Воспоминания Джованни Казановы. Под Пломбами

  

Вся библиотека >>>

Оглавление книги >>>

 


Джованни Джакомо Казанова


мемуары

Под Пломбами

 

Некий Мануцци, шпион, совершенно мне неизвест-

ный, нашел средство познакомиться со мной,

предлагая мне купить у него в кредит алмазы. Это

обстоятельство было причиною того, что я при-

гласил его к себе. Рассматривая книги, разбросан-

ные в моей комнате, он обратил внимание на рукописи, трак-

товавшие о магии. Желая пошутить над ним, я указал ему на

те из них, которые учили, как познакомиться с низшими духа-

ми. Читатели, конечно, не подумают, что я хоть сколько-ни-

будь придавал веры всем этим глупостям, но книги эти у меня

были, и я забавлялся ими, как забавляются бесконечными

глупостями, выходящими из мозгов пустых философов. Спу-

стя несколько дней этот господин опять явился ко мне и сооб-

щил, что один любитель, фамилии которого он не может мне

сказать, готов заплатить мне тысячу цехинов за мои пять

книг, но прежде он желал бы их видеть, чтобы убедиться, дей-

ствительно ли они настоящие. Я позволил ему унести книги.

На другой день он возвратил их мне, говоря, что любитель

считает их подложными. Через несколько лет я узнал, что этот

господин показывал их секретарю инквизиции, который та-

ким образом узнал, что я — маг и волшебник.

 

Все соединилось тогда против меня. Г-жа Меммо, мать

Андреа, Бернардо и Лоренцо Меммо, вбив себе в голову, что я

совращаю ее сына в атеизм, обратилась за советом к кавалеру

Антонио Мочениго, дяди Брагадина, который был взбешен

против меня за то, говорил он, что я опутал его племянника

моим колдовством. Дело было серьезно, и аутодафе был воз-

можен, ибо оно касалось святой инквизиции, представляю-

щейся чем-то вроде дикого зверя, с которым неудобно встре-

чаться. Тем не менее меня трудно было засадить в духовную

тюрьму святой инквизиции, поэтому решено было поднять

дело в государственной инквизиции, бравшейся предваритель-

но расследовать о моем поведении.

 

Антонио Кондульмер, мой враг в качестве друга аббата Ки-

ари*, был тогда государственным инквизитором; он восполь-

зовался этим обстоятельством, чтобы обвинить меня в нару-

шении общественного спокойствия. Один секретарь посольст-

ва, с которым я был знаком прежде, утверждал, что подкуплен-

ный доносчик с двумя свидетелями, бывшими также, вероят-

но, на жалованьи у инквизиции, обвиняли меня в том, что я

верю лишь в одного дьявола. Эти честные люди уверяли под

присягой, что когда я проигрывал деньги, — минута, когда все

набожные люди разражаются проклятиями, — я никогда не

возмущался против дьявола. Кроме того, меня обвиняли в

том, что я ем скоромное ежедневно и что я — франкмасон. Ко

всему этому прибавляли, что я посещаю иностранных послан-

ников и что, живя с тремя патрициями, я раскрываю за боль-

шие деньги, проигрываемые мною в карты, все государствен-

ные тайны, узнаваемые мною от них.

 

Все эти обвинения, не имевшие никакого основания, слу-

жили предлогом страшному трибуналу считать меня врагом

отечества и важным заговорщиком. С некоторых пор лица, к

которым я питал доверие, советовали мне отправиться путе-

шествовать за границу, так как трибунал обратил на меня свое

милостивое внимание. Этого было достаточно, ибо в Венеции

единственные люди, могущие жить спокойно, те, о существо^

вании которых неизвестно трибуналу; но я презирал все эти

указания. Если бы я обращал внимание на все эти советы, я

беспокоился бы, а между тем я был враг всякого беспокойства.

Я говорил себе: у меня нет угрызений совести, я невинен, а ес-

ли я невинен, то мне нечего бояться. Конечно, рассуждая так, я

был глуп, ибо я рассуждал как человек свободный. Не могу от-

рицать и того, что я не имел времени думать о возможном не-

счастии, находясь в несчастии действительном, удручавшем

меня постоянно. Я проигрывал ежедневно, везде задолжал; Я

заложил все мои золотые вещи, даже ящики с портретами, ко-

торые, впрочем, я имел благоразумие вьпгуть и отдать на со-

хранение г-же Манцони; у ней же хранились и более важные

бумаги, так же как и моя любовная переписка. Я заметил, что

меня избегают. Один старый сенатор сказал мне однажды, что

молодая графиня Бонафеде сошла с ума вследствие снадобий,

которые я заставлял ее пить, чтобы она влюбилась в меня. Она

находилась еще в больнице и в припадках сумасшествия по-

стоянно произносила мое имя и проклинала меня...

 

В июле месяце 1755 года безобразный трибунал приказал

схватить меня живым или мертвым: такова обычная формула

всех декретов об арестах, исходящих от этого грозного триум-

вирата.

 

За три или за четыре дня до праздника Св. Якова моя пат-

ронша М. М. подарила мне несколько аршин серебряных кру-

жев на обшивку кафтана из тафты, который я должен был на-

деть накануне моих именин. Я отправился к ней в новом моем

платье и предупредил ее, что заверну к ней завтра с целью за-

нять у нее денег, потому что я был без копейки и не знал, отку-

да достать. У нее было еще пятьсот цехинов, припрятанных ею

после продажи ее алмазов.

 

Уверенный, что завтра у меня будут деньги, я целую ночь

играл и проиграл пятьсот цехинов на честное слово. На рассве-

те, чувствуя потребность освежиться, я отправился в Эрбер-

гию, место на набережной Большого Канала, пересекающего

город. Тут находится овощной, фруктовый и цветочный ры-

нок. Лица хорошего общества, гуляющие в Эрбергии рано ут-

ром, имеют обыкновение говорить, что эту прогулку они со-

вершают из удовольствия видеть проходящие барки с овоща-

ми, плодами и цветами с ближайших островов, но со всём тем

не менее известно, что молодые люди и молодые женщины от-

правляются туда подышать свежим воздухом и успокоить

свои расходившиеся нервы после ночи, проведенной в наслаж-

дениях, в излишествах или в игре в карты. Этот обычай дока-

зывает, до какой степени характер народа может изменяться.

Прежние венецианцы, столь же таинственные в своих любов-

ных похождениях, как и в политике, принуждены отступить

перед нынешними, предпочитающими ни в чем не скрывать-

ся. Мужчины, отправляющиеся туда с дамами, имеют целью

возбудить ревность в своих ближних, афишируя свои победы.

Гуляющие в одиночку надеются на какую-нибудь находку или

встречу. Женщины бывают там с целью показать себя. Впро-

чем, о кокетстве не может быть и речи, вследствие изношен-

ных нарядов. Они точно нарочно одеваются самым скверным

образом, чтобы показать гуляющим мужчинам, что они не

прочь завести знакомства. Что же касается мужчин, гуляющих

с ними под ручку, то их свободные манеры и фамильярность

показывают, что им надоело любезничать. Одним словом, на

этой утренней прогулке вошло в моду ходить с опущенным

носом, с заспанным видом.

 

Это описание, совершенно справедливое, не дает особенно

высокого понятия о нравах моих дорогих соотечественников,

но почему мне не быть справедливым в мои годы? К тому же

Венеция — не на краю света; это — город, хорошо известный

иностранцам, привлекаемым в Италию любопытством, и каж-

дый может проверить, правду ли я говорю.

 

Погулявши с полчаса, удаляюсь и, полагая, что все спят,

вынимаю из кармана ключ с тем, чтобы отворить дверь; но, к

моему удивлению, эта предосторожность оказалась излишней:

дверь я нашел открытою и даже больше — замок был сломан.

Я подымаюсь, вхожу и нахожу всех на ногах, а мою хозяйку —

горько жалующейся.

 

— Мессер-гранде, — сказала она мне, — в сопровождении

целой толпы сбиров, вошел насильно в дом. Он все перевернул

верх дном, говоря, что ищет чемодан, наполненный солью, —

предмет самой преступной контрабанды. Он знал, что чемодан

был привезен накануне,— и это была правда,— но чемодан

принадлежал графу С. и содержал только белье и платье. Мес-

сер-гранде освидетельствовал его и унес, ничего не сказав. Он

освидетельствовал также и мою комнату. Хозяйка заявила

мне, что непременно требует удовлетворения, и, считая, что

она права, я обещал ей в тот же день поговорить об этом с Бра-

гадином. Чрезвычайно устав, я ложусь спать, но мне не спа-

лось; эту бессонницу я приписывал раздражению, причинен-

ному проигрышем. Спустя несколько часов я встал и отпра-

вился к Брагадину, которому я рассказал все дело, прося его

потребовать вознаграждения. Я представил ему в живых кра-

сках причины, на основании которых моя честная хозяйка

требовала удовлетворения, соответствующего оскорблению,

тем более, что закон обеспечивает спокойствие всякой семьи,

поведение которой было безупречно.

 

Моя речь глубоко опечалила трех друзей, и мудрый старик,

с спокойным и задумчивым видом, сообщил мне, что ответит

после обеда.

 

Моя дружба с этими тремя людьми всегда была предметом

удивления всего города, и, решив, что это не могло быть есте-

ственным, все пришли к заключению, что тут припуталось

колдовство. Все трое были добродетельны и набожны чрезмер-

но, я же вовсе не был набожен, и в целой Венеции не было бо-

лее решительного распутника. Добродетель, говорят, может от-

носиться снисходительно к пороку, но в союз с ним она не мо-

жет войти.

После обеда Брагадин повел меня в свой кабинет, с двумя

друзьями. Тут он мне сказал, что вместо того, чтобы мстить

мессеру-гранде, я должен подумать о том, как бы самому

улизнуть.

 

— Чемодан, милейший друг, наполненный солью или зо-

лотом, — один лишь предлог; нет никакого сомнения, что ис-

кали тебя. Уж если ты на первый раз спасся, то беги: завтра,

может быть, будет поздно. Я в течение восьми месяцев был го-

сударственным инквизитором и знаю, как совершаются аре-

сты. Не взламывают дверь из-за какого-нибудь ящика с

солью. Может быть даже, отправляясь к тебе, когда было изве-

стно, что тебя нет дома, тебе хотели дать время бежать. Поверь

мне, сын мой, отправляйся немедленно в Фузино, а оттуда бе-

ги во Флоренцию, где ты останешься до тех пор, пока я не на-

пишу тебе, что ты безопасно можешь вернуться. Если у тебя

нет денег, я дам тебе сотню цехинов. Подумай только: благора-

зумие требует твоего отъезда.

 

Слепец, я отвечаю ему, что, не считая себя виновным, я не

могу бояться трибунала и что, следовательно, хотя его совет и

очень благоразумен, я не могу им воспользоваться.

 

— Грозный трибунал, — отвечал он, — может признать те-

бя виновным в преступлениях действительных или предпо-

лагаемых, не делая между ними никакого различия. Спро-

си своего оракула: должен ли ты или нет последовать моему

совету?

 

Я, разумеется, не сделал этого, потому что знал, как это

смешно, но желая как-нибудь объяснить мой отказ, я ответил,

что уже обращался к моему оракулу, когда находился в сомне-

нии. Наконец, как последнее объяснение, я прибавил, что, уез-

жая, я признаю себя сам виновным, потому что человек не-

винный, не зная за собой никакой вины, не мог страшиться

последствий.

 

— Если, — сказал я, — молчание есть душа этого грозного

трибунала, то после моего побега вам нельзя будет узнать, хо-

рошо или дурно я поступил, убежав. То же благоразумие,

которое, по вашему мнению, заставляет меня бежать, по-

мешает мне возвратиться. Должен ли я, поэтому, простить-

ся на вечные времена с моей родиной и со всем, что-мне до-

рого?

 

Тогда в виде последней меры он предложил мне провести

следующий день и ночь в его дворце. Я до сих пор стыжусь то-

го, что отказал этому достойному старику в этом удовольст-

вии, ибо дворец патриция — святилище для сбиров, которые

не смеют переступить через его порог без особенного приказа-

ния трибунала, — приказание, которое никогда не дается; сде-

лав это, я бы избежал великого несчастия и избавил бы этого

достойного старца от самых чувствительных огорчений.

 

Я был тронут, когда увидел, что Брагадин заплакал.

 

— Ради Бога, — сказал я, — избавьте меня от раздирающе-

го вида ваших слез.

 

Опомнившись, он сделал несколько- замечаний; потом с

доброй улыбкой обнял меня, говоря:

 

— Может быть, мой друг, мне не суждено увидеться больше

с вами, но fata viam inveniunt (рок знает, куда ведет нас).

 

Я горячо обнял его и ушел, но его пророчество исполни-

лось: я не увидал его больше: он умер спустя одиннадцать лет.

Я был без всякой боязни, но испытывал много огорчений по

поводу моих долгов. У меня недостало духу отправиться к

М. М. за ее последними пятьюстами цехинами, которые я дол-

жен бы был немедленно отдать тому, кто выиграл их у меня

прошлой ночью. Я предпочел отправиться к нему и просить

его подождать уплаты долга еще неделю, и я сделал хорошо.

После этого я возвратился к себе, и, успокоив хозяйку всяки-

ми резонами, пришедшими мне в голову, я поцеловал ее дочь

и отправился спать. Это было в самом начале ночи 25 июля

1755 года.

 

На другое утро, на рассвете, опять появился в моей комна-

те грозный мессер-гранде. Проснуться, увидеть его, услышать,

как он спрашивает: не я ли Джакомо Казанова? — все это слу-

чилось в одну секунду. На мой ответ: «Да, я Казанова!» — он

приказал мне встать, одеться, передать ему все бумаги и следо-

вать за ним.

 

— Кто приказал вам арестовать меня?

 

— Трибунал.

 

Как велико влияние некоторых слов на душу и кто может

определить источник этого влияния? Еще накануне я гордился

своей храбростью и моей невинностью, но слово «трибунал»

привело меня в ужас и оставило во мне одну лишь способность

повиноваться беспрекословно.

Мое бюро было открыто, все бумаги лежали на столе.

 

— Берите, — сказал я посланному грозного трибунала, ука-

зывая ему рукой на бумаги, покрывавшие стол.

Он наполнил ими целый мешок, который отдал сбиру, и

сказал, что я должен вручить ему рукописи в переплете, нахо-

дящиеся у меня. Я указал ему на место, где они находились, но

это открыло мне глаза. Я ясно увидел, что был предан недо-

стойным Манцони, который, как я уже заметил, проник ко

мне под предлогом покупки этих книг. Это были: «Ключица

Соломона», «Зекор-бен», «Picatrix», обширное «Введение о пла-

нетных часах» и необходимые наставления, как переговари-

ваться с демонами всех сортов. Те, которые знали, что у меня

находятся эти книги, считали меня великим волшебником, и

это мне льстило.

Мессер-гранде захватил также и книги, находившиеся на

моем ночном столике: Петрарку, Ариосто, Горация, Военного

философа, рукопись, данную мне Матильдой, «Монастырского

привратника»*, Аретино*, о котором донес Мануцци, потому

что мессер-гранде просил также и эту книгу. Этот шпион имел

вид честного человека — необходимое качество для его ремес-

ла. Его сын сделал карьеру в Польше, женившись на одной да-

ме по имени Опеска, которую он уморил, как уверяют; доказа-

тельств этого я никогда не имел и довожу христианское мило-

сердие даже до того, что не верю этому, хотя он был весьма

способен на такое дело.

В то время как мессер-гранде прибирал к рукам мои бума-

ги, книги и письма, я одевался машинально; побрился, приче-

сался, надел рубашку с кружевами и мое праздничное платье,

и все это я делал как-то бессознательно, не говоря ни слова, и

мессер-гранде, не теряя меня из виду ни на одну секунду, не

имел ничего против того, что я оделся так, как если б отпра-

вился на свадьбу.

Выходя, я был очень удивлен, увидев человек сорок солдат

в моей прихожей: мне сделали честь, думал я, полагая, что они

необходимы для моего ареста, между тем как, следуя аксиоме:

Ne Hercules quidem contra duos, — нужно было всего два челове-

ка. Странно, что в Лондоне, где все храбры, употребляется

только один человек для ареста другого, между тем как в моей

дорогой отчизне, где все— трусы, употребляют целых трид-

дать! Может быть, это объясняется тем, что трус, превращен-

ный в атакующего, боится гораздо больше, чем трус защища-

ющийся, и таким образом становится храбрым при случае.

Несомненно также одно: в Венеции часто можно видеть одного

человека, защищающегося против двадцати сбиров и в конце

концов убегающего от них. Я помню, что помог одному из мо-

их друзей в Париже улизнуть от рук сорока мерзавцев, кото-

рых мы и обратили в бегство.

 

Мессер-гранде посадил меня в гондолу и сел рядом со

мною, вместе с четырьмя сбирами. Когда мы приехали к нему,

он предложил мне кофе, от которого я отказался, после чего он

меня запер в комнате. Там я проспал целых четыре часа. Нако-

нец явился начальник сбиров и объявил мне, что имеет приказ

отвести меня под Пломбы. Не говоря ни слова, я последовал за

ним. Мы взяли гондолу и, после тысячи поворотов по малень-

ким каналам, вошли в Большой Канал и вышли на набереж-

ную тюрем. Пройдя несколько лестниц, мы прошли по мосту,

соединяющему тюрьмы с Дворцом дожей через канал, назван-

ный Rio di Palazzo. За мостом находится галерея, которую мы

прошли; затем, пройдя одну комнату, мессер-гранде предста-

вил меня какой-то личности, в одежде патриция, который, ос-

мотрев меня с ног до головы, сказал: «Е quello, mettetelo in

deposito» (Отправьте его в депо).

 

Этот господин был секретарем инквизиции, благоразум-

ный Доменико Кавалли, который, как бы стесняясь говорить

при мне по-венециански, сказал эту фразу на тосканском диа-

лекте.

 

Тогда мессер-гранде передал меня тюремщику Пломб, ко-

торый находился тут же, держа в руках огромную связку клю-

чей; он повел меня в сопровождении двух солдат наверх; там

мы прошли галерею, затем другую, запертую на ключ, нако-

нец третью, в конце которой он отпер дверь, ведущую в отвра-

тительный чердак, длиной в шесть, шириной в две сажени, от-

вратительно освещенный окном, находящимся у самого по-

толка. Я думал, что здесь меня и засадят, но я ошибся; взяв ог-

ромный ключ, тюремщик отворил большую дверь, окованную

железом, и приказал мне войти в ту самую минуту, как мое

внимание было обращено на какую-то железную машину. Эта

машина имела форму подковы, в дюйм толщины и в диаметре

до пяти дюймов. Я спрашивал себя: к чему может служить эта

машина, — но тюремщик сказал мне, улыбаясь:

 

__Я вижу, что вам желательно знать, что это такое; я могу

удовлетворить ваше любопытство. Когда их милости приказы-

ают задушить кого-нибудь, то осужденного сажают на табурет

задом к этому ошейнику так, чтоб ошейник охватил половину

шеи. Ошейник сообщается с воротом, и один человек вертит

колесо до тех пор, пока осужденный не отдаст душу Господу

Богу, потому что духовник, слава Богу, не оставляет его до тех

пор, пока он не умрет.

 

— Это очень остроумно: я думаю, что вы имеете честь вер-

теть ворот?

 

Он не отвечал мне и, заставив меня войти, — чтобы я при-

нужден был сделать сильно нагибаясь, — он запер меня; по-

том, через решетчатое отверстие, он спросил меня, что я хочу

поесть?

 

— Я еще не подумал об этом, — отвечал я.

И он ушел, заперев тщательно все двери.

Подавленный, я облокотился на подоконник. Окно имело

 

по крайней мере по два фута длины как в одном, так и в дру-

гом направлении, с крепкой железной решеткой. Это окно да-

вало бы довольно света, если б наружный деревянный навес не

мешал этому. Обойдя мое печальное жилище, сгибаясь в три

погибели, так как каземат был очень низок, я нашел, почти

ощупью, что он состоит из трех четвертей квадрата в две саже-

ни; четвертая четверть образовывала нечто вроде алькова, в ко-

тором можно было поместить кровать, но я не нашел ни кро-

вати, ни стола, ни стула, ни какой бы то ни было мебели, за ис-

ключением сосуда, об употреблении которого читатель, конеч-

но, догадывается, и доски, приделанной к стене, шириной в

один фут и отстоящей от пола на четыре фута. На эту доску я

положил мой плащ, мое новое, красивое платье и шляпу, укра-

шенную испанскими кружевами и красивым белым пером.

Жара была ужасная, и я невольно направился к решетке —

единственному месту, где я мог облокотиться. Я не видел

двора, зато увидел множество крыс страшной величины,

прохаживающихся там; эти животные, один вид которых

внушает мне отвращение, подходили к самой решетке без

всякого страха. При этом неприятном виде я поспешил

спустить внутреннюю занавеску. Впав в глубокую задумчи-

вость, по-прежнему облокотясь на подоконник, я в этом со-

стоянии провел целых восемь часов в безмолвии и без движе-

ния.

 

При звуке часов, пробивших двадцать один час (Итальянцы еще сравнительно недавно делили день не на половины по

12 часов, а на все 24 часа, начиная с 6 часов вечера, так что 7 часов утра при-

ходилось на 13 часов, полдень — 18 часов, 6 часов вечера — 24 часа.), я начал

просыпаться и почувствовал некоторое беспокойство, не видя

никого, кто бы мог принести пищу и необходимые вещи. Ка-

залось бы, что меня могли, по крайней мере, снабдить стулом,

хлебом и водой. У меня не было аппетита, но разве это обстоя-

тельство могло быть известно тюремщикам? И никогда еще в

жизни я не ощущал во рту такой сухости и горечи. Я тем не

менее был уверен, что к концу дня кто-нибудь да явится; но ус-

лышав бой часов, бивших двадцать четыре часа, я пришел в

бешенство, стучал, ругался, кричал, делая всевозможный шум,

какой я только мог делать в моем странном положении. После

целого часа такого беснования, не видя никого, не заметив ни

малейшего признака, что кто-либо меня услыхал, охваченный

тьмой, я закрываю решетку из боязни, чтобы крысы не про-

никли в мой каземат, и бросаюсь на пол. Беспомощное поло-

жение, в котором меня оставили, казалось мне неестествен-

ным, и я пришел к мысли, что изверги-инквизиторы решили

мою смерть. Обозрение того, что я мог сделать, чтобы заслу-

жить такое наказание, не могло быть продолжительным, ибо,

вспоминая все самые ничтожные подробности моих поступ-

ков, я не нашел никакого преступления. Я был распутник, иг-

рок, смелый краснобай и думал только о том, чтоб наслаждать-

ся настоящею жизнью, но во всем этом я не видел еще госу-

дарственного преступления. Тем не менее, видя, что со мной

обращаются, как с преступником, я с бешенством и отчаянием

стал ругать ужасный деспотизм в таких выражениях, которых

я здесь не могу повторить. Однако возбуждение ума, голод, да-

вавший себя чувствовать, жажда, причинявшая мне мучения,

и твердость пола, на котором я лежал, не помешали природе

заявить своих прав, и я заснул.

 

Мой крепкий организм нуждался во сне, а у молодого здо-

рового человека эта потребность заставляла молчать все дру-

гие, и в этом-то именно смысле сон можно назвать благодете-

лем человечества.

 

Часы, пробившие полночь, разбудили меня. Какое ужасное

пробуждение, когда приходится сожалеть об иллюзии бессоз-

нательного состояния! Я не мог вообразить, что провел три ча-

са не ощущая никакого страдания. Лежа на левом боку, не по-

вернувшись ни разу, я протягиваю мою правую руку, чтобы

взять платок, но каково же было мое удивление, когда моя рука

натолкнулась на другую руку, холодную как лед! Ужас наэлект-

ризовал меня с головы до ног, и мои волосы встали дыбом на

голове.

Никогда еще в жизни моя душа не ощущала такого ужаса,

я и не подозревал, чтоб был способен на что-либо подобное. В

течение трех или четырех минут я находился в каком-то оце-

пенении, не только без движения, но и без всякой мысли. При-

дя несколько в себя, я подумал, что рука, которую, как мне ка-

залось, я тронул, вероятно, не более, как обман воображения, и

в этой надежде я снова протягиваю правую руку и снова встре-

чаю холодную руку. В ужасе я вскрикиваю, отталкивая от себя

руку, которую держал.

