Джованни Джакомо Казанова

мемуары

Итак, я снова в Париже, единственном в мире горо-

де, который я принужден считать моим отечест-

вом; так я лишен возможности жить там, где я,

действительно, родился; отечество неблагодарное,

однако любимое мною, несмотря на все, потому

ли, что чувствуешь какую-то нежную слабость к месту, где мы

провели наши молодые годы, где получили первые впечатле-

ния; потому ли, что Венеция, действительно, так обаятельна,

как никакой другой город в мире. Но этот громадный Париж

есть место нужды или счастия, смотря по тому, как себя поста-

вишь.

Париж не был мне совершенно неизвестен: я уже раньше

прожил там два года, но тогда у меня была лишь одна цель: ве-

селиться и наслаждаться. Фортуна, за которой я не ухаживал,

не открыла мне своего святилища, но теперь, я чувствовал, что

должен обходиться с нею с большим уважением: мне нужно

было сблизиться с любимцами, которых она осыпает своими

дарами. Я к тому же знал, что чем более приближаешься к сол-

нцу, тем более чувствуешь благодетельные действия его лучей.

Я видел, что для того, чтобы чего-либо достичь, я должен пус-

тить в ход все мои физические и нравственные качества, что я

не должен пренебрегать знакомством с великими мира сего,

что я никогда не должен теряться и всегда усваивать себе цвет

тех, от которых я буду зависеть. Для осуществления этого пла-

на было необходимо избегать того, что в Париже называют не-

приличным обществом, отказаться от всех моих старых при-

вычек, от всех претензий, могущих мне наделать врагов.

— Я буду, — сказал я себе, — скромен в своем поведении и речах и таким образом я приобрету репутацию, кото-

пой плоды соберу в изобилии.

Что же касается моих немедленных нужд, то в этом отно-

шении я нисколько не беспокоился, ибо я мог рассчитывать на

месячную пенсию в сто экю, которую мне будет высылать

усыновивший меня отец, добрый и великодушный Брагадин:

этой суммы будет достаточно на первое время, потому что в

Париже, когда умеешь ограничить себя, можно жить на малые

средства очень прилично. Главное было то, чтобы быть хорошо

одетым и иметь приличную квартиру, ибо во всех больших го-

родах внешность важнее всего; по ней всегда судят о человеке.

Теперь затруднение состояло в существенно необходимом; го-

воря откровенно, у меня не было ни платья, ни белья — одним

словом, ничего.

В Венеции я находился в дружеских отношениях с фран-

цузским посланником; понятно, что первою моею мыслию

было обратиться к нему; он тогда занимал превосходное поло-

жение, и я знал его настолько, что мог рассчитывать на него.

Уверенный, что швейцар ответит мне, что монсеньер за-

нят, я достал рекомендательное письмо и отправился в Бур-

бонский дворец. Швейцар взял мое письмо, и я дал ему свой

адрес. Больше ничего не нужно было, я уехал. В ожидании от-

вета мне приходилось рассказывать о моем побеге из-под

Пломб везде, где я бывал. В конце концов, это превратилось в

такое же мучение, каким был и мой побег, ибо на рассказ тре-

бовалось часа два, даже без всяких разукрашиваний, но мое

положение заставляло меня быть сговорчивым и любезным.

Я обедал у Сильвии и, более спокойный, чем накануне, я

вправе был радоваться знакам дружбы, которые были мне ока-

зываемы. Ее дочь была девушка пятнадцати лет: я был восхи-

щен не только ее красотой, но также и ее душевными качества-

ми. Я хвалил ее матери, воспитавшей ее, и вовсе не думал обе-

регать себя от действия ее красоты. Еще так недавно я принял

столь серьезные решения! К тому же я был в таком положе-

нии, что думать о победах было бы нелепостью. Я уехал рано,

сгорая нетерпением узнать, что мне ответит министр. Он не

заставил себя ждать: в восемь часов я получил от него записку,

н назначал мне свидание в два часа. Понятно, что я не опоз-

Дал; я был принят весьма любезно. Г-н де Берни выразил мне

удовольствие по поводу моей победы над инквизицией и

готовность быть мне полезным. Он мне сказал, что М. М.

