Левитан

Иван Евдокимов

7. Сокольники

     Серебряные  рубли  таяли,  но  юный художник верил  в  себя, хотел жить

"самостоятельно", и он снял на Большой Лубянке меблированную комнату. Первую

комнату в жизни.  Теперь у  него был  собственный адрес,  собственный диван,

зеркало  и умывальник. Левитан устроил новоселье. Сестра пила чай  с любимым

черносмородиновым вареньем и плюшками, брат и зять вместе с хозяином распили

бутылку красного вина.

     На другой день принялись за дело. Старший брат Авель, предприимчивый  и

ловкий человек, успевал учиться в университете и в Школе живописи,  ваяния и

зодчества.  Он  поставлял на магазины пейзажи,  жанры,  рисунки...  Случился

крупный заказ.  Магазин  Аванцо  просил  Авеля  написать  картину "Крестьяне

Рязанской губернии  за работой".  Братья разделили труд: Исаак писал пейзаж,

Авель --

     фигуры. С окончанием  этой вещи было связано  много  надежд,  и Левитан

беспечно тратил  свои серебряные рубли.  Когда готовую  работу  Авель принес

Аванцо,  тот отказался  принять  ее.  Художники  еле-еле  сбыли  картину  за

пятнадцать  рублей какому-то рамочному мастеру.  Поздней  осенью Левитан уже

был должен за комнату. Хозяин вынес из нее диван и зеркало, передав их более

аккуратному плательщику. Художник старался не попадаться на глаза кредитору.

Но юноша переживал раньше и более тяжелые дни.

     Как теперь ни приходилось ему круто, он неутомимо и настойчиво работал.

С  наступлением  утра Левитан  исчезал из  Москвы. Все  новые и новые  этюды

приносил он из своих странствований по подмосковным рощам, лугам, речкам. Он

не  знал  устали,  изучая  природу.  Всякая  новая  встреча  с ней обогащала

художника; он не удовлетворялся, не успокаивался, искал  дальше и дальше. Он

познавал ненасытно, страстно. Он чуял  своеобразную, сложную, полную великих

тайн жизнь  природы,  но еще не  умел  передавать  ее, краски  его  еще были

бессильны и мертвы линии. Левитан мучился.  Он понимал, что еще косноязычен,

что  не  овладел  мастерством,  без  которого  немыслимо  запечатлеть  самое

сокровенное природы.  Не  было для него ничего легче, чем изобразить  пейзаж

похожим.   Тысячи  художников  удовлетворялись   этим.   Левитан   морщился,

отвертывался от своего "похожего" этюда, уводившего от

     подлинного понимания природы, такой этюд был только бледным сколком.

     Иногда работа не шла.  Левитан забирался  куда-нибудь  в  лесную глушь,

ложился  на спину и подолгу,  не  отрываясь, следил за  облаками.  В тиши  и

уединении понемногу восстанавливались  силы, опять хотелось работать,  найти

то,  что до сих пор неуловимо ускользало. Ни  в один час своей жизни Левитан

не был праздным соглядатаем природы.

     В ту осень Левитан писал в Останкине. Дули северные ветры, останкинские

рощи уж много дней наклоняло в  одну сторону, поток густой  багряной и рыжей

листвы не затихал  ни днем, ни  ночью, шумел, крутился  и застилал хладеющую

землю шелестящими ворохами.  Но казалось, так и не  сорвут  ветры красные  и

золотые одеяния леса. На десятый день  вихря рощи еще не сквозили. На каждой

веточке,  пригибая  ее, тяжелую  и  пышную,  к зеленому  долу, все  лето рос

неудержимый, молодой, свежий лист; рощи накопили его столько, что  убывал он

незаметно для глаза.

     На одиннадцатый  день Левитан  пришел  в  Останкино  ранним утром, едва

занялась заря.  Он не узнал знакомых мест. Рощи стояли новые, белые от инея,

ветер стихал,  но успел  за  одну  ночь  оголить  деревья  --  помог  первый

заморозок, острый,  колкий,  разрушающий и неумолимый.  Художник  с  досадой

поворотил домой: аллея, которую  он  писал, неузнаваемо изменилась,  хорошо,

что  накануне успел  Левитан  подправить  на  своей  картине  три  низеньких

деревца, росших по краю дорожки.