Вскоре, успокоившись и считая себя способным рассуж-

дать, я решаю, что во время моего сна положили возле меня

труп: я был уверен, что когда я лег, его тут не было. «Это, веро-

ятно, — говорил я себе, — тело какого-нибудь несчастного, ко-

торого задушили, и теперь хотят предупредить, что и меня

ожидает такая же участь».

Эта мысль приводит меня в бешенство, я делаюсь свиреп,

и в этом состоянии я в третий раз протягиваю руку к холодной

руке, я ее схватываю с целью увериться в бесчеловечности

факта, но желая встать, облокачиваюсь на локоть левой руки и

тут только замечаю, что держу мою другую руку. Притуплен-

ная тяжестью моего тела и твердостью пола, служившего моей

постелью, она потеряла свою теплоту, движение и чувстви-

тельность!

Это приключение, несмотря на весь свой комизм, нисколь-

ко не развеселило меня; напротив, оно привело меня к самым

горьким размышлениям. Я догадался, что нахожусь в таком

месте, где если обманчивое казалось истинным, то истина

должна была казаться лживой, где ум должен был терять по-

ловину своих преимуществ и где искаженная фантазия

должна была сделать ум жертвой или химерических надежд,

или же ужасного отчаяния. Я решил обеспечить себя от это-

го и в первый раз в жизни, будучи уже тридцати лет, я

сделал призыв к философии, зародыши которой были в

моей душе, но в употреблении которой я до сих пор не нуж-

дался.

 

Я думаю, что большинство людей умирают, не имея поня-

тия о том, что такое значит мыслить и что это вовсе не по не-

достатку ума или мыслительных способностей, а потому что

толчок, необходимый для мысли, никогда не возникал вслед-

ствие чрезвычайных обстоятельств, находящихся в противо-

речии с обыденными привычками.

 

После волнений, испытанных мною, не могло быть и речи

о продолжении сна. Да и зачем мне вставать, когда я не мог

стоять? Я потому благоразумно остался в сидячем положении.

В таком положении я находился до восьми часов: сумерки

другого дня начали показываться, солнце должно было взойти

в девять часов, и я с нетерпением ждал этого дня, потому что

предчувствие, которое казалось мне непреложным, предсказы-

вало мне, что в этот день я буду освобожден. Я сгорал мщени-

ем: я не обманывался насчет этого. Я уже видел себя во главе

народа, готового уничтожить власть, которая меня преследова-

ла, я немилосердно умерщвлял всех аристократов. Все должно

было быть уничтожено. Я ощущал лихорадку бреда; мне были

известны авторы моих несчастий. Одним словом, я строил

воздушные замки. Таков человек, оставленный во власти силь-

ной страсти: он и не подозревает, что то, что его так двигает, не

есть разум, а его величайший враг: гнев.

 

Я прождал меньше, чем был расположен ждать: это была

первая причина моего успокоения. В восемь с половиною ча-

сов глубокое безмолвие этих мест — ад человеческий — было

потревожено шумом открывшихся замков.

 

—  Надумались ли вы наконец, чего хотите поесть? — за-

кричал мой тюремщик сиплым голосом, сквозь решетку.

 

Я отвечал, что хочу суп из риса, вареной говядины, жаркое,

хлеб, вина и воды. Я заметил, что тюремщик был удивлен тем,

что не слышал с моей стороны никаких жалоб. Спустя чет-

верть часа он возвратился и сказал мне, что удивляется, что я

не хочу кровати и мебели, или, прибавил он, если вы льстите

себя надеждой, что вас посадили сюда на одну лишь ночь, то

вы сильно ошибаетесь.

 

— Ну так принесите мне все, в чем я нуждаюсь.

 

— Куда же мне отправиться? Вот карандаш и бумага: напи-

шите все.

 

Я ему надписал адрес места, куда должен был он отпра-

виться — за рубашками, чулками, различной одеждой, кро-

ватью, столом, стулом; затем за книгами, которые были взяты

мессером-гранде, бумагой и перьями и проч. При чтении все-

го этого тюремщик сказал:

 

—  Вычеркните-ка книги, бумагу, перья, зеркало, бритвы,

потому что все это — запрещенный плод; а потом дайте денег,

чтобы купить вам обед.

 

У меня было всего три цехина; я ему отдал один, и он от-

правился. Он целый час провозился в коридорах, занятый, как

я впоследствии узнал, прислуживанием семи другим пленни-

кам, заключенным здесь.

 

К полудню тюремщик появился в сопровождении пяти

солдат. Он открыл каземат, чтобы можно было внести вещи,

которые я потребовал, и мой обед. Кровать поставил в альков,

обед — на маленький стол с костяной ножкой, которую он ку-

пил на мои деньги; вилки, ножи и все подобные орудия были

запрещены.

 

-  Скажите,— сказал он мне,— какой вы хотите завтра

обед, потому что я могу входить сюда всего один раз в день,

при восходе солнца. Господин секретарь приказал вам сказать,

что он пришлет вам приличные книги, а те, о которых вы про-

сили, запрещены.

 

- Поблагодарите его за то, что он посадил меня в отдель-

ный каземат.

 

— Я исполню ваше желание, но вы напрасно хотите посме-

яться над ним.

 

— Я вовсе не смеюсь, потому что лучше быть одному, чем

вместе с разбойниками, которые должны быть здесь.

 

—  Как разбойниками?! Здесь находятся только порядоч-

ные люди, которых, однако же, нужно отделить от общества,

вследствие причин, известных одной лишь инквизиции. Вас

посадили одного, чтоб наказать вас сильнее, и вы хотите, что-

бы я поблагодарил его за это от вашего имени?

 

— Я этого не знал.

 

Тюремщик был прав, в чем я вскоре и убедился. Я увидел,

что человек, находящийся в одиночестве, не способен ничем

заняться; что будучи одиноким, в темном месте, где он видит

только раз в день того, кто ему приносит пищу, где он двигает-

ся только согнувшись, он — самое несчастное существо. Я же-

лал бы быть в аду, — если бы только мог верить в ад, — лишь

бы не быть одному. Это чувство так сильно, что я в конце кон-

цов желал иметь товарищем хоть убийцу, хоть заразительного

больного, хоть медведя. Одиночество в заключении — ужасно,

но чтобы убедиться в этом, нужно испытать его, а подобного

испытания я не желаю даже злейшим моим врагам. Если пи-

сатель в моем положении, будет иметь чернила и бумагу, его

несчастие уменьшится на девять десятых, но палачи, пре-

следовавшие меня, вовсе и не думали об облегчении моей уча-

сти.

 

После ухода тюремщика я поставил стул около окна, чтобы

было больше света, и сел обедать, но мог проглотить только

несколько ложек супа. Не евши более сорока восьми часов, не-

удивительно, что я был болен. Я провел день, сидя в моем

кресле, спокойно раздумывая о чтении книг, которые были

мне обещаны. Я не спал целую ночь вследствие возни крыс и

шума, производимого часами Св. Марка, которые, казалось,

находились в моем каземате. Это двойное несчастие не было,

однако, так ужасно, как другое, о котором мои читатели едва

ли имеют какое-нибудь понятие: я говорю о миллионах блох,

которые с каким-то ожесточением кусали мое тело. Эти насе-

комые сосали мою кровь с ожесточением и жадностью невы-

разимыми: их постоянные уколы вызывали в моем теле кон-

вульсии, спазматические сокращения, отравляли всю мою

кровь.

 

На заре Лоренцо (так звали тюремщика) пришел сделать

постель, прибрать комнату, а один из сбиров принес мне воды

умыться. Тюремщик принес мне также две большие книги,

которые, однако же, я не открыл, боясь как-нибудь обнаружить

негодование, которое они во мне могли возбудить, — что шпи-

он, конечно, поспешил бы сообщить своим господам. Он

ушел, оставив еду и два разрезанных лимона.

 

Оставшись один, я поспешил съесть мой суп, пока он был

горяч, затем подошел к окну с книгой и увидел с удовольстви-

ем, что тут мне можно читать. Я смотрю на титул и вижу:

«Мистический град сестры Марии, называемый Аграда». Я не

имел никакого понятия об этой книге. Вторая книга была на-

писана иезуитом по имени Каравита. Этот ханжа написал це-

лый трактат о поклонении сердцу Господа нашего Иисуса Хри-

ста. Эта книга с первых же страниц возмутила меня, так как

этот иезуит, как и все ему подобные, под предлогом благоче-

стия, проповедовал самые возмутительные вещи, не подозре-

вая, что богохульствует. Мистический град заинтересовал ме-

ня немного.

 

Я читал все, что может возникнуть в болезненном вообра-

жении испанской девицы, странно набожной, меланхоличе-

ской, монашествующей, имеющей невежественных духовни-

ков все эти химерические, фантастические видения называ-

лись откровением.

Потребность быть занятым чем-нибудь заставила меня

провести целую неделю за изучением этого плода болезнен-

ной, свихнувшейся фантазии. Я, конечно, ничего не говорил

об этом произведении моему тюремщику, но в голове моей

мысли, видимо, начали путаться. Как только овладевал мною

сон, я видел ясно язву, которую сестра Аграда сообщала моему

наболевшему уму, — благодаря упадку духа, скверной жизни,

недостатку воздуха и движений и вследствие полной неизвест-

ности, что меня ожидает. Мои нелепые грезы заставляли меня

хохотать, как только я приходил в сознание. Если бы у меня

были бумаги и чернила, я бы их описал, и вероятно, написал

бы в моей тюрьме книгу еще более нелепую, чем та, которую

мне выбрал так остроумно синьор Кавалли.

Это навело меня на мысль о том, как ошибаются те, кото-

рые приписывают уму человека известную положительную

силу: она — только относительна, и человек, изучающий себя

внимательно, найдет лишь слабость в себе самом. Я убедился,

что хотя человек редко делается сумасшедшим, это, однако же,

возможно, ибо наш разум подобен пороху, который, хотя и

медленно, но воспламеняется в соприкосновении с искрой.

Книга этой испанки имеет все свойства испортить человека,

но этот яд действует только при полном обособлении, под

Пломбами, когда человек лишен всяких других занятий.

В ноябре 1767 года, во время моего путешествия из Пам-

пелуны в Мадрид, мой извозчик, Андреа Капелло, остановился

на обед в каком-то городе Старой Кастилии. Этот город был

так печален и так стар, что мне захотелось узнать его название.

И как же я посмеялся, когда мне сказали, что это — Аграда!

Здесь, значит, подумал я, мозг этой блаженной помешанной

произвел на свет свою книгу, о существовании которой я бы

никогда не узнал без Кавалли! Старый патер, составивший се-

бе самое высокое понятие обо мне, как только я его стал рас-

спрашивать об авторе этой книги, показал мне место, где она

была написана, и уверял меня, что отец, мать, сестра и все чле-

ны ее семьи были великими святыми. Он мне сказал, — и это

была правда, — что Испания хлопотала в Риме об ее канониза-

ции вместе с канонизацией Палафокса.

 

К кончу девяти или десяти дней я оказался без денег. Ло-

ренцо спросил их у меня.

 

— У меня нет денег.

 

— Куда же мне отправиться за ними?

 

— Никуда.

 

На этого невежественного, жадного болтуна мое молчание

действовало особенно неприятно.

 

На другой день он мне объявил, что трибунал назначает

мне пятьдесят су в день, но что он должен быть моим касси-

ром; он, однако, будет мне давать отчеты ежемесячно, а из ос-

татков сделает такое употребление, какое я захочу.

 

— Приноси мне два раза в неделю «Лейденскую Газету».

 

— Это запрещено.

 

Деньги, назначенные мне, были слишком чем достаточны

на мое пропитание: чрезвычайная жара и истощение, вследст-

вие недостатка в пище, ослабили меня. Дело было во время ка-

никул: сила лучей солнца, падавших прямо на мою тюрьму,

держала меня как бы в бане до такой степени, что пот, исхо-

дивший из моего тела, делал влажным пол по правую и по ле-

вую сторону кресла, на котором я принужден был сидеть го-

лым.

 

В тот же день со мной случилась лихорадка и я остался в

постели. Лоренцо я ничего не сказал, но на другой день, заме-

тив, что я и не дотронулся до моей пищи, он меня спросил:

здоров ли я?

 

— Совершенно здоров.

 

— Но это невозможно: вы ничего не кушаете. Вы больны и

вы убедитесь в щедрости трибунала, который доставит вам

доктора и лекарство.

 

Он ушел и спустя три часа вернулся со свечкой в руке и в

сопровождении важного господина: это был доктор. Меня му-

чила лихорадка безостановочно в течение трех дней. Доктор

подошел ко мне, стал меня расспрашивать: я отвечал, что не

имею привычки разговаривать в присутствии свидетелей с

моим доктором и моим духовником. Доктор приказал Лорен-

цо уйти, но тюремщик отказался выйти, и доктор ушел, ска-

зав, что я нахожусь в большой опасности. Только этого я и же-

лал, потому что жизнь, которую я вел, не была особенным сча-

стьем. К тому же я чувствовал некоторое удовольствие, думая,

что моя смерть заставит моих врагов подумать о бесчеловеч-

ности мер, принимаемых против меня.

 

Спустя несколько часов я снова услыхал шум отворявших-

ся замков и доктор вошел, держа в руке свечку: Лоренцо не во-

шел в комнату. Я был так слаб, что самая эта слабость достав-

ляла мне удовольствие. Благодетельная природа лишает скуки

человека действительно больного. Я был рад, что мой подлый

тюремщик не показывался мне на глаза, потому что с тех пор,

как он объяснил мне значение железного ошейника, я не мог

его выносить.

В несколько минут я объяснил доктору, чем я страдаю. «Ес-

ли вы хотите выздороветь, — сказал он Мне, — постарайтесь

быть веселее».

 

— Напишите мне рецепт от печали и отнесите его единст-

венному аптекарю, который может составить лекарство. Г-н

Кавалли — тот плохой доктор, который мне дал «Сердце Иису-

са» и «Мистический град».

 

— Очень вероятно, что эти два снадобья вызвали лихорад-

ку: я не оставлю вас.

 

Он ушел, сделав мне питье, которое велел пить часто. Я

провел ночь в каком-то бреду.

На другой день он возвратился с Лоренцо и фельдшером,

который пустил мне кровь. Он также принес мне лекарство,

которое я должен был принимать по вечерам, и, кроме того,

бутылку бульона. «Я получил позволение,— прибавил он,—

перевести вас на чердак, где не так жарко и где воздух чище».

 

— Я отказываюсь от этой милости, потому что я не выно-

шу крыс, которых там множество.

 

— Какая беда! Я сказал г-ну Кавалли, что он чуть не убил

вас своими книгами. Он мне поручил отнять их у вас и дать

вам Боэция. Вот он.

 

— Очень вам благодарен; он лучше Сенеки и доставит мне

удовольствие.

 

— Я вам оставлю ячменную воду и необходимый инстру-

мент. Старайтесь поправиться.

 

Он посетил меня раза четыре и поправил меня: мой темпе-

рамент сделал остальное, и аппетит вернулся ко мне. В начале

сентября я себя чувствовал вполне хорошо и страдал только от

чрезвычайной жары, от насекомых и от мух, потому, что я не

мог постоянно читать Боэция.

Однажды Лоренцо сказал мне, что мне позволено выхо-

дить из моего каземата, чтобы мыться, в то время как в моей

комнате будут убирать. Я пользовался этой милостью и гулял

в течение десяти минут, и я ходил так быстро, что крысы не

осмеливались высовываться из своих дыр. В этот же день Ло-

ренцо отдал мне отчет об употреблении денег: у него остава-

лось лишних тридцать ливров, которые я, однако же, не мог

положить в свой карман. Я их ему оставил, сказав, чтобы на

эти деньги он заказал несколько молебнов, уверенный, что он

совершенно иначе распорядится этими деньгами; он поблаго-

дарил меня с таким удовольствием, что я не усомнился, что

священником он будет сам. Ежемесячно я делал такое же точ-

но употребление лишних денег и никогда не видал расписок от

патера.

 

Я жил со дня на день, надеясь, что следующий день будет

днем моего освобождения, но, обманываемый всякий раз в

моих ожиданиях, я решил, что меня освободят на этот раз уже

несомненно первого октября, день, когда начинается царство

новых инквизиторов. По этому расчету, мое заключение долж-

но было продолжиться так же долго, как и существование на-

стоящих инквизиторов; вот причина, почему я до сих пор не

видел секретаря, который в противном случае непременно

пришел бы снять с меня допрос, уличить меня в моих пре-

ступлениях и наконец объявить мне приговор. Все это каза-

лось мне неопровержимым, потому что было естественно, но

такая логика была нелепа под Пломбами, где ничего не делает-

ся естественным образом. Мне казалось, что инквизиторы

должны признать мою невинность и их несправедливость и

что они меня держат в тюрьме лишь для виду, чтобы избежать

упрека в несправедливости; из этого я заключил, что они меня

освободят вместе с оставлением своих должностей. Я был так

спокоен на этот счет, что был способен простить им и забыть

оскорбление, нанесенное мне. Каким образом, говорил я себе,

эти господа могут оставить меня здесь во власти своих преем-

ников, не будучи в состоянии указать, за что они меня держат?

Я считал невозможным, чтобы они могли произнести мой

приговор, не заявив мне об этом. Мое право казалось мне не-

опровержимым; на основании этого я и рассуждал, но не на

основании разума должен был рассуждать по отношению к

трибуналу, отличающемуся от всех других трибуналов своим

произволом. Довольно простого подозрения инквизиторов, и

вина доказана. При таком порядке вещей, зачем объявлять

приговор виновному? Его согласие не нужно, и они думают,

что несчастному лучше оставить чувство надежды, ибо хотя бы

ему и объявлено было обо всем, он просидит в тюрьме не

меньше. Мудрец не дает никому отчета о своих поступках, а

дело венецианских трибуналов заключается только в суде и в

приговоре. Виновный — орудие, которому не нужно мешаться

в дело. Отчасти мне были известны привычки колосса, под но-

гами которого я находился, но в мире есть такие вещи, кото-

рые нельзя хорошо узнать без личного опыта. Если между чи-

тателями найдутся такие, которым эти правила покажутся не-

справедливыми, я им прощаю, потому что знаю, что эти пра-

вила кажутся именно такими, но прибавлю, что, находясь в ос-

нове целого учреждения, они необходимы, ибо без них и все

учреждение не могло бы существовать.

Ночь перед первым октября я не спал и нетерпеливо ждал

появления дня. Царство негодяев, отнявших у меня свободу,

кончилось. Но день явился, Лоренцо пришел по своему обык-

новению и не объявил мне ничего нового. В течение пяти или

шести дней я находился как бы в бешенстве и вообразил себе,

что, вследствие причин совершенно неизвестных, меня реши-

ли держать в заключении целую жизнь. Эта мысль заставила

меня улыбнуться, потому что я был уверен, что освобожусь от

заключения, как только, с опасностью для жизни, решусь

на это. Я знал, что я убегу или буду убит, deliberate morte

feracior (сделавшись более грозным вследствие решения уме-

реть).

В начале ноября я серьезно стал обдумывать проект осво-

бодиться силой из места, где меня держат, и эта мысль сдела-

лась моей единственной мыслью. Я начал изыскивать средст-

ва привести в исполнение мой проект и находил сотни различ-

ных средств, но всегда последнее средство казалось мне самым

лучшим.

Во время этой работы моего воображения случилось

странное событие, которое заставило меня обратить внимание

на печальное состояние моего духа.

Я стоял, смотря в окно; вдруг я вижу, как бревно, на кото-

рое я смотрел, начало колебаться. В то же время я ощутил дро-

жание пола и догадался, что это землетрясение. Лоренцо и

сбиры, которые в эту минуту вышли из моей тюрьмы, сказа-

ли, что и они ощущали дрожание пола. Мое состояние духа

было таково, что это событие обрадовало меня, но радость эту

я постарался скрыть. Спустя четыре или пять секунд дрожание

возобновилось, и я не мог не воскликнуть: Un'altra, un'altra,

Gran dio! ma piu forte! (Еще, еще раз, великий Боже, но силь-

нее!) Сбиры, в ужасе от этих слов, которые им показались не-

честивыми, убежали.

 

После их ухода, раздумывая об этом, я пришел к заключе-

нию, что я рассчитывал, что вследствие землетрясения разру-

шение Дворца дожей совпадет с моим освобождением: это ог-

ромное здание, разрушаясь, должно было бросить меня в пол-

ном здравии на площадь Св. Марка, где, в крайнем случае, я

мог бы быть раздавлен .громадной массой этих обломков. В

состоянии духа, в котором я находился, свободу желаешь во

что бы то ни стало, а жизнь считаешь ничем, в действительно-

сти же мои мысли начали путаться.

 

Это землетрясение было продолжением того землетрясе-

ния, которое около того же времени уничтожило Лиссабон.

 

Для того, чтобы читатель мог понять мой побег из такого

места как Пломбы, мне необходимо коснуться некоторых под-

робностей.

 

Пломбы— тюрьмы, в которых содержатся государствен-

ные преступники, помещаются в чердаках Дворца дожей, а на-

звание их заимствовано от широких полос свинца (piombo),

которым покрыта его крыша, проникнуть туда можно или че-

рез вход дворца, или через здание тюрем, или же через мост, о

котором я говорил и который называется Мостом Вздохов

(Ponte dei Sospiri). В казематы можно войти, только пройдя че-

рез залу, где собираются государственные инквизиторы; сек-

ретарь имеет ключ от этих казематов, который доверяет тю-

ремщику лишь на то время, которое ему необходимо для услу-

жения заключенным; это услужение производится на рассвете,

потому что позднее солдаты, проходя туда и сюда, могут быть

видимы всеми теми, которые имеют дела с Советом Десяти, а

этот Совет ежедневно собирается в зале, называющейся Буссо-

ла, и солдаты принуждены проходить через нее всякий раз,

когда отправляются под Пломбы.

 

Эти тюрьмы расположены по двум фасадам дворца: три —

на запад (тюрьма, где я находился, принадлежала к этому чис-

лу) и четыре на восток. Кровельный желоб западной стороны

выходит на двор дворца, восточный — перпендикулярно на ка-

нал Rio di Palazzo. С этой стороны тюрьмы очень светлы и до-

вольно высоки, чего нет в темнице, где я находился. Пол моего

каземата находился как раз над плафонами залы инквизито-

ров, где они собираются обыкновенно ночью, после ежеднев-

ныx собраний Совета Десяти, к числу членов которого принад-

лежат и три инквизитора.

Зная превосходно местность и привычки инквизиторов, я

решил, что единственное средство бежать заключалось в том,

чтобы пробить пол моей тюрьмы; а это было трудно в таком

месте, где всякие сношения с внешним миром строго воспре-

щены, где не позволяются ни посещения, ни переписка с кем

бы то ни было. Для подкупа солдат нужно было много денег, а

у меня их не было. Я предполагал, что я буду в состоянии

убить тюремщика и двух солдат, — третий солдат находился

на часах постоянно у дверей галереи, которую он запирал на

ключ и которую открывал только тогда, когда его товарищ хо-

тел выйти и подавал ему пароль. Несмотря на все затруднения,

единственная мысль, занимавшая меня, была мысль о побеге,

а так как у Боэция я не находил к этому никакого средства, то

перестал его читать: тем не менее, убежденный, что средство к

спасению я найду только в размышлении об этом, я не пере-

ставал размышлять.

Я всегда думал, что если человек твердо решил достичь че-

го-либо и поглощен только достижением цели, — то поставит

на своем, несмотря на все затруднения; он сделается великим

визирем, папой, произведет государственный переворот, если

только он примется за дело заблаговременно и будет обладать

необходимым умом и настойчивостью, ибо человек состарив-

шийся, гонимый судьбой ничего не достигает, а без помощи

судьбы нельзя на что-либо подвигнуться, для достижения це-

ли необходимо рассчитывать на счастливые обстоятельства и

пренебрегать препятствиями, но это такой политический рас-

чет, который не многим удается.

