерусских национальностей, игнорирование национальных культурных особенностей. Форма этого процесса носила характер, присущий самодержавию. Однако по отношению к социально-экономическому содержанию такого рода политика означала втягивание всех районов страны в общий процесс развития, способствовала укреплению хозяйственных связей в системе страны, ускоряла созревание элементов новых общественных отношений.

Большое значение имела городская реформа, завершившаяся в 1785 г. Это был беспрецедентный как для прошлого, так и для последующего развития период градообразования. Абсолютистское государство в процессе реформы осуществило беспримерное вмешательство в сложившуюся  тогда  систему  расселения  и  размещения производства. Бросается в глаза главный мотив этой политики — четкое понимание роли городов в экономической и в целом хозяйственной жизни общества. Так, во введении к «Грамоте на права и выгоды городов Российской империи», написанном Екатериной II, говорилось, что «с первого основания общежительетва познали все народы пользы и выгоды, от устройства городов проистекающие не токмо для граждан тех городов, но и для окраинных обывателей»22.

За небольшой исторический отрезок времени, с 1775 по 1795 г., в России было создано 216 новых городов. Но дело не в самом их числе, хотя масштабы этого процесса уже сами по себе — явление примечательное. В ходе городской реформы были ликвидированы городские поселения, созданные на северо-западе и юге той России, какой она существовала в XVI—XVII вв. Созданные как военно-политические и военно-административные центры, многие из них к тому времени утратили свою роль, лишившись изначального функционального назначения, определяемого их пограничным положением, и не приобретя хозяйственной базы дальнейшего развития. Такие поселения теряли статус городов.

Характерны критерии, применявшиеся в процессе образования новых городов: наличие торгов и ремесел, населенность и^ удобства для размещения новой уездной администрации23. Если отбросить последнее соображение, то в качестве важнейшего фактора образования нового города законодательство признавало наличие необходимой хозяйственной основы, т. е. учет объективных условий для развития городов24.

Городская реформа привела к существенно большему соответствию сложившихся центров промышленного производства и торговой деятельности административному районированию страны и правовому статусу городского «сообщества», т. е. населения городов. Тем самым были созданы более благоприятные условия для развития экономической жизни в городских центрах. Система городского расселения приняла облик, более отвечающий потребностям экономического развития. И хотя абсолютистское государство руководствовалось в ходе проведения реформы классово-охранительными и фискальными целями, объективно городская реформа укрепляла «экономические позиции растущей русской буржуазии»23, ее влияние в общественной жизни страны. Нельзя забывать и еще один момент: реформа привела к изменению социального состава городского населения за счет дворянства и духовенства, которые становились горожанами при условии, что они владели домами, что означало преодоление прежней замкнутости посадской общины старого города. ) тому же способствовало и появление нового городского I-полония — мещанства, источником существования которого становится неземледельческая и неторговая деятельность— работа по найму либо ремесло. В решении одного in важных вопросов — возможности записи крестьян в купечество — правительство осталось на позициях фактическою ограничения этого процесса посредством непрерывного повышения ценза для записи в купечество. Однако в совокупности своих следствий реформа способствовала эволюции русского города в направлении капиталистических форм хозяйствования. К 1787 г. в России насчитывалось 499 городов. Ускоренное развитие городов п прямая перестройка сети городских поселений выглядели особенно контрастно на фоне медленного эволюционного процесса изменений в городах Италии, Австрии, I Груссии.

Известное значение для ускорения экономического развития и усиления товарно-денежных отношений имели и некоторые шаги, предпринятые феодально-абсолютистским государством в области хозяйственной жизни. Наряду с уже упоминавшимися актами об отмене инутренних пошлин и повышении уровня внешнеторговых тарифов в этом же направлении действовали и такие меры, как создание в 1754 г. Государственного заемного банка, который выдавал ссуды не только под землю, но и под товары, находящиеся в таможенном складе. Создание такого банка оказалось важным толчком для развития частной инициативы. В 1762 г. правительственный указ отменил часть торгово-промышленных монополий, т. е. преимущественных прав на производство и продажу определенных изделий. Такая практика в начальный период строительства мануфактур была повсеместной и оправданной. Однако в указанное время монополии превратились в препятствие для дальнейшего развития промышленности и торговли, отмена их соответствовала интересам торгово-предпринимательской деятельности.

Большое значение имела провозглашенная в 1775 г. свобода открытия промышленных предприятий. Указ отменял сборы с фабричных станов. И хотя от правового декларирования до реального использования этих возможностей— определенная дистанция, само появление такого указа свидетельствовало о существенных сдвигах в соотношении промышленного и сельскохозяйственного видов хозяйственной деятельности.

Одним из проявлений новых веяний в политике дворянского государства явилась секуляризация церковных земель, проведенная в 1764 г., а в 1787 г. распространенная на Украину. Эта мера не укладывается в рамки соперничества двух фракций господствующего класса феодалов — дворянства и духовенства. Дело в том, что земли, конфискованные у церкви и монастырей, не были разделены между дворянами, а по существу превратились в форму государственных земель, т. е. способствовали укреплению не самого по себе класса дворян, а его политического органа, абсолютистского государства, политическая линия которого объективно выражала интересы не только этого класса. Социально-экономические последствия данного акта чрезвычайно характерны: два миллиона монастырских крестьян были переведены на денежный оброк. Отмена барщины и натурального оброка в этом «секторе» крепостнической системы, равно как и переход некоторой части церковных земель в руки крестьян, способствовали развитию товарно-денежных отношений в сельском хозяйстве. Укрепилась и финансовая база абсолютизма.

Своеобразным резервом экономического развития страны стала и внешняя политика, в частности военная, абсолютизма. Будучи продолжением внутренней политики, внешняя политика, те или иные ее военно-политические результаты оказывают своего рода обратное воздействие на все развитие страны. Расширение территории империи в XVIII в. было весьма значительным. Южнорусские земли, возвращенные России в результате русско-турецких войн, украинские и белорусские земли, воссоединенные в ходе разделов Польши, оказались втянутыми в хозяйственное развитие империи. Это явилось стимулом для экономического развития как в сельском хозяйстве, так и в сфере промышленной деятельности.

Активная внешняя политика, непрерывные войны, которые вела Россия, предполагали наличие сильной армии и флота. Строительство вооруженных сил в свою очередь предполагает определенный уровень развития экономики. Но процессы эти тесно связаны: военная промышленность, будучи созданной, выступает стимулом экономической активности. Так, к примеру, в 1797 г. почти треть крупных суконных мануфактур получала пособие от казны. Около 30% производимого в стране полотна шло на нужды армии и флота26. Гарантированный рынок имели владельцы мануфактур кожевенных, бумажных (огромное количество бумаги было необходимо для патронов), суконных и, конечно, железоделательных. Военная промышленность России была высокоразвитым, крупным звеном хозяйственной системы страны. Так, например, на Тульском оружейном заводе было занято более 2,5 тыс. человек, а на большинстве заводов — более тысячи человек на каждом27.