     Вечером  на Большую Лубянку  заглянул  Николай Павлович Чехов.  Он  был

слегка  под хмельком. Чехов заметил  грустный взгляд  хозяина  и  со  смехом

сказал:

     -- Знаешь, Исаак, я вчера познакомился  в  трактире "Колокола"  с одним

очень благообразным богомазом. Он пьет я не пьянеет, ругает постоянно водку,

никому  не  советует  пить и берется любого отучить  от  пагубной  привычки.

Однако секрет свой никому не открывает. Я случайно узнал...

     Чехов вынул из кармана маленький пузырек, задумчиво постоял, хлебнул из

него глоток, закашлялся и опрокинул все содержимое пузырька в умывальник.

     -- Спирт -- плохое средство, -- сказал он, мрачнея. -- Больше не возьму

в рот.

     -- Давай  лучше  пить  чай, -- предложил  Левитан. -- Я сейчас  попрошу

поставить нам самовар.

     Николай Павлович согласился. Левитан вышел  из комнаты.  Чехов прошелся

по ней, беспокойный, удрученный, бледный.

     -- У тебя чего-нибудь поесть найдется?  -- спросил  он,  когда  Левитан

вернулся из коридора.

     -- Немного осталось черного хлеба  и полбулки, -- ответил хозяин. --  Я

не хочу, а тебе хватит.

     -- Ну-у, -- пренебрежительно произнес гость, -- разве это еда. Это  мне

надоело.  Я бы с колбаской, с ветчинкой,  с  буженинкой съел бутербродик.  Я

сейчас схожу и куплю. Сегодня мне заплатили за рисунки в двух юмористических

журналах. Я,  брат, крез. Черт с  тобой, угощу. Твой  чай, моя  закуска.  Он

начал собираться.

     --  Нет, нет, -- остановил его Левитан,  -- я сам. Давай деньги. Ты еще

где-нибудь застрянешь, и у меня будет пустой чай.

     Чехов подчинился, лукаво посмеиваясь:

     --  В плену, так в плену... Я человек слабый... Ох, хитрец!  Догадался,

что я к буженине прихватил бы кое-чего...

     Гость  засиделся.  Хмель  выдохся,  и  милый,   любимый   друг,  живой,

громкоголосый,  остроумный, был  приятен.  Он  рассказывал  о  своих будущих

планах, с  удовольствием вспоминал хорошо проведенное лето, в  которое много

работал,   приготовил   несколько  новых  вещей   на  ученическую  выставку,

рассчитывая  произвести сильное  впечатление.  Левитан слушал, сочувствовал,

одобрял,  вместе  радовался  удачам  товарища и  сомневался  в  своих. Новую

картину он показал Чехову не сразу.

     -- Что же  ты, Исаак,  скрытничаешь! -- воскликнул Николай Павлович. --

Угощаешь меня одними этюдами, а главное приберегаешь  под конец. Обещаю тебе

успех на выставке. Здорово ты подался вперед. Как ты хочешь назвать пейзаж?

     Левитан всегда  волновался,  когда  говорили о  его  вещах  даже  самые

близкие друзья,  в особенности же,  если они держали их в  руках. Близорукий

Николай Павлович низко  наклонился  к  пейзажу,  и  Левитану  казалось,  что

товарищ непременно найдет много недостатков.

     -- Я еще окончательно  не выбрал названия,  -- сказал Левитан нетвердо.

-- Просто  подписать "Пейзаж"  --  это скучно.  Может  быть, назову "Осенний

день" или "Сокольники". Не знаю, право...

     Николай Павлович поставил холст перед собой на свободный стул.