Около половины ноября Лоренцо сообщил мне, что мес-

сер-гранде захватил нового преступника, что новый секретарь,

по имени Бузинелло, приказал ему поместить его в самую

скверную тюрьму и что, следовательно, он поместит его вме-

сте со мною. Он уверил меня, что сообщил ему о том, что я

считаю особенной милостью одиночное заключение, но секре-

тарь отвечал, что я несомненно стал благоразумнее в течение

моего четырехмесячного заключения. Эти новости не огорча-

ли меня, и я находил даже некоторое удовольствие в этой пере-

мене. Этот Бузинелло был хороший человек, которого я знал в

Париже, когда он отправился в Лондон в качестве резидента

Республики.

После полудня я услышал отворявшиеся замки, и Лорен-

цо, в сопровождении двух солдат, привел молодого человека

всего в слезах и, сняв с него кандалы, запер его со мной и уда-

лился, не сказав ни слова. Я лежал на кровати, и он мог меня

видеть. Его удивление забавляло меня. Имея счастье быть не-

сколько меньше меня, он мог стоять не сгибаясь; он стал рас-

сматривать мое кресло, которое, вероятно, считал предназна-

ченным для собственного употребления. Увидав на полке Боэ-

ция, он берет его, открывает и бросает с досадой, вероятно по-

тому, что латинский язык для него недоступен. Затем он про-

должает осмотр тюрьмы, отправляется налево ощупью и удив-

лен, найдя разные вещи, потом направляется в альков и, про-

тягивая руку, трогает меня и почтительно просит извинения.

Я приглашаю его присесть, и наше знакомство сделано.

 

— Кто вы? — спрашиваю его.

 

— Я — Маджиорино из Веченци. Отец мой, кучер в доме

Поджиана, держал меня в школе до одиннадцати лет, и там я

выучился читать и писать; затем он меня отдал к парикмахе-

ру, где я был пять лет и где хорошо выучился ремеслу. Выйдя

оттуда, я поступил лакеем к графу X. Я служил у него в течение

двух лет, когда его единственная дочь вышла из монастыря.

Мне поручили убирать ее волосы и мало-помалу я влюбился в

нее и внушил ей любовь к себе. Мы поклялись никогда не рас-

ставаться, мы постоянно оказывали друг другу знаки нежно-

сти, из чего произошло то, что молодая графиня не могла уже

скрывать наших отношений. Старая служанка, ханжа, первая

открыла нашу связь и состояние моей любовницы, и сказала

ей, что обязана предупредить обо всем ее отца; однако моя мо-

лодая подруга успела уговорить ее молчать, уверив ее, что в те-

чение недели она и сама откроет своему отцу все через посред-

ство своего духовника. Она обо всем предупредила меня, и

вместо того, чтобы отправиться на исповедь, мы устроили все

к побегу. Она захватила порядочную сумму денег и несколько

алмазов своей покойной матери, и мы должны были бежать

ночью в Милан. Но вчера после обеда граф позвал меня и, да-

вая мне письмо, сказал, что я должен немедленно отправиться

и передать его лицу, которому оно адресовано в Венеции. Он

говорил со мной с такой добротой и так спокойно, что мне и в

голову не пришло, что мне готовится. Я отправился за своим

плащом и мимоходом попрощался с моей подругой, сказав,

что скоро вернусь. Более проницательная, чем я, а может быть,

видя несчастие, готовящееся мне, она сильно огорчилась,

приехав сюда, я поспешил передать роковое письмо. Мне при-

казали ждать ответа, и как только я его получил, я отправился

в трактир, чтобы закусить чем-нибудь, желая сейчас же после

этого отправиться в обратный путь. Но в то время как я выхо-

дил из трактира, меня арестовали и повели под стражу, где я

содержался до того момента, как меня отправили сюда. Наде-

юсь, сударь, что имею право считать молодую графиню моей

женой?

 

— Вы ошибаетесь.

— Но природа?

 

— Природа, если одну ее только слушаешь, заставляет че-

ловека делать глупости до тех пор, пока его не посадят под

Пломбы.

 

— Значит, я под Пломбами?

— Да, как и я.

 

Бедный молодой человек снова принялся проливать горь-

кие слезы. Это был очень хорошенький мальчик, искренний,

честный и влюбленный до безумия. Я внутренне простил гра-

финю и осудил отца за то, что он подверг свою дочь обольще-

нию молодого, красивого и впечатлительного человека. Пас-

тух, помещающий волка в стадо, не должен жаловаться на опу-

стошения, производимые им в стаде. Его слезы и жалобы не

относились к нему, а лишь к его молодой подруге. Он полагал,

что тюремщик возвратится и принесет ему кровать и что-ни-

будь поесть, но я разуверил его и предложил ему свою прови-

зию. Он был слишком опечален и не мог ничего есть. Вечером

я дал ему мой соломенный тюфяк, на котором он и провел

ночь, потому что хотя он, по-видимому, был опрятен, мне не

хотелось спать с ним вместе, боясь результатов грез влюблен-

ного. Он не чувствовал ни своего проступка, ни потребности

графа наказать его публично и тем оберечь честь дочери и всей

семьи.

На другой день ему принесли тюфяк и плохой обед, жерт-

вуемый ему трибуналом из жалости, ибо слово справедли-

вость, кажется, чуждо организации этого ужасного учрежде-

ния. Я сказал тюремщику, что мой обед достаточен для двоих

и что деньги, ассигнованные на этого молодого человека, он

может употребить на молебны. Он взял на себя это дело весьма

охотно и, поздравив его с тем, что он находится со мною, ска-

зал, что в течение получаса мы можем гулять по галерее. Я на-

шел эту прогулку очень полезной для здоровья и для моего

проекта побега, который я мог выполнить только одиннадцать

месяцев спустя. В галерее я нашел множество старой мебели

разбросанной в беспорядке по левую и по правую сторону двух

больших ящиков и перед большой кучей бумаг, сшитых в тет-

ради. Я взял несколько таких тетрадей, чтобы позабавиться, и

увидел, что это уголовные дела, чтение которых меня очень за-

интересовало, ибо это позволило мне читать то, что в свое вре-

мя держалось в большом секрете. Я увидел тут странные отве-

ты на вопросы об обольщении молодых девушек, об ухажива-

ниях, слишком далеко подвинутых людьми, приставленными

к консерваториям девиц, о фактах, совершаемых исповедника-

ми, об учителях с преступными наклонностями, об опекунах,

обольщавших опекаемых девиц. Тут были дела, бывшие два

или три столетия тому назад, которых язык и нравы очень за-

интересовали меня. Между мебелью, находившейся тут, я на-

шел грелку, котел, каминную лопатку, щипцы, старые шанда-

лы, горшки и даже ручной насос. Это убедило меня, что ка-

кой-либо высокопоставленный пленник был уполномочен

запастись всем этим. Но больше всего заинтересовал меня

громадный запор длиной в полтора фута. Я ни до чего не

дотронулся, потому что еще не наступило время начать дейст-

вия.

 

Однажды утром, к концу месяца, от меня увели моего това-

рища, и Лоренцо сказал мне, что он будет посажен в тюрьму,

называемую «Кватро». Эта тюрьма находится в здании обык-

новенных тюрем и принадлежит государственной инквизи-

ции. Заключенные там имеют право призывать тюремщика,

когда им вздумается. Они очень темные, но существуют лам-

пы, с помощью которых тюрьмы освещаются: пожара не боят-

ся, потому что все мраморное. Впоследствии я узнал, что бед-

ный Маджиорино провел там пять лет и был отправлен оттуда

в Чериго на десять. Не знаю, вышел ли он из этого заточения

или нет. Его общество меня развлекало, и я убедился в том,

как только его увели, потому что опять впал в угнетенное со-

стояние. Меня, однако, не лишили привилегии прогулок по га-

лерее. Я стал внимательнее присматриваться ко всему, что там

было. В одном из ящиков была прекрасная бумага, картоны,

перья, тесемки; другой ящик был заделан. Кусок мрамора —

черного, полированного, толщиной в дюйм, длиной в шесть и

шириной в три дюйма — обратил мое внимание; я взял его, не

 

зная еще, что я с ним стану делать, и спрятал его в моей тюрь-

ме, скрыв его между рубашками.

 

Спустя неделю после исчезновения Маджиорино, Лоренцо

объявил мне, что, по всей вероятности, у меня опять будет то-

варищ. Этот человек, в сущности не больше как болтун, стал

беситься, что я не делаю ему никаких вопросов. По долгу

службы ему бы не следовало быть болтуном, но где же взять

совершенных существ? Конечно, они бывают, но мало и в не в

низших классах следует их искать. Итак, мой тюремщик, не

будучи в состоянии обнаружить своей скромности, воображал,

что если я его не спрашиваю, то потому только, что думаю, что

он ничего не знает, и это подстрекнуло его самолюбие. Желая

доказать, что я ошибаюсь, он начал болтать без всякого вызова

с моей стороны. «Я думаю, что у вас будут частые визиты, по-

тому что в других пяти тюрьмах содержатся заключенные, ко-

торых не отправят в Кватро».— Я не отвечал ему и, помолчав

немного, он продолжал: «В Квартро сажают как попало всякого

рода людей, которых приговор, неизвестный им, уже состоял-

ся. Заключенные же, которые, подобно вам, отданы на мое по-

печение под Пломбами, все самого высшего сорта и преступ-

ники в таких вещах, о которых не могут знать любопытные.

Если бы вы знали, кто товарищи вашего несчастия, вы были

бы удивлены, ибо справедливо, как говорят, что вы умный че-

ловек: но вы извините меня... Вы знаете, что недостаточно

быть умным, чтобы попасть сюда... Вы меня понимаете. Пять-

десят су в день не безделица. Простому гражданину дается три

ливра, дворянину — четыре, а восемь — иностранному графу.

Мне ли этого не знать? Ведь все это проходит через мои руки».

Тут он начал восхвалять себя, но как-то все отрицательно.

«Я — не вор, не изменник, не лгун, не скуп, не злой, не груб,

подобно всем другим тюремщикам; а когда и выпью лишку, то

становлюсь еще лучше. Если бы мой отец позаботился о моем

воспитании, то теперь я бы умел читать и писать и, может

быть, был бы мессером-гранде, но не моя вина, что я получил

плохое воспитание. Г-н Диедо уважает меня, моя жена, кото-

рой только двадцать четыре года и которая готовит вам ку-

шанье, отправляется к нему когда захочет; и он пускает ее без

всякого затруднения, даже тогда, когда находится в постели:

милость, которую он не оказывает ни одному сенатору. Обе-

Щаю вам, что здесь вы будете иметь всех новых заключенных,

но всегда ненадолго, ибо как только секретарь узнал от них, что

ему нужно знать, он отправляет их по назначению, в Кватро

ли, в форт ли какой, или же на Восток; если это иностранцы, то

их отправляют за границу. Умеренность, сударь, трибунала

беспримерна, и нет такого трибунала, который бы поступал

так милостиво. Находят жестоким, что он не позволяет ни пи-

сать, ни принимать знакомых, но это безумие, ибо писать и

видеться с знакомыми — значит терять время. Вы мне скаже-

те, что вам и без того делать нечего, но мы-то этого не можем

сказать».

 

Такова была, приблизительно, первая беседа, которою ме-

ня угостил этот палач, и я должен сознаться, что он меня заин-

тересовал. Я догадался, что этот человек, если бы не был так

глуп, был бы гораздо злее. Я решил воспользоваться его глупо-

стью.

 

На другой день ко мне привели нового заключенного, с ко-

торым обращались в первый день так же, как обращались с

Маджиорино,— это заставило меня подумать о приобретении

другой костяной ложки, потому что в первый день новый за-

ключенный ничего не получил, и я принужден был уступить

ему свою ложку.

 

Мой новый товарищ поклонился мне с большим почтени-

ем, потому что моя борода, успевшая вырасти уже почти на че-

тыре дюйма, была еще внушительнее, чем мой рост. Лоренцо

часто давал мне ножницы стричь ногти, но ему было запреще-

но под угрозой самого жестокого наказания прикасаться к

моей бороде. Причину этого я не знаю, но я привык к своей

бороде, как привыкают ко всему.

 

Новый заключенный был человек лет пятидесяти, прибли-

зительно моего роста, несколько сгорбленный, худощавый, с

большим ртом и отвратительными зубами. Он имел малень-

кие, серенькие глаза с большими рыжими бровями, что ему

придавало вид совы; и все это было украшено маленьким чер-

ным париком, который издавал пренеприятный запах масла,

и платьем из грубого сукна. Он принял мой обед, но держался

вдалеке и в течение целого дня не сказал со мной ни одного

слова; я последовал его примеру, убежденный, что вскоре он

бросит свою тактику, что действительно и случилось на другой

день.

 

Рано утром ему принесли кровать, принадлежавшую ему, я

мешок с бельем. Тюремщик спросил его, как он это сделал и

со мной, чего он хочет на обед, а также денег на него.

 

— У меня нет денег.

— Как! Такой богач, как вы, и не имеете денег.

— У меня нет ни одного гроша.

— Хорошо; в таком случае я вам принесу казенного хлеба и

воды. Таков порядок.

 

Он вышел и через минуту вернулся с хлебом и водой, пере-

дав все это заключенному, и, заперев дверь, ушел.

Оставшись наедине с этим призраком, я услыхал, как он

вздохнул; жалость овладела мной, и я прервал молчание.

 

— Не вздыхайте, милостивый государь, вы будете обедать

со мной, но мне кажется, вы поступили очень опрометчиво,

являясь сюда без денег.

 

— У меня есть деньги, но этого нечего обнаруживать этим

мерзавцам.

 

— Но ведь это присуждает вас к хлебу и воде. Знаете ли вы

причины вашего заключения?

 

— Да, я знаю их и в двух словах расскажу вам, в чем дело.

Меня зовут Скальдо-Нобили. Мой отец был крестьянин, выу-

чивший меня читать и писать и оставивший мне после своей

смерти маленький домик с клочком землицы. Я из Фриуля.

Поток, по прозванию Корно, сильно портил мою землицу, я

поэтому решился продать ее и поселиться в Венеции, что я и

сделал лет десять тому. Я получал за землю восемь тысяч лив-

ров хорошими цехинами и, зная, что в этой счастливой ре-

спублике все пользуются свободой, я убедил себя, что могу до-

стичь некоторого довольства, употребляя в дело мой капитал,

и вот я начал отдавать взаймы под залог. Уверенный в моей

экономности, в моем здравом смысле и в знании жизни, я ре-

шил заняться этим делом предпочтительно перед всяким дру-

гим. Я нанял маленький домик в квартале Королевского кана-

ла, меблировал его и, живя один, спокойно в течение двух лет я

нажил десять тысяч ливров, кроме моего капитала, хотя, желая

жить хорошо, я издерживал на себя две тысячи ливров. Про-

должая таким образом, я был убежден, что наживу упорядоч-

ное состояние со временем, но однажды, дав взаймы какому-

то еврею два цехина под залог нескрльких книг, я отыскал

между ними одну, озаглавленную «Мудрость Шарона». Тогда-

то именно я и увидел, как важно уметь читать, ибо эта книга,

милостивый государь, которую вы, может быть, и не знаете,

стоит всех книг, потому что в ней заключается все, что нужно

знать человеку. Она очищает его от всех предрассудков, приоб-

регенных в детстве. С Шароном прощай ад и все ужасы буду-

щей жизни: открываешь глаза, узнаешь дорогу к счастью, де-

лаешься мудрецом. Приобретите это сокровище и смейтесь

над всеми дураками, которые будут вам говорить, что это со-

кровище запрещено.

 

Из этих слов я узнал, с кем имею дело. Что же касается

Шарона, то я читал эту книгу, но не знал, что она переведена

по-итальянски. Шарон, большой поклонник Монтеня, думал,

что пошел дальше своего учителя, но он работал напрасно. Он

классифицировал методически многие идеи Монтеня, его сю-

жеты, которые у этого великого философа находятся разбро-

санными в беспорядке; но будучи священником и богословом,

Шарон заслужил наказание. К тому же его не много читали,

несмотря на запрещение, которое должно было бы сделать

модным его книгу. Глупый итальянец, который ее перевел, не

знал даже, что слово «мудрость» означало по-итальянски

sapienza. Шарон имел дерзость дать титул своей книге, подо-

бный титулу книги Соломона, и это не доказывает его скром-

ности. Мой товарищ продолжал следующим образом:

 

«Освобожденный Шароном от сомнений, которые у меня

были, и от лживых впечатлений, от которых так трудно отде-

латься, я повел свое дело так, чтобы заработать в течение шес-

ти лет десять тысяч цехинов. Этому вам нечего удивляться,

ибо в этом богатом городе игры, развраты и леность делают

всех беспорядочными, постоянно нуждающимися в деньгах:

мудрые пользуются тем, что разбрасывают помешанные.

 

Года три тому назад некий граф Сериман явился ко мне и

просил меня взять у него пятьсот цехинов, пустить их в оборот

и давать ему половину прибыли, которую я получу на эти

деньги. Он требовал от меня простой лишь расписки, которой

я обязывался возвратить ему эту сумму по его требованию. К

концу года я передал ему семьдесят пять цехинов, что состави-

ло пятнадцать процентов на всю сумму: он расписался в полу-

чении денег, но высказал неудовольствие. Он был неправ, ибо,

не нуждаясь в деньгах, я и не воспользовался его деньгами. На

второй год я сделал то же самое из простой любезности, но мы

поговорили крупно и он потребовал возврата своих пятисот

цехинов.

 

— Охотно, — отвечал я, — но я исключу из этой суммы сто

пятьдесят цехинов, которые вы уже получили.

 

Это привело его в бешенство, и он потребовал у меня ле-

гальным путем уплаты всей суммы. Ловкий адвокат взялся

меня защищать и сумел отсрочить решение дела на два года.

Месяца три тому назад разговор зашел о полюбовной сделке,

но я отказался; однако, боясь какого - нибудь насилия, я обра-

тился к аббату Джустиниани, управляющему маркиза Мон-

таллегро, испанского посланника, и за небольшие деньги он

отдал мне внаймы маленький дом, где я мог быть обеспечен от

всякой неожиданности. Я не отказывался возвратить деньги

графу Сериману, но я считал справедливым исключить из них

сто пятьдесят цехинов, которые издержал. Неделю тому назад

адвокат графа и мой сошлись у меня: я показал им в кошельке

двести пятьдесят цехинов и сказал им, что я готов отдать их,

но без одного лишнего гроша. Они оставили меня без возраже-

ний, но очень недовольные. Я не обратил на это внимания.

Дня три тому назад аббат Джустиниани приказал сказать мне,

что он счел нужным позволить государственным инквизито-

рам отправить солдат сделать у меня обыск. Я думал, что это

невозможно, находясь под покровительством иностранного

посланника, и вместо того, чтобы принять нужные предосто-

рожности, не припрятав даже денег в надежное место, я храбро

ждал их визита. На рассвете явился ко мне мессер-гранде и

потребовал от меня триста пятьдесят цехинов, и на мой ответ,

что у меня нет ни гроша, он меня арестовал, и вот я — здесь».

 

Я негодовал не только на то, что товарищем заключения

имею такого негодяя, но также и на то, что он считает меня се-

бе равным, потому что если б он был другого мнения обо мне,

то, конечно, не подарил бы меня своим длинным рассказом в

надежде, что я его похвалю. Из разговоров, которые он вел со

мной в течение трех дней, говоря мне постоянно о Шароне,

подтверждалась итальянская поговорка: Guardati da colui che

non ha letto che un libro solo (Остерегайся того, кто читал лишь

одну книгу). Чтение сочинения этого развращенного священ-

ника сделало его атеистом, и этим он хвастал при всяком

удобном случае. После полудня Лоренцо пришел позвать его к

секретарю. Он наскоро оделся и, вместо своих башмаков, на-

дел мои. Спустя полчаса он возвратился, рыдая, и вынул из

своих башмаков два кошелька с тремястами пятьюдесятью це-

хинами и в сопровождении тюремщика отнес их секретарю.

Вскоре он снова возвратился и, взяв свой плащ, ушел. Лоренцо

объяснил мне, что его выпустили. Я подумал, и не без основа-

ния, что, с целью заставить его заплатить долг, секретарь при-

грозил ему пыткой; и если б она употреблялась только для до-

стижения таких результатов, то я, который ненавижу пытку ц

ее создателя, я первый бы провозгласил ее полезность.

 

В первый день 1756 года я получил подарок. Лоренцо при-

нес мне халат, подбитый лисьим мехом, шелковое одеяло на

вате и мешок медвежьего меха для согревания ног; все это я

принял с большим удовольствием, потому что холод был

большой и его также трудно было переносить теперь, как и жар

в августе. Он сказал мне также, что секретарь извещает меня,

что я могу располагать шестью цехинами в месяц, что могу

покупать какие угодно книги и получать газету. Всем этим я

был обязан Брагадину. Я спросил у Лоренцо карандаш и напи-

сал на клочке бумаги: «Я благодарен за щедрость трибунала и

добродетели г-на Брагадина».

 

Нужно быть в моем положении, чтобы чувствовать, как

взволновало меня все это. В первые минуты я простил моим

притеснителям и был готов оставить проект побега, до такой

степени человек бывает уступчив в несчастьи. Лоренцо сказал

мне, что Брагадин явился к трем инквизиторам, со слезами на

глазах и коленопреклоненный он умолял их доставить мне

этот знак его любви, если я еще нахожусь в числе живых, и что

тронутые инквизиторы не могли ему отказать.

 

Я сейчас же написал заглавия книг, которые мне хотелось

иметь.

 

Однажды утром, гуляя по галерее, я остановил взгляд на

засове, о котором я уже говорил, и я увидел, что этот засов мо-

жет быть прекрасным оборонительным и наступательным

оружием. Я его схватил и, спрятав под халат, унес в свою ком-

нату. Как только я остался один, я взял кусок черного мрамора,

о котором уже говорил, и убедился, что мрамор прекрасный

пробный камень, потому что, потерев об него засов, я получил

хорошо полированную плоскость.

 

Заинтересовавшись этой работой, с помощью которой я

надеялся получить вещь, совершенно запрещенную под Плом-

бами, подстрекаемый, может быть, желанием сделать предмет

без всякого необходимого инструмента и возбуждаемый труд-

ностями, так как мне приходилось тереть засов почти в темно-

те, держа мрамор в левой руке и без одной капли масла, я ре-

шил, однако, попробовать достигнуть цели. Вместо масла я

употреблял мою собственную слюну и употребил целую неде-

лю на то, что отделал восемь пирамидальных сторон, которых

конец оказался прекрасно заостренным. Таким образом заост-

ренный засов образовал восьмигранный стилет, пропорцио-

нальный настолько, насколько это можно было ожидать от та-

кого плохого мастера, каким был я. Трудно представить себе

утомление и труд, которые я принужден был вынести, и терпе-

ние, необходимое, чтобы исполнить эту неприятную работу

без всякого инструмента: это было для меня нечто вроде пыт-

ки, неизвестной никаким тиранам. Моя правая рука так одере-

венела, что мне трудно было двигать ею. Кисть руки покры-

лась широкой язвой, образовавшейся вследствие множества

пузырей, вскочивших от трудности и продолжительности ра-

боты. Трудно представить себе все страдания, которые я вынес.

 

Гордый своим произведением, хотя я и не знал еще, как

мне придется его употребить, я его спрятал так, чтобы его

нельзя было отыскать даже при самом тщательном обыске.

Сообразив все, я. остановился на моем кресле и так спрятал

там мой кинжал, что устранил всякое подозрение. Таким-то

образом Провидение помогало мне приступить к побегу, кото-

рый должен был быть удивительным, если не чудесным. Со-

знаюсь, что горжусь им, но моя гордость объясняется не успе-

хом, потому что случай играл в нем большую роль: он объяс-

няется тем, что я счел это дело возможным и имел смелость

приступить к нему, несмотря на все благоприятные шансы,

которые, в случае неуспеха, чрезвычайно ухудшили бы мое по-

ложение и, может быть, сделали бы невозможным мое осво-

бождение.

 

После несколькодневного размышления о том, как я могу

воспользоваться моим инструментом, я решил, что самое про-

стое средство было сделать дыру в полу под кроватью.