Говоря в целом, уровень экономического развития России во второй половине XVIII в. давал возможность создания сильной армии, находящейся по своим важнейшим сторонам на уровне требований времени. Уровень развития капиталистических отношений, менее высокий, нежели в передовых странах Европы, не был, да и не мог быть в тех исторических условиях препятствием для этого. Экономическое развитие России было достаточно высоким для создания реальной возможности иметь силь: ную армию и флот. В свою очередь динамичное экономическое развитие страны, прогресс в экономической области обеспечивались в тот период не только на основе развития капиталистических отношений, но в решающей Мере и на базе феодального способа производства.

Дело в том, что феодальный способ производства к тому времени для России не исчерпал своих возможностей, не превратился еще в препятствие для развития экономики. Сочетание капиталистического уклада с феодальным способом производства в целом обеспечивачо реальность экономического прогресса для России второй половины XVIII в.

На саму возможность такого явления указывал в свое время В. И. Ленин. Характеризуя особенности развития Урала в рассматриваемое время, он отмечал, что «крепостное право служило основой высшего процветания Урала и господства его не только в России, но отчасти и в Европе». В самом деле, вспомним внушительные показатели развития металлургии России конца XVIII в., которые свидетельствовали о том, что она опережала в этом отношении любую страну Западной Европы. «Но то же самое крепостное право, которое,— пишет В. И. Ленин,— помогло Уралу подняться так высоко в эпоху зачаточного развития европейского капитализма, послужило причиной упадка Урала в эпоху расцвета капитализма»38.

Нечто подобное характерно и для России в целом. Соответствующий этап феодализма как способа производства, характеризующийся его сочетанием с развитием капиталистического уклада, создавал условия для экономического развития. Тем самым обеспечивалась возможность создания мощной военной системы, ставшей одной из предпосылок и орудием активной внешней политики, военная сторона которой приносила неизменную славу русскому оружию. Прошло более 50 лет, победа капитализма в основных странах Западной Европы и Северной Америки, а также превращение феодализма в фактическое препятствие для развития экономики России — все это изменило соотношение уровней социально-экономического развития России и Европы. Таким образом, для второй половины XVIII в. вопрос об «отсталости» России стоял весьма своеобразно. Л. В. Черепнин прямо говорит на этот счет: «Ленин ставил вопрос об «отсталости» России и присущих ей чертах «азиатчины» применительно к эпохе конца XIX — начала XX в. Просто перенести данную характеристику на более ранние стадии феодальной формации было бы методологически неправильно»29.

2. Национальные цели, внешняя политика и русская армия

Уровень экономического развития России, как было показано, представлял собой важнейшую объективную предпосылку строительства сильной, современной для того периода армии. Однако связь и соотношение между военным могуществом страны и общим уровнем ее развития куда сложнее, нежели это можно предположить, оставаясь на позициях экономического детерминизма. Марксистский анализ военно-теоретических вопросов предполагает необходимость учета зависимости не только между экономикой и армией, но и между армией и политикой, между уровнем развития военного искусства и внешней политикой страны.

На функционирование и развитие армии как специфического социального института внешняя политика оказывает многоплановое воздействие. Выделим в этом отношении два обстоятельства — активность внешней политики (в том числе военная активность как черта ее) и характер политики как наиболее полное выражение ее классовой сущности и объективных результатов. Именно эти моменты играли заметную роль в формировании российской военной доктрины и ее претворении в жизнь на полях сражений.

Нет сомнений, что активность внешней политики и особенно военная активность страны уже сама по себе становится своеобразным фактором развития вооруженных сил, своего рода стимулом непрерывного совершенствования военной теории и боевой практики. В свете этого нельзя не подчеркнуть, что вторая половина XVIII столетия в истории России отмечена чрезвычайно динамичной внешней политикой и необычно высоким уровнем военной активности. В середине столетия Россия принимала участие в общеевропейской войне коалиционного типа, получившей в истории наименование Семилетней войны. Она потребовала от страны большого напряжения сил.

В последнюю треть века Россия вела восемь внешних войн; ее вооруженные силы провели 22 кампании: война с Барскими   конфедератами   1768—1772 гг.   (5   кампаний), русско-турецкая война 1768—1774 гг. (5 кампаний; в 1768 г. серьезных боевых действий не велось, в 1772 г. пелись переговоры), русско-турецкая война 1787—1791 гг. (5 кампаний), русско-шведская война 1788—1790 гг. (3 кампании), польские кампании 1792 и 1794 гг., Персидский поход 1796 г., война 1798 —1799 гг. Около семи лет Россия боролась одновременно против двух военных противников. Это был беспрецедентный уровень военной активности, равного которому не было места за всю историю русского государства. Уровень военной активности способствовал росту профессионального уровня русской армии и флота. Русское военное искусство в рассматриваемый период характеризовалось постоянным совершенствованием. Опыт многочисленных войн, носивших зачастую длительный и упорный характер, получал соответствующее осмысление, служил источником совершенствования теории и практики военного дела.

Высокий уровень военной активности России в данный период — явление примечательное. Оно нуждается в объяснении и соответствующей оценке. И здесь уже нельзя ограничиться рассмотрением чисто и только, образно говоря, «количественной» стороны дела. Необходимо выявление качественного своеобразия данного периода в развитии международных отношений и места России в этом процессе. Главная проблема, в этой связи требующая анализа,— проблема характера внешней политики России тех лет, ее направленности, целей, движущих сил и результатов. Ее решение и есть определение существа тех войн, которые вела Россия во второй половине XVIII столетия.

Разумеется, армия России прежде всего являлась орудием внешней политики господствующих классов, стремившихся к расширению рынков, захвату чужих территорий. Нет необходимости закрывать на это глаза. Однако отсюда не следует, что в определенные периоды истории эта армия и проводимая ею военная политика не могли не выражать национальные интересы.

Выделяя господствующую тенденцию событий и главную черту сложившейся к тому времени обстановки, необходимо подчеркнуть, что именно на данном этапе для России сложились благоприятные исторические условия для реализации ряда национальных целей в сфере внешней политики, целей, достижение которых стояло на повестке дня весьма длительный период, а стремление к их осуществлению объективно являлось одной из важнейших пружин внешней политики России.