     -- Я бы тебе не советовал  называть одним словом "пейзаж", -- осторожно

вымолвил  Чехов. -- Такие определения ничего не  дают, потом их  вспоминают,

закрывая глаза, и говорят:  "какой-то пейзаж",  "какого-то художника".  Вещь

обезличивается.  По-моему,  "Осенний  день"  --  хорошо.  Конечно, совсем не

оригинально. Тысячи этих "Осенних дней", а по существу верно.

     --  Тебе  он  нравится? -- перебил Левитан.  -- Все в нем, по-твоему, в

порядке или чего-то недостает?

     Чехов ответил сразу:

     -- И  нравится, и  не совсем. Осенний  день  я  не  могу  почувствовать

вполне...  Я  догадываюсь...  Принудительно  догадываюсь... Раз  на  дорожке

листва, по бокам стоят рыженькие деревья --  все ясно: не весна, не  лето, а

осень. А  вот  осеннего настроения  не воспринимаешь. Пейзаж не  живет своей

собственной  жизнью.  Мне кажется, по аллее надо пустить  красивую  одинокую

женщину в черном платье. Я  бы так и сделал.  Будет центр картины: через это

прекрасное создание я пойму, что осенний день грустен...

     -- Но  ведь тогда пейзаж совсем  перестанет  быть  самостоятельным,  --

недовольно пробурчал Левитан.

     -- Выбирай, что лучше, -- ответил Чехов,-- ты спрашивал, я сказал, твое

дело решать.

     Раз  в  году, на  рождественских каникулах, с 25 декабря по 7 января, в

Школе живописи, ваяния  и  зодчества бывали ученические выставки. Попасть на

них  могли только лучшие  работы,  и молодежь  с трепетом дожидалась решения

профессорского  жюри. Выставку посещала  "вся Москва". Газеты, захлебываясь,

описывали  вернисаж. Наряду с перечислением знатных особ, почтивших выставку

своим посещением, мелькали фамилии юных,  но  будущих знаменитых художников.

Их появлялось  ежегодно слишком  много, но иногда газеты угадывали. Левитан,

Архипов, братья Коровины, скульптор Матвеев прошли через эти выставки.

     "Осенний день.  Сокольники"  --  так  назвал  Левитан свою  выставочную

картину -- поместили очень выгодно, на хорошем свету,  какой только возможен

был на  узкой  Мясницкой  улице,  в  полутемном старинном здании. Школе было

лестно  похвалиться  талантливым  своим  воспитанником, и  его  произведение

выделили на особую стену, среди самых интересных и отобранных.

     Настал день  вернисажа.  Левитан проснулся еще затемно. От волнения его

лихорадило. Он взглянул на свои руки и поморщился: они  мелко-мелко дрожали.

Юноша  стиснул кулаки, и это не помогло. Левитан вспомнил, как прошлым летом

в Салтыковке карапуз лет девяти-десяти вылез  из озера к  сидевшей на берегу

старухе и сказал: "Посмотрите,  бабушка, как  у меня нижняя  губа  трясется.

Отчего? Я совсем не озяб,  а весь дрожу". Бабушка засмеялась и велела внучку

скорее одеваться. Левитан вспомнил, улыбнулся и закрыл рот ладонью -- у него

тоже вздрагивали губы.

     Художник  нетерпеливо подошел к окну. Пустая улица лежала еще  в мутном

полумраке, какой бывает только  зимой.  Не утро, не вечер. Сумеречное  время

тянулось  долго. Левитану  надоело ждать, пока  наконец  посветлело и  стали

появляться  люди с поднятыми меховыми воротниками. Морозило, ранние пешеходы

бежали  почти  вприпрыжку,  пар  струился  из-под  воротников,  и   края  их

серебрились  инеем.  Левитан зябко повел  плечами, натянул на себя  осеннее,

вытершееся до основы рыжеватое пальто, закутался шарфом и вышел.

     "Цирюльник Мокей Петухов с Малой Лубянки"  -- как значилось  на вывеске

--  уже открыл свое  заведение. Здесь давали на прокат маскарадные  костюмы.