 

Я был уверен, что комната, находившаяся непосредственно

под моей тюрьмой, была та, где я видел Кавалли; я знал, что

эта комната открывалась всякое утро, и я не сомневался, что,

как только отверстие будет сделано, я легко буду в состоянии

спуститься туда посредством моих простынь, которые я пре-

вращу в веревки и привяжу к кровати. Там я решил спрятаться

под большой стол и утром, как только дверь будет открыта,

выйти; так что, прежде чем спохватятся меня, я уже буду дале-

ко. Мне пришло в голову, что, может быть, там будет постав-

лен часовой, но мой кинжал должен был освободить меня от

него. Пол мог быть двойным, тройным даже; большое затруд-

нение, ибо как помешать служащим выметать пол в течение

двух месяцев, в продолжение которых будет длиться моя рабо-

та? Запрещая им это, я бы только возбудил подозрение, тем

более, что, желая освободиться от блох, я требовал, чтобы они

мели пол ежедневно. Приходилось найти средство избежать

этого затруднения.

 

Я начал с того, что воспротивился выметанию, не говоря

почему. Спустя неделю Лоренцо спросил меня, почему я не

хочу, чтобы выметали пол. Я сослался на пыль, которая вызы-

вала кашель.

 

— Я прикажу поливать пол,— сказал он.

 

—  Это будет еще хуже, потому что вследствие сырости у

меня разболится грудь.

 

Таким образом я себе выгадал целую неделю, но к концу

этого времени тюремщик приказал мести пол. Он приказал

вынести кровать в галерею и под предлогом уборки зажег свеч-

ку. Я догадался, что тюремщик кое-что подозревает, но я су-

мел остаться равнодушным к такому подозрению и не только

не отказался от моего проекта, но даже стал думать о том, что-

бы усовершенствовать его. На другое утро, сделав порез на

пальце, я запятнал кровью весь мой платок и ожидал Лоренцо

в постели. Как только он пришел, я ему сказал, что со мной

случился страшный кашель и что, вероятно, лопнула какая-

нибудь вена, потому что у меня пошла кровь горлом, и я по-

требовал доктора. Доктор пришел, прописал мне кровопуска-

ние и написал рецепт. Я ему сказал, что Лоренцо был причи-

ной моей болезни, настояв на том, чтобы выметали комнату.

Он сделал ему выговор и кстати рассказал, как по той же при-

чине умер один молодой человек, ибо, сказал он, нет ничего

опаснее, как вдыхать пыль. Лоренцо клялся всеми святыми,

что приказал мести, чтобы мне услужить, и обещал, что боль-

ше этого не будет. Я внутренне смеялся, потому что доктор по-

ступал лучше, чем я мог желать. Присутствовавшие при этом

солдаты были этому рады и обещались хорошо выметать

тюрьму только у тех, кто с ними обращался дурно.

 

Когда доктор ушел, Лоренцо попросил у меня прощения и

уверял меня, что все другие заключенные находились в пол-

ном здоровье, хотя у них выметали ежедневно.

 

— Но дело важно,— прибавил он,— и я их предупрежу, по-

тому что смотрю на них как на собственных детей.

 

Кровопускание оказалось мне полезно, потому что возвра-

тило мне сон и прекратило припадки, начавшие меня беспоко-

ть У меня увеличился аппетит, и с каждым днем я чувство-

вал себя сильнее; но время приступить к работе еще не насту-

ило' холод был слишком велик, и мои руки не могли долго

держать инструмент. Мое предприятие требовало большой ос-

торожности. Необходимо было избегать всего, что могло быть

легко замечено. Необходимо было много храбрости, чтобы

приступить ко всему, что могло быть замечено и что могло

случиться. Положение человека, который должен действовать

в таких же условиях, в каких был я,— очень несчастно, но он

наполовину уменьшает труд и ужас, рискуя всем.

Длинные зимние ночи приводили меня в отчаяние, пото-

му что я принужден был проводить в темноте целые девятнад-

цать часов, а в пасмурные дни, которые в Венеции нередки,

свет, проходивший через окно, был ничтожен для того, чтобы

читать. Не интересуясь ничем посторонним, мой ум постоян-

но возвращался к мысли о побеге, а мозг, постоянно занятый

одними и теми же предметами, легко может помешаться.

Имей я хоть самую простую кухонную лампу,— я был бы сча-

стлив, но как достать ее? О великое преимущество мысли! Как

я был счастлив, когда мне показалось, что я нашел средство

приобрести это сокровище! Чтобы соорудить лампу, мне нуж-

ны были различные предметы: сосуд, фитиль, масло, кремень,

трут, спички. Сосудом могла быть чашка, в которой мне гото-

вили яйца с маслом. Под предлогом, что простое масло мне

вредно, я приказал покупать луккское масло для салата. Мое

стеганое одеяло могло мне доставить фитили. Сделав вид, что

у меня болят зубы, я сказал Лоренцо, что мне нужно немного

пемзы, но так как он не знает, что мне нужно, я прибавил, что

пемзу заменить может кремень, если его положить на день в

уксус, что, приложенный затем к зубу, он уничтожит боль. Ло-

ренцо отвечал, что мой уксус очень хорош, что я могу и сам

помочить кремень в нем, и тут же бросил мне несколько кус-

ков кремня, которые нашлись у него в портмоне. Большая

стальная пряжка должна была служить мне вместо железки.

Оставалось добыть серы и трут — но я ничего не мог приду-

мать, пока, наконец, случай не выручил меня.

У меня было нечто вроде кори, которая, высыхая, оставила

на руках красные пятна, беспокоившие меня. Я велел Лоренцо

спросить у доктора лекарства, и на другой день он принес мне

записку, прочитанную предварительно секретарем; в записке

значилось: «День диеты и четыре унции сладкого миндаля и

кожа исправится; или же намазать серным цветом; но это ле-

карство довольно опасно».

 

— Я не боюсь опасности,— сказал я Лоренцо,— купите

мне этого вещества или лучше принесите мне серы: у миш

есть масло, и я сам себе устрою лекарство. Есть у вас спички?

Дайте мне несколько.

 

Спички нашлись у него в кармане, и он мне дал.

 

Как мало нужно, чтобы обрадовать человека, находящегося

в несчастьи! Но в моем положении эти спички были весьма

важны; они были настоящим сокровищем.

 

Я долго ломал себе голову, как добыть трут — единственное

вещество, недостававшее мне; я не знал, под каким предлогом

его спросить, но вспомнил, что приказал моему портному по-

местить трут под мышки кафтана, боясь, чтобы пот не испор-

тил материи. Это платье, совсем новое, находилось передо

мною; сердце волновалось, но портной мог и не исполнить

приказания: я переходил от надежды к боязни. Мне стоило

сделать лишь шаг, чтобы увериться, но шаг был решительный,

и я не смел его сделать. Наконец я приближаюсь и, чувствуя

себя недостойным этой милости, падаю на колени и молю Бо-

га, чтобы портной не забыл моего приказа. После этой горячей

молитвы я беру платье, распарываю материю и нахожу трут!

Моя радость превратилась почти в бред! Было естественно по-

благодарить Бога, потому что я имел смелость поискать трут

только вследствие доверия к нему, и я это сделал самым гор.

чим образом.

 

Несколько позднее, размышляя об этом, я радовался, что

последовал импульсу моего сердца, но я посмеялся, думая о

глупости, когда я умолял Бога дать мне власть отыскать трут.

Этого я бы не сделал до моего пребывания под Пломбами, я

бы не сделал этого и теперь, но отсутствие свободы искажает

умственные способности...

 

Имея все нужное, я вскоре соорудил себе лампу. Пред-

ставьте себе удовольствие, -ощущаемое мною, вследствие со-

знания, что я обошел приказы моих презренных притесните-

лей! Мрака теперь не было для меня, но не было также и сала-

та, ибо, хотя я очень его любил, необходимость сохранить мас-

ло для лампы заставила меня пожертвовать им. Тогда я назна-

чил первый понедельник Поста, чтобы приняться за трудное

дело разрушения пола, потому что при беспорядке карнавала я

боялся посещения, и моя осторожность оказалась благоразум-

ной.

 

В воскресенье на Масленице Лоренцо явился ко мне в со-

провождении какого-то толстяка, которого я узнал; это был

хасид Габриель Шалон, известный своей ловкостью снабжать

молодых людей деньгами, заставляя их делать скверные дела.

 

Мы знали друг друга и поздоровались. Его общество не

могло быть мне приятно, но об этом меня не спрашивали. Он

сказал Лоренцо, чтоб он отправился к нему на квартиру и при-

нес ему обед, кровать и все необходимое, но тюремщик отве-

тил ему, что об этом будет время поговорить и завтра.

 

Этот еврей был болтун, легкомыслен, невежа и дурак, толь-

ко не в своем деле. Он начал с того, что поздравил меня, что я

удостоился чести иметь общество. Вместо ответа я предложил

ему половину моего обеда. Он отказался, говоря, что ест толь-

ко чистую пищу и что он подождет лучшего ужина у себя.

 

— Когда?

 

— Сегодня вечером. Вы слышали, что, когда я потребовал

своей кровати, он отвечал мне, что лучше подождать до завтра.

Очевидно, это значит, что я не нуждаюсь в кровати. Правдопо-

добно ли, чтобы оставили без пищи такого человека, как я?

 

— Да ведь со мной сделали же это.

 

— Положим, но между нами есть некоторая разница; и на-

конец, инквизиторы попали впросак, арестовав меня: они те-

перь сконфужены и ищут предлога освободить меня.

 

— Может быть, они вам назначат за это пенсию, потому что

с человеком вашего положения нужно обходиться осто-

рожно.

 

— Вы правы; на бирже нет маклера более полезного, и пять

мудрецов много бы выиграли, последовав моим советам. Мое

заключение есть странное явление, которое мимоходом осча-

стливило вас.

 

— Каким образом?

 

— Не пройдет и месяца, как я освобожу вас отсюда. Я знаю,

с кем и как поговорить об этом.

 

— Рассчитываю на вашу любезность.

 

— Рассчитывайте.

 

Этот глупый плут считал себя очень важным господином.

Он хотел рассказать мне, что говорилось обо мне в городе, но

передавал лишь глупые мнения невеж его же рода; он мне на-

доел, и я взял книгу. Дуралей имел дерзость просить меня не

читать, потому что он очень любит говорить, но продолжал го-

ворить лишь о себе.

 

Я не смел зажечь лампу в присутствии этого животного;

так как приближалась ночь, он решился принять от меня хлеба

и красного вина, потом он принужден был удовольствоваться

моим тюфяком, который служил всем новым пришельцам.

 

На другой день он получил кровать и пишу. Я имел обще-

ство этого несчастного в течение целых двух месяцев, потому

что, прежде чем приговорить его к Кватро, секретарь несколь-

ко раз принужден был допрашивать его, чтобы выяснить раз-

личные плутни и заставить его отказаться от многих незакон-

ных контрактов. Он сам сознался мне, что купил от Доменико

Микелц ренту, которая не могла принадлежать покупателю

раньше смерти отца продавца. Правда, прибавил он, он согла-

сился потерять на этой продаже пятьдесят процентов, но необ-

ходимо принять в соображение и то, что если бы продавец

умер раньше своего отца, то покупатель потерял бы все. Видя,

что этот проклятый товарищ не оставляет меня, я решился,

наконец, зажечь мою лампу, заставив его обещать сохранить

тайну. Он сдержал свое обещание, пока был со мной. Потому

что Лоренцо знал о лампе; к счастью, он не придал этому ни-

какого значения.

 

Этот грубиян решительно мне надоел, потому что мешал

мне читать. Он был требователен, невежествен, суеверен, хва-

стун, робок и подчас нагл. Он требовал, чтобы я приходил в от-

чаяние, как только страх заставлял его плакать, и не переста-

вал повторять, что его заключение решительно губит его репу-

тацию. На этот счет я его разуверял с иронией, которую он не

понял, уверяя его, что его репутация слишком хорошо уста-

новлена и не боится ничего: он это принимал за комплимент.

Он не хотел согласиться с тем, что был скуп, но я заставил его

сознаться в этом, и он сказал, что если б инквизиторы давали

ему по пяти цехинов в день, то он был бы согласен провести

всю жизнь под Пломбами.

 

Он был талмудист, как все евреи, и старался убедить меня,

что был очень сведущ в своей религии и что сильно был при-

вязан к ней, но я сумел заставить его улыбнуться, с удовольст-

вием сказав, что он отрекся бы от Моисея, если б папа сделал

его кардиналом. Сын раввина, он действительно был сведущ в

обрядности, но, как и все люди, он полагал, что сущность ре-

лигии заключается в неукоснительном соблюдении обрядов.

 

Чрезвычайно толстый, этот еврей половину своей жизни

проводил в постели, и так как он спал часто днем, то жаловал-

ся что не может спать ночью, тем более что видел, как хорошо

я спал. Однажды он разбудил меня.

 

— Что вам нужно? — спросил я, проснувшись.

 

— Дорогой друг, я не могу спать, будьте так добры, побесе-

дуйте со мною.

 

— И вы называете меня вашим другом? Я думаю, что ваша

бессонница— настоящая пытка, но если в другой раз вам

вздумается отнять у меня единственное счастье, которое у ме-

ня осталось, я вас задушу.

 

Я произнес эти слова с бешенством.

 

— Извините меня и будьте уверены, что на будущее время

этого не случится.

 

Весьма вероятно, что я бы не задушил его, но несомненно,

что охота задушить его у меня была. Пленник, который имеет

счастие хорошо спать, не чувствует себя рабом все это время.

Поэтому заключенный имеет право смотреть на того, кто его

будит, как на тюремщика, который лишает его свободы, так

как пробуждение возвращает ему сознание его несчастия.

Прибавим к этому, что обыкновенно заключенному снится,

что он на свободе, подобно тому как несчастному, умирающе-

му с голоду, снится самый роскошный обед.

 

Я очень был рад тому, что не приступал к моему предприя-

тию до его появления, тем более, что он требовал, чтобы ком-

нату убирали. В первый раз, когда он этого потребовал, служа-

щие заставили меня улыбнуться, сказав ему, что это убьет ме-

ня. Он все-таки требовал, и я принужден был сделать вид, что

болен, и благоразумие требовало, чтобы я не настаивал на сво-

ем.

 

В среду на Святой Лоренцо, предупредив нас, что секретарь

явится к нам после полудня, чтобы сделать нам визит по пово-

ду Пасхи, с целью водворить покой в душу тех, кто пожелает

причаститься, и также с тем, чтобы узнать, не имеем ли мы

чего против тюремщика. — «Итак, господа, — прибавил Ло-

ренцо, — жалуйтесь на меня, если имеете что-либо против ме-

ня. Оденьтесь получше— таково правило». Я велел Лоренцо

привести мне духовника на другой день.

 

Я оделся парадно, и еврей последовал моему примеру, про-

стившись предварительно со мною, до такой степени он был

Убежден, что секретарь освободит его, как только с ним погово-

рит.

 

— Мои предчувствия, — прибавил он, — никогда не обма-

нывают меня.

 

— Поздравляю вас.

 

Секретарь действительно явился, и как только тюрьма от-

крылась, еврей вышел и бросился на колени перед ним. Я слы-

шал только рыдания и вздохи в течение нескольких минуг, по-

тому что секретарь не сказал с ним ни слова. Он вышел, и Ло-

ренцо сказал мне выйти. С восемьюмесячной бородой, в лет-

нем платье при таком холоде— я должен был иметь очень

смешной вид. Я дрожал от холода, что мне очень не нравилось,

так как мне пришло в голову, что секретарь подумает, будто я

дрожу со страху. Принужденный сильно наклониться, чтобы

выйти из моей дыры, — что можно было счесть за поклон, — я

выпрямился и спокойно посмотрел на него, не обнаруживая

нелепой гордости; я ждал, чтобы он заговорил со мною. Секре-

тарь тоже молчал, так что мы оба имели вид двух статуй. Спу-

стя минуты две и видя, что я ничего не говорю, секретарь слег-

ка поклонился и вышел. Я вошел к себе и, наскоро раздевшись,

лег в постель, чтобы согреться. Еврей удивлялся, что я ничего

не сказал секретарю, а между тем мое молчание было гораздо

выразительнее всех его рыданий. Заключенный моего сорта

должен открыть рот перед своим судьей только с тем, чтобы

отвечать на вопросы.

 

В четверг на Святой иезуит пришел исповедать меня, а на

другой день священник церкви Св. Марка явился причастить

меня. Моя исповедь показалась слишком лаконической сыну

Св. Игнатия. Он счел необходимым сделать мне кое-какие уве-

щания, прежде чем отпустить грехи.

 

— Молитесь ли вы Богу? — спросил он.

 

— С утра до вечера и с вечера до утра, ибо в моем положе-

нии все, что происходит во мне, — мои волнения, беспокойст-

во, все, даже заблуждение моего ума, все это — молитва в сло-

вах высшей мудрости, знающей мое сердце.

 

Иезуит улыбнулся и отвечал мне речью более метафизиче-

ской, чем нравственной, которая не согласовалась с моими

словами. Я бы опроверг его по всем пунктам, если бы он не

удивил меня предсказанием.— «Если,— сказал он,— от нас

вы получили веру, то веруйте, как мы веруем, молитесь, как

мы молимся, и знайте, что вы выйдете отсюда в день свято-

го, которого имя вы носите». — После этих слов он отпустил

мне грехи и ушел. Впечатление, которое этот человек про-

извел на меня, невероятно: что я ни делал, я не мог забыть

его.

 

Иезуит был духовником Корнера, старого сенатора и

тогда государственного инквизитора. Этот государственный

человек был   известным .писателем,   великим   политиком,

»веком весьма набожным и автором многих мистиче-

ких книг, написанных по-латыни. Его репутация была безуп-

речна.

Извещенный о том, что я выйду из моей тюрьмы в день

моего патрона, и убежденный, что иезуит знал это наверное, я

был в восхищении, что у меня есть патрон. Но кто этот пат-

рон? — спрашивал я себя. Это не мог быть Св. Яков Компо-

стелла, которого имя я носил, так как именно в день, посвя-

щенный его памяти, мессер-гранде забрал меня. Я взял аль-

манах и, отыскав самого близкого святого, наткнулся на Св.

Георгия, о котором я не думал. Потом я пристал к Св. Марку,

которого день был 25 того месяца и которого я мог считать

своим патроном в качестве венецианца. Я стал обращать к не-

му свои мольбы, но напрасно, ибо день прошел, а я все нахо-

дился в тюрьме. Тогда я обратил внимание на день Св. Якова,

брата Спасителя, которого день раньше дня Св. Филиппа, но

сильно ошибся и тогда пристал к Св. Антонию, который со-

вершает, как уверяют в Падуе, до тринадцати чудес в день, но

для меня он чуда не совершил. Таким образом я переходил от

одного святого к другому и нечувствительно привык надеяться

на покровительство всех святых так же, как верят во все, что

желают, но не придавал этому ни малейшей важности и кон-

чил тем, что действительную надежду положил на мой святой

кинжал и на силу моих рук. И тем не менее, предсказание

иезуита исполнилось, потому что я вышел из тюрьмы в день

Всех Святых и несомненно, что если у меня был какой-либо

святой, то он находился в числе тех, которых празднуют в этот

день, ибо тогда празднуют их всех.

Спустя две недели после Пасхи меня освободили от моего

неудобного еврея; его присудили к заключению на два месяца

в Кватро: когда он оттуда вышел, он поселился в Триесте и там

кончил свои дни.

Оставшись один, я деятельно принялся за дело. Приходи-

лось спешить в виду того, что мог явиться новый неудобный

товарищ, который, подобно еврею, мог быть помешан на оп-

рятности. Я начал с того, что выдвинул кровать и, зажегши

лампу, сел на пол и, взяв свой инструмент в руки, приготовил

салфетку для собирания сору, по мере того как я буду работать.

 

Дело было в том, чтобы уничтожить доску, вводя в нее кончик

моего инструмента. Сначала куски, добываемые мною таким

образом, были не больше зерна пшеницы, но вскоре они стали

значительно увеличиваться.

 

Доска была из лиственницы, шириной в шестнадцать дюй-

мов. Я принялся за нее в том месте, где она соприкасалась с

другой доской, и так как не было ни гвоздя, ни какой-либо

связи, то моя работа подвигалась довольно быстро. После шес-

ти часов труда я завязал салфетку и отложил ее в сторону, что-

бы высыпать сор на другое утро в кучу бумаг, находившуюся в

галерее. Эти остатки были по своему объему в четыре или в

пять раз больше дыры, сделанной мною. Я поставил кровать

на прежнее место и на другой день, высыпав сор из салфетки,

убедился, что он не будет замечен.

 

Справившись с первой доской, оказавшейся толщиною в

два дюйма, я был остановлен второй, которая мне показалась

похожею на первую. Боясь новых посещений, я удвоил усилия

и в три недели справился с тремя досками, составлявшими

пол; но тут я пришел в ужас, потому что увидел слой малень-

ких кусков мрамора, известного в Венеции под названием

terrazzo marmorin. Это обыкновенная настилка комнат всех ве-

нецианских домов, за исключением домов бедных, потому что

даже богатые люди предпочитают terrazzo всем самым краси-

вым паркетам. Я пришел в уныние, убедившись, что мой инс-

трумент не трогает этой настилки. Это обстоятельство сильно

меня огорчило и обескуражило. Тогда я вспомнил, как Анни-

бал, по рассказу Тита Ливия, открыл себе проход через Альпы,

разбивая скалы ударами топоров, сделав их мягкими с по-

мощью уксуса. Я полагал, что Аннибал достиг этого не при по-

мощи aceto, но при помощи aceta, что, на падуанской латыни,

могло означать oscia: к тому же можно ли быть уверенным в

верности копииста? Во всяком случае я вылил в углубление

целую бутылку сильного уксуса, и на другой день вследствие

ли влияния уксуса, или вследствие того, что, отдохнувши, я

принялся за дело с большей энергией, я увидел, что восторже-

ствую и над этой трудностью, так как дело касалось не того,

чтобы разбивать мрамор, а лишь превратить в порошок це-

мент, соединяющий куски мрамора. Вскоре, впрочем, я увидел

с радостью, что самая большая трудность находилась лишь на

поверхности. В четыре дня вся эта мозаика была уничтожена,

не притупив нисколько моего кинжала.

 

 

Под мраморной настилкой я нашел опять доски, как, впро-

чем я и ожидал. Я решил, что это должен быть последний слой, то есть первый, считая снизу, которого балки

держивают потолок. Я принялся за этот слой с большим

трудом, потому что моя дыра имела десять дюймов глубины и

управлять инструментом было трудно. Я сотню раз обращался

к милосердию Бога. Умники, утверждающие, что молитва ни

на что не годится, не знают, что говорят; я знаю по опыту, что

после молитвы я всякий раз ощущал в себе больше силы, а

этого достаточно, чтобы доказать ее пользу, потому ли, что

увеличение энергии исходит непосредственно от Бога, или же

от доверия, которое имеешь к нему.

 

25 июня, день, когда венецианская Республика празднует

чудесное появление Св. Марка в эмблематической форме кры-

латого льва в Церкви дожей, появление, которое, по преданию,

имело место в XI столетии; в этот день, говорю я, около трех

часов пополудни, в ту минуту, когда, раздевшись и весь в поту,

я работал над окончанием моей дыры при зажженной лампе, я

вдруг услыхал с ужасом звон ключей и шум отворяющихся

дверей в галерее! Какая ужасная минута! Я тушу лампу и, оста-

вив кинжал в дыре, бросаю туда же салфетку с сором, ставлю

на место кровать и ложусь на нее ни жив ни мертв в ту минуту,

когда открылась дверь в мою тюрьму. Двумя минутами рань-

ше, и Лоренцо застал бы меня на месте преступления. Он чуть

не наступил на меня, но я предостерег его.

 

—  Господи! Жалко вас; здесь так же жарко, как в печке.

Встаньте и поблагодарите Бога, посылающего вам прекрасное

общество. Войдите, войдите, Ваша Милость, — прибавил он,

обращаясь к несчастному, следовавшему за ним.

 

И этот грубиян, несмотря на беспорядок моего платья, вво-

дит господина, который, видя меня в таком положении, стара-

ется не смотреть на меня, в то время как я искал моей рубашку.

 

Этот новый пришелец подумал, что его привели в ад, и вос-

кликнул:

 

— Где я? Куда меня привели? Какая жара! Какая вонь! С

кем я?

 

Лоренцо вывел (его и попросил меня надеть рубашку и

выйти в галерею. Он прибавил, обращаясь к новому заключен-

ному, что, получив приказание отправиться за его кроватью и

всеми необходимыми вещами, он оставляет нас в галерее до

своего возвращения; что в это время тюрьма проветрится от

скверного запаха, который происходит от масла. Я был чрез-

вычайно удивлен, услыхав эти слова. Дело в том, что я забыл

впопыхах снять копоть. Лоренцо не сделал мне никакого воп-

роса по этому поводу, и я решил, что он все знает через еврея.