Каковы же были эти цели? Представляется, что следует говорить о трех целях такого рода. Им соответствуют три основных направления внешней политики. Во-первых, завершение процесса воссоединения украинских и белорусских земель с Россией; во-вторых, возвращение России причерноморских земель, находившихся, как известно, в составе древнерусского государства и в рассматриваемое время представлявших собой пределы естественного расселения украинской и частью (через бассейн Дона и Приазовье) великорусской народностей; в-третьих, речь шла о закреплении России на сравнительно недавно отвоеванных у Швеции прибалтийских землях, исторически являвшихся составной частью древнеславян-ского расселения.

Мы называем эти цели национальными в силу двух причин. Первая заключается в том, что от осуществления их во многом зависело само государственное существование России. Можно сказать, что дальнейшее экономическое, социальное, политическое и культурное развитие России упиралось в рассматриваемый период в решение именно данных задач в сфере внешнеполитической деятельности. Но дело не только в этом. По существу с точки зрения России реализация поставленных целей представляла собой восстановление исторической справедливости. Именно таково объективное содержание результатов российской военной политики в рассматриваемое время. В то же самое время сама форма реализации этих целей определялась тем фактом, что внешняя политика России была политикой феодально-абсолютистского режима.

Диалектическая противоречивость событий тех лет не вызывает сомнений. Разумеется, внешнюю политику страны, равно как и цели войны, служившей ее продолжением, определяли   господствующие   классы   России,   и   прежде всего дворянство. Эту политику поддерживали нарождавшиеся  элементы класса капиталистов — владельцы мануфактур, купечество, помещики, все более и более связывавшие свои интересы с производством продукции сельского   хозяйства   на   рынок.   Абсолютистская   монархия чутко реагировала на стремления этих кругов к территориальной экспансии, к новым рынкам и удобным торговым путям. Не приходится сомневаться, что подлинные мотивы   господствующих   классов   не   имели   ровно   ничего общего   с   действительными   интересами   украинского   и белорусского крестьянства или рядовой массы донского казачества.   Мотивы  внешней  политики господствующих классов    заключались   в   стремлении   обеспечить   более благоприятные   условия   для   эксплуатации,   ограбления «своих»  и «не своих»  народных  масс, для  собственного обогащения.

Однако все это — только одна сторона вопроса. Независимо от классовых целей самодержавия и социальных сил, на которые оно опиралось, по своим объективным результатам решение задач воссоединения украинских и белорусских земель, возвращения Северного Причерноморья представляло собой прогрессивное явление, сыгравг шее для судеб дальнейшего развития России поистине историческую роль. Прогресс в классово антагонистическом обществе всегда идет за счет народных масс. Это бесспорное положение марксизма по отношению к рассматриваемым событиям означает необходимость разграничения мотивов и стремлений классов, вызвавших к жизни эти войны, с одной стороны, и объективных результатов осуществления этих стремлений — с другой.

Два обстоятельства облегчали для России достижение национальных целей. Во-первых, резкое обострение противоречий между Англией и Францией, имевшее место в силу того, что соперничество между ними чем дальше, тем больше развивалось как борьба двух сильнейших в то время капиталистических государств. При этом главные объекты борьбы находились вне Европы (колонии, морские коммуникации, рынки сбыта). Англо-французские противоречия во второй половине XVIII в. превращались в главный стержень европейской системы международных отношений.

Активную роль в европейской внешней политике стремилась играть Австрия. Характеризуя отношения трех держав — Англии, Франции и Австрии, Ф. Энгельс подчеркивал, что для второй половины XVIII в. было примечательно прежде всего то обстоятельство, что данные отношения складывались как «вечные ссоры» между собой30. Что касается Пруссии, то победы России над Фридрихом II в годы Семилетней войны, а затем сравнительно гибкая дипломатия России, которая использовала стремление Пруссии решить в свою пользу польский вопрос, в значительной мере ослабили угрозу со стороны этого западного соседа.

Вторым обстоятельством, способствовавшим тому, что в рассматриваемый период именно Россия смогла осуществить свои важнейшие внешнеполитические цели, была прогрессирующая слабость основных сопредельных государств—Турции, Польши и Швеции. Ф. Энгельс называет их, сопоставляя положение России в связи с состоянием этих государств, «распадающимися соседними странами...»31. Суть дела в том, что все три названные государства чем дальше, тем больше теряли способность проводить самостоятельную внешнюю политику, удерживать силой захваченные в прошлом инонациональные территории. Фактически они сами превращались в объект политики других крупнейших европейских держав. В результате на южных и западных границах России сложилась весьма «беспокойная» зона, требовавшая постоянного внимания и являвшаяся источником разного рода интриг со стороны Англии, Франции, Австрии и Пруссии.

Однако эти в целом благоприятные условия представляли собой лишь потенциальную возможность для решения национальных внешнеполитических задач. Превращение такой возможности в действительность шло посредством целого ряда дипломатических усилий, а также упорных и длительных войн, в ходе которых оттачивалось русское военное искусство, развивалась военная мысль.

Одним из ведущих направлений внешней политики и военной активности было стремление к югу, в направлении Причерноморья и Крыма. Здесь главным противником, основной силой, противостоящей России, была Турция.

Формально указанные земли в рамках Османской империи имели статус автономии, осуществлявшейся крымским ханом. Однако по существу речь шла, конечно же, о противостоянии с Турцией. Столкновение России и Турции может быть правильно понято лишь с учетом особенностей экономического и социального развития Османской империи.

Турецкая империя являлась  в тот  период  огромным многонациональным государством с отсталой экономикой и  крайне  неразвитой  социально-экономической  структурой.   Государственное   единство   страны  обеспечивалось исключительно  аппаратом  насилия.   Османская  империя выступала наиболее жестоким угнетателем национальных народностей,   в   том   числе   славянских,   насильственно включенных в состав этого типично деспотического образования. К данному периоду сохранение турецкого господства   объективно   превратилось   в   препятствие   на   пути экономического и социального прогресса покоренных турками  народов.   Это господство,  по  словам Ф. Энгельса, было «несовместимо с капиталистическим обществом»32, вело к консервации наиболее отсталых форм хозяйства, сохранению культурного и национального гнета.

Таким образом, освобождение от турецкого господства Крыма и причерноморских земель объективно создавало условия для более быстрого их развития. Включение этих районов в состав Российской империи способствовало развитию производительных сил как данных территорий, так и страны в целом. В составе России они превращались в район наиболее быстрого развития капиталистических элементов

Нельзя забывать и о том, что присоединение Крыма и i '(.мерного Причерноморья к России избавило последнюю от губительных разбойных набегов крымских татар на южнорусские земли. В известной мере это означало ликвидацию последствий того отрицательного воздействия, которое оказало на развитие восточных славян татаро-монгольское завоевание. Турецкое владычество и постоянная угроза приведения в действие механизма опустошительных набегов татар на южные районы тогдашней России «были безусловным и абсолютным злом, борьба с которым играла прогрессивную роль»33.