Левитан долго рылся в грудах оперных боярских  кафтанов,  в  черных одеяниях

капуцинов, в камзолах щеголей, пока не отыскал подходящий скромный сюртучок,

еще хранивший на рукавах и полах желтый  воск  от  елочных свечей. Цирюльник

Мокей Петухов разъяснил юноше,  что сюртук брали, когда маскировались старым

евреем из Бердичева.

     -- Вот он мне и пригодится как раз, -- сказал Левитан.  -- Но нельзя ли

вывести пятна от воска?

     Цирюльник нахмурился, отрицательно махнул рукой и пробурчал:

     -- У нас  берут костюмы нарасхват, какие есть.  Нам  некогда заниматься

чисткой. Сами можете. Воск выводится просто. Раскалите на огне столовый нож,

положите промокательную бумажку на пятно, можно и  не промокательную, только

дотронетесь, воска и следов не останется.

     Левитан взял сюртук на один день, до вечера. Цирюльник получил деньги и

потребовал  для  верности  паспорт.  Художнику  пришлось   сбегать  домой  и

принести. Наконец  костюм завернули в бумагу, и Левитан торопливо понес его.

Цирюльник вдруг испугался за сохранность своей вещи.

     -- Постойте, постойте, -- закричал он, останавливая юношу в двери, -- я

вас,  господин, предупреждаю,  не  прожгите  сюртук,  вам придется заплатить

тогда всю его стоимость, как за новенький-с.

     На вернисаже больше  всего неловко было Левитану  за сестру. В семейной

гордости  за  брата,  она  разрядилась  так,  что  всем  бросалась в  глаза.

Напудренная,  с  мушкой  около  рта,  распаренная  и пунцовая от  жары,  она

подходила  к  Левитану и брала  его под руку. Левитан дико  осматривался  по

сторонам  и осторожно  старался  освободиться от любвеобильной и  тщеславной

сестры. Доброй и наивной женщине было лестно и приятно показать свое родство

с  Исааком,  и она  крепко  держалась за  рукав  прокатного  сюртука.  Юноша

мучительно боялся,  что от  горячих ее рук  останутся пятна, а Мокей Петухов

беспощаден.  Наконец  Левитан  не  выдержал  тайных своих мук и бесцеремонно

вырвался из сестрицына плена.

     Кроме  товарищей-учеников,  перед  "Осенним  днем"  стояла  посторонняя

публика, среди нее  назойливо  вертелась беспокойная сестра  и даже к  ужасу

Левитана затевала разговор  с  незнакомыми людьми. О чем она говорила,  было

понятно. Юноша  горел от стыда,  почти  ненавидел  восторженную и  умиленную

улыбку сестры, ее влажные,  ласковые, сияющие глаза. Он только издали, через

три  комнаты,  поглядывал  на свой пейзаж.  Друзья по  мастерской  Саврасова

хотели показать товарищу какой-то недостаток в картине, позвали юношу, потом

потащили,  но  он  уперся и  схватился за легкий  выставочный  щит. Левитана

оставили.

     Николай Чехов пришел  на вернисаж со  своим братом  Антоном Павловичем,

который  нынешней осенью  приехал  из  Таганрога  и  поступил  в  Московский

университет  на  медицинский  факультет.  Братья  заметили  необычный  наряд

Левитана, лукаво усмехнулись; художник почувствовал себя неуклюжим в слишком

длиннополом  сюртуке. Николай Павлович  таинственно  отвел  друга в  дальний

угол, где никого не было, подмигнул  Антону и начал расстегивать пуговицы на

груди  Левитана. Юноша  смотрел  ошеломленно  и  не  сопротивлялся.  Николай

Павлович широко распахнул сюртук.  На черной шелковой  подкладке, в рамочке,

было вышито желтым несколько слов.

     -- Тавро гласит, -- сказал Антон Павлович, близоруко прищуривая глаза и

наклоняясь ближе:  -- "Сия вещь  принадлежит  владельцу  цирюльни  на  Малой

Лубянке, Мокею Агееву сыну Петухову с сынами и дочерями К-о". Антон Павлович

тихонько засмеялся.  Николай  Павлович рассыпался звонкой тоненькой  трелью.