 

Напялив на себя рубашку и халат, я вышел и увидал моего

нового товарища, записывавшего карандашом то, что тюрем-

щик должен был принести ему. Как только он взглянул на ме-

ня, он воскликнул:

 

— Э! Да это — Казанова!

 

Я узнал аббата графа Фенароло, из Брешии, человека лет

пятидесяти, любезного, богатого и любимого в хорошем об-

ществе. Он обнял меня, и когда я ему сказал, что скорее ожи-

дал бы видеть здесь всю Венецию, прежде чем его, он не мог

удержать своих слез; это и меня очень взволновало.

 

Как только мы остались одни, я ему сказал, что когда его

кровать будет принесена, я предложу ему альков, но прошу не

принимать моего предложения. Я просил его также не требо-

вать выметания пола, обещая ему объяснить это впоследствии.

Обещав мне держать все это в тайне, он сказал мне, что счита-

ет себя счастливым, что его посадили вместе со мною. Он мне

сказал, что так как никто не знал, за что я посажен под Плом-

бы, то всякий желал угадать это. Одни утверждали, что я был

главой новой секты, другие говорили, будто г-жа Меммо уве-

ряла инквизиторов, что я совращаю ее сыновей в атеизм,

третьи — что Кондульмер, государственный инквизитор, поса-

дил меня под Пломбы как возмутителя общественного спо-

койствия, так как я освистывал комедию аббата Киари и воз-

намерился отправиться в Падую нарочно, чтобы убить его.

 

Все эти обвинения были не вполне безосновательны,

вследствие чего казались правдоподобными, но в действитель-

ности все они были совершенно ложны. Я не настолько инте-

ресовался религиозными вопросами, чтобы основывать новую

секту. Сыновья г-жи Меммо, люди умные, были гораздо спо-

собнее сами соблазнять, чем быть соблазненными, а что каса-

ется Кондульмера, то ему было бы слишком много труда заса-

живать всех, кто освистывал пьесы аббата Киари; относитель-

но же этого аббата, экс-иезуита, я ему простил, потому что из-

вестный отец Ориго, тоже бывший иезуитом, научил меня

отомстить Киари тем, чтобы говорить всюду об нем одно хо-

рошее, что подзадоривало шутников подсмеиваться над ним:

таким образом, я был отомщен без всякого труда со своей сто-

 

К вечеру принесли хорошую кровать, хорошее белье, духи,

прекрасный ужин и вкусное вино. Аббат заплатил обыкновен-

ную дань, то есть ничего не ел: я поужинал с большим аппети-

том за двоих.

 

Как только Лоренцо пожелал нам покойной ночи и удалил-

ся до завтра, я вытащил мою лампу, которую, однако, нашел

пустой, потому что масло вылилось. Я много смеялся по это-

му поводу, потому что увидал, что огонь мог зажечь салфетку

и таким образом произвести пожар. Я сообщил это моему то-

варищу, который посмеялся вместе со мною; потом, зажегши

снова лампу, мы провели ночь, приятно болтая. Вот история

его ареста.

 

«Вчера, часа в три после полудня, я, г-жа Алессандри и

граф Мартиненго сели в гондолу. Мы приехали в Падую побы-

вать в Опере, с тем, чтобы после театра возвратиться сюда. Во

втором акте мой злой гений заставил меня отправиться на

минуту в залу карточной игры, где я имел несчастие увидеть

графа Розенберга, венского посланника, с приподнятой мас-

кой, а в десяти шагах от него — г-жу Руццини, которой муж

должен на днях отправиться в Вену в качестве посланника Ре-

спублики. Я поклонился им и уже собирался уйти, как вдруг

посланник сказал мне громким голосом: «Вы очень счастли-

вы, что можете приветствовать такую любезную даму. В эту

минуту, вследствие лица, которое я представляю здесь, самая

прелестная в мире страна становится для меня тюрьмой. Ска-

жите ей, что законы, мешающие мне говорить с ней здесь, бес-

сильны в Вене, где я ее увижу в будущем году, и тогда я объяв-

лю ей войну». Г-жа Руццини, догадавшись, что говорят о ней,

спросила меня, что говорит граф, и я передал слова графа. «От-

ветьте ему,— отвечала она,— что я принимаю объявление

войны и что мы увидим, кто лучше поведет ее». Я не полагал

сделать преступление, передавая ему этот ответ, который, в

сущности, был простым комплиментом. После Оперы, заку-

сив слегка, мы отправились в обратный путь и приехали сюда

в полночь. Я собирался лечь спать, как вдруг мне вручили за-

писку, заключающую в себе приказ отправиться в Буссоло в

час, так как синьор Бузинелло, секретарь Совета Десяти, жела-

ет со мной поговорить. Удивленный таким приказом, всегда

неприятным, и принужденный исполнить его, я отправился в

час в назначенное место, и г-н секретарь, не удостоив меня ни

одним словом, приказал меня Посадить сюда».

 

Конечно, ничего не было преступного в поступке графа Фе-

нароло, но существуют законы, которые можно преступать не-

винно, но которые наказывают тем не менее виновных. Я поз-

дравил его в том, что ему известно его преступление, и выра-

зил уверенность, что после недели заключения его освободят,

пригласив отправиться на шесть месяцев в Брешию. Я не ду-

маю, отвечал он, что меня оставят здесь на неделю. С этой

мыслью я его оставил. Я решил развеселить его, чтобы хотя

несколько смягчить горечь заключения, и так отожествился с

его положением, что забыл свое.

 

На другое утро Лоренцо принес кофе и корзину, наполнен-

ную всем, что нужно для хорошего обеда. Аббат был очень

удивлен, потому что никак не мог понять, каким образом

можно есть в такой час. Нам позволили погулять в галерее це-

лый час, после чего нас снова заперли и все было кончено на

целый день. Блохи, мучившие нас, были причиною того, что

он меня спросил, почему я не позволяю выметать пол. Было

невозможно уверить его, что мне могла нравиться подобная

неопрятность или что моя кожа была нечувствительнее, чем

его. Я все ему рассказал и все показал. Он раскаивался, что за-

ставил меня сделать это признание, но советовал продолжать

дело энергично и, если возможно, окончить отверстие в тече-

ние дня, желая помочь мне спуститься и затем вытянуть ве-

ревку, не желая, что касается лично его, ухудшить свое положе-

ние побегом. Я показал ему модель машины, с помощью кото-

рой я был намерен притянуть к себе простыню, которая заме-

нит мне веревку: это была небольшая палочка, к одному концу

которой была привязана тесемка. Простыня должна была быть

прикреплена к кровати только этой палочкой, а тесемка долж-

на была спускаться до самого паркета залы инквизиторов, так

что, как только я попаду в залу, я потяну за тесемку и просты-

ня упадет. Он убедился в правильности моего расчета и позд-

равил меня, тем более что эта предосторожность была необхо-

дима, так как если бы простыня осталась висящей, то это по-

служило бы первым указанием моего побега. Мой товарищ

был того мнения, что я должен приостановить свою работу,

потому что должен был бояться какой-нибудь случайности,

имея нужду в нескольких днях, чтобы окончить отверстие, ко-

торое должно стоить жизни Лоренцо. Мысль выкупить мою

свободу ценой жизни такого существа могла ли меня остановить.

Я бы поступил точно так же, если бы мой побег стоил

жизни всем солдатам Республики и, конечно, всем инквизиторам.

Мое веселое расположение духа не мешало моему то-

варищу задумываться от времени до времени. Он был влюблен

в г-жу Алессандри, которая была певицей и любовницей или

женой Мартиненго, и он должен был быть счастлив; но чем бо-

лее любовник счастлив, тем он несчастнее, как только его уда-

ляют от предмета его любви. Он вздыхал, проливал слезы и

говорил, что любит женщину, которая заключала в себе все

добродетели. Я жалел его, но остерегался сказать ему, в виде

утешения, что любовь — пустяки, — утешение самое мрачное,

которое дураки дают влюбленным. К тому же несправедливо,

чтобы любовь была пустяком.

 

Неделя прошла быстро. Я потерял этого милого товарища,

но не жалел его: он возвращался к свободе, и этого было доста-

точно, чтобы я был доволен. Я, конечно, и не подумал просить

его о сохранении тайны: малейшее сомнение в этом отноше-

нии могло оскорбить его прекрасную душу. В течение недели,

которую он провел со мной, он питался лишь супом, плодами

и Канарским вином: я уплетал его обеды вместо него, и он был

доволен этим. Прощаясь, мы поклялись друг другу в вечной

дружбе.

 

На другой день Лоренцо принес счет моим деньгам: оказа-

лось, что в остатке было четыре цехина, которые я и подарил

его жене, за что он чувствительно меня поблагодарил.

 

Принявшись снова за работу и продолжая ее без перерыва,

я вполне окончил ее 23 августа. Такая задержка произошла

вследствие очень простого обстоятельства. Продырявливая по-

следнюю доску, по-прежнему с большой осторожностью, я

приложил глаз к маленькому отверстию, через которое должен

был увидеть залу инквизиторов. Я ее действительно и увидел,

но тут же сбоку я увидел перпендикулярное пространство при-

близительно в восемь дюймов. Это была — чего я всегда боял-

ся — одна из балок, поддерживавшая потолок. Это заставило

меня увеличить отверстие в противоположную сторону, ибо

балка сделала бы отверстие таким узким, что я не пролез бы

сквозь него. Я поэтому увеличил его на четверть, волнуемый

постоянно надеждой и страхом. После этого я убедился, что

Бог благословил мою работу. Я закупорил тщательно малень-

кие дырки, чтобы ничего не упало в залу или чтобы никакой

луч моей лампы не проник туда, — что несомненно привело

бы к открытию моего намерения.

 

Я определил момент моего побега в ночь накануне дня Св.

Августина, потому что знал, что вследствие этого праздника

совет собирается и что, следовательно, никого не будет в Бус-

соло, соприкасающуюся с комнатой, через которую я должен

был непременно пройти. Это должно было быть 27-го, но 25-

го в полдень со мной случилось несчастие, о котором я и

перь еще вспоминаю с содроганием, хотя столько лет разделя-

ет это событие от настоящего времени.

 

В полдень я услыхал отворяющиеся двери и чуть не упал в

обморок. В ужасе я бросился в кресло и ожидаю. Лоренцо, вой-

дя в галерею, приставил лицо к решетке и сказал мне весело

«Поздравляю вас с доброй новостью, которую приношу вам»

Предположив,   что   дело   касается   моего  освобождения,

вздрогнул, потому что чувствовал, что открытие моего намер

ния приведет меня опять к заключению.

 

Лоренцо входит и говорит, чтобы я следовал за ним.

 

— Подождите, я сейчас оденусь.

 

—  Зачем? Ведь вам приходится только перейти из одной

тюрьмы в другую, светлую и новую, с двумя окнами, из которых вы будете видеть половину Венеции; и вам можно будете

там стоять, не сгибаясь.

 

Больше я не мог вынести; я чувствовал, что падаю.

 

— Дайте мне уксусу и ступайте сказать господину секрета-

рю, что я приношу ему благодарность за эту милость и прошу

его оставить меня здесь.

 

— Вы смеетесь! Уж не помешались ли вы? Как! Вас хотят

освободить от этого хлева и посадить в рай, а вы отказывае-

тесь? Нечего шутки шутить,— слушайтесь без разговоров,

встаньте. Я вам помогу встать и перенесу ваши вещи и книги...

 

Видя, что всякое сопротивление бесполезно, я встаю и чув-

ствую большое облегчение, услыхав, как он приказывает сол-

дату перенести мое кресло, ибо вместе с ним за мной последу-

ет инструмент, а с инструментом и надежда. Я бы хотел пере-

нести с собой и сделанное мною отверстие — предмет столь-

ких трудов и стольких погибших надежд. Я могу сказать, что,

уходя из этого ужасного места страдания, я оставил там всю

свою душу.

 

Поддерживаемый Лоренцо, который своими глупыми

шутками хотел меня развеселить, я прошел через два узкие ко-

пора и, спустившись на несколько ступеней, вошел в очень

светлую залу; через нее мы прошли налево в маленькую дверь

в другом коридоре шириной в два фута и длиной приблизи-

тельно в двенадцать; в конце этого коридора находилась моя

новая тюрьма. Там было окно с решеткой; это окно выходило в

коридор, имевший два окна тоже с решеткой; и оттуда можно

было созерцать прекрасный вид до самого Лидо. Я не был рас-

положен воспользоваться этим в эту печальную минуту. Одна-

ко я убедился впоследствии, что через это окно, когда оно было

открыто, врывался мягкий приятный воздух, который умерял

ужасный жар комнаты.

 

Читатель легко поймет, что все эти наблюдения были сде-

ланы лишь впоследствии. Как только я вошел в мою новую

тюрьму, Лоренцо поставил там мое кресло и ушел, сказав, что

принесет мне мои остальные вещи.

 

Стоицизм Зенона*, атараксия пирронианцев* представля-

ют образы самые необыкновенные. Я думаю, что всякий чело-

век, принужденный высказаться о нравственной возможности

или невозможности, имеет право говорить лишь о самом себе,

ибо, будучи искренним, нельзя признать внутреннюю силу,

которой бы зародыш он не чувствовал в самом себе. По отно-

шению к этому нахожу в себе следующее: человек, благодаря

приобретенной силе, благодаря изучению, может достичь того,

что не будет кричать в страдании и будет силен против им-

пульса первых движений. Но и только. Abstine и sustine харак-

теризуют хорошего философа; но физические страдания, ко-

торые мучат стоика, не меньше тех, которые мучат эпикурей-

ца, и огорчения сильнее действуют на того, кто их скрывает,

чем на того, который находит действительное облегчение в жа-

лобе. Тот, кто хочет показать свое равнодушие к событию, ре-

шающему его судьбу, — только играет комедию, если он не

идиот или не безумец; а тот, который хвастает своим пол-

ным спокойствием, лжет, что бы там ни говорил Сократ. Я мо-

гу верить Зенону, когда он мне говорит, что отыскал тайну

помешать природе бледнеть, краснеть, плакать и смеять-

ся.

 

Я сидел в своем кресле, без движения, подобно статуе, в

ожидании бури, но без боязни. Мое отупение происходило от

ужасной мысли, что все мои труды, все комбинации, устроен-

ные мною, погибли; однако я сожалел об этом, но не раскаи-

вался.

 

Вознося мои мысли к Богу, я не мог не рассматривать мо-

его нового несчастия как наказания, исходящего от Бога, за то

что я не совершил побега, как только все было готово.

 

Тем не менее, полагая, что я мог его совершить тремя дня-

ми раньше, я этого в сущности не мог сделать, тем более что

отложил минуту освобождения вследствие благоразумия. Ус-

корить свой побег я мог только вследствие своего рода откро-

вения, а учение Марии Аграды не сделало меня еще настолько

безумным.

 

Я находился в этом состоянии беспокойствия и отчаяния,

когда два сбира принесли мою кровать. Они сейчас же вышли

за другими вещами, но прошло более двух часов, прежде чем я

увидел кого-либо, хотя двери моей новой тюрьмы были от-

крыты. Это обстоятельство весьма меня озабочивало, но я ни-

как не мог себе его объяснить. Я знал только, что должен был

бояться всего, и это заставляло меня прибегать к усилиям ус-

покоиться, чтобы перенести все несчастия, угрожавшие мне.

 

Кроме Пломб и Кватро, государственные инквизиторы

имели в своем распоряжении еще девятнадцать других ужас-

ных тюрем под землею, в том же Дворце дожей — тюрем ужас-

ных, предназначаемых для несчастных, которых не хотят каз-

нить, хотя их преступления считались достойными казни.

 

Все судьи всегда считали особенной милостью дарование

жизни тем преступникам, которых действия заслуживали

смерти, но часто это мгновенное страдание заменяется самым

ужасным положением, и часто таким, что каждая минута этого

страдания, вечно возобновляемого, гораздо хуже смерти. Рас-

сматривая дело с точки зрения религиозной и философской,

такая замена наказания может считаться милостью только в

том случае, когда сам преступник смотрит так; но редко обра-

щают внимание на желания преступника, и тогда эта будто бы

милость становится настоящей несправедливостью.

 

Эти подземные тюрьмы вполне похожи на могилы, но их

называют «Колодцами», потому что там всегда находится два

фута воды, проникающей туда с моря через то же отверстие,

через которое они получают немного света; это отверстие име-

ет не более однако квадратного фута. Если только несчастный,

 

ий в этих отвратительных клоаках, не намеревается вы-

даться в морской воде, он принужден сидеть целый день на

остках, где находится соломенный тюфяк, который и

служит ему'столом. Утром ему дают кружку воды, немного от-

(ратительного супу и порцию солдатского хлеба, и все это он

оинужден съедать немедленно, если не желает, чтобы эта пи-

ша сделалась добычей громадных морских крыс, населяющих

эти ужасные подвалы. В большинстве случаев несчастные, за-

ключенные в Колодцах, кончают там свою жизнь, хотя между

ними есть люди, достигающие глубокой старости. Один пре-

ступник, умерший там в то время, когда я находился под

Пломбами, провел там целых тридцать семь лет, и ему было

семьдесят четыре года, когда его туда заключили. Убежден-

ный, что он заслужил смерть,— весьма вероятно, что замена

казни заключением в Колодцах показалась ему милостью, по-

тому что есть существа, боящиеся лишь одной смерти. Его

звали Бегелен. Будучи французом, он служил капитаном в

войсках Республики во время последней войны с турками в

1716 году. Он находился под командой маршала графа Шу-

ленбурга, принудившего великого визиря снять осаду Корфу.

Этот Бегелен был шпионом маршала: он переодевался в турка

и в. таком виде отправлялся в лагерь мусульман; но будучи

шпионом великого визиря, он был уличен в этом; понятно,

что для него было милостью то, что его заключили в Колодцы.

Там он только скучал и был вечно голоден; но имея такой под-

лый характер, он, вероятно, часто повторял: «Dum vita saperest

bene est» (Пока остается жизнь — все хорошо).

 

Мне случилось видеть в Шпильберге, в Моравии, и тюрь-

мы еще ужаснее: в знак особой милости там заключали пре-

ступников, присужденных к смерти, но ни один из них не мог

вынести этой милости больше одного года.

 

В течение этих двух часов, под влиянием самых мрачных

раздумий, я, понятно, боялся, чтобы меня не заключили в эти

ужасные Колодцы, где несчастный питается химерическими

надеждами, где его поражает панический ужас. Трибунал спо-

собен был отправить в ад всякого, кто попробовал бы сбежать

из чистилища.

 

Наконец я услышал быстрые шаги и увидел перед собой

Лоренцо с лицом, искаженным от злобы, задыхавшимся от бе-

шенства и с проклятием на устах. Он начал с того, что прика-

зал мне передать ему топор и инструменты, служившие мне

для произведения отверстия, и объявить ему, кто из сбиров

доставил их мне. Я отвечал ему, не трогаясь с места и совер-

шенно хладнокровно, что не знаю, о чем он меня спрашивает.

При этом ответе он приказывает обыскать меня, но, встав с уг-

рожающим видом, и не допускаю мерзавцев и, раздевшись до-

нага, говорю: «Делайте ваше дело, но не прикасайтесь ко мне».

Обыскивают тюфяк, опорожняют матрас, мнут подушки и

ничего не находят.

 

— Вы не хотите мне сказать, где спрятан инструмент, кото-

рым вы сделали отверстие, но найдутся средства заставить вас

говорить.

 

— Если действительно я где-либо сделал дыру, то я скажу,

что вы мне доставили средства к этому и что я вам все отдал.

 

При этой угрозе, которая заставила улыбнуться людей,

стоявших тут, и которых он, вероятно, рассердил как-нибудь,

он затопал ногами, стал рвать на себе волосы и выбежал точно

бешеный. Его прислужники возвратились и принесли мне все

остальные мои вещи, за исключением куска мрамора и лам-

пы. Прежде чем оставить коридор и запереть меня на ключ, он

закрыл оба окошка, посредством которых я получал немного

воздуха. Я очутился в узком пространстве, почти совершенно

лишенном воздуха. Однако мое положение не особенно меня

огорчило, потому что я принужден был согласиться, что отде-

лался довольно легко. Лоренцо не пришло в голову опрокинуть

кресло, и, имея еще в своем владении кинжал, я горячо побла-

годарил Провидение и был уверен, что мне еще позволено

считать его счастливым орудием, благодаря которому я могу

рано или поздно освободиться.

 

Я провел ночь не спавши как по причине жары, так и по

причине испытанных мною перемен. На заре Лоренцо возвра-

тился и принес мне отвратительного вина и такой воды, какую

нельзя было пить. Все остальное было в том же роде, сухой са-

лат, вонючее мясо и твердый, как камень, хлеб. Он не приказал

убрать тюрьму, и когда я попросил его открыть окно, он сделал

вид, что не слышит меня; но один служитель принялся посту-

кивать по стенам и по полу железной тдалкой и в особенности

под моей кроватью. Я смотрел на это равнодушно, но заметил,

что он не постукивал по потолку. Через потолок, сказал я себе,

я выйду из этого ада. Однако чтобы этот проект мог быть при-

веден в исполнение, нужны были условия, не зависящие от

меня, ибо я ничего не мог сделать, что не было бы заметно.

 

Тюрьма была новая, малейшая царапина была бы замечена

моими сторожами.

 

Я провел ужасный день, потому что жар был невыноси-

мый и, кроме того, не было никакой возможности съесть пи-

щу, принесенную мне. Пот и недостаток в пище причинили

мне такую слабость, что к не мог ни читать, ни ходить. На дру-

гой день мой обед был точно такой же: вонь, исходящая от кус-

ка телятины, которую тюремщик мне принес, заставила меня

отступиться. Уж не получил ли он приказания уморить меня

голодом и жарой? Он запер мою тюрьму и не отвечал мне. На

третий день то же самое. Я требую карандаш и бумагу, чтобы

написать секретарю: никакого ответа.

 

В отчаянии я съедаю суп и, обмакнув кусок хлеба в кипр-

ское вино, решаюсь придать себе силы, чтобы на другое утро

отомстить Лоренцо, вонзив ему в горло мой кинжал. Подстре-

каемый бешенством, я был уверен, что мне не остается ничего

другого. Ночь успокоила меня, и на другой день, как только

мой палач явился, я ему сказал, что убью его, как только буду

освобожден. Он расхохотался от моей угрозы и вышел, не ска-

зав ни слова.

 

Я начал думать, что он действует по приказанию секретаря,

которому он, вероятно, все открыл. Я не знал, что делать, во

мне боролись терпение и отчаяние, мое положение было ужас-

но, я умирал с голоду. Наконец на восьмой день дрожащим го-

лосом, с бешенством в сердце и в присутствии сторожей, я тре-

бую отчета в моих деньгах. Он сухо отвечал мне, что принесет

счет завтра. Тогда, в то время как он приготовился выйти, я

беру ведро и приготовляюсь выбросить содержимое в коридор.

Предупреждая мое намерение, он приказывает одному сторо-

жу взять его у меня, и чтобы изгнать ужасную вонь при этой

операции, он открывает одно окно, которое закрывает, как

только дело было сделано, несмотря на мои крики, и я остался

среди этой вони. Полагая, что этим я обязан брани, которую

себе позволил относительно него, я приготовился третировать

его еще хуже на другой день, но как только он появился, мое

бешенство прекратилось, ибо, прежде чем представить мне

счет, он передал мне корзину с лимонами, присланную мне

Брагадином, так же как бутылку хорошей воды и славно зажа-

ренную курицу, имевшую очень аппетитный вид; кроме того,

один из сторожей открыл окно. Когда он представил мне счет,

я посмотрел только на сумму и сказал, чтобы он отдал осталь-

ное своей жене, за исключением одного цехина, который я

приказал ему отдать сторожам, прислуживавшим мне. Эта лю-

безность привлекла на мою сторону этих несчастных, которые

поблагодарили меня самым горячим образом.

 

Лоренцо, нарочно оставшись со мной один, сказал мне

следующее:

 

— Вы уже мне сказали, что от меня получили предметы,

необходимые, чтобы сделать отверстие: мне этого довольно; но

не будете ли вы так добры сказать мне, откуда вы получили ве-

щи, необходимые для лампы?