писала ему о моем побеге и что он льстил себя надеждой, что

первый мой визит в Париже, куда я конечно приеду, будет к

нему. Он мне показал письмо М. М., но рассказ был далеко не

верен. Это было понятно: она писала по слухам, а по слухам

трудно было составить себе точное понятие о моем побеге, я

сказал Берни, что рассказ о моем побеге ложен и поэтому я по-

зволю себе написать ему все как было. Он очень обрадовался

этому, обещая переслать копию с моего рассказа М. М., и в то

же время положил мне в руку, самым милым образом, сто

луи, говоря, что подумает обо мне и что пошлет за мною, как

только будет нужно.

С деньгами в кармане я позаботился о своем туалете; как

только у меня было все необходимое, я сел за работу и спустя

неделю послал моему покровителю мою историю, обещая ему

сделать столько копий, сколько он пожелает. Вскоре министр

послал за мною и сказал мне, что говорил обо мне г-ну Эриц-

цо, венецианскому посланнику, который отвечал ему, что не

будет вредить мне, но что, не желая ссориться с инквизицией,

не примет меня. Вовсе не нуждаясь в нем, я не опечалился его

ответом. Затем Берни сообщил мне, что дал мою историю г-

же Помпадур *, которая помнила обо мне, и обещал предста-

вить меня ей при первой возможности.

— Вы можете явиться, мой дорогой Казанова, — прибавил

Берни, — к г-ну Шуазелю * и к генеральному контролеру г-ну

де Булоню: вы будете хорошо приняты, и при некоторой лов-

кости с вашей стороны этот последний может быть вам поле-

зен. Придумайте что-нибудь полезное для королевской казны,

избегая всяких усложнений и химер, и если то, что вы напи-

шете, не будет особенно длинно, я вам выскажу свое мнение.

Я оставил министра в весьма хорошем расположении духа,

но с ужасом спрашивая себя, что я могу найти, чтобы увели-

чить королевские доходы? Я не имел никакого понятия о фи-

нансах и, как я ни ломал себе голову, я всегда приходил к но-

вым налогам — средство нелепое и негодное.

К Шуазелю я отправился как только узнал, что он приехал

в Париж. Он меня принял в то время, когда лакей одевал его; в

то же время он писал. Он простер свою любезность до того, что

несколько раз прерывал свое занятие и задавал мне вопросы.

Но в то время как я отвечал, он снова принимался писать, так

что я весьма сомневаюсь, чтобы он меня слышал, хотя не-

сколько раз поглядывал на меня: бьшо очевидно, что его глаза

его мысли были заняты разными предметами. Несмотря на

и СТранную манеру принимать, г-н Шуазель казался умным

человеком. Окончив письмо, он сказал мне по-итальянски,

что Берни рассказал ему часть моей истории, и затем приба-

вил:

— Скажите мне, как вы успели бежать?

— Монсеньер, — отвечал я, — рассказ будет слишком дли-

нен: на это потребуется по крайней мере два часа.

— Подробности оставьте до другого раза.

— Но в этой истории интересны именно только детали.

— Пустяки; вы можете укоротить при желании, почти со-

всем не ослабляя интереса.

— Извольте. Итак, я начну с того, что инквизиторы заклю-

чили меня под Пломбы; что спустя пятнадцать месяцев и пят-

надцать дней я успел продырявить крышу, — что через слухо-

вое окошко, среди страшных затруднений, я спустился в кан-

целярию; там я выломал двери, спустился на площадь Св.

Марка, откуда отправился в порт, сел в гондолу, которая при-

чалила меня к твердой земле; затем я направил свои стопы в

Париж, где и имею честь представиться вашей светлости.

— Но... что такое пломбы?

— Монсеньер, чтобы ответить на ваш ответ, мне понадо-

бится по крайней мере четверть часа.

— Каким образом продырявили вы крышу?

— На ответ потребуется целых полчаса.

— За что заключили вас?

— Рассказ об этом будет слишком долог, монсеньер.

— Я думаю, что вы правы. Весь интерес истории — только в

ее подробностях.

— Об этом именно я и докладывал Вашей Светлости.

—  Мне необходимо ехать в Версаль, но вы сделаете мне

удовольствие, если будете навещать меня по временам. А пока

подумайте, г-н Казанова, чем я могу быть вам полезен.