Левитан  поскорее  застегнулся,  стал давиться смехом и  вдруг разразился им

сильнее и громче обоих братьев.

     --  Дураки, -- прокартавил  юноша, -- откуда вы все знаете?  Я не видал

этой надписи. Прошу вас никому не говорить.Надо мной будут потешаться.

     На   вернисаж   приехал   вместе   с   московским  генерал-губернатором

Долгоруковым  московский митрополит, разные знатные и сановные особы. Это уж

было   выше  сил  Левитана,   и  он  спрятался  в  столовую  к  Моисеевичам,

притворившись голодным.  По неопытности он вообразил, что  важные люди, едва

взглянув  на  его  пейзаж, почувствуют к "Осеннему  дню" такую  же нежность,

какую к нему испытывал сам автор. Пораженные, они захотят его видеть, с ними

придется разговаривать,  и они, наверное, сразу  сообразят, что на дебютанте

прокатный маскарадный сюртук.

     -- Стой, куда  ты?  -- удержал  его Николай Павлович  Чехов. -- А вдруг

тебя начнут искать?

     -- Он от  этого  и бежит, -- серьезно сказал Антон Павлович и, подумав,

добавил: --  Зря торопитесь.  Почти не  случается так в жизни, чтобы молодых

художников на руках носили. Нет, не читал и не слыхал о подобных историях.

     Давно  отбыли  именитые гости. Вслед за ними  явился полупьяный Алексей

Кондратьевич  Саврасов. Он шумно  прошелся по выставке, громко  провозглашая

отметки, которые бы поставил ученикам.

     --  Единица!  -- резко говорил  он перед одним портретом.  -- Это же не

художник, а пастух,  играющий на самодельной  дудке! А вот этому можно около

трех назначить. Своего нет, так хоть чужие приемы маленько усвоил. Тьфу!  --

плевался он у других щитов. -- Выставка должна быть гордостью училища, а тут

как  на  развале у  Китайской  стены... Саврасов ничего  не понимает  или он

понимает много, а такую  дрянь надобно держать художникам по темным  чуланам

-- кадушки с капустой и огурцами закрывать, нельзя  тащить ее на белый свет.

Стыдиться же людям надо!

     Он  двигался   из  комнаты  в  комнату,  сопровождаемый  неприязненными

взглядами   обиженных   учеников-неудачников,  а  больше  того  ненавидящими

взглядами профессоров, из мастерских которых вышли плохие вещи.

     Левитан  просидел  у  Моисеевичей  и  буйное  шествие  любимого  своего

учителя.  Об  отметке  юноша узнал от  Чехова.  Когда  художник  вернулся на

выставку, Николай Павлович весело сказал:

     --  Был  старик...  Шевелюра  на  боку...   Глаза  злые...  Кое-кто  из

профессоров попрятался, а  сторожа по  знаку  Перова изготовились... Пять  с

двумя  минусами тебе  поставил. Кричал: "Где  Исаак? Почему ненужную женщину

влепил в пейзаж?" Вот  тут пойми и  разберись. Я тебе ее вписал, думал иначе

нельзя, а выходит, я напортил и советом и делом. Мне за  мой портрет отметки

не  было, но...  черт,  целовать  меня принялся  публично...  Совсем  Антона

очаровал... Тот так за ним по пятам и ходил...

     --  Ч-чудной Саврасов! -- воскликнул Антон Павлович. -- Живой, горячий,

умный! Когда смотрел его  картину "Грачи прилетели",  невольно подумал, что,

наверно, такую вещь может написать только замечательный человек. Теперь вижу

-- не ошибся. Рад, что на вернисаж пришел. Один Саврасов  того  стоит. Ка-ак

он энергично и прямо разносил всякую дрянь.  Развесили ведь  много же хлама.

Право,  как  в  плохой  лавочке  картин,  где хозяин  ничего не  понимает  в

искусстве. Невежда просто  скупает по дешевке все,  что ни принесут. Он и за

маляра и за гения платит по пятачку.

     Незадолго  перед  закрытием, когда  схлынула  публика, один  за  другим

приехали владельцы картинных галерей - Солдатенков и Третьяков.