 

— От вас.

 

— Признаться, вы меня удивляете, я не думал, что ум за-

ключается в нахальстве.

 

— Я не лгу. Вы сами, своими собственными руками, дали

мне все необходимое: масло, кремень, спички: остальное у ме-

ня было.

 

— Вы правы; но не можете ли вы так же легко убедить ме-

ня, что и инструменты, с помощью которых вы сделали отвер-

стие, были даны мною?

 

— Конечно.

 

— Господи! Что я слышу! Каким это образом я мог дать

вам топор?

 

— Я вам скажу и скажу правду, но это я сделаю только в

присутствии секретаря.

 

— Хорошо, я больше ничего не хочу знать, я вам верю. Я

прошу вас только молчать: подумайте только, что я человек

бедный и что у меня дети.

 

Он ушел, схватившись руками за голову.

 

Я был очень рад, что нашел средство держать в руках этого

негодяя, которому все-таки судьбой было решено умереть по

моей милости. Я увидел, что его личный интерес заставлял его

умалчивать о том, что произошло.

 

Я приказал Лоренцо купить мне произведения Маффеи:

этот расход не нравился ему, но он мне не смел об этом ска-

зать. Он меня спросил только, на какого рожна мне нужны

книги, которых и без того у меня столько.

 

— Я уже все перечитал; мне нужно новое.

 

— Я вам добуду книг одного здешнего заключенного, если

вы захотите дать по прочтении ваши. Таким образом, вы сбе-

режете ваши деньги.

 

— Но, может быть, это романы, а романы я не люблю.

 

— Нет, это книги ученые; если вы полагаете, что вы един-

ственная умная голова здесь, то вы сильно ошибаетесь.

 

— Хорошо, мы увидим. Вот книга, которую я даю на про-

чтение умной голове; принесите мне от него взамен другую.

 

Я дал ему «Rationarium» Пето; через несколько минут он

мне принес первый том Вольфа. Весьма довольный этим, я

сказал ему, что обойдусь без Маффеи, что весьма его обрадова-

ло.

Не столько восхищенный перспективой этого ученого чте-

ния, как случаем попробовать войти в сношения с кем-либо из

заключенных, могущих помочь мне в моем проекте бежать,

проекте, который начал уже возникать в моей голове, я открыл

книгу, как только Лоренцо ушел, и с радостью увидел на одной

странице перифраз следующих слов Сенеки: «Calamitosus est

animus futuri anxius» (Человек, занимающийся будущим несча-

стием, очень несчастлив) — перифраз, написанный очень хо-

рошими стихами. Я сейчас же написал несколько стихов в от-

вет, и вот что я предпринял, чтобы написать их. Я откусил но-

готь моего мизинца; ноготь был очень длинен: я очинил его

вроде того, как чинят перья. У меня не было чернил, и я уже

думал уколоться и писать кровью, но догадался, что сок туто-

вых ягод легко заменит мне чернила, а они у меня были. Кро-

ме стихов, я написал каталог моих книг и поместил его на

спинке той же книги. Нужно знать, что в Италии книги обык-

новенно переплетаются в пергамент и так, что с внутренней

стороны переплет имеет карман. На самом месте заглавия я

написал «latet» (спрятано). Я с нетерпением желал получить

ответ; поэтому, когда на другое утро Лоренцо вошел, я ему

сейчас же сказал, что книгу я прочитал и что прошу прислать

мне другую. Через несколько минут у меня был уже другой

том.

Как только я остался один, я открыл книгу и нашел отдель-

ный листок, исписанный по-латыни и заключающий в себе

следующие слова: «Нас двое в этой тюрьме, и мы очень рады,

что невежество жадного тюремщика доставляет нам преиму-

щество, беспримерное в этих местах. Я, пишущий Вам, назы-

ваюсь Мартино Бальби, я — благородный венецианец и монах,

а мой товарищ— граф Андреа Аскино д'Удинэ, из Фриуля. Он

поручает мне сказать Вам, что все книги, имеющиеся у него, и

книги, список которых Вы найдете здесь, — к Вашим услугам,

Во считаем нужным предупредить Вас, что необходимы все-

возможные предосторожности, чтобы скрыть наши сноше-

ния».

 

В положении, в котором мы находились, немудрено, что

нам пришла в голову одна и та же мысль — мысль отправить

друг другу каталог наших крошечных библиотек и воспользо-

ваться для этого переплетом книг: это дело было результатом

простого здравого смысла; но я нашел странным рекоменда-

цию осторожности, сделанную на листке. Казалось невозмож-

ным, чтоб Лоренцо не открыл книги; в этом случае он бы не-

пременно заметил листок и заставил бы кого-нибудь прочи-

тать написанное: и все бы погибло в самом начале. Это обстоя-

тельство заставило меня предположить, что мой корреспон-

дент был порядочный ветреник.

 

Прочитав каталог, я написал, кто я, каким образом был

арестован, сообщил, что не знаю, в чем меня обвиняют, и вы-

сказал надежду, что скоро буду освобожден. В ответ на это

Бальби написал мне письмо в шестнадцать страниц. Граф Ас-

кино ничего не написал. Вот уже четыре года, как он находился

в заключении за то, что был связан с тремя девицами, от кото-

рых имел троих детей, окрещенных им под его именем. В пер-

вый раз он отделался выговором своего настоятеля, во второй

раз ему пригрозили наказанием; в третий — посадили в тюрь-

му. Настоятель ежедневно посылал ему из монастыря обед. В

своем письме он мне говорил, что настоятель и трибунал —

тираны, ибо они не имеют никакой власти над его совестью,

что будучи уверенным, что трое детей действительно были его

собственными детьми, он считал своей обязанностью дать им

свое имя. Он заключал, говоря, что не мог не признать пуб-

лично своих детей, чтобы клевета не заклеймила трех порядоч-

ных женщин, от которых он их имел, и что, к тому же, он не

мог подавить в себе голоса природы, говорившей ему в пользу

этих невинных существ. Он кончил следующими словами:

«Нечего бояться, чтобы настоятель совершил подобное же пре-

ступление, ибо он чувствует нежность только к своим учени-

кам».

 

Этого было достаточно, чтобы я себе составил понятие об

этом человеке. Оригинал, чувственный, плохой логик, злой,

глупый, неблагоразумный, невежественный — все это находи-

лось в его письме, потому что, сообщив мне, что он был очень

несчастлив без графа Аскино, которому было семьдесят лет, —

он употребил затем целых две страницы, клевеща на него и

описывая его недостатки и смешные привычки. Будучи на

свободе, я бы не ответил человеку такого характера, но под

гтломбами мне приходилось пользоваться всяким. В кармане

переплета я нашел карандаш, бумагу, перья, что позволило

мне писать сколько угодно.

 

Он точно так же сообщил мне историю всех заключенных,

которые находятся под Пломбами, и тех, которые там находи-

лись в течение четырех лет его пребывания там. Он мне ска-

зал, что тот сторож, который тайком покупал ему все, что ему

было нужно, и который сообщал ему имена всех заключенных

и то, что он знал о них, был Николо; в доказательство он сооб-

щил мне то, что знал о моей дыре. Он мне сказал, что меня пе-

ревели в другое помещение, чтобы посадить в мою прежнюю

тюрьму патриция Приули, и что Лоренцо употребил два часа

на то, чтобы заделать дыру, что он потребовал держать все в

секрете от плотника, от слесаря и от всех служителей под угро-

зой смерти. Еще один день, прибавлял сторож, и Казанова убе-

жал бы очень остроумным образом, а Лоренцо повесили бы,

ибо хотя тюремщик и очень был удивлен при виде дыры, но

несомненно, что он доставал мне необходимые инструменты

для такой трудной работы. «Николо мне сказал,— прибавлял

корреспондент,— что Брагадин обещал дать ему тысячу цехи-

нов, если он облегчит вам возможность побега, но Лоренцо,

зная это, надеется сам получить награду, ничем не рискуя, вы-

хлопотавши через свою жену ваше освобождение от синьора

Диедо. Никто из сторожей не смеет говорить о том, что про-

изошло, из боязни, что Лоренцо, если сумеет оправдаться,

прогонит его». Он просил меня рассказать ему в подробности

все дело, сообщив ему, как я добыл себе инструмент, и рассчи-

тывать на его молчание.

 

Я вполне был уверен в его любопытстве, но нисколько в его

молчании, тем более, что самая его просьба доказывала, что он

самый болтливый из людей. Я находил, однако, что мне необ-

ходимо сохранить его, потому что он мне казался способным

предпринять все, что я захочу, лишь бы достичь свободы. Я

принялся за ответ, но в голову мне закралось подозрение, за-

ставившее меня приостановить посылку того, что я написал. Я

вообразил себе, что вся эта переписка есть не более как уловка

Лоренцо с целью выведать: кто мне доставил инструмент. Же-

лая удовлетворить его любопытство, не компрометируя себя, я

отвечал ему, что сделал отверстие при помощи ножа, имеюще-

гося у меня, и что этот нож я спрятал на подоконнике. Не бо-

лее как через три дня это ложное признание вполне меня успо-

коило, потому что Лоренцо и не подумал рассматривать подо-

конник, что, конечно, он бы сделал, если б мое письмо было

перехвачено. К тому же Бальби написал мне, что он знал о су-

ществовании ножа, потому что Лоренцо сказал ему, что меня

не обыскали, когда привели. Лоренцо не получал на это прика-

за, и это обстоятельство, может быть, спасло бы его, если б я

действительно убежал, потому что он утверждал, что, получая

арестованного из рук начальника сбиров, он должен был пред-

полагать, что его обыскали. С своей стороны, мессер-гранде,

вероятно, сказал бы, что так как он меня взял с кровати, он

был уверен, что у меня не было никакого оружия, и это препи-

рательство, может быть, спасло бы как одного, так и другого.

Монах кончил тем, что просил меня прислать ему нож через

Николо, которому я мог довериться.

 

Легкомыслие этого монаха решительно ставило меня в ту-

пик. Я ему отвечал, что не чувствую никакого желания дове-

риться Николо и что мой секрет такого рода, что я не могу до-

верить его бумаге. Его письма, однако, забавляли меня. В од-

ном из них он сообщал мне причину заключения графа Аски-

но, несмотря на его беспомощное положение, потому что он

был чрезвычайно толст и, вывихнув себе ногу, он почти не был

в состоянии двигаться. Монах писал мне, что граф, не будучи

богатым, занимался адвокатством в Удинэ и в качестве адво-

ката защищал крестьян в городском совете против дворянства,

которое намеревалось лишить крестьян права голоса в провин-

циальных собраниях. Требование крестьян волновало обще-

ство, и, желая усмирить их правом сильнейшего, дворяне ад-

ресовались к государственным инквизиторам, приказавшим

графу-адвокату отказаться от защиты крестьян. Граф отвечал,

что городской устав уполномочивает его защищать конститу-

цию, и на этом основании не послушался: инквизиторы за-

ключили его, несмотря на конституцию, и вот целых пять лет

он вдыхает полезный для здоровья воздух Пломб. У него было,

как и у меня, пятьдесят су в день, но кроме того, он сам распо-

лагал этими деньгами. Монах, у которого никогда не было ни

копейки, очень скверно отзывался о своем товарище, в особен-

ности о его скупости. Он уведомил меня также, что в тюрьме

по ту сторону залы находились еще два дворянина Семи Об-

щин, посаженные точно так же за непослушание, что один из

них помешался и его держат на привязи; наконец, еще в дру-

гой тюрьме содержатся два нотариуса.

 

Все мои подозрения совершенно рассеялись; вот каким об-

разом я рассуждал.

 

Я во что бы то ни стало хочу выйти на свободу. Кинжал,

имеющийся у меня, превосходен, но пользоваться им я не мо-

гу, потому что каждое утро мою тюрьму осматривают, за иск-

лючением потолка. Если поэтому я хочу выйти отсюда, то дол-

жен выйти через потолок, но для этого мне необходимо проде-

лать в потолке отверстие, а приняться за это мне невозможно

снизу, тем более, что это не дело одного дня. Мне необходим

был помощник: он может бежать вместе со мною. Выбора у

меня не было: я мог рассчитывать только на монаха. Ему было

тридцать восемь лет, и хотя он не был богат здравым смыс-

лом, я думал, что любовь к свободе, эта первейшая потреб-

ность человека, придаст ему достаточно решимости, чтоб ис-

полнять указания, даваемые мною. Нужно было начать с того,

чтобы вполне довериться ему, а затем приискать средство до-

ставить ему инструмент. Оба пункта нелегко было выполнить.

 

Я начал с того, что спросил его: желает ли он выйти на сво-

боду и расположен ли он предпринять все, чтобы бежать вме-

сте со мною? Он отвечал мне, что его товарищ и он готовы бы-

ли на все, чтобы освободиться из неволи, но прибавлял, что

бесполезно ломать себе голову над невыполнимыми проекта-

ми. Он исписал четыре страницы разными глупостями, зани-

мавшими его бедный мозг: несчастный не видел ничего, что

давало бы какой-либо шанс на успех. Я ему ответил, что общие

трудности нисколько не занимали меня, что, составляя план

побега, я останавливался лишь на частных трудностях, а эти

последние будут побеждены, и я кончил мое письмо, давая ему

честное слово, что он будет свободен, если обещает выполнить

буквально все, что я ему предпишу.

Он обещал.

 

Я сообщил ему, что у меня есть кинжал двадцати дюймов

Длины, что с помощью этого инструмента он проделает отвер-

стие в потолке своей тюрьмы, чтобы выйти оттуда; затем он

проламывает стену, разделяющую нас, через это отверстие

проникает ко мне, проламывает потолок и, сделав это, помо-

жет мне выйти через отверстие. «Когда это будет сделано, ваша

задача будет кончена, а моя начнется: я освобожу вас и графа

Аскино».

 

Он мне отвечал, что когда он выпустит меня из своей ком-

наты, то я все-таки останусь в тюрьме и что тогдашнее наше

положение будет розниться от настоящего только пространст-

вом.

 

— Мне это известно, святой отец, — отвечал я ему, — но мы

убежим не через двери. Мой план обдуман во всех подробно-

стях, и я уверен в успехе. Я требую от вас только точности в ис-

полнении. Подумайте о лучшем средстве, как доставить вам

инструмент нашего освобождения, так, чтобы никто не подо-

зревал этого. В ожидании, прикажите тюремщику купить кар-

тинок с изображением святых столько, сколько нужно, чтобы

закрыть все стены вашей тюрьмы. Эти картинки не внушат

никакого подозрения Лоренцо, а между тем они позволят вам

покрыть отверстие, которое вы сделаете в .потолке. Вам пона-

добится несколько дней на это, и Лоренцо утром не будет ви-

деть того, что вы сделаете вечером, так как все это вы покроете

картинками. Если вы меня спросите, почему я сам этого не де-

лаю, я отвечу вам, что не могу, потому что за мной зорко

смотрит тюремщик, и этот ответ, надеюсь, покажется вам до-

статочным.

 

Хотя я рекомендовал ему позаботиться о средстве доста-

вить ему инструмент, я тем не менее и сам искал его постоян-

но и в конце концов мне пришла в голову счастливая идея, ко-

торою я воспользовался. Я поручил Лоренцо купить мне Биб-

лию in folio, которая только что появилась. Я надеялся спря-

тать мой инструмент в корешок переплета этого громадного

тома и таким образом отправить его монаху; но получив кни-

гу, я увидел, что мой инструмент на два дюйма длиннее книги.

 

Мой корреспондент тем временем известил меня, что его

тюрьма уже оклеена картинками, а я сообщил ему о Библии и

о трудности, представляемой ее величиной. Желая показать

свое остроумие, он подсмеивался над бедностью моего вообра-

жения, говоря, что мне стоит только послать инструмент, за-

вернутый в мою лисью шубу. Он прибавлял, что Лоренцо го-

ворил им об этой прекрасной шубе и что граф Аскино не воз-

будит ни малейшего подозрения, попросив посмотреть ее, что-

бы заказать себе подобную.

 

— Вам стоит только, — писал он, — прислать мне ее завер-

нутою; Лоренцо не развернет ее.

 

Я был убежден в противном, во-первых, потому, что шубу

завернутую труднее нести; тем не менее, не желая его обеску-

саживать и доказать ему в то же время, что я не так ветрен, как

я я ему ответил, чтоб он прислал за нею. На другой день Ло-

ренцо попросил ее у меня, и я дал ее свернутою, но без инстру-

мента; через четверть часа он возвратил мне ее, говоря, что эти

господа нашли ее превосходной.

 

Монах написал мне отчаянное письмо, в котором призна-

вал себя виновным в плохом совете, но прибавлял, что я на-

прасно последовал ему. Инструмент, по его мнению, погиб,

потому что Лоренцо принес шубу развернутой. Таким обра-

зом, все казалось погибшим. Я утешил его, рассказав все дело,

и просил его на будущее быть менее смелым в своих советах.

Нужно было кончать дело, и я твердо решился отправить мой

инструмент под покровительством Библии, прибегая к побоч-

ному средству. Вот что я сделал.

 

Я сказал Лоренцо, что хочу отпраздновать день Св. Михаи-

ла блюдом макарон с сыром, но желая в то же время сделать

любезность лицу, которое мне присылало книги, я хотел бы

приготовить эти макароны сам. Лоренцо в свою очередь сооб-

щил мне, что эти господа хотели почитать большую книгу, ко-

торая стоила три цехина. Дело было в шляпе.

 

— Очень хорошо, — сказав я, — я отправлю книгу вместе с

макаронами: принесите мне только самое большое блюдо,

имеющееся у вас: я хочу отправить много макарон.

 

Он обещал исполнить мое желание. Я завернул свой кин-

жал в бумагу и всунул его в корешок Библии так, что инстру-

мент как с одной стороны, так и с другой высовывался одина-

ково. Помещая на Библии большое блюдо макарон, доверху

наполненное растопленным маслом, я был уверен, что Лорен-

цо не будет осматривать корешка книги, потому что его взгляд

будет поглощен краями блюда, чтобы не пролить масла на

Библию. Я предупредил отца Бальби обо всем, предостерегая

его быть ловким при приеме блюда и в особенности стараться

взять оба предмета вместе.

 

В назначенный день Лоренцо явился раньше обыкновен-

ного с кастрюлей горячих макарон и со всеми ингредиентами,

нужными для приправы. Я приказал растопить порядочное

количество масла и, положив макароны на блюдо, полил их

маслом в таком количестве, что оно доходило до самых краев.

Блюдо было громадное и значительно больше книги, на кото-

рую я его поставил. Все это происходило у дверей моей тюрь-

мы.

 

Когда все было готово, я приподнял осторожно Библию и

блюдо, стараясь поместить корешок книги к стороне тюрем-

щика, и велел Лоренцо протянуть руки, чтобы не разлить мас-

ло на книгу, и отнести все это по назначению. Отдавая ему эту

важную посылку, я пристально смотрел ему в лицо и с удо-

вольствием видел, что он не отводит глаз от масла, боясь раз-

лить его. Он мне сказал, что было бы лучше понести сначала

блюдо, а потом вернуться за книгой, но я ему ответил, что по-

дарок потеряет свое значение и что нужно все снести разом.

Тогда он стал жаловаться на то, что я положил слишком много

масла, и прибавил в шутку, что если он разольет его, то грех

падет на меня.

 

Как только я увидел Библию в руках тюремщика, я уверил-

ся в успехе, потому что конец инструмента был незаметен, ес-

ли только не сделать порядочного движения в сторону, а я не

видел причины, которая бы заставила его отвести взгляд от

блюда, которое он должен был держать горизонтально. Я сле-

дил глазами за ним до тех пор, пока он вошел в комнату перед

тюрьмой монаха, который, сморкаясь три раза, дал мне услов-

ный знак, что все хорошо; это подтвердил мне и Лоренцо через

несколько минут.

 

Отец Бальби сейчас же принялся за дело, и в неделю он

сделал в потолке отверстие достаточной величины, закрывае-

мое им картинками, которые он приклеивал хлебным мяки-

шем. Восьмого октября он написал мне, что провел целую

ночь, проламывая стену, разделявшую нас, но что пока он мог

только отнять лишь один кирпич. Он преувеличивал труд-

ность разъединения кирпичей, соединенных цементом, но

обещал тем не менее продолжать, утверждая, что мы достиг-

нем только того, что наше положение ухудшится. Я отвечал

ему, что уверен в противном, что он должен верить мне и про-

должать начатое дело.

 

Увы! Я не был уверен ни в чем, но приходилось действо-

вать так, или же все бросить. Я хотел выйти из плена куда по-

пало — вот все, что я знал; я думал только о том, чтобы про-

должать дело, решившись добиться успеха, или же остано-

виться только тогда, когда встречу невозможность. Я читал и

узнал в книге опыта, что относительно великих предприятий

нечего советоваться; что следует их выполнять, не оспаривая у

случая той власти, которую он имеет над всеми человеческими

предприятиями. Если бы я сообщил отцу Бальби эти

тайны нравственной философии, он бы счел меня помешан-

ным.

Его работа была трудна только в первую ночь; чем больше

он работал, тем легче она становилась, и, в конце концов, он

вынул тридцать шесть кирпичей.

Шестнадцатого октября, в десять часов утра, в то время как

я был занят переводом одной оды Горация, я услышал над го-

ловой топанье ногами и три едва заметных удара. Это был ус-

ловный знак, чтобы убедиться, что мы не ошиблись. Он рабо-

тал до вечера, а на другой день написал мне, что если мой по-

толок не имеет больше двух рядов досок, то работа будет кон-

чена в тот же день. Он уверял меня, что сделал отверстие круг-

лым, как я ему поручил, и не проломает пола. Это в особенно-

сти было необходимо, потому что малейшая царапина погуби-

ла бы все.

 

— Выем, — говорил он, — будет такой, что в четверть часа

его можно будет окончить.

 

Это дело я назначил на послезавтра, чтобы выйти из моей

тюрьмы в течение ночи и не возвращаться уже более; с товари-

щем я был уверен сделать в три или четыре часа отверстие в

крыше Дворца дожей, поместиться там и тогда употребить все

средства, которые случай мне представит, чтобы спуститься на

землю.

Но до этого было еще далеко: моя злая судьба готовила мне

еще не одно затруднение. В этот день (понедельник) около

двух часов пополудни, в то время как отец Бальби работал, я

услыхал шум отворявшихся дверей в залу, смежную с моей

тюрьмой. Я сильно взволновался, но имел настолько присут-

ствия духа, что постучал два раза, — знак опасности, условлен-

ный вперед, при котором отец Бальби должен немедленно ре-

тироваться, войти в свою тюрьму и привести все в порядок.

Спустя минуту Лоренцо отворяет мою тюрьму и извиняется,

что принужден дать мне общество весьма неприличного гос-

подина. Это был человек от сорока до пятидесяти лет от роду,

маленький, худощавый, безобразный, скверно одетый, с чер-

ным, круглым париком на голове; два сторожа связывали его в

то время, как я его рассматривал. Я не мог сомневаться в том,

что это негодяй, так как Лоренцо рекомендовал его таким об-

разом в его же присутствии, и эти слова не произвели на него

никакого впечатления.

 

— Трибунал, — отвечал я, — может делать, что ему угодно.

 

Лоренцо принес ему тюфяк и сказал, что трибунал назна-

чает ему десять су в день; затем он запер нас.

 

Опечаленный этим обстоятельством, я рассматривал плу-

та. Я собирался расспрашивать его, но он начал говорить сам

благодаря меня за тюфяк. Желая сманить его на свою сторону]

я ему сказал, что он будет обедать вместе со мною; он поцело-

вал у меня руку, спрашивая: будет ли он иметь право сохра-

нять десять су. Я отвечал, что да. При этих словах он стал на

колени и, вытащив из кармана громадные четки, стал водить

глазами по комнате.

 

— Что вы ищете?

 

—  Извините меня, сударь, я ищу образ Пресвятой Девы,

ибо я христианин; если бы по крайней мере здесь было хотя

маленькое Распятие; никогда я еще не чувствовал такой по-

требности помолиться Св. Франциску Ассизскому, как в на-

стоящее время.

 

Я с трудом удержался от улыбки, не из-за его христиан-

ской набожности, потому что совесть и вера суть предметы,

которых мы не имеем права оспаривать, но по причине его

манер; я предположил, что он принимает меня за еврея, и по-

спешил дать ему образок Пресвятой Девы, который он поце-

ловал, говоря мне, что его отец, альгвасил, не выучил его гра-

моте.