Приемом у г-на Шуазеля я был почти шокирован, но ко-

нец нашего разговора и, в особенности, его последние слова

примирили меня с ним; я его оставил если и не совсем до-

вольный, то во всяком случае без досады.

От него я отправился к г-ну Булоню и в нем нашел челове-

ка совершенно другого типа. Он принял меня очень любезно и

начал с того, что Берни расхвалил меня и в особенности мои

познания в финансах. Я чувствовал, что этот комплимент был

совершенно не по адресу, и чуть не расхохотался вслух. Мой

добрый гений заставил меня быть серьезным.

Г-н Булонь был в обществе старца, на лице которого был

напечатлен гений и который внушал мне почтение. «Сообщите

мне ваши виды, — сказал мне генеральный контролер, — лич-

но или письменно; вы найдете во мне человека, готового по-

ощрить ваши идеи. Вот г-н Пари Дю Вернэ, который нуждает-

ся в двадцати миллионах для Военной школы. Дело заключа-

ется в том, чтобы найти эту сумму, не обременяя государства

и не опустошая казны».

— Только Бог имеет дар творчества.

— Я не Бог, — отвечал мне Дю Вернэ, — однако мне по вре-

менам случалось творить, но с тех пор многое изменилось.

— Да, — отвечал я, — жизнь становится все труднее и труд-

нее, — мне это известно; но несмотря на затруднения, я имею

в виду операцию, которая принесет королю сто миллионов...

— А во что это обойдется королю?

— Это ничего не будет стоить, за исключением издержек по

сбору.

— Значит, эту сумму даст народ?

— Конечно, но добровольно.

— Я знаю, о чем вы думаете.

— Это удивило бы меня, потому что своей мысли я никому

не сообщал.

— Если вам нечего делать, то сделайте мне честь приехать

завтра обедать ко мне; я покажу вам проект, который я нахожу

прекрасным, но который вызовет множество затруднений. Не-

смотря на это, мы о нем поговорим. Приедете?

— Буду иметь эту честь.

— Прекрасно; я вас буду ждать в Плезансе.

После его ухода г-н Булонь чрезвычайно расхвалил мне та-

лант и честность этого старца. Это был брат г-на Монмартеля,

о котором подпольная летопись сообщала, что он — отец г-жи

Помпадур, так как он любил г-жу Пуассон, а также и г-на Ле-

нормана.

Выйдя от генерального контролера, я пошел пройтись в

Тюильрийский сад и размышлял о Странной случайности, на-

вязываемой мне судьбой. Мне говорят, что нуждаются в двад-

цати миллионах; я хвастаюсь, что могу найти целых сто, не

имея ни малейшего понятия об этой возможности, и человек

известный, опытный в делах, приглашает меня на обед, чтобы

убедить меня, что мой проект ему известен! Тут было что-то

невероятно странное, но отвечало моей манере действовать и

чувствовать. «Если он думает, что я проговорюсь, — говорил я

себе, — то сильно ошибается. Когда он мне сообщит свой план,

от меня будет зависеть отвечать: угадал ли он или ошибся,

смотря на тому, как я найду лучше отвечать в виду обстоя-

тельств. Если дело будет мне понятно, я, может быть, и скажу

что-нибудь новое; а молчание иногда производит значитель-

ный эффект. Во всяком случае не буду отталкивать Фортуну,

если она хочет быть мне полезной».

Аббат Берни представил меня г-ну Булоню как финанси-

ста, с тем чтобы я имел к нему доступ, потому что без этого он

бы меня не принял. Мне было досадно, что я даже незнаком с

необходимыми терминами; с этим многие блистают. Но де-

лать было нечего; взялся за гуж, не говори, что не дюж, а само-

уверенности было у меня достаточно. На другой день я сел в

наемную карету и приказал везти себя в Плезанс, к г-ну Дю

Вернэ. Плезанс находится в окрестностях Венсена.

И вот я — у дверей того великого человека, который спас

Францию от пропасти, на краю которой она находилась лет со-

рок тому, благодаря системе Лоу. Я вхожу и нахожу его сидя-

щим перед камином, в обществе семи или восьми лиц, кото-

рым он меня представил как друга министра иностранных дел

и генерального контролера. Затем он представил мне каждого

из них, упоминая об их титулах, и я заметил, что между ними

было четыре интенданта финансов. Поклонившись каждому

из них, я посвятил себя культу Гарпократа и весь превратился

в слух, не подавая виду, что я так внимательно их слушаю.