Вот почему представляется бесспорным, что решение пой проблемы являлось актом прогрессивного содержания независимо от мотивов и целей правящих классов России, «сыграло огромную положительную роль в развитии производительных сил всей страны, получившей ранее недоступный для нее выход к морю»3'. Тесное переплетение экономических, политических и социально-культурных аспектов этого исторического акта для Россия позволяет говорить о том, что речь идет именно об одной из национальных по своему значению целей.

Однако подлинный смысл русско-турецких войн, при-г.едших к освобождению Крыма и Северного Причерноморья, нельзя понять без учета общеевропейского аспекта этих событий. Дело в том, что ослабление Турции, имевшее место в результате двух победоносных для РОССИИ ВОЙН, отвечало интересам национального развития многих (славяне, румыны, греки) народов, порабощенных Турцией и в силу этого существенно задержавшихся в своем развитии. Утверждая необходимость покончить с турецким феодально-деспотическим гнетом и рассматривая такой ход событий, К. Маркс и Ф. Энгельс писали: «.... пребывание турок в Европе представляет собой серьезное препятствие для развития всех ресурсов, которыми обладает фракийско-иллирийский полуостров»Зз.

Российская политика на Балканах по своему конечному воздействию уже в данный период способствовала национальному возрождению болгарского, сербского, греческого, румынского народов. Именно поэтому эти народы, по выражению Ф. Энгельса, видели в России «своего естественного освободителя и покровителя»30. Российская политика в отличие от политики западных держав, и прежде всего Австрии, имела своей задачей не захват территории на Балканах, а создание там сильного славянского независимого государства, которое, конечно же, находилось бы в дружественных отношениях с Россией.

Как писал в свое время выдающийся болгарский революционер В. Коларов, «восточная политика России объективно шла по линии прогрессивного развития Ближнего Востока, в то время как восточная политика европейских держав, пропитанная консервативным духом и направленная на сохранение прогнившей Османской империи, была враждебна балканским народам»37.

Такая оценка правомерна и по отношению к данному периоду восточной политики России. Войны последней трети XVIII в. приближали освобождение балканских народов. С этой точки зрения их прогрессивное значение неоспоримо.

Второй важнейшей национальной целью внешней политики России было обеспечение воссоединения ее с украинскими и белорусскими землями. Препятствием к достижению ее была Польша, продолжавшая удерживать в своих пределах   большую   часть   украинских   и   значительную часть белорусских территорий. Само положение украинцев и белорусов в составе польского государства обусловливало их тяготение к России. Характерно, что польским феодалам  в   целом  не   удалось  создать  сколько-нибудь значительную  социальную  базу  своему  угнетательскому режиму в массах покоренных восточнославянских народов. Национальный гнет на землях Украины и Белоруссии, захваченных Польшей, совпадал с социальным: помещики-поляки строили свое благополучие на эксплуатации крестьян-украинцев  и  белорусов.  Этот гнет дополнялся ассимиляторской политикой в области культуры и национальных отношений, что было особенно тягостным, если вспомнить, что широкие массы украинского и особенно белорусского народа сопротивлялись насильственному обращению в униатство и сохранили свою приверженность православной ветви христианства.

Наличие в составе Польши белорусских и украинских земель всегда было фактором, ослаблявшим ее внутреннее единство. Во второй половине XVIII в. в полной мере стало ощущаться и действие других факторов, способствовавших прогрессирующему ослаблению польской державы, в том числе таких, как борьба соперничавших феодальных группировок, система конституционного управления страной. Характеризуя общее состояние Польши в рассматриваемое время, Ф. Энгельс писал: «... эта основанная на грабеже и угнетении крестьян дворянская республика находилась в состоянии полного расстройства; ее конституция делала невозможным какое-либо общенациональное действие и в силу этого обрекала страну на положение легкой добычи соседей»38.

Заметим,  что Ф. Энгельс обращает внимание прежде иссго на внутренние факторы, обусловившие национальную трагедию польского народа,— безмерную эксплуатацию крестьян, общий упадок и расстройство государственной жизни. Польское государство в известной мере как ы,1 подтачивалось, распадалось изнутри. Что касается трех разделов Польши, после которых она перестала существовать как государство, то они фактически довершили указанный процесс, придав ему форму насильственного военно-политического акта. Историческая ответственность польских феодалов за эти события сомнений не вызывает: достаточно вспомнить, какое смятение среди них вызвали в общем-то робкие попытки героя польского народа Т. Костюшко опереться на народные массы и с этой целью провести хотя бы некоторые реформы, улучшившие положение угнетенных украинских и белорусских крестьян. Близорукая классовая и своекорыстная национальная политика польских феодалов исключала как мирное решение вопроса о восточных землях в составе своего государства, так и организацию подлинно национального сопротивления врагам польской независимости. Именно здесь — главная причина гибели польского государства.

Разумеется, будучи одной из соседей Польши и выступая покровителем украинского и белорусского народов, феодально-абсолютистская Россия в лице царизма и господствующих классов имела весьма удобный предлог для вмешательства в польские дела. Ясно и другое: подлинные интересы самодержавия были далеки от действительной заботы об украинских и белорусских крестьянах. Для русского дворянства и нарождающейся буржуазии воссоединение с Украиной и Белоруссией было средством усиления своих позиций и своего благополучия.

Однако подлинным интересам украинского и белорусского народов соответствовало их возвращение в рамки единого государства восточных славян. Соответствовало как с точки зрения рассматриваемого исторического момента, ибо оно предотвращало их насильственную культурную ассимиляцию, избавляло от национального гнета и в целом облегчало положение, так и с позиций будущего: этот акт обеспечивал единство исторических судеб трех братских народов. Следует подчеркнуть, что в процессе участия вместе с Австрией и Пруссией в разделе Польши, что было проявлением глубокой исторической несправедливости по отношению к польскому народу, Россия получила не собственно польские земли, но территории, населенные украинцами и белорусами. С этой точки зрения само участие России в разделах Польши носило специфический  характер.  Ф. Энгельс  заметил в связи с этим: «Почти вся Белоруссия и Малороссия были теперь воссоединены с Великороссией»39. Именно так он пишет— «воссоединены»! — и в этом существо и объективные результаты политики России в данном направлении.

Существенное значение имело и окончательное решение еще одной национальной задачи в области внешней политики—закрепление России на побережье Балтийского моря. Как и в начале столетия, здесь России пришлось столкнуться со Швецией. Воспользовавшись тем, что Россия вела затяжную и нелегкую войну с Турцией, Швеция в 1788 г. предприняла попытки насильственного пересмотра условий Ништадтского и Абосского мирных договоров. Началась русско-шведская война, которая поставила Россию в положение войны на два фронта. Однако никаких военных или политических успехов эта попытка Швеции не принесла: в 1790 г. между двумя странами был подписан мир на условиях неизменности довоенных границ. Тем самым был положен конец попыткам отторгнуть от России исключительно важные с экономической и стратегической точки зрения территории, значительная часть которых в историческом и естественно-географическом отношении составляла неотъемлемую составную часть Российского государства.

