Библиотека «Любителям российской словесности»

 Лев Толстой глазами современников

Русская история и культура

Рефераты по истории России

  Сначала -  Тула,  Московско-Курской  железной  дороги.   Утро   свежо   не

по-июньски: ветер, тучи. Поезд (No 9), конечно, запоздал.

  Вокзал все тот же. В пассажирской зале человек двадцать публики. Кто пьет,

кто  спит.  Кажется,  их  же именно я видел здесь и раньше,  год назад.  Три

барышни из петербургской косметической лаборатории по-прежнему  ломаются  на

стенке у буфета.

  Последний переезд не утомителен. С Козловой Засеки, версты четыре или три,

дорога  в  Ясную  Поляну,  пересекаемая  в одном месте киевским "большаком",

наполовину идет лесом; местность - сравнительно неровная.

  Усадьба расположена  ближе  деревни  и  скрыта в зелени.  Свернувши у двух

белых башен, я скоро увидал знакомый всем по описаниям дом, где гостили Стэд

(*1*),  Репин и др.  Немного раньше,  у ребятишек,  собиравших ягоды,  я мог

узнать,  что Л.  Н.  уже давно приехал из Москвы на лето.  "Тут и графиня, и

Татьяна Львовна..." Потом поднялся спор.

  День успел проясниться. Небо, капризничавшее почти неделю, ласково синело.

Светило  солнце.  Старые  березы  шумели  и  качались.  Я с любопытством и с

понятным интересом глядел кругом.  Я был в Ясной Поляне. Для полноты картины

здесь не хватало самого Толстого. Он должен был явиться - и явился.

  Оказалось, что Л.  Н.  шел купаться.  В руках у него было  полотенце.  Его

глаза,  знакомые  лишь тем,  кто его видел лицом к лицу,  спросили,  что мне

нужно...

  Когда я  вспоминаю  этот  недавний день - передо мной встают два человека.

Толстой по первому взгляду (по впечатлению,  оно не изменяется),  в халате и

круглой  шапочке,  неторопливо  шедший по аллее,  и тот - почему-то другой -

Толстой,  в обычной блузе,  подпоясанной ремнем, и фуражке, каким он смотрит

на портретах,  только - полный огня и силы,  толкующий,  как надо жить, чему

надо отдать себя, отдать сознательно и беззаветно...

  В небольшом  очерке,  предназначенном  в печать,  я не могу,  к несчастью,

передать всех наших разговоров.  Как  автор,  "Царствия  Божия",  "Письма  к

либералам"  (*2*) и пр.  Толстой известен и без меня;  а если еще неизвестен

где  как  следует,  то,  без  сомнения,  будет  известен  очень  скоро.   Те

исключительные  условия,  в каких ему приходится работать,  сами в себе таят

гарантию громадной популярности.

  На жизнь отдельной личности Толстой глядит как на одну из фаз ее же вечной

жизни в мало-помалу возвышающихся формах, настолько близких между собой, что

смутное  воспоминание о предыдущем состоянии не исчезает в человеке никогда.

Смерть не является ужасной:  это - переход. Жизнь - счастье; все наши жертвы

-  не лишения,  ибо весь мир - одно.  Идея абсолютной справедливости тонет в

идее вечной силы, которая не допускает отчаяния и тоски...

  - Следовательно,  вы не разделяете воззрений материалистов?  - спросил я у

него.

  - Конечно,   нет.   Воззрения   эти   -  одно  из  величайших  заблуждений

человечества.

  Толстой-мыслитель недаром не считается сторонником радикалов,  либерализма

и т. д.: апостолу непротивления подобное движение необходимо должно казаться

злом...  Прибавлю, Л. Н. обижается, когда у него спрашивают о его учении. Он

заявлял при случае не раз, что у него и нет, и не было своих учений.

  - Если  я  написал несколько книг по религиозно-нравственным вопросам,  то

исключительно затем, чтоб показать, насколько люди исказили истину, - не мою

истину, истину из Назарета.