Разговор, однако, был не особенно интересен: говорили о

Сене, покрытой тогда льдом очень толстым. Затем коснулись

недавней смерти Фонтенеля; потом поговорили о Дамьене, ко-

торый ни в чем не хотел сознаваться, и о пяти миллионах, ко-

торые пойдут на это дело. Наконец, по поводу войны, расхва-

лили Субиза, которого король выбрал в главнокомандующие;

от этого легко уже было перейти к издержкам, которые пона-

добятся на эту войну, и к средствам найти для этого источни-

ки.

Я слушал и скучал, потому что их речи были так перепол-

нены техническими терминами, что я не мог даже следить за

их мыслью. Если молчанием кто-либо приобретал уважение,

то мое упорство в молчании должно было убедить этих господ,

что я — важное лицо. Наконец, в ту минуту как меня начала

одолевать зевота, обед был подан, и я еще в течение полутора

часов упорно молчал, уписывая прекрасный обед. Сейчас же

после десерта Дю Вернэ пригласил меня в соседнюю комнату,

оставив всех остальных за столом. Я последовал за ним; мы

вошли в залу, где нашли мужчину лет пятидесяти, который

последовал за нами в кабинет; там г-н Дю Вернэ представил

мне его под именем Кальзабиджи. Через минуту вошли два

интенданта финансов и Дю Вернэ, улыбаясь любезно, показал

мне тетрадь in folio, говоря:

— Господин Казановавот, ваш проект.

Я беру тетрадь и читаю: «Лотерея в девяносто билетов, вы-

игрыши которых, выходящие раз в месяц, могут падать только

на пять нумеров» * и проч. Я возвращаю ему тетрадь, говоря с

величайшей самоуверенностью:

—  Я принужден сознаться, что это, действительно, мой

проект.

— Вас предупредили: проект принадлежит г-ну Кальзабид-

жи, здесь присутствующему.

— Я очень рад, не тому, что я предупрежден, а тому, что

схожусь с господином Кальзабиджи; но если вы его не приня-

ли, то осмелюсь спросить, почему?

— Проект вызвал много возражений, на которые отвечают

не совсем убедительно.

— Я вижу одно лишь затруднение, — сказал я хладнокров-

но, — именно, что король не позволит своему народу играть.

— Вы знаете, что это затруднение не идет в счет: король по-

зволит играть своим подданным сколько им угодно, но они-то

захотят ли играть?

—  Удивляюсь, что можно в этом сомневаться; они будут

играть, если будут уверены, что выигравшие получат деньги.

— Предположим, что они станут играть, когда вполне убе-

дятся, что касса существует; но откуда взять фонды?

—  Фонды? Нет ничего проще. Королевская казна, декрет

совета. Для меня достаточно и того, что народ будет предпола-

гать, что король в состоянии заплатить сто миллионов.

— Сто миллионов?

— Конечно. Нужно же ослепить.

— Но для того, чтобы уверить Францию, что король может

заплатить сто миллионов, необходимо предположить, что он

может их потерять, а предполагаете ли вы это?

— Конечно, предполагаю; но это может случиться лишь в

том случае, когда сбор достигнет по крайней мере ста пятиде-

сяти миллионов, а в этом случае, потеря не велика. Зная силу

политических расчетов, вы не можете не согласиться с этим.

— Я не один. Согласны вы с тем, что в первый же тираж ко-

роль может потерять громадную сумму?

— Согласен, но между возможностью и действительностью

лежит целая бесконечность, и я бы осмелился уверить вас, что

величайшее было бы счастие для полного успеха лотереи, если

бы на первый раз король потерял изрядную сумму.

— Как? Но ведь это будет большое несчастие?

— Несчастие желательное. Теория  вероятностей  может

быть приложима и к области духовной. Вы знаете, что все

страховые общества богаты. Я готов доказать вам перед всеми

европейскими математиками, что король должен выиграть

один процент на сто в этой лотерее. В этом весь секрет. Соглас-

ны вы, что разум должен уступить перед математическими до-

казательствами?