 

— Я весьма пристрастен, — прибавил он, — к четкам.

 

И он начал рассказывать мне множество чудес, которые я

выслушивал с терпением ангела. Он просил меня позволить

ему читать свои молитвы, глядя на образок. Как только он

окончил, я спросил его: обедал ли он? Он отвечал, что умирает

от голода. Я дал ему все, что у меня было; он скорее пожирал,

чем ел, выпил все вино, бывшее у меня, и когда вино подейст-

вовало, начал плакать, затем говорить какую-то чепуху. Я

спросил его о причине его несчастия, и вот что он рассказал

мне:

 

«Моей единственной страстью всегда были слава Божья и

этой святой Республики, а также точное послушание законам.

Всегда внимательно следя за происками плутов, которых ре-

месло заключается в обмане, я всегда старался раскрывать их

секреты и всегда точно передавал мессеру-гранде все, что от-

крывал. Правда, что за это мне платили, но деньги, получае-

мые мною, никогда не доставляли мне такого удовольствия,

какое доставляло мне сознание пользы. Я всегда смеялся над

предрассудком тех которые считают чем-то позорным ремесло

шпионов. Эти слова нехорошо звучат только в ушах тех, ко-

торые не любят правительства, ибо шпион есть друг государст-

ва страшилище преступника и верный слуга принца. Когда

дело касалось доказательства моего рвения, чувство дружбы,

могущее влиять на ДРУ™*» никогда не действовало на меня и

еще менее то, что называют благодарностью. Я всегда готов

был поклясться молчать, лишь бы только узнать важную тай-

ну, которую я и открывал немедленно. Я мог это делать с спо-

койной совестью, ибо мой духовник, святой иезуит, уверил

меня, что я могу открыть тайну не только потому, что я не

имел намерения сохранить ее, но также и потому, что тут дело

касается общественной пользы. Я чувствую, что, будучи рабом

моего рвения, я готов был изменить моему отцу. Недели три

тому назад я заметил в Изола — на маленьком острове, где я

жил, — особенную дружбу между четырьмя или пятью извест-

ными лицами в городе. Я знал, что эти лица недовольны пра-

вительством по причине захваченной контрабанды, за что не-

которые попали в тюрьму. Первый каноник, подданный Авст-

рии, принадлежал к этому заговору. Они собирались в отдель-

ной комнате кабачка, где была кровать; там они пьянствовали,

разговаривали и затем расходились. Решившись раскрыть за-

говор, я имел смелость спрятаться под кровать, где я был уве-

рен, что меня никто не увидит. К вечеру они явились и начали

говорить; они между прочим сказали, что город Изола не при-

надлежит к юрисдикции Св. Марка, но в юрисдикции герцог-

ства Триестского, потому что он ни в каком случае не мог быть

рассматриваем как часть венецианской Кстрии. Каноник ска-

зал тогда главарю заговора, некоему Пьетро Паоло, что если

он и его товарищи подпишут петицию, то он самолично от-

правится к императорскому посланнику и что императрица не

только захватит город, но и отблагодарит их. Все отвечали, что

согласны, и каноник обязался отнести петицию на другой

день.

 

Я решил разрушить этот мерзкий план, хотя один из заго-

ворщиков был мой кум и это духовное родство давало ему

больше прав, как если бы он был моим родным братом.

 

После их ухода я имел время скрыться и не считал нуж-

ным подслушивать их второй раз: я достаточно знал. Я отпра-

вился ночью в лодке и на другой день к полудню был здесь. Я

записал имена шести заговорщиков и принес их секретарю

трибунала, рассказав ему все, что я услыхал. Он приказал мне

отправиться на другой день рано утром к мессеру-гранде, ко-

торый даст мне человека; с ним я вернусь в Изола и покажу

ему каноника, который, вероятно, будет еще там находиться.

Сделав это, прибавил секретарь, вы не будете вмешиваться ни

во что больше. Я исполнил этот приказ и, показав человеку

мессера-гранде каноника, вернулся к своим личным делам.

 

После обеда мой кум позвал меня, чтобы побрить его, по-

тому что я — цирюльник, после чего он угостил меня рюмкой

доброго refosco и несколькими сосисками, да и сам закусил со

мной в самом дружеском расположении. Тогда моя любовь к

куму проснулась в моей душе, я его взял за руку и со слезами

на глазах советовал ему бросить знакомство с каноником и в

особенности ни за что не подписывать известную ему бумагу.

Он мне отвечал, что лишь из-за своей чувствительности сде-

лал такую ошибку. На другой день я не видал ни его, ни кано-

ника, а через неделю, приехав в Венецию, я отправился к мес-

серу-гранде, который, не говоря дурного слова, приказал меня

засадить. И вот я с вами. Благодарю Создателя, что нахожусь в

обществе с добрым христианином, сидящим здесь по причи-

нам, которых знать я не желаю, ибо я не любопытен. Мое имя

Сорадачи, жена моя — из рода Легренци, дочь секретаря Сове-

та Десяти, она, не обращая внимания на предрассудки, вышла

за меня замуж. Она будет в отчаянии, не зная, куда я девался,

но я надеюсь, что останусь здесь недолго, так как сюда я попал,

вероятно, только из политики секретаря, который желает бли-

же присмотреться ко мне.

 

Я пришел в ужас, видя, с каким чудовищем имею дело, но

чувствуя трудность моего положения и необходимость щадить

его, я намеренно выказал большую к нему симпатию, жалел

его, и, хваля его патриотизм, я предвещал ему. освобождение

через несколько дней. Спустя несколько минут он заснул, и я

воспользовался его сном, чтобы все рассказать отцу Бальби,

указывая ему на необходимость прекратить наши работы на

время. На другой день я приказал Лоренцо купить мне дере-

вянное Распятие, образ Пресвятой Богородицы, портрет Св.

Франциска и две бутылки освященной воды. Сорадачи спро-

сил у него свои десять су, и Лоренцо с пренебрежением дал

ему двадцать. Я приказал ему купить мне вчетверо больше ви-

на, чесноку и соли — пища, которую особенно любил мой то-

варищ. После ухода тюремщика я ловко вытащил из книги

письмо, посланное мне отцом Бальби, в котором он описывал

мне свой ужас. Он думал, что все потеряно, и благодарил Бога

зa то, что Лоренцо посадил Сорадачи в мою комнату, ибо, го-

ворил он, если б он явился в наше помещение, то не нашел бы

леня и Колодцы, может быть, стали бы нашим жилищем за

нашу попытку.

Рассказ Сорадачи убедил меня, что его будут допрашивать,

потому что мне казалось очевидным, что секретарь, засадив

его в тюрьму, подозревал с его стороны клевету. Я решил дове-

рить ему два письма, которые, отданные по адресу, не могли

мне повредить, но принесут несомненную пользу, если, как я

полагал, он передаст их секретарю, с целью доказать свое рве-

ние.

Я два часа писал эти письма карандашом. На другой день

Лоренцо принес мне Распятие, два образка, святую воду и, на-

кормив хорошенько моего негодяя, я сказал ему, что имею к

нему просьбу, от которой зависит мое счастие.

 

— Рассчитываю, — прибавил я, — на вашу дружбу и на ва-

шу храбрость: вот два письма, которые я прошу вас передать

по адресу, как только вы будете выпущены. Мое счастие зави-

сит от вашей верности, но необходимо хорошенько спрятать

эти письма, ибо если их найдут у вас, то и вы, и я погибнем.

Нужно, чтобы вы присягнули на этом Распятии и образах, что

не измените мне.

 

— Я готов поклясться на чем хотите, — я слишком много

вам обязан, чтоб изменить вам.

 

Затем он начал плакать, жаловаться, говорить, как он не-

счастлив тем, что его считают изменником по отношению к

человеку, за которого он готов отдать всю свою жизнь. Я знал,

насколько можно доверять всем этим уверениям, но делал вид,

что верю. Потом, дав ему рубашку и колпак, я остался с по-

крытой головой, полил пол святой водой и заставил его покля-

сться среди восклицаний, не имевших смысла, но именно

вследствие этого долженствовавших поселить в нем страх. По-

сле всего этого я вручил ему письма. Он сам вызвался зашить

их в полу своего кафтана, между ворсом и подкладкой.

Я был убежден, что он передаст мои письма секретарю при

первой возможности; поэтому я пустил в ход все свое искусст-

во, чтобы стиль этих писем не обнаруживал уловки; эти пись-

ма могли только внушить ко мне доверие трибунала, а может

быть, и вызвать с его стороны благоволение ко мне. Одно было

адресовано Брагадину, а другое аббату Гримани; я просил их

не беспокоиться обо мне, ибо я надеялся вскоре быть свобод-

ным, что когда я выйду, то они убедятся, что мое заключение

послужило мне на пользу, так как в целой Венеции не было че-

ловека, который бы больше нуждался в исправлении, чем я.

 

Я просил Брагадина прислать мне сапоги на меху, так как

моя тюрьма настолько высока, что я могу стоять и прогули-

ваться. Я и виду не подал Сорадачи, что мои письма так не-

винны, потому что если б я это сделал, то ему, пожалуй, при-

шла бы охота сделать честный поступок, отнести их по адресу,

а этого-то я и не желал. В следующей главе вы увидите, мой

дорогой читатель, имела ли клятва какую-либо власть над

этим подлецом и верно ли я доказал пословицу: in vino veritas.

 

Прошло еще несколько дней, прежде чем явился Лоренцо

взять Сорадачи и отвести его к секретарю. Так как он долго не

возвращался, то я был убежден, что не увижу его больше; но к

величайшему моему удивлению к вечеру его снова привели.

Как только Лоренцо ушел, плут сказал мне, что секретарь по-

дозревает его в том, что он предупредил каноника, ибо каноник

никогда не являлся к посланнику и у него не было найдено ни-

каких бумаг. Он прибавил, что после очень долгого допроса его

засадили в узкий чулан, где он просидел несколько часов; что

затем его снова связали и в таком виде опять привели к секре-

тарю, требовавшему, чтобы он сознался в том, что кому-то

сказал, чтобы каноник не возвращался в Изола; но этого он не

мог сделать, ибо солгал бы. Устав допрашивать его, секретарь

приказал его водворить снова в тюрьму.

 

Этот рассказ опечалил меня, так как из него я заключил,

что этот несчастный еще долго будет жить со мною. Мне необ-

ходимо было известить отца Бальбй об этом, и я писал ему

ночью, а так как я принужден был делать это часто, то и усвоил

себе привычку писать в темноте.

 

На другой день, желая убедиться в том, что я не ошибся в

своих подозрениях, я сказал шпиону, чтоб он возвратил мне

письмо, адресованное к Брагадину, так как я хочу еще кое-что

прибавить.

 

— Вы можете потом опять зашить его, — сказал я.

 

—  Это опасно,— отвечал он,— тюремщик может прийти

сюда в течение дня, и мы погибнем.

 

— Это ничего, отдайте мне мои письма.

Тогда этот плут бросился передо мной на колени и расска-

зал мне, что при вторичном своем появлении перед секрета-

рем он так перепугался, что не мог скрыть от него истины; тог-

да секретарь позвал Лоренцо, приказал добыть письма, прочи-

тал их и запер в ящик. «Секретарь сказал мне, — прибавил этот

негодяй, — что если бы я снес эти письма по адресу, то об этом

узнали бы и я бы поплатился за это головою».

 

Я сделал вид, что мне дурно, и, покрыв лицо руками, упал

на колени перед образом Пресвятой Девы и торжественным

голосом молил, чтобы Она отомстила за меня изменнику. По-

сле этого я бросился на кровать, повернувшись лицом к стене,

и имел терпение оставаться в таком положении в течение це-

лого дня, делая вид, что не слышу рыданий, криков и раская-

ний негодяя. Я отличался, играя эту роль в комедии, которой

весь план я вперед составил себе в голове. Ночью я написал от-

цу Бальбй явиться ровно в девятнадцатом часу, не раньше и не

позже, чтобы окончить работу и работать не больше четырех

часов. Наше освобождение, прибавлял я ему, зависит от этой

точности, и вам нечего бояться.

 

Дело происходило 25 октября; время, когда я должен был

привести в исполнение мой проект или оставить его, прибли-

жалось. Государственные инквизиторы, так же как и секретарь,

всякий год проводили первые три дня ноября в какой-нибудь

деревне на континенте. Лоренцо, пользуясь отсутствием на-

чальства, каждый вечер напивался пьян и под Пломбами по-

являлся гораздо позднее.

 

Зная это, благоразумие говорило, что именно этим време-

нем следует воспользоваться для осуществления побега. Дру-

гая причина, заставившая меня предпринять решение в то

время именно, когда я не мог сомневаться в измене моего то-

- варища по заключению, кажется мне настолько важною, что я

принужден сказать несколько слов о ней.

 

Самым большим утешением человека, находящегося в не-

счастии, служит уверенность, что он вскоре освободится от не-

го. Он мечтает о моменте, когда кончатся его несчастия; он по-

лагает, что может ускорить его своими пожеланиями и отдал

бы все на свете, лишь бы только знать час, когда прекратятся

его мучения; но никто не может знать, в какую минуту про-

изойдет событие, зависящее от воли кого-нибудь, если, конеч-

но, этот кто-нибудь сам не скажет. Тем не менее страдающий

человек, становясь слабым и нетерпеливым, делается невольно

суеверным. Бог, говорит он себе, должен знать тот момент, ко-

торый избавит меня от мучений; Бог может позволить, чтоб

этот момент был и мне открыт — каким угодно средством. Как

только человек пришел к такому убеждению, он готов прибег-

нуть к гаданию. Эта склонность немногим отличается от при-

страстия большей части тех, которые советовались с пифией

или с дубом леса Дидоны, которые в наши дни прибегают к

колдовству, которые ищут указаний в том или другом стихе

Библии или Виргилия, которые ищут этого в случайных ком-

бинациях карт.

 

Я находился в подобном же состоянии духа, но, не зная,

как мне приняться, чтобы из Библии узнать ожидавшую меня

судьбу, я решился обратиться к поэме «Неистовый Роланд»

Ариосто, которую я читал сотни раз, которую я знал наизусть

и которую любил. Я преклонялся перед гением этого великого

поэта и считал его более пригодным, чем Виргилия, для рас-

крытия мне моей судьбы.

 

В этой мысли я написал вопрос, обращенный к предпола-

гаемой судьбе, спрашивая ее, в какой песне Ариосто находится

предсказание о моем освобождении. После этого я образовал

пирамиду, перевернутую вниз верхушкой и составленную из

чисел, извлеченных из слов вопроса; через вычитание числа

девяти из каждой пары цифр я получил в окончательном вы-

воде цифру девять. Из этого я заключил, что предсказание на-

ходится в девятой песне. Таким же точно образом я нашел и

строфу об интересующем меня вопросе и получил число семь

для строфы и единицу для стиха.

 

Я беру поэму, в волнении открываю ее и нахожу:

 

Fra il fin d'ottobre e il capo di novembre.

 

To есть между концом октября и началом ноября. Точ-

ность этого стиха мне показалась столь удивительной, что не

скажу, чтоб я ему вполне поверил, но читатель извинит меня,

если я прибегнул ко всем усилиям, чтобы проверить предска-

зание. В особенности странно то, что между концом октября и

началом ноября есть один только момент полночи, и именно

при звуке боя часов в полночь 31 октября я вышел из моей

тюрьмы, как читатель увидит вскоре.

 

Несмотря на это объяснение, я прошу его, однако, не счи-

тать меня суеверным; я рассказываю факт, потому что дейст-

вительно он имел место, потому что он удивителен и потому

что если бы я не обратил на него внимания, то, вероятно, не

привел бы в исполнение моего побега.

Для того, чтобы поразить воображение моего негодного то-

варища, я поступил следующим образом. Как только Лоренцо

покинул нас, я пригласил Сорадачи есть суп. Мерзавец лежал

и сказал Лоренцо, что болен. Он бы не осмелился подойти ко

мне, если бы я его не позвал. Он встал, бросился к моим но-

гам,' поцеловал их и с рыданиями сказал мне, что если я не

прошу ему, то он умрет в течение дня, ибо уже чувствует по-

следствия проклятия. Он ощущал боль в животе, а рот его был

покрыт язвами. Он мне их показал. Не знаю, были ли эти яз-

вы у него накануне. Я не интересовался тем, говорит ли он

правду или нет, но сделал вид, что верю ему и надеюсь, что Бог

ему простит. Нужно было заставить его есть и пить. Мерзавец,

может быть, имел намерение обма!гуть меня, но, решившись

сам обмануть его, я призвал на помощь всю мою ловкость. Я

подготовился к нападению, против которого ему трудно было

защищаться.

Приняв торжественный вид, я сказал ему:

 

—  Садись и ешь этот суп, после чего я тебе открою твое

счастье, ибо знай, что Пресвятая Дева явилась мне на рассвете

и повелела простить тебя. Ты не умрешь и выйдешь отсюда со

мною вместе.

 

Совершенно ошеломленный, стоя на коленях за неимени-

ем стула, он ел суп вместе со мною, потом сел на тюфяк и при-

готовился меня слушать. Вот приблизительно моя речь:

 

— Огорчение, причиненное мне твоей страшной изменой,

лишило меня сна в течение целой ночи, потому что в наказа-

ние за письма я буду в заключении до конца моих дней. Моим

единственным утешением, сознаюсь, была уверенность, что

ты умрешь здесь, на моих глазах, в течение трех дней. С ду-

шой, охваченной этим чувством, недостойным христианина,

ибо Бог повелевает нам прощать, я лег, и Бог ниспослал на ме-

ня сон; во время этого счастливого сна у меня было истинное

видение. Я увидел Пресвятую Деву, эту Богоматерь, которой

изображение ты видишь здесь; я ее увидел собственными гла-

зами, и она сказала мне:

«Сорадачи набожен, я покровительствую ему, хочу, чтобы

ты ему простил, и тогда проклятие, которое он заслужил, пере-

станет действовать. В награду за это я прикажу одному из мо-

их ангелов принять вид человеческий, спуститься с небес, что-

бы открыть крышу твоей тюрьмы и вывести тебя оттуда в те-

чение пяти или шести дней. Этот ангел начнет свое дело сегод-

ня ровно в девятнадцать часов и проработает ровно до двадца-

ти трех (за полчаса До захода солнца), ибо он должен вернуться

на небо днем. Выходя отсюда в сопровождении моего ангела,

ты возьмешь с собою Сорадачи и будешь заботиться о нем с

условием, что он откажется от ремесла шпиона. Ты все ему

скажешь».— При этих словах Пресвятая Дева исчезла, и я

проснулся.

 

Сохраняя по-прежнему серьезный вид и вдохновенный

тон, я наблюдал за физиономией шпиона, пораженного удив-

лением. Тогда я взял мой молитвенник, окропил святой водой

тюрьму и сделал вид, что молюсь Богу, прикладываясь от вре-

мени до времени к образку. Спустя час шпион, не раскрывав-

ший до тех пор рта, спросил меня, в каком часу ангел сойдет с

небес и услышим ли мы шум, когда ему придется разламы-

вать крышу тюрьмы?

 

— Я уверен, что он сойдет в девятнадцать часов, что мы ус-

лышим, как он будет работать, и что он уйдет в час, указанный

Пресвятой Девой.

 

— Вам, может быть, все это приснилось.

 

— Я уверен, что нет. Чувствуешь ли ты себя в силах покля-

сться, что отказываешься от ремесла шпиона?

 

Вместо ответа он заснул и, проснувшись через два часа,

спросил меня: может ли он отложить на некоторое время клят-

ву, требуемую мною? *Можешь отложить, — сказал я ему, —

до тех пор, пока придет ангел, чтобы взять меня, но если тогда

ты не откажешься клятвой от подлого ремесла, по причине

которого находишься здесь и которое сделает то, что ты окон-

чишь жизнь на виселице, то я заявляю тебе, что оставлю тебя

здесь: такова воля Божья».

 

Я заметил, что при этих словах на его лице появилось вы-

ражение удовольствия, ибо он был уверен, что ангел не явится.

Он, казалось, с сожалением смотрел на меня. Я же с нетерпе-

нием ожидал назначенного часа: эта комедия чрезвычайно ме-

ня занимала, потому что я был уверен, что приход ангела по-

разит, как громом, воображение шпиона. Я был уверен, что все

произойдет, как я задумал, если только Лоренцо не забыл пе-

редать книгу, что было мало вероятно.

 

За час до этого времени я захотел пообедать; я пил одну

лишь воду, а Сорадачи выпил все вино и на десерт съел весь

чеснок, бывший у меня: для него это было самое лучшее ку-

шанье, и оно еще более увеличило его возбуждение. В ту мину-

ту, как я услышал первый удар девятнадцати часов, я бросился

на'колена и приказал ему грозным голосом последовать моему

примеру. Он послушался меня, удивленно поглядывая на ме-

ня. Когда я услышал шум в коридоре, я сказал: «Ангел идет» —

и, упав ниц, я дал ему ногой порядочного пинка, чтобы заста-

вить его сделать то же самое. Шум продолжался все громче и

громче, прошло уже четверть часа, как я имел терпение нахо-

диться в таком неудобном положении, и если бы я был в дру-

гих обстоятельствах, то смеялся бы над пораженным шпио-

ном, но я не смеялся, ибо помнил свое намерение сделать это-

го негодяя совершенно помешанным. Его порочная душа мог-

ла быть исправлена только ужасом. Приподнявшись, я снова

встал на колена, приказал ему сделать то же самое и заставил

его молиться по четкам три с половиною часа. Он засыпал от

времени до времени, утомленный своим неудобным положе-

нием и однообразием молитвы, но не прерывал меня. По вре-

менам он с любопытством посматривал на потолок и, с ужа-

сом в лице, делал какие-то гримасы: все это было очень ко-

мично. Услыхав двадцать три с половиною часа, я воскликнул:

«Пади ниц, ангел сейчас появится». Бальби пошел в свою

тюрьму, и всякий шум прекратился. Встав и заметив на лице

шпиона ужас, я был в восторге. Я несколько минут говорил с

ним, желая позабавиться. Очи обильно лили слезы, и его слова

были совершенно нелепы. Он говорил о своих грехах, о своей

набожности, о своей преданности Святому Марку, о своих обя-

занностях по отношению к Республике, и милость, оказанную

Пресвятой Девой, он приписывал своим заслугам. Мне при-

шлось выслушать с серьезным видом длинный рассказ о чуде-

сах, которые рассказывала ему жена, духовником которой был

молодой доминиканец. Он спрашивал меня, что я могу сде-

лать с таким невежей, как он?

 

— Ты будешь у меня в услужении, будешь иметь все необ-

ходимое и не будешь обязан исполнять опасное ремесло шпи-

она.

 

— Но нам нельзя будет оставаться в Венеции?

 

— Конечно, нельзя будет; ангел поведет нас в государство,

не зависящее от Святого Марка. Готов ли ты поклясться, что

бросишь свое подлое ремесло? А если обещаешь, то не изме-

нишь ли ты второй раз?

 

— Если я поклянусь, то, конечно, буду верен своей клятве:

будьте покойны, но сознайтесь, что, не измени я вам, Пресвя-

тая Дева не оказала бы вам милости. Моя измена есть причина

вашего счастия, поэтому вы должны меня любить и быть до-

вольны моей изменой.

 

— А любишь ли ты Иуду, изменившего Иисусу Христу?

-Нет.

 

— То-то вот и есть: изменники ненавидят, и в то же время

они поклоняются Провидению, которое извлекает добро из

зла. До сих пор ты был негодяем, ты оскорблял Бога, Пресвя-

тую Деву, и я приму твое обещание только в том случае, если

ты покаешься в своих грехах.

 

— В каких грехах?

 

— Ты грешил гордостью, Сорадачи, думая, что я должен

благодарить тебя за то, что ты изменил мне, передавая мои

письма секретарю.

 

— А как же я могу покаяться в таких грехах?

 

— Вот как. Завтра, когда Лоренцо явится, ты будешь лежать

на своем тюфяке, без всякого движения, не глядя на него. Если

он заговорит с тобою, ты ответишь ему, не оборачиваясь к не-

му, что ты не мог ночью спать и что чувствуешь потребность

отдохнуть. Обещаешь ли ты все это выполнить?