  Последняя работа, которую Л. Н. едва окончил начерно, посвящена вопросу об

искусстве (*3*).  Толстой принадлежит к строгим судьям поэзии. Он ее чуть не

отрицает вовсе.  Я попытался было привести ему слова Карлейля,  что "чувство

должно быть пропето", но получил в ответ:

  - Карлейль написал много умного, но это...

  По заключению  Л. Н., произведение  искусства  живет  и  остается полезным

памятником лишь в том случае,  когда оно способно удовлетворить хоть  одному

из  двух  главнейших требований:  высокой красоты или общенародности.  Поэт,

писатель должны стоять на среднем уровне эпохи и  в  высшей  степени  должны

остерегаться  злоупотребления  талантом.  Тогда  творения необходимо отразят

религиозное мировоззрение эпохи, что и надо.

  - Да у меня,  например, есть сейчас десяток тем - и, знаете, я затрудняюсь

выбрать...  Намечены в особенности два рассказа:  один, в котором я коснулся

бы маленького кружка нас,  богатых людей, и который мне дорог субъективно, -

ну, и другой, для большинства... (*4*)

  Я отвечаю,  кстати,  что Толстой с своей любовью к ближнему сказался предо

мною весь.  Он принимает к сердцу каждое несчастие.  Я, между прочим, слышал

от него,  что не особенно давно, где-то на Волге, полиция отобрала у молокан

детей. Л. Н. негодовал:

  - Я написал уж в Петербург, но еще нет ответа (*5*). Во всяком случае, это

- недопустимо...

  При мне же в Ясную Поляну зашли две женщины из Тулы,  попросить совета. Их

родственник ссылался в Пермскую губернию,  - и Л.  Н.  не  помог  им  только

потому, что нечем было и помочь.

  Когда разговор далее пошел о живописи,  он указал, после картины "Angelus"

(крестьянин  и крестьянка в поле,  при звуке колокола в благоговении сложили

руки), на потрясающий образ того рабочего с киркой, который сел, измученный,

и еле-еле переводит дух... (*6*)

  - Художник должен знать  законы  перспективы  и  тому  подобное,  излишней

роскоши не нужно.  Я допускаю хоть одни картоны. Но пусть они будут оживлены

идеею и проникают всюду:  народ увидит и поймет... И в музыке я, разумеется,

стою  за  песню,  на  которую  откликнутся сотни сердец,  - а не за Вагнера,

который чужд толпе...  Ведь это - то же декадентство.  "Музыка  будущего"  -

жалкий софизм.  Все,  что имеет силу, не валяется в пыли: припомните Христа,

Будду и их влияние на самый низший класс.

  При таких  взглядах  на  искусство  для  народа  Толстой не мог,  конечно,

серьезно отнестись в свое время к затее наших барышень  писать  "что-нибудь"

для тех масс,  служить которым призываются лучшие силы.  "И они думали,  что

это так легко",  - задумчиво промолвил он.  В силу  того  же,  он  отозвался

неодобрительно о некоторых "плодовитых" беллетристах.

  - Возьмите N.:  поверьте,  я решительно не  в  состоянии  прочитать  целую

написанную им страницу... Не понимаю этой работы на заказ: какая-то позорная

продажность...  И девяносто девять сотых возятся  с  своею  грязной  половой

любовью.  А между тем у Диккенса,  с его значением,  - хотя его и портит его

манера излагать, - нет ни одной почти красивой героини: или уроды прямо, или

же - калеки...

  Л. Н.  не пашет больше.  Года не те.  Но и в иное время его работа не была

рисовкою.  Я  лично говорил с одним подростком (сыном крестьянки Копыловой),

для семьи которого,  оставшейся без мужских рук,  Толстой несколько лет  был

временным  работником;  в  крестьянстве  этим  не  играют...  Желанье  стать

обязанным в жизни только себе ("житье трудами рук своих"),  по словам  Л.  Н

вряд ли осуществимо целиком: остается - ограничение потребностей...