— Согласен. Но скажите мне, почему Кастелетто не может

поручиться, что прибыль короля несомненна?

— Ни Кастелетто, ни кто другой в мире не может дать ре-

шительной уверенности в том, что король всегда будет выиг-

рывать. Кастелетто к тому же полезен только, как временной

баланс на один, два, три нумера, которые, будучи чрезвычайно

обременительными, могут, выходя, причинить ставщику зна-

чительную потерю. Кастелетто объявляет тогда число закры-

тым и может дать вам уверенность в выигрыше только в слу-

чае откладывания тиража, до тех пор пока шансы будут одина-

ково обеспечены; но тогда лотерея не пойдет, потому что при-

дется, может быть, ждать целые годы; к тому же в таком случае

лотерея превратится в настоящий грабеж. Честность лотереи

гарантируется установлением тиража раз в месяц, ибо в этом

случае публика уверена, что банк может проиграть.

— Захотите ли вы объяснить все это совету?

— С удовольствием.

— Ответите ли вы на все возражения?

— Смею надеяться.

— Не доставите ли вы мне вашего плана?

— Я его вручу только тогда, когда будет решено принять

его и когда мне будет гарантирован известный доход.

— Но ведь ваш план тот же самый, что и этот.

— Сомневаюсь. Я вижу г-на Кальзабиджи в первый раз в

жизни, и так как он не показывал мне своего плана, так как он

не знает моего, то трудно предположить, чтобы мы сошлись с

ним во всех пунктах. К тому же в моем плане я устанавливаю в

общем, что король должен выиграть в течение года, и доказы-

ваю это математически.

— Значит, предприятие можно было бы отдать товарище-

ству, которое обяжется платить королю известную определен-

ную сумму?

— Ни в каком случае.

— Почему?

—  А вот почему. Лотерея может процветать только при

предрассудке. Я бы не хотел иметь дела с обществом, которое,

из желания увеличить свой доход, могло бы прийти к убежде-

нию расширить свои операции, что неминуемо должно было

бы уменьшить увлечение лотереей.

— Не вижу почему.

— По многим причинам, которые я готов перечислить вам

в следующий раз и о которых вы будете судить так же, как и я.

Наконец, лотерея может быть лишь королевским учреждением

или не должна вовсе существовать.

— Господин Кальзабиджи согласен с вами.

— Я очень рад, но не удивлен, ибо, размышляя об этом по-

добно мне, он должен был прийти к тому же результату.

— Имеете ли вы подходящих лиц для замещения должно-

стей при управлении лотереей?

— Для этого нужны только хорошие машины, а в этом во

Франции нет недостатка.

— В каком размере рассчитываете вы на прибыль?

— Двадцать на сто в каждый месяц. Тот, кто принесет коро-

лю экю в шесть франков, получит пять, и я обещаю, что, ceteris

paribus (при прочих равных), весь народ будет платить монар-

ху по меньшей мере пятьсот тысяч франков каждый месяц. Я

готов доказать это совету при условии, что он будет состоять

из таких лиц, которые, признав истину, основанную на физи-

ческом или политическом расчете, не будут придираться и об-

ратят свое внимание прямо на цель.

Я, действительно, чувствовал себя в состоянии сдержать

слово, и это внутреннее чувство было мне приятно. Я на мину-

ту вышел, а когда вернулся, то нашел этих господ очень серь-

езно разговаривающими о проекте.

Кальзабиджи подошел ко мне и спросил, допускаю ли я в

мой план кватерну?

— Публика, — отвечал я, — должна иметь полную свободу

играть даже на квинтертгу, но в моем плане ставки сильнее

обыкновенного, потому что игроки могут рисковать кватерны

и кпинтерны, так же как и терны.

— В моем плане я допускаю простую кватергу с выигры-

шем в пятьдесят тысяч на одну.

—  Во Франции существуют хорошие математики, и если

они не найдут выигрыш равным во всех шансах, то войдут

между собой в стачку.

Кальзабиджи дружески пожал мне руку, сказав, что желал

бы найти возможность поговорить со мной более обстоятель-

но; я же, отвечая на его пожатие, высказал желание ближе по-

знакомиться с ним. Затем, оставив свой адрес г-ну Дю Вернэ,

я простился с обществом, довольный тем, что видел на всех

лицах лестное мнение о моих способностях.