     Солдатенков обходил  комнаты  быстро, разочарованно качал  головой и, к

общему  удивлению  учеников, купил на последнем  щите  несколько заурядных и

серых  вещей. Им  Саврасов даже не поставил самой низкой  отметки, а  только

закрыл  от  них  глаза руками  и, дурачась, мелко  перекрестил свою грудь. И

сразу после отъезда Солдатенкова Николай Павлович Чехов сказал Левитану:

     --  Видишь,  Исаак, как  расправляется Солдатенков. Решил, что все-таки

неудобно ничего не купить. Ну, напоследок и ткнул пальцем: забираю-де оптом,

заверните. На будущий год давай просить совет профессоров, чтобы нас с тобой

непременно  повесили  на  дополнительном щите.  Он солдатенковский.  Хорошие

поместим в  первых залах, под  псевдонимом, а сюда давай под полным титулом.

Возьмут скорее.

     Левитан вздохнул и одернул свой сюртук, тянувший в плечах.

     -- Как будто он сидит на мне не совсем хорошо? -- тихо спросил Левитан.

-- Я  ужасно беспокоюсь. Так неловко ходить  в  костюме, не по тебе шитом. Я

устал, и вернисаж мне надоел, лучше бы его не было.

     Чехов поправил левитановский сюртук и пошутил:

     --  Ага.  Надоел! Это,  брат,  ты  из  зависти. Завистники  всегда  так

говорят. Вон  солдатенковские  счастливцы  теперь собственные  сюртуки могут

купить...

     Павел   Михайлович   Третьяков   казался   очень   скучным,  ленивым  и

нерешительным  человеком.  Он еле переставлял  ноги,  медленно  переходя  от

одного щита к другому. Он подолгу  стоял перед каждой  картиной, отодвигался

от нее, смотрел издали, вблизи, сбоку. Иногда Третьяков возвращался  обратно

к какой-нибудь вещи и задерживался перед ней дольше, чем в первый раз.

     Левитан  искоса  следил  за  Павлом  Михайловичем.  Ученики   притихли,

наблюдая за  знаменитым собирателем.  Ни у кого  не было особенных надежд на

успех. Ученики  понимали,  как  трудно попасть  в  галерею, расположенную  в

Лаврушинском  переулке.  Ученикам,  однако,   было  приятно  и  лестно,  что

собиратель серьезно интересовался их работами, не жалел своего времени.

     Левитан дрогнул  и  не  мог  больше  смотреть на  Третьякова,  когда он

остановился  у пейзажа "Осенний день". Павел Михайлович не задержался здесь.

Юноше даже полегчало: ждать нечего, картина не произвела впечатления. Братья

Чеховы прекрасно поняли, что в это время происходило в душе Левитана. Вместе

с  ним   они  отвернулись  от  разборчивого  Третьякова  и  завели  какой-то

посторонний,  не относящийся  к  искусству,  разговор.  Левитан слушал, мало

понимая и втайне тоскуя.

     -- Смотрите-ка, Исаак, -- вдруг радостно  сказал Антон  Павлович,  -- а

ведь этот Лоренцо  Медичи  из  Замоскворечья опять  постаивает  перед вашими

"Сокольниками". Послушайте, по-моему, у вас клюет...

     Левитан  побледнел.  По  лицу  его  прошло такое  страдание, что  Антон

Павлович   испугался,  предполагая  у  художника  обморок.  Чехов  осторожно

придержал юношу под локоть и невольно  взглянул в ту  же сторону, куда  были

устремлены  ужаснувшиеся  глаза Левитана. Рядом с Третьяковым стояла  сестра

художника. Она что-то  без умолку говорила, размахивала и разводила руками и

почему-то несколько  раз присела. Третьяков немного отодвинулся от женщины и

молча кивал  головой. Потом  он  повернулся по  направлению  к  Левитану, на

которого показала пальцем счастливо улыбающаяся сестра художника.