  День пролетел,  как один миг.  Вечером  Л.  Н.  проводил  меня  пешком  на

станцию.  Он  ходит  замечательно  легко.  Мы продолжали разговаривать,  и я

жалел,  что не имею больше времени в своем  распоряжении...  На  прощанье  я

выразил ему,  что я стеснялся несколько зайти незваным гостем, но что теперь

мой страх пропал. Он протянул мне руку.

  - Ко  мне действительно приходят и напрасно - не знаю,  для чего.  Но вы -

другое дело. И я вам нужен был, и вы - мне нужны. Пишите мне...

  Я не "интервьюировал" Л. Н. Он это знает. Девятнадцатого июня была минута,

еще там,  в купальне,  -  когда,  закрытый  ее  соломенными  переплетами  от

остального мира, я плакал перед этим человеком... Поэтому он не осудит меня;

он,  вероятно,  только со мною вместе пожалеет,  что мой рассказ  неточен  и

короток.

  Простившись, я поехал дальше,  к месту назначения...  Ночью  опять  ударил

дождь.  Утро  опять было холодное.  Но в душе жило ощущение,  похожее на то,

если бы кто  из  подземелья  случайно  вырвался  на  целый  день  поближе  к

солнечному свету и теплу.

        "Комментарии"

  Н. Чудов, День в Ясной Поляне, - Орловский вестник, 1897, 29 июня, No 171.

  Николай Александрович  Чудов,  журналист,  печатавшийся  в   90-е   г.   в

"Орловском  вестнике",  позднее  в  "Волжском  слове" и "Южном крае".  После

коронации Николая II Чудов написал обличительное стихотворение  о  Ходынской

катастрофе  и отпечатал его на гектографе.  Это стихотворение "Николаю II на

память о коронации" послужило причиной судебных преследований. Чудов сидел в

остроге,  позднее  сослан  в Вологодскую губернию.  Толстой отнесся к нему с

интересом:  "...человек ...умный,  горячий  и  хорошо  пишущий,  за  что  он

пострадал много и продолжает страдать" (т. 72, с. 179).

  Чудов был в Ясной Поляне 19 июня 1897  г.  и  написал  статью  по  свежему

впечатлению.  Он  посылал  Толстому  гранки,  что  явствует  из  его письма:

"Прилагаемая статья была уже набрана и  досыта  урезана  цензурою,  когда  я

задал себе вопрос:  "Хорошо ли я поступаю?.. Если вы запрещаете, не откажите

написать до выпуска воскресного номера..." (ГМТ).

  1* Уильям Томас Стэд (1849-1912)  -  журналист,  социолог  и  общественный

деятель гостил у Толстого неделю в мае 1888 г. Автор книги "Правда о России"

(1888).

  2* Имеются   в   виду   сочинения  Толстого  "Царство  божие  внутри  вас"

(1890-1893) и "Письмо к членам Петербургского комитета  грамотности"  от  31

августа 1896 г.

  3* Трактат "Что такое искусство?" (1897-1898).

  4* Речь идет,  вероятно,  о повести "Отец Сергий",  начатой Толстым в 1898

г., и романе "Воскресение".

  5* 18  мая  Толстой  отослал  письмо  Николаю II по поводу отнятия детей у

самарских молокан,  религиозных сектантов,  отвергавших обряды  православия.

Толстой советовал царю прекратить "позорящие Россию гонения за веру" (т. 70,

с. 72-75).

  6* Имеются  в  виду  картины  французского  художника  Жана  Франсуа Милле

(1814-1875). Картина "Angelus" (1839) находится в Лувре, и репродукции с нее

были  широко  распространены  в  России.  Рисунок  Милле  "Отдыхающий копач"

("Человек с мотыгой") Толстой упоминает в качестве примера в  трактате  "Что

такое искусство?".