Спустя три дня Кальзабиджи приехал ко мне, и я принял

его самым любезным образом, уверяя его, что если до сих пор

я не побывал у него, то только потому, что боялся его обеспо-

коить. Ответив мне такими же любезностями, он сказал мне,

что всех этих господ поразила моя уверенность и что несом-

ненно, что если я похлопочу у генерального контролера, то мы

будем иметь возможность устроить лотерею с большою для

нас выгодою.

— Я уверен в этом, — отвечал я, — но их выгоды будут еще

больше, а между тем эти господа не особенно спешат. Они не

посылали еще за мной. Это их дело.

— Вероятно, вы услышите о них сегодня же; я знаю, что г-н

де Булонь говорил о вас г-ну де Куртейлю.

— Прекрасно; но уверяю вас, что я не просил его об этом.

Побеседовав со мной еще несколько минут, он просил ме-

ня самым дружеским образом пообедать с ним, и я согласил-

ся; в ту минуту, когда мы уже собирались выйти, мне подали

записку от Берни, в которой этот любезный аббат говорил, что

если завтра я отправлюсь в Версаль, то он меня представит

г-же Помпадур, и что там я увижу г-на де Булоня. Обрадовав-

шись случаю не столько из тщеславия, сколько из политики, я

показал записку Кальзабиджи и с удовольствием увидел, что

он чрезвычайно радовался, читая ее. «У вас есть все, — сказал

он, — чтобы заставить даже Дю Вернэ принять вашу лотерею;

вы сделаете состояние, если, конечно, вы не настолько богаты,

чтобы презирать деньги».

— Никто не бывает настолько богат, чтобы презирать день-

ги, в особенности если они даются не из милости.

— Великая мысль! Что же касается нас, то вот уже два года,

как мы хлопочем об этом проекте, и все это время нам отвеча-

ют глупыми возражениями, которые вы сокрушили сразу. Од-

нако ваш проект не может во многом розниться от нашего. За-

ключим союз, верьте мне; один вы встретите большие затруд-

нения, и будьте уверены, что сознательные машины, нужные

вам, не найдутся в Париже. Мой брат возьмет на себя всю чер-

ную работу, а вы воспользуетесь только преимуществами ди-

ректорства, продолжая жить светской жизнью.

— Я не особенно корыстолюбив, так что не будет затрудне-

ния относительно дележа прибылей. Но разве не вы автор пла-

на?

— План принадлежит моему брату.

— Буду я иметь честь его видеть?

— Конечно. Он болен телом, но духом здоров. Мы его сей-

час увидим.

Я увидел человека не особенно привлекательного: он был

покрыт чем-то вроде проказы, но это не мешало ему ни хоро-

шо есть, ни писать; он прекрасно говорил и был весел. Он ни-

кому не показывался, потому что болезнь изуродовала его и он

по временам чувствовал непреодолимое желание почесывать

себе тело то в одном месте, то в другом, а так как почесываться

в Париже считается неприличием, то он предпочитал пускать

в ход свои ногти на свободе. Он был холост, любил математи-

ку, был знаток финансов, знал прекрасно историю, был остро-

умен, поэт и большой друг женщин. Он был родом из Ливор-

но, служил при министерстве в Неаполе и явился в Париж

вместе с г-ном де Л'Опиталем. Брат его был так же талантлив

и сведущ, но не был так блестящ.

Он мне показал множество рукописей, где вопрос о лотерее

был разработан обстоятельно. «Если вы можете обойтись без

меня, — сказал он мне, — очень рад, но я полагаю, что вы за-

блуждаетесь: если вы не знакомы с практикою дела и не имее-

те под руками опытных людей, — то вся ваша теория ни к чему

не послужит. Что станете вы делать, когда получите декрет?

Когда вы будете говорить в совете, я вам советую определить

им срок, долее которого вы будете освобождены от всякой от-

ветственносги, то есть вы их запугаете вашим уходом. Без это-

го вы непременно натолкнетесь на людей, которые вечно будут

вас водить за нос. С другой стороны, я могу вас уверить, что

наш с вами союз будет очень приятен Дю Вернэ».