Сложный, далеко не однозначный характер носила внешняя политика России в конце столетия, во время войн первой и второй антифранцузской коалиции. С одной стороны, на переднем плане действий Екатерины II, а за тем и Павла I был страх перед революцией, стремление военным путем предотвратить распространение в Европе ее идеологии и практики.

С другой стороны, задача борьбы с идеями Французской революции, выдвинутая царизмом с позиций монархической идеологии, переплелась с некоторыми моментами иного порядка. После переворота 9 термидора II года (28 июля 1794 г.) характер войны республиканской Франции начал изменяться: от защиты и распространения идей революции французское правительство постепенно смещалось к агрессивной политике, отвечающей интересам крупной торгово-промышленной буржуазии, пришедшей к власти в результате переворота. Цели этой политики, только лишь прикрытые революционными лозунгами, по существу преследовали достижение господства в Европе и в мировом масштабе.

Захват Францией в 1797 г. Ионических островов и части балканского побережья Адриатики в некоторой мере затрагивал интересы России, проводившей на Балканах иную политику, о существе которой уже говорилось. Египетская экспедиция Бонапарта с планами образования грандиозной Восточной империи вполне явственно обнаружила агрессивность французской политики на Ближнем Востоке. Стало очевидным преобладание в войнах Бонапарта элементов захватнического характера. Это и послужило толчком к принятию решения на отправку русской эскадры в Средиземное море в сентябре 1798 г., что было началом включения России во вторую антифраицузскую коалицию.

Таким образом, характеризуя внешнюю политику России второй половины XVIII столетия, анализируя ту ^обстановку, в которой созревали и развертывались войны того времени, ставшие прямым насильственным продолжением определенного внешнеполитического курса страны, мы обязаны выделить в комплексе этих вопросов две стороны. Одна из них заключается в той непреложной истине, что внешняя политика и беспрецедентная военная активность России вдохновлялись стремлениями господствующих классов к новым территориям, рынкам сбыта, торговым коммуникациям. Решение таких задач рассматривалось абсолютистским режимом как условие сохранения и упрочения своей власти и крепостнических порядков в стране.

Однако существовала и другая сторона внешней политики страны. Суть ее —борьба за осуществление национальных целей. Реализация их по своему объективному значению выходила за рамки задач только рассматриваемого периода, отвечала интересам страны в целом. Это были общенациональные цели, хотя понимались они представителями дворянства со своих узкоклассовых позиций. Отделить одну сторону от другой можно лишь с известной долей условности. На деле, т. е. с позиций естественно-исторического процесса, общенациональное прокладывало себе дорогу через социально-классовое. Социально-классовое начало во внешней политике России, приводившееся в действие стоявшими у руля государственной власти дворянами и нарождавшейся буржуазией, выступало средством достижения общенациональных целей. Одно проявлялось через другое.

Но из этого следует, что русская армия в рассматриваемый период была не только инструментом захватнических устремлений феодально-абсолютистского режима. Она являлась вместе с тем орудием реализации целей, носивших подлинно национальный характер. Именно в этом состояла одна из причин того, что русское военное искусство во многом вышло за пределы шаблонов безраздельно господствовавших тогда линейной тактики и кордонной стратегии. Само использование армии во имя решения   кардинальных    задач   национального   развития способствовало формированию духа справедливости и глубокой оправданности того ратного дела, которое мы называем войной. Пусть это было и неосознанным чувством, но ощущение справедливости и важности той вооруженной борьбы, которую приходилось вести российскому солдату, рождало в вооруженных силах атмосферу сопричастности по отношению к происходившим событиям. Данное положение следует считать одной из предпосылок того, что вооруженные силы выдвинули в данный период плеяду блестящих военачальников, таких, как П. А. Румянцев, Ф. Ф. Ушаков, А. В. Суворов, М. И. Кутузов.

Учет всех указанных обстоятельств подводит нас к проблеме социальных и социально-психологических особенностей русской армии. В этой сфере и совершался процесс «перехода» от объективных условий и факторов политического и социально-экономического порядка к субъективным мотивам массовых действий людей на полях сражений. Говоря словами Ф. Энгельса, «качество людского состава —материала, из которого образуются армии»40, без учета этих особенностей до конца понято быть не может.

3. Социальные и социально-психологические особенности русской армии

Марксистско-ленинское учение о войне и армии всегда исходило из положения о том, что армия — это определенный социальный институт, т.е. специфическим образом организованная часть общества и народа, предназначенная для ведения вооруженной борьбы. Сущность армии можно правильно понять посредством выявления ее обусловленности общественным развитием. Указывая на эту опосре-дованность, т. е. зависимость вооруженных сил от коренных сторон развития общества, К. Маркс писал: «История армии всего нагляднее подтверждает правильность нашего воззрения на связь производительных сил и общественных отношений... Кроме того, в истории армии с поразительной ясностью резюмируется вся история гражданского общества»4'.

Выше нами была показана обусловленность развития русской армии объективными процессами экономического и политического характера. Но не менее важно понять, какие именно особенности армии в социальном и социально-психологическом отношении на этой основе сформировались.

В 1855 г. Ф. Энгельс написал большую военно-теоретическую работу «Армии Европы». В этом произведении он проанализировал в исторической ретроспективе важнейшие особенности вооруженных сил крупнейших держав континента. Интересующий нас аспект функционирования и развития вооруженных сил как социального института, обладающего определенными социально-психологическими характеристиками, Ф. Энгельс формулирует в следующих выражениях: «... национальный характер, исторические традиции и особенно различный уровень цивилизации создают много различий и порождают характерные для каждой армии ее сильные и слабые стороны»42.

Такого рода сильные и слабые стороны были и у русской армии. Объяснение им следует искать отнюдь не в биологических особенностях или врожденных чертах большей или меньшей воинственности, но в обстоятельствах и особенностях исторического развития, которые посредством вполне конкретного и доступного пониманию исследователя механизма способствуют формированию национального характера, специфическим образом проявляющего себя в условиях войны и в условиях мира. Социально-психологическая интерпретация армии и есть по своему методологическому смыслу попытка проникнуть в существо такого механизма и определить смысл его действия.