     -- Боже  ты  мой!  Какое посмешище  она  из меня  делает!  -- горько  и

отчаянно пробормотал юноша.  --  Который  раз, дура,  по-медвежьи  старается

вывести меня в люди!

     -- Полно, -- успокоил Николай Павлович, -- у хорошенькой женщины грехов

нет. У нее даже глупость -- достоинство. Что бы она ни  наляпала,  Третьяков

будет только улыбаться и поддакивать. Смотри, она зовет тебя. Иди  скорее. Я

уверен, что Павел Михайлович покупает "Осенний день".

     Женщине не  терпелось,  она перестала делать знаки брату  и  примчалась

сама, стремительная, горячая, праздничная.

     --  Ах,  какой ты неловкий байбак, Исаак! -- прошептала она недовольно.

-- Ты должен стоять около своей картины, а ты прячешься по углам, будто паук

в своей паутине.

     Левитан подошел  хмурый,  растерянный, хотел сунуть  руки в карманы,  в

забывчивости  пошарил по бокам  и вспомнил,  что  был  не  в  удобном  своем

пиджачке,  а  в этом проклятом сюртуке с одним  карманом позади, где-то  под

болтающимися фалдами.

     Павел Михайлович смотрел ласково.

     --  А я  вас уже  знаю,  -- сказал он,  -- с  сестрицей вашей мы  давно

знакомы...  Я  наслышан  о  вас...  "Осенний  день"  мне понравился...  Вам,

кажется, восемнадцать лет? -- неожиданно спросил Третьяков.

     Левитан не успел ответить: за него поспешила сестра.

     --   Да,  ему  только,  только  восемнадцать!  --  громко  и  горделиво

произнесла она. -- Он у нас младшенький...

     Несносный  длинный  сестрин язык не давал  покоя.  Художник  в  ярости,

подчеркнуто грубо, еле владея собой, отстранил сестру и резко сказал:

     -- За тобой пришел муж... Он в вестибюле тебя дожидается. Иди скорее...

Ты с утра на выставке.

     Женщина зарозовела  от обиды, больно ущипнула брата повыше локтя, но не

забыла  незаметно  от Третьякова  оправить  братнин  сюртук,  потянув  книзу

разошедшиеся в стороны фалды. Третьяков простился с ней  с плохо  скрываемым

удовольствием, взял под руку Левитана и усадил его на ближний диванчик.

     -- "Осенний  день" я готов приобрести, --  сказал Павел Михайлович,  --

давайте  торговаться.  Если  не  будете  дорожиться, сговоримся.  Я  заплачу

столько, сколько пейзаж действительно  стоит. Я купил много картин и немного

научился, чтобы и не передавать художникам и не обижать их.

     -- Я знаю,  знаю,  --  пробормотал Левитан, пораженный  своей нежданной

удачей, не  способный  в  эту минуту  даже думать о деньгах.  --  Вы,  Павел

Михайлович, назначайте сами.

     Третьяков недовольно насупился.

     -- Нет, зачем же так,  -- протянул  он  сухо. --  Художник должен знать

себе цену, я никогда сам не назначаю.

     Он внимательно  всмотрелся  в  Левитана и  понял,  что придется сделать

исключение:  рядом  сидел  большеглазый,  красивый  юноша  с  алыми  щеками,

курчавый, мечтательный, его не было на земле,

     он где-то витал.

     --  Проведите  меня  в  профессорскую, -- попросил  Павел Михайлович  с

усмешкой. --  Профессора  живописи  цену  деньгам знают. Они  не продешевят.

Пусть они от вашего имени торгуются со мной.

     На следующее  утро в Школе живописи, ваяния и зодчества у Левитана было

больше завистников,  чем  друзей.  Взволнованный  удачей,  юноша ходил тихо,

задумчиво, стыдливо опуская глаза, когда его поздравляли.

     Алексей Кондратьевич  пришел в мастерскую после  трехнедельного  запоя.

Саврасов устало и  расслабленно говорил, часто  зевал, медленно передвигался

от  одной ученической работы к другой.  Наконец  он приблизился к Левитану и

долго, молча трепал его по плечу.