Весьма расположенный к союзу с этими господами, ибо

без них я все равно не мог обойтись, но не думая показывать

им это, я вышел с его братом, который до обеда хотел познако-

мить меня со своей женой. У этой дамы я встретил очень изве-

стную в Париже старуху, по имени Ламот, знаменитую своей

прежней красотой и лечебными каплями; другую пожилую

женщину, которую в Париже называли баронессой Бланкой,

любовницу г-на де Во; третью, по прозвищу госпожа-прези-

дентша, и, наконец, четвертую, очень красивую, по имени Рац-

цети, жену скрипача в Опере, за которой, как говорили, ухажи-

вал г-н де Фонпертюи.

Мы сели за стол, но я был неинтересен, потому что лотерея

поглощала меня всего. Вечером, у Сильвии, я казался рассеян-

ным, озабоченным, несмотря на нежное чувство, внушаемое

мне молодой Балетги, чувство, с каждым днем приобретавшее

новую силу.

На другой день я отправился в Версаль; Берни принял ме-

ня очень любезно, говоря мне, что без него я бы и не подозре-

вал в себе существование великого финансиста. «Г-н де Булонь

сказал мне, что вы удивили Дю Вернэ, который считается ум-

нейшим человеком во Франции. Я вам советую не пренебре-

гать его знакомством. К тому же я вас могу уверить, что лоте-

рея будет устроена, что этим мы будем вам обязаны и что вы

должны воспользоваться ею... Как только король отправится на

охоту, находитесь в маленьких апартаментах дворца; выждав

удобную минуту, я вас представлю этой знаменитой маркизе.

После этого не позабудьте отправиться в министерство ино-

странных дел и явитесь от моего имени к аббату де ла Биллю.

Это — главный чиновник; он вас отлично примет».

В полдень г-жа Помпадур вошла в маленькие апартаменты

с принцем де Субизом, и мой покровитель обратил ее внима-

ние на меня. Подойдя ко мне, она сказала мне, что моя исто-

рия очень ее заинтересовала. «Господа инквизиторы, — сказала

она, — очень суровы. Посещаете вы венецианского посланни-

ка?»

— Самый высокий знак уважения, который я ему могу ока-

зать, заключается в том, чтобы не посещать его.

— Надеюсь, что теперь вы поселитесь среди нас?

— Это было бы величайшим счастием для меня, но я нуж-

даюсь в покровительстве, а между тем знаю, что здесь покро-

вительство оказывается только таланту. Это меня приводит в

смущение.

— Я думаю, напротив, что вы на все можете рассчитывать,

потому что у вас есть хорошие друзья. Я сама с удовольствием

воспользуюсь случаем быть вам полезной.

Так как при этих словах прекрасная маркиза стала уходить,

то я только пролепетал выражение мой благодарности.

Возвратившись к себе, я нашел записку от Дю Вернэ, кото-

рый просил меня приехать на другой день, часов в одиннад-

цать, в Военную школу. Рано утром явился Кальзабиджи и

вручил мне рукопись, заключающую математический проект

лотереи. Это был расчет вероятностей, в котором доказывалось

то, на что я только намекал. Судьба, казалось, улыбалась мне,

потому что этот расчет спасал мой план. Решившись защи-

щаться всеми силами и выслушав совета Кальзабиджи, я от-

правился в Военную школу, где совет открылся, как только я

приехал. Д'Аламбера просили присутствовать в качестве вели-

кого математика. Его бы не пригласили, если бы Дю Вернэ

распоряжался один, но были другие, по мнению которых его

присутствие было необходимо. Конференция длилась три часа.

После моей речи, продолжавшейся не более получаса, г-н

Куртейль резюмировал то, что я сказал; затем целый час про-

шел в возражениях, на которые я отвечал без всякого затрудне-

ния. Я им сказал, что если искусство расчета есть вообще ис-

кусство находить выражения одного отношения, вытекающего

из выражения многих отношений, то это определение приме-

няется одинаково к нравственному расчету и к расчету мате-

матическому, я их убедил, что без этой уверенности в мире не

было бы страховых обществ, процветающих и богатых. К кон-

цу конференции я почувствовал, что мое дело выиграно.

На другой день ко мне явился Кальзабиджи с приятною

новостью, что дело принято и что остается обнародовать толь-

ко декрет. «Я очень рад успеху, — сказал я ему, — обещаю дать

вам место, как только буду знать, какую роль предназначает

мне Дю Вернэ».