Субъективно проявляющееся на войне поведение человека-солдата объективно обусловлено, исторически задано. Это поведение в условиях войны в конечном счете запрограммировано, если так можно сказать, условиями его существования, всеми чертами образа жизни. Ф. Энгельс, специально разрабатывавший вопросы военной теории и истории, очень четко показал эту связь на примере русского населения, которое «в рамках своего традиционного образа жизни было пригодно решительно на все; выносливое, храброе, послушное, способное преодолевать любые тяготы и лишения, оно поставляло превосходный солдатский материал для войн того времени, когда сомкнутые массы решали исход боя»43.

Война, безотносительно к уровню и характеру вооружения, остается в конечном счете противоборством людей, тех самых «живых человеческих индивидов»44, психологические качества и свойства которых, сцементированные духовным состоянием, т. е. морально-политическими установками, степенью отождествления своих собственных стремлений с целями и задачами общих действий, остаются одним из решающих факторов достижения целей военной победы   .

Действия в бою — специфическая форма человеческой деятельности. Марксистская интерпретация человеческой деятельности исходит из решающего значения материальных, объективных факторов, ее определяющих. При этом деятельность человека выступает как сочетание социально-типизированной, которая задается принадлежностью человека к определенному классу, социально-классовой группе или социальному слою, и субъективно-индивидуальной. Последняя служит формой проявления первой, в то время как социально-типизированная как раз и выражает собой общественную природу человека, в условиях классового общества отражающую собой различие общественного положения людей, т. е. сам факт их принадлежности к различным классам и социальным группам.

Социально-типизированным остается и поведение человека на войне. В то же время оно не теряет характера и индивидуального, специфического поведения. Вот почему социально-классовый анализ вооруженных сил, позволяющий определить главные черты и стороны деятельности и развития армии, должен быть дополнен анализом тех черт, особенностей и характеристик, которые вытекают из специфически исторического развития народа. В совокупности  они и  составляют своего рода второй  «слой» побудительных   мотивов   человеческой   деятельности   на войне.   Большое  значение имеют  здесь такие категории социальной психологии, как привычки, традиции, обычаи, носящие устойчивый характер и придающие определенный облик и характер как мотивам, так и результатам участия человека-солдата    в    бою.    Если    изучение    социально-экономических   условий  является  совершенно необходимым  для  понимания действий больших масс населения, объединяемого   в    армии,   для    объяснения   войны   как продолжения    политики,    то    исследование    социально-психологических факторов дополняет эту картину посредством объяснения мотивов и пружин, лежащих в основе «военного  поведения»  каждого отдельного человека как участника действий этих армий. Не трудно видеть, что, лишь в совокупности рассматривая данные уровни, можно рассчитывать  на   понимание   сильных   и  слабых  сторон любой армии.

С нашей точки зрения, ключевым понятием, позволяющим правильно оценить сущность и место социально-психологического фактора в действиях вооруженных сил, являются «те отношения, при которых индивиды образуют армию и могут действовать как армия...»46. Особую роль в процессе превращения людей в армию, равно как и в предопределении ее действий, ее применения играет система комплектования вооруженных сил. С одной стороны,   сама   эта   система   складывалась   под   влиянием социально-экономических условий общества, и прежде всего такого фундаментального обстоятельства, как способ соединения работника со средством производства. С другой—именно способ комплектования, обеспечивая переход определенной части населения из системы общественного производства в систему вооруженных сил, задавал определенную структуру тех отношений, при которых индивиды образуют армию, становятся вооруженной частью народа.

С этой точки зрения система комплектования русской армии в рассматриваемое время как раз и предопределяла некоторые специфические особенности вооруженных сил государства, способствовала формированию целого ряда сильных сторон армии.

В Западной Европе в данный период господствовала система комплектуемых вербовкой постоянных армий. Вербовка—юридически добровольный наем — практически выливалась в заманивание людей обманом, спаиванием и даже в насильственный увод. Такие государства, как Англия или Голландия, свои вооруженные силы целиком строили на этом принципе. Французская армия в существенной мере базировалась на вербовке, особенно широко прибегала к ней Пруссия47. На этой основе строилась в середине столетия полностью, а позднее частично и австрийская регулярная армия.

Комплектование вооруженных сил посредством вербовки имело свои положительные и отрицательные стороны. С точки зрения военного профессионализма солдат-наемник при некоторых условиях удовлетворял требованиям тогдашнего боя. Однако массовое использование наемников имело существенные негативные последствия. Главная причина этого—в рамках национальной армии, т. е. в системе тех самых отношений, при которых происходит складывание людей в армию, наемник был чужеродным элементом. Далее тогда, когда это не были иностранцы (а такая практика была типичной), само положение наемника, поставленного в привилегированное положение занятого войной за плату, превращало его в бездумный механизм, выхолащивало моральную обусловленность его действий.

Главным мотивом военной деятельности наемников являлась оплата, а важнейшей чертой, определяющей поведение на поле боя,—инстинкт самосохранения. Для насильственно или обманом завербованного человека первостепенным мотивом поведения было стремление дезертировать. Полное отсутствие патриотических чувств, неспособность понять и проникнуться национальными целями войны—все это исключало саму возможность отождествления солдата-наемника с массой себе подобных. Но это означало, что единственной реальной силой, обеспечивающей совместные действия такой армии, становилась поддерживаемая самыми жестокими мерами дисциплина. Армия наемников — атомизированное образование, внутренне ничем не связанное и потому в экстремальных условиях весьма не прочное.

Характеризуя такую военную систему, Ф. Энгельс обращает внимание именно на то, что она ведет к принижению морального фактора. Последний в таких условиях отодвигается на последний план, для его проявления нет подходящих условий. Он пишет: «... образовалась категория людей, которые жили войной и ради войны; и хотя тактика от этого, может быть, выигрывала, но зато качество людского состава—материала, из которого образуются армии и который определяет их morale,— от этого, конечно, пострадало». Чтобы не оставалось никаких сомнений, Ф. Энгельс уточняет: «... индивидуальные качества солдата подверглись деградации...»4S

Все это, конечно же, не могло не сказываться на боеспособности армии такого рода. Моральные и боевые качества армий, построенных на этой системе либо с ее существенным участием, не могли быть высокими. Такая армия не являлась своего рода «продолжением» данного общества и частью населения страны, определенным образом организованного во имя военного решения задач своего развития, а выступала как чуждое, искусственное по отношению к данному обществу образование.

Русская армия формировалась на совершенно ином принципе. Солдатский состав армии комплектовался на основе рекрутских наборов из податного сельского и городского населения страны49. Рекрутский набор — своего рода разверстка потребного количества новобранцев по специальным округам и в конце концов по местам поселения. При этом норма (т. е. число рекрутов по отношению к душам мужского податного населения) могла варьироваться, а единицей, несущей ответственность за поставки рекрутов, выступала община, мир. Правительство определяло только число подлежащих набору и количество необходимого довольствия. Порядок распределения людей регулировался самой общиной.