 

— Обещаю.

 

— Поклянись перед образом Пресвятой Девы.

 

— Обещаю Вам, Пресвятая Богородица, что, при появле-

нии Лоренцо, я не буду на него смотреть и буду лежать на тю-

фяке.

 

— А я, Пресвятая Богородица, обещаю, что если Сорадачи

будет смотреть на Лоренцо и будет двигаться, я брошусь на не-

го и задушу его без всякого сожаления.

 

Я столько же рассчитывал на эту угрозу, как на его обеща-

ние. Желая, однако, получить полную уверенность, я спросил

его: не имеет ли он чего-нибудь против клятвы? После некото-

рого размышления он отвечал, что нет и что он вполне ею до-

волен. На этом я успокоился, дал ему поесть, затем приказал

ему лечь, потому что и сам нуждался во сне.

 

Как только он уснул, я принялся писать в течение целых

двух часов. Я рассказал Бальби всю историю и прибавил, что

если работа достаточно подвинута, то ему остается только

 

поийти, уничтожить доску потолка и войти ко мне. Я повторил

ему, что мы должны выйти ночью 31 октября и что нас будет

четыре человека, считая его товарища и моего. Это было 28-го

числа.

 

На другой день монах написал мне, что проход сделан и

 

что ему остается только разломать доску потолка, что можно

сделать в несколько минут. Сорадачи остался верен своему

обещанию, делая вид, что спит, и Лоренцо даже и не заговорил

с ним. Я ни на секунду не потерял его из виду и действительно

думаю, что задушил бы его, если бы он сделал хоть малейшее

движение, ибо, чтобы изменить мне, достаточно было одного

кивка головы.

 

Весь остальной день был посвящен мистическому разгово-

ру и вдохновенным речам, произносимым мною с торжест-

венностью, на которую я только был способен, и я радовался,

что он все больше и больше верил моим фантазиям. Кроме

этого я прибегал к помощи вина и время от времени наливал

ему порядочно этой жидкости в стакан и перестал только тог-

да, когда увидал, что он не может держаться на ногах.

 

Хотя его голова была не способна ни на какое отвлечение и

хотя все свои способности он направлял только на выдумку

шпионских хитростей, этот негодяй затруднил меня на одну

минуту, говоря, что не понимает, почему ангелу потребовалось

так много работ, чтобы отворить тюрьму. Я, однако ж, нашел-

ся. Пути Божьи, ответил я, неизвестны смертным и к тому же

посланник Бога не работает в качестве ангела, ибо тогда ему

было бы достаточно одного дуновения; он работает в качестве

человека, форму которого он, конечно, принял, ибо мы не до-

стойны лицезреть его небесный вид. К тому же я -предвижу,

сказал я, как истый иезуит, пользующийся случаем, что ангел,

чтобы наказать тебя за твое неверие, не придет сегодня. Несча-

стный! Ты по-прежнему думаешь не как честный человек, на-

божный и покорный, но как хитрый грешник, полагающий,

что имеет дело с мессером-гранде и со сбирами.

 

Я хотел привести его в отчаяние и успел в этом. Он при-

нялся проливать слезы, и его рыдания раздавались, когда он

услышал бой девятнадцати часов. Я не только не имел намере-

ния его успокоить, но хотел увеличить его отчаяние, горько

жалуясь на него. На другой день он опять выполнил свое обе-

щание. Потому что когда Лоренцо обратился к нему с вопро-

сом, он отвечал, не повертывая головы. То же самое сделал он

на следующий день, когда Лоренцо явился в последний раз, 31

октября утром. Я ему дал книгу для Бальби, где я предупреж-

дал монаха явиться в семнадцать часов (то есть в полдень)

разломать потолок. На этот раз я не боялся никаких неожи-

данностей, услыхав от Лоренцо, что инквизиторы и секретарь

уже уехали в деревню. Мне нечего было бояться появления но-

вых товарищей и мне незачем было оберегаться моего него-

дяя.

 

Я только и думал, что об освобождении. Приходилось по-

ставить шпиона в нравственную невозможность вредить мне.

Что мне нужно было для этого делать? У меня было только два

средства: или сделать то, что я сделал, поражая ужасом душу

этого негодяя, или же задушить его, что сделал бы всякий сме-

лый человек, более жестокий, чем я. Это последнее было гораз-

до легче и не представляло никакой опасности: я мог во вся-

ком случае сказать, что он умер своей естественной смертью, а

под Пломбами слишком мало заботились о жизни человека,

подобного ему, чтобы проверить, говорю ли я правду или нет.

Найдется ли читатель, который подумает, что я бы сделал луч-

ше, если бы задушил его? Если найдется такой, хотя бы он был

даже иезуит и иезуит искренний, что мало вероятно, то я про-

шу Бога просветить его: его вера никогда не будет моей верой.

Я думаю, что исполнил свой долг, и успех, увенчавший мои

усилия, может служить доказательством, что Провидение

одобрило средства, употребленные мною. Что же касается до

клятвы, которую заставил я его дать, то она не имеет никакой

важности, потому что это было сделано в состоянии невменяе-

мости, а что касается до обещания моего всегда заботиться о

нем, то от этого обещания он сам меня избавит, потому что ес-

ли бы я и хотел его удержать, то у него недостало бы храбрости

убежать вместе со мною. Испорченный человек редко бывает

храбрым. К тому же я мог быть уверен, что возбуждение его

воображения будет длиться только до появления отца Бальби,

который, вовсе не имея физиономии ангела, докажет ему, что

я надул его. Наконец, я прибавлю, что у всякого человека го-

раздо больше причин жертвовать всем для своего самосохра-

нения, чем  имеют монархи жертвовать государством для

своей выгоды.

 

После ухода Лоренцо я сказал Сорадачи, что ангел откроет

потолок в семнадцать часов. Он принесет нам ножницы, при-

бавил я, которыми ты острижешь нам бороды — мне и ангелу.

 

— А разве у ангела есть борода?

 

- Да, ты увидишь. После этого мы выйдем и отправимся

проломать крышу дворца; и спустимся на площадь Св. Марка,

откуда направимся в Германию.

 

Он не отвечал. Он поел один, потому что я был слишком

озабочен, чтобы есть. Я даже не мог спать.

 

Настал час: вот ангел! Сорадачи хотел упасть ниц, но я ска-

зал что это не нужно. В три минуты проход был сломан: кусок

доски упал к моим ногам, и Бальби бросился в мои объятия.

«Итак, — сказал я ему, — ваша работа окончена; теперь начи-

нается моя». Мы обнялись, и он вручил мне кинжал и ножни-

цы. Я приказал Сорадачи остричь нас, но не мог не засмеять-

ся, посмотрев на этого негодяя, с открытым ртом, совершенно

ошалевшего. Но все-таки он остриг нам бороды.

 

Желая поскорее увидать местность, я сказал монаху, чтобы

он остался с Сорадачи, потому что не хотел оставлять его од-

ного, и вышел. Я был на крыше тюрьмы графа и, войдя туда,

сердечно обнял этого почтенного старика. Я увидел человека

такого роста, который был не способен идти против трудно-

стей, подвергаясь подобному побегу по крутой крыше, покры-

той полосами свинца. Он спросил меня, в чем заключается

мой проект, прибавив, что считает меня человеком несколько

легкомысленным. «Я желаю, — ответил я, — идти вперед до тех

пор, пока обрету свободу или смерть». — «Если вы думаете, —

отвечал он, пожимая мне руку, — разломать крышу и искать

дороги на Пломбах, откуда нужно будет сойти вниз, то не ви-

жу, как вы в этом успеете, если, впрочем, у вас нет крыльев, и у

меня не достает духу следовать за вами: я останусь здесь и буду

за вас молить Бога».

 

Я вышел, чтобы посмотреть на крышу, приближаясь на-

•сколько было возможно к краям чердака. Достигнув этого, я

уселся среди мусора, которым наполнены все чердаки дворцов.

Я ощупал крышу концом моего кинжала и имел счастие заме-

тить, что крыша наполовину сгнила. При каждом ударе кин-

жала отваливались куски. Уверившись, что могу сделать доста-

точное отверстие в какой-нибудь час, я возвратился в свою

тюрьму и употребил четыре часа, разрезывая простыни, одея-

ла, тюфяки и делая из всего этого веревки. Узлы я делал сам и

уверился в крепости веревок, ибо один узел, плохо сделанный,

мог бы все погубить. Таким образом я наделал более ста саже-

ней веревок.

 

В каждом большом предприятии есть вещи, от которых за-

висит все и относительно которых ни на кого нельзя поло-

житься. Когда веревки были готовы, я завернул в узел мои ве-

щи, и мы отправились в тюрьму графа. Этот почтенный чело-

век прежде всего поздравил Сорадачи с тем, что он имеет сча-

стие быть посаженным со мной. Глупый вид Сорадачи заста-

вил меня улыбнуться. Я более не стеснялся в этом, потому что

сбросил маску лицемерия, которая сильно меня стесняла. Он

убедился, кто его надувал, но ничего не понимал, потому что

никак не мог догадаться, каким путем я мог переписываться с

монахом. Он гнимательно слушал графа, который говорил,

что мы погубили себя, и как истинный трус он уже придумы-

вал средство избавиться от необходимости следовать за нами.

Я велел монаху завязать в узел свои вещи и отправился ломать

крышу.

 

В два часа ночи, без всякой другой помощи, мое отверстие

было готово: я уничтожил доски — отверстие оказалось вдвое

больше, чем требовалось. Я прикоснулся к целой полосе свин-

ца и не мог приподнять ее один, потому что она была приколо-

чена; монах помог мне, и мы приподняли ее; затем мы ее

свернули так, чтобы отверстие, нужное нам, образовалось. Вы-

сунув тогда голову из-за отверстия, я с горечью увидел месяц,

бывший в своей первой четверти. Это было затруднение, кото-

рое нужно было переждать терпеливо и дожидаться полуночи,

когда он исчезнет с горизонта. Во время такой прекрасной но-

чи все хорошее общество, вероятно, прогуливалось на площа-

ди Св. Марка, и в это время нельзя было показаться на крыше;

наша тень, достигая площади, обратит на нас внимание; и зре-

лище, которое таким образом мы представим, возбудит общее

любопытство, и в особенности любопытство мессера-гранде и

его шайки сбиров, составляющих единственную полицию в

Венеции, и наш проект будет уничтожен их мерами. Итак, я

решил, что мы выберемся через крышу только после захода

луны. Я испросил помощь Божию, но на чудеса не надеялся.

Предоставленный капризам судьбы, я должен был устроить

дело так, чтобы случайности были устранены по возможности,

и если мое предприятие должно было не осуществиться, то я

должен был оберечь себя от мелочного упрека в неосторожно-

сти. Луна должна была зайти в пять часов, а солнце взойти в

тринадцать с половиною часов, так что нам осталось семь ча-

сов темноты, в течение которых мы могли действовать. Хотя

работы оставалось много, но в семь часов ее можно и должно

было окончить.

 

Я сказал отцу Бальби, что три часа мы можем употребить

на разговор с графом Аскино, и прежде всего нужно было пре-

дупредить его, что я нуждаюсь в пятнадцати цехинах, которые

могли мне быть так же необходимы, как был мне необходим

мой кинжал. Он отправился за деньгами, но через четыре ми-

нуты вернулся и сказал, что я сам должен был отправиться к

графу, потому что граф хотел поговорить со мною без свидете-

лей. Этот несчастный старец начал с того, что для побега я не

нуждаюсь в деньгах, что у него их нет, что у него — многочис-

ленное семейство, что если я погибну, то погибнут и деньги,

которые он мне даст; наконец, он прибавил множество подо-

бных же глупостей такого же рода, лишь бы только как-нибудь

скрыть свою скупость. Мой ответ продолжался полчаса. Я вы-

сказал множество самых превосходных резонов, которые, од-

нако, не имеют силы с тех пор, как существует мир, ибо все

ораторские фигуры пасуют против этой непобедимой, страсти.

Это был случай прибегнуть к nolenti baculus (непослушному —

палка), но я не был настолько жесток, чтобы употребить про-

тив несчастного старца такое средство. Я кончил тем, что ска-

зал ему, что если он хочет бежать со мной, то я буду нести его

на своей спине, как Эней нес Анхиза, но если он намерен ос-

таться и молить Бога об успехе нашего предприятия, то я пре-

дупреждаю его, что его молитва будет непоследовательна, ибо

он будет молить Бога об успехе, споспешествовать которому

он не захотел даже самым обыкновенным образом.

 

Он отвечал мне, проливая слезы, которыми я был тронут.

Он спросил меня: будет ли мне достаточно двух цехинов? Я

отвечал, что для меня все будет достаточно. Он мне их дал,

прося меня возвратить их ему, если я, прогулявшись по кры-

ше, приду к убеждению, что самым благоразумным будет вер-

нуться в тюрьму. Я обещал это, хотя и удивился несколько

предположению, что мне может прийти в голову мысль вер-

нуться. Он не знал меня, я же со своей стороны был уверен, что

скорее умру, чем вернусь в место, из которого я только что ос-

вободился.

 

Я позвал моих товарищей, и мы поместили все наше сна-

ряжение у отверстия; веревки, приготовленные мною, я разде-

лил на два свертка; остальные два часа мы провели не без удо-

вольствия в воспоминаниях о событиях, сопровождавших на-

ше предприятие. Первым доказательством благородства ха-

рактера со стороны отца Бальби было то, что он стал выгова-

ривать мне неисполнение моего обещания; я, видите ли, уве_

рял его, что мой план готов, что он был непогрешим, между

тем как в действительности ничего этого не было. Он. нахально

прибавил, что если бы предвидел это, то не выпустил бы меня

из моей тюрьмы. Граф, с важностью семидесятилетнего ста-

рика, говорил в свою очередь, что было бы благоразумнее все-

го не настаивать на окончании безумного предприятия, кото-

рого успех был невозможен и которое очевидно может кон-

читься только нашей смертью. Так как он был адвокат, то вот

спич, сказанный им: я легко догадался, что его возбуждала на-

дежда получить назад свои два цехина, которые я принужден

был бы ему возвратить, если бы он успел убедить меня остать-

ся.

 

— Наклонность крыши, — говорил он, — обшитой свин-

цом, не позволит вам двигаться по ней, вам и стоять-то на

крыше будет трудно. На крышу выходят семь или восемь слу-

ховых окон, но все они снабжены железными решетками и до-

браться до них невозможно, так как они находятся на большом

расстоянии от краев крыши. Веревки, имеющиеся у вас, не по-

служат вам ни к чему, потому что вы не найдете места, где бы

их прикрепить, но даже если бы вы и нашли такое место, то

человек, спускающийся с такой громадной высоты, не в состо-

янии удержаться на них и спуститься до самого низа. Таким

образом, один из вас троих принужден будет обвязать другого

посередине тела и спускать его вниз, как обыкновенно спуска-

ют ведро или тюк; то же будет сделано и со вторым, а третий,

который спустит таким образом двух первых, принужден бу-

дет остаться и возвратиться в тюрьму. Кто из вас троих чувст-

вует себя способным на такое самопожертвование? И если да-

же предположить, что один из вас готов на подобный героиче-

ский поступок, то спрашивается, с какой стороны вы будете

спущены? Конечно, не со стороны колонн, на площадь, потому

что там вас увидят; со стороны церкви невозможно, потому

что там вы будете в западне; наконец было бы нелепо спускать-

ся со стороны двора, потому что вы попадете в руки стражи,

находящейся там. Значит, вам остается спускаться только со

стороны канала, а есть ли у вас там гондола или лодка, которая

бы ждала вас? Нет; итак, вам остается только броситься в воду

и плыть до Св. Аполлония, где вы очутитесь в самом печальном

положении, не зная, что дальше с собой делать. Подумай-

те же что на свинцовой крыше легко поскользнуться; если

вследствие этого вы упадете в канал, то, даже предположив, что

вы плаваете так же хорошо, как акулы, вы не избежите смерти,

если принять во внимание высоту падения и незначительную

глубину воды. Вы будете раздавлены, ибо три или четыре фута

воды представляют недостаточно упорную массу, которая мог-

ла бы уничтожить следствия падения тела с такой высоты. Са-

мым благополучным исходом всего этого будет то, что, упав,

вы раздробите себе руки и ноги.

 

Эта речь, очень неосторожная в данном случае, приводила

меня в бешенство; у меня достало, однако, храбрости выслу-

шать ее с терпением, которого я не знал за собой. Упреки мо-

наха, которые он мне делал без всякого стеснения, возбуждали

во мне негодование; я отвечал на них резко, но чувствовал, что

мое положение весьма деликатно, что мне очень легко испор-

тить все дело, ибо я имел дело с подлецом, который готов отве-

чать мне, что он не настолько дурак, чтобы бравировать смер-

тью, и что я могу отправляться на крышу один, без него; я поэ-

тому воздержался от ссоры и спокойным тоном сказал им, что

уверен в успехе, хотя мне и невозможно рассказать им все под-

робности дела. «Ваши благоразумные соображения, — сказал я

графу Аскино, — заставят меня действовать осторожно, но на-

дежда на собственные силы и на Бога победит все препятст-

вия».

 

От времени до времени я протягивал руку с целью убе-

диться, тут ли Сорадачи, так как он все время молчал. Я от ду-

ши хохотал, соображая, что могло произойти в его голове, ког-

да он убедился, что я надуваю его. В четыре с половиною часа

(в десять с половиною) я велел ему пойти посмотреть, в какой

стороне неба находится луна. Он послушался и, возвратив-

шись, сказал, что часа через полтора ее не будет вовсе видно и

что густой туман сделает пломбы (то есть свинцовые полосы)

чрезвычайно опасными.

 

— Для меня достаточно, — отвечал я, — и того, что туман —

не масло. Заверните ваш плащ вместе с частью наших веревок,

которые тоже приходится разделить на две части.

 

При этих словах я чрезвычайно удивился, почувствовав,

как этот человек, став передо мною на колени, схватил мои ру-

<и, стал целовать их и принялся, рыдая, умолять меня изба-

вить его от смерти.

 

— Я уверен, — говорил он, — что упаду в канал; я не могу

быть вам ни в чем полезен. Оставьте меня здесь, и я целую

ночь буду молить Св. Франциска за вас. Вы можете убить меня

но я никогда не решусь следовать за вами.

 

Болван и не предполагал, как его просьба отвечала моим

желаниям. «Вы правы, - сказал я, — оставайтесь, но с услови-

ем молиться Св. Франциску, а сначала ступайте и принесите

все мои книги: я их оставлю графу». Он повиновался беспре-

кословно и, вероятно, с большим удовольствием. Мои книги

стоили, по крайней мере, сто экю. Граф сказал мне, что отдаст

их мне при моем возвращении. «Вы меня не увидите больше

здесь, — отвечал я ему, — рассчитывайте на это. Они с лихвой

покроют ваши два цехина. Что же касается до этого труса, то я

очень рад, что он не хочет следовать за мною: он бы стеснял

меня; к тому же этот негодяй недостоин чести разделять со

мной и с отцом Бальби такой подвиг». — «Правда, — отвечал

граф, — лишь бы только завтра у него не было причин радо-

ваться своему решению».

 

Я попросил у графа бумаги, чернил и перо, которые у него

были, несмотря на запрещение; на тюремные законы Лоренцо

не обращал никакого внимания: за один экю он готов был про-

дать хотя бы самого Св. Марка. Тогда я написал письмо, кото-

рое я передал Сорадачи и которое не мог перечитать, так как

писал в потемках. Я начал, письмо с латинского эпиграфа:

 

«Я не умру, я буду жить и воспевать славу Господа!»

 

«Наши господа инквизиторы должны прибегать ко всем

средствам, чтобы держать насильно заключенных под Плом-

бами: виновный, счастливый тем, что он не скован честным

словом, в свою очередь должен сделать все от него зависящее,

чтобы освободиться. Их право имеет в своем основании спра-

ведливость; право виновного есть природа; и подобно тому как

инквизиторы не нуждаются в его согласии быть заключен-

ным, точно так же и он не нуждается в их согласии, стремясь к

освобождению.

 

Джакомо Казанова, пишущий эти строки с горечью сердца,

знает, что может иметь несчастие быть пойманным прежде,

чем он перейдет границу и найдет убежище в гостеприимной

стране; и тогда он будет под властью тех, от которых теперь бе-

жит; но если это несчастие случится, он, призывая гуманность

своих судей, умоляет их не ухудшать жестокую судьбу, от ко-

торой он бежал, наказывая его за то, что он уступил требованию

природы. Он умоляет, в случае если он будет схвачен, чтоб

ему было возвращено все то, что он оставляет в своей тюрьме,

но если он будет настолько счастлив, что успеет в своем

предприятии, — он дарит все это Франческо Сорадачи, кото-

ый остается в тюрьме, потому что не имеет храбрости бежать

и не предпочитает, подобно мне, свободу — жизни. Казанова

умоляет гг. инквизиторов согласиться на дар, делаемый этому

несчастному. Написано за час до полуночи, впотьмах, в тюрь-

ме графа Аскино, 31 октября 1756 года».

 

Я предупредил Сорадачи, чтобы он передал это письмо не

Лоренцо, а самому секретарю, потому что я был уверен, что

секретарь или немедленно позовет его к себе, или сам появит-

ся в тюрьме, что было еще более вероятно. Граф прибавил, что

письмо произведет свое действие, но что Сорадачи должен бу-

дет все возвратить мне, если я снова появлюсь. Плут отвечал,

что желал бы моего возвращения, чтобы доказать, как свято он

сдержит свое обещание.

 

Но пора отправляться. Луна скрылась. Я привязал к шее

отца Бальби половшгу веревок с одной стороны и сверток с его

вещами с другой. То же самое я сделал и себе; и, оставшись в

одних жилетах, со шляпами на головах мы направились к от-

верстию.

 

Ei quindi uscimmo a riveder le stelle,

то есть «и мы вышли созерцать звезды», как говорит Данте.

 

Я вышел первый, отец Бальби последовал за мною. Сора-

дачи, который шел с нами до самого отверстия крыши, полу-

чил приказ положить на прежнее место полосу свинца и затем

отправиться молиться Св. Франциску. Став на четвереньки, я

взял в одну руку кинжал, продел его между полос и, приподняв

таким образом одну из них, я приподнялся до самой верхушки

крыши. Монах засунул свою руку за мой пояс, и таким обра-

зом я оказался связанным этим животным, принужденный

тащить его за собой по крутой крыше, сделавшейся скользкой

вследствие густого тумана.

 

На полпути этого опасного восхождения монах потребо-

вал, чтобы я остановился, так как один из его свертков оказал-

ся потерянным и он надеялся его найти. Мне пришло в голову

дать ему хорошую затрещину и таким образом избавиться от

него, но, к счастью, я воздержался: наказание было бы слиш-

ком тяжело как для него, так и для меня, потому что, остав-

шись один, я бы ничего не мог поделать. Я ему отвечал только

что теперь не время искать свертка; монах вздохггул и продол-

жал карабкаться за мною, по-прежнему держась за мой пояс.

Наконец мы достигли высшего ребра, на котором я удобно

уселся верхом; то же сделал и отец Бальби. Позади нас виднел-

ся маленький островок Сан-Джорджио, а перед нами много-

численные куполы Св. Марка, составляющего часть Дворца

дожей, ибо церковь Св. Марка есть, в сущности, не более как

капелла дожа. Нет в мире монарха, у которого была бы более

красивая капелла. Оглядевшись, я сказал монаху, чтобы он

ждал моего возвращения, а сам я стал подвигаться по ребру

без всякого затруднения. Почти целый час-я предавался этому

упражнению, но без всякого успеха; ни у одного из краев кры-

ши я не заметил никакого выступа, к которому мог бы привя-

зать веревку. Положение было затруднительное; нечего было

думать ни о канале, ни о дворе, а верхушки церквей образовали

между куполами только пропасть. Чтобы пройти за церковь,

мне пришлось бы карабкаться по таким крутизнам, что

страшно было подумать.

 

Однако нужно же было чем-нибудь кончить: или выйти от-

туда, или вернуться в тюрьму, чтобы, может быть, никогда из

нее не выходить, или же просто броситься в канал. Я видел яс-

но, что меня может выручить только случай, но надо же было

начать с чего-нибудь. Я остановил мой взор на слуховом окне,

находившемся со стороны канала. Оно было настолько далеко

от места, где я находился, что я мог наверное