Читатель поймет, что я не забыл разных ходов, потому что

я знал, что для великих мира сего обещать не значит испол-

нять. Мне предложили шесть бюро сборов, и я поспешил при-

нять это, и кроме того, мне дали жалованье в четыре тысячи

франков из доходов лотереи. Это был доход с капитала в сто

тысяч франков, который я мог получить, отказываясь от бюро,

ибо этот капитал заменял собою поручительство.

Декрет совета появился через неделю. Управление дали

Кальзабиджи с жалованием в три тысячи франков и пансио-

ном в четыре тысячи. Преимущества, данные Кальзабиджи,

были гораздо выше моих, но я не завидовал ему, так как очень

хорошо знал, что он имел на это право.

Из шести моих бюро я сейчас же продал пять, по две тыся-

чи франков каждое; шестое я открыл в улице Сен-Дени и по-

ставил там моего лакея в качестве конторщика. Это был моло-

дой, очень смышленый итальянец, бывший лакеем у принца

Католика, неаполитанского посланника.

Был назначен день первого тиража с объявлением, что по

выигравшим билетам уплата будет производиться спустя не-

делю после тиража в главном бюро лотереи.

Желая привлечь толпу к моему бюро, я объявил, что по

всем выигрышным билетам, подписанным мною, деньги бу-

дут выдаваться в моем бюро ровно через двадцать четыре часа

после тиража. Следствием этого было то, что толпа нахлынула

ко мне, что значительно увеличило мои барыши, потому что я

имел шесть на сто со всего сбора. Многие конторщики других

бюро отправились жаловаться на меня Кальзабиджи, говоря

ему, что моя операция значительно уменьшила их прибыли;

но управляющий ответил им, что им остается делать то же, что

делаю я, если на то у них хватит средств.

Мой первый сбор оказался в сорок тысяч франков. Спустя

час после тиража мой конторщик принес мне книгу и указал

цифру, которую мы должны уплатить; от семидесяти до вось-

мидесяти тысяч франков. Я сейчас же выдал ему необходимые

для этого деньги.

Общий доход оказался в два миллиона, из которых управ-

ление получило шестьсот тысяч франков. Один Париж дал че-

тыреста тысяч. На первый раз это было недурно.

На другой день после тиража я обедал с Кальзабиджи у Дю

Вернэ и имел удовольствие слышать, как этот последний жа-

ловался, что доход был слишком велик. Париж имел всего от

восемнадцати до двадцати тернов, но несмотря на это, они сде-

лали лотерее блестящую репутацию, и легко было предвидеть,

что в следующий тираж сбор будет вдвое больше. Любезные

нападки, делаемые на меня за обедом, развеселили меня;

Кальзабиджи сказал, что, благодаря моей операции, я гаранти-

ровал себе ежегодную ренту в сто тысяч франков, но что это

разорило всех других сборщиков.

— Я и сам часто прибегал к подобным же операциям, —

сказал Дю Вернэ, — и в большинстве случаев, с успехом; к то-

му же всякий сборщик волен делать то же, что делает Казанова,

и это может только увеличить репутацию учреждения, кото-

рым мы обязаны как ему, так и вам.

На второй тираж терна в сорок тысяч франков заставила

меня прибегнуть к займу. Мой сбор равнялся шестидесяти ты-

сячам франков, но принужденный задержать кассу накануне

тиража, я должен был платить из собственных денег, которые

мог вернуть только через неделю.

Во всех домах, где я бывал, в фойе всех театров, как только

замечали меня, сейчас же давали мне деньги, прося меня иг-

рать на них, как мне заблагорассудится, и давать им билеты,

ибо никто еще ничего не понимал в этой игре. Вследствие это-

го у меня образовалась привычка носить с собой билеты всех

родов или, вернее, всех цен: каждому я предоставлял выбор и

всякий день возвращался домой с карманами, наполненными

золотом. Это было большое преимущество: нечто вроде приви-

легии, которою я один пользовался, потому что другие сбор-

щики не принадлежали к хорошему обществу и не ездили в ка-

ретах, подобно мне; преимущество большое в большом городе,

где слишком часто человека судят по тому блеску, которым он

окружен.