С точки зрения правовой рекрутская система, конечно же, была повинностью, обязанностью. Избежать ее можно было лишь с помощью побега. Но смысл этой повинности, по справедливому утверждению Л. Г. Бескровного, состоял в том, что она носила не личный, а общинный характер50. Именно община определяла, кому идти, а кому оставаться. Индивид здесь опосредован этой общиной, а система круговой поруки, поощряемая органами набора, сделала субъектом отношений не индивида, а общность, к которой он принадлежал51.

Рекрутская система являлась закономерным порождением условий феодально-крепостнической России: поскольку от найма иностранцев отказались, только эта система создавала надежный источник пополнения армии и флота рядовым составом. В то же время дворянство обеспечило себе практически полное преобладание в офицерском корпусе. Таким образом, русская армия являлась классовым институтом. Однако в то же время рекрутский набор представлял собой непосредственное перенесение в вооруженные силы еще одного среза отношений, отношений, которыми были связаны между собой крестьяне, члены общины, субъекты, т. е. носители общинных отношений. Рассматривая эту связь как средство укрепления военного механизма, правительство поощряло создание в армии артелей по территориальному признаку. Связать порукой крестьян-солдат, исключить побеги и облегчить ведение солдатского хозяйства — такова задача артели52. Со стороны же солдат такая артель рассматривалась как естественное продолжение всего общинного уклада их прежней, довоенной жизни.

Сельская община играла в жизни русского крестьянина тех лет огромную роль. Общность объективных условий существования членов общины, выполнявшей многочисленные защитные и поддерживающие мужика функции, дополнялась здесь психологической общностью ее членов. Общинную действительность каждый ее субъект воспринимал как свою собственную, считая себя неотъемлемой частью всего мира. Крестьянин не отделял себя от общины, он отождествлял себя с ней. Лучше всего чувство взаимной связанности и взаимной зависимости выражалось емким термином «наши»53. Говоря об этой стороне солдата—российского крестьянина, Ф. Энгельс подчеркивал как раз эту важнейшую черту: «Весь его жизненный опыт приучил его крепко держаться своих товарищей»54.

Комплектование вооруженных сил посредством рекрутского набора обеспечивало перенесение в армию некоторых сторон привычного для крестьянина жизненного уклада. В свою очередь такое положение влекло за собой сохранение почти в полной неизменности многих черт общинной крестьянской психологии, и прежде всего чувства взаимной связанности, ощущения сплоченности. Столь необходимое в бою чувство товарищества и взаимной выручки воспитывалось объективными условиями существования русского крестьянина-солдата и в значительной мере было ему присуще в силу традиций и обычаев, выступало как проявление глубинного социально-психологического основания.

Ф. Энгельс оставил нам блестящий образец истолкования важности этого феномена в боевых условиях. Говоря о присущей русскому крестьянину «инстинктивной тяги к сплочению», он подчеркивал: «Эта черта сохраняется у русского и в военном деле; объединенные в батальоны массы русских почти невозможно разорвать; чем серьезнее опасность, тем плотнее смыкаются они в единое компактное целое» 55.

Значение этого фактора боеспособности вооруженных сил не было секретом для современников. Созданная в 1762 г. Воинская комиссия для реформы армии, анализируя предпосылки «силы войска», признала, что «наибольшим же ко всему основанием признается общий язык, вера, обычай и родство»56. Можно сказать, что учет социально-психологических особенностей русского крестьянства фактически был одним из важнейших принципов строительства вооруженных сил России. Это обстоятельство являлось сильной стороной вооруженных сил России, ибо оно, по выражению Ф. Энгельса, как раз и порождало «величайшую силу русской армии»57.

Особенности комплектования определяли и еще одну черту русской армии. Дело в том, что солдатский состав ее рекрутировался только среди представителей великорусской народности. Только в последней трети XVIII в. система рекрутского набора была постепенно распространена на Украину и Белоруссию. Что касается многочисленных нерусских и неславянских народностей, то в военное время такие их представители, как башкиры, калмыки, татары, несли службу лишь в составе вспомогательной каваперии.

Таким образом, рядовой состав русской армии и флота отличался социальной и национальной однородностью. Такое положение обеспечивало общность социально-психологических установок солдатской массы, придавало ей характер единого целостного организма.

Объединенная сходными традициями, обычаями и привычками, которые помогали преодолевать тяготы нелегкой солдатской жизни в мирное время, в период войны солдатская масса русской армии превращалась в главную силу, обеспечивающую стойкость сопротивления в обороне и неотразимость натиска в наступлении. Особенности социально-психологических характеристик русской армии, имевшие своей объективной основой сохранившуюся в деревне крестьянскую общину, качественно отличали ее от  типичных для  Европы наемнических армий.  Господствующей чертой социально-психологического облика последних был ярко выраженный дух индивидуализма, отсутствие необходимой общности со своими соучастниками по воинской службе.

Национально однородный и социально единый состав солдатской массы российских вооруженных сил способствовал формированию в армии чувства патриотизма, любви к Родине. Разумеется, классовые противоречия глубоко разъединяли дворян-офицеров и крестьян-солдат. Однако вся психология крестьянского мира, образно говоря, «срабатывала» в другую сторону: ощущая себя неотъемлемой составной частью деревенского мира, крестьянин, одевший военную форму и сохранивший в новых условиях черты общинной психологии, уже этим своим положением был подготовлен к восприятию национально-патриотических настроений. По существу традиции, обычаи и привычки русского крестьянина, выступая проявлением его социально-психологических характеристик, играли роль своего рода переходного мостика к ассоциированию себя с национальной принадлежностью и с исполнением солдатского долга в условиях военного времени. Все это создавало благоприятную почву для складывания в русской армии атмосферы патриотизма, приверженности Отечеству, служения общему делу. Конечным, итоговым выражением всех этих особенностей являлся более высокий моральный дух русской армии, нежели армий Западной Европы, рядовой состав которых представлял собой отчасти пестрый в национально-этническом отношении конгломерат, отчасти массы деклассированного сброда.

Не трудно видеть, что именно эти черты русского солдата являлись фактором, облегчавшим преодоление чувства опасности, инструментом разрешения указанного выше противоречия между постоянным риском утраты жизни и необходимостью исполнения боевой задачи. На уровне обыденного сознания отражением этого момента явилось выражение «на миру и смерть красна».

Социально-психологические особенности русской армии самым непосредственным образом соотносятся с духовным фактором в деятельности вооруженных сил. Современная военная теория утверждает, что такие элементы социально-психологической структуры личности, как традиции и обычаи, носящие устойчивый, глубоко укоренившийся характер, представляют собой внутренний, «второй» слой духовного фактора как отношения солдата к своей воинской функции58.

Однако особенности исторического развития России, обусловившие   те   черты   внешней   и   военной   политики страны, о которых говорилось в предыдущем разделе, приводили к тому, что наряду с социально-психологической стороной духовного фактора в русской армии того периода существенную роль играла и иная его сторона, рационально-идеологическая часть духовного фактора. В конечном итоге рационально-идеологическая сторона духовного фактора в отличие от социально-психологической стороны выражает собой не инстинктивные, а мировоззренческие основания военной деятельности. Речь идет здесь о степени понимания тех целей и задач, которые стоят перед вооруженными силами, о степени отождествления себя с этими целями и отсюда — большей или меньшей готовности к действиям в системе вооруженных сил59.

Вспомним  теперь,  что военная активность России в рассматриваемый период была направлена с точки зрения своих конечных результатов (но не мотивов господствующих классов) на осуществление ряда подлинно национальных целей. Такое положение создавало возможность более   осмысленного   участия   в   военной   деятельности солдатских масс. Идеи воссоединения украинцев и белорусов вместе с великороссами в одном государстве, так же как  идеи  противостояния  «басурманам» — иноверцам,  не были чуждыми для рядового состава армии не только с точки зрения социально-психологической — «там тоже наши...», но в известной мере и с позиций политических и мировоззренческих. Русский солдат не мог не сочувствовать украинскому и белорусскому крестьянину, находившемуся  под  игом  польских  феодалов.  Точно так  же в народе устойчиво жила идея поддержки славянских народов,   закабаленных   турецкой   военно-деспотической   машиной.

Таким образом, «качество» человеческого материала, из которого складывалась русская армия, имело существенные отличия по сравнению с Западом. Объективные условия российской действительности тех лет делали нецелесообразными иную систему комплектования вооруженных сил, кроме рекрутского набора. Эта практика обеспечивала возможность сохранения социально-психологических особенностей русского крестьянина, «пересаженного» в армию. В свою очередь социально-психологические факторы массового военного поведения— традиции, обычаи, привычки — обеспечивали солдату-россиянину в бою тягу к сплочению, взаимную связанность и зависимость действий одного человека от действий всех других, упорство и устойчивость, чувство локтя и т. д. Социально-психологическая ориентация солдатской массы русской армии на коллективность и сплоченность как решающий компонент массового поведения, проявлявшаяся на уровне инстинкта, получала дополнение, цементировалась действием рационально-политической стороны духовного фактора: действия солдатской массы русской армии вдохновлялись весьма близкими к их мироощущению целями военной политики России. Так складывалась итоговая картина: взятые в совокупности, все эти обстоятельства как раз и определяли боеспособность русской армии с точки зрения поведения солдата в сражении, в походе, в войне в целом.

Но указанные особенности влекли за собой еще одно иажнейшее следствие: русская армия представляла собой, организм, процесс управления которым, говоря современным языком, открывал возможность выхода из ограниченных рамок линейной тактики. Сама система линейной тактики с ее доведенными до автоматизма и расписанными до мельчайшего элемента действиями в бою отдельного солдата и подразделения помимо собственно военно-технической обусловленности имела социально-психологическую детерминанту. Лишить наемного солдата чувства самосохранения, которое оборотной своей стороной имеет страх, можно было только вдалбливанием в него заранее регламентированного поведения в бою. Что касается самого боя, то линейная тактика являлась своего рода гигантским обручем, механизмом, сама жесткость которого в отношении каждого шага каждого солдата была не чем иным, как пересаженным внутрь человека началом, заменившим ему мотив поведения в бою.

Наемную армию, равно как и армию, составленную чисто принудительным путем, без вложения в нее элементов, одушевляющих действие воинского механизма, нельзя было ни обучать, ни вести в бой, ни обеспечивать ее действия в этом бою иначе, чем посредством прусской муштры и линейной тактики. Русская армия извлекала выгоды из этой тактической системы. Однако она была подготовлена и к выходу за пределы ее: моральные и социально-психологические качества русского солдата служили почвой, которая хорошо приняла идею осмысленного и тем самым более гибкого поведения в бою. С нашей точки зрения, более осмысленное, более «личностное» отношение русского солдата к своей миссии, к своей службе создавало благоприятную обстановку для использования новых тактических форм, например, таких, как рассыпной строй. Условием такой эволюции, разумеется, было выдвижение военачальников, осознавших необходимость этих перемен.

Вот почему деятельность П. А. Румянцева, А. В. Суворова, М. И. Кутузова — не случайность, а глубоко закономерное явление, подготовленное всем ходом развития страны и ее армии. Вот почему важнейшим достижением суворовского учения было, по-видимому, убеждение в том, что каждый воин «должен понимать свой маневр». Все выдающиеся достижения русской военной теории и практики рассматриваемого периода вообще нельзя понять без учета данной стороны вопроса.

Подведем некоторые итоги. Существо дела состоит в том, что во второй половине XVIII столетия вплоть до появления французских революционных войск Россия обладала наиболее сильной армией того времени. Но суворовские чудо-богатыри, олицетворявшие собой стойкость, выучку и героизм русской армии,—явление выдающееся, хотя и вполне объяснимое.

Анализ объективных предпосылок развития военного искусства России был необходим для того, чтобы показать «связь между военной организацией страны и всем ее экономическим и культурным строем...» . В наиболее общей форме указанная связь заключалась в том, что в рассматриваемое время в России имелись все необходимые условия не только для создания многочисленной армии, но и для обеспечения высокого уровня ее развития. Экономическое развитие страны, как это было показано выше, являлось вполне достаточным как для технического оснащения вооруженных сил, так и для снабжения ее боеприпасами, снаряжением, продовольствием. Российская промышленность надежно удовлетворяла растущий спрос на оружие.

Характер внешней политики, которую вела Россия во имя осуществления важнейших национальных целей, придавал действиям русской армии в целом исторически справедливый характер, вооружал ее убежденностью в оправданности своих военных усилий, в гуманности своей миссии. С точки зрения действий каждого отдельного солдата и, значит, армии в целом огромную роль играл социально-психологический фактор. Система комплектования армии посредством рекрутского набора способствовала сохранению в солдатской массе качеств и черт русского крестьянина-общинника. В условиях тогдашнего сражения эти черты (сплоченность, взаимная выручка, чувство взаимной связи и т. д.) обретали значение фактора, усиливавшего боеспособность армии, придававшего ей устойчивость в обороне и неодолимость в наступлении.

Таковы объективные факторы, которые обусловили тот неоспоримый, хотя и парадоксальный на первый взгляд факт, что русская армия второй половины XVIII в. по «боевым качествам была сильнейшей армией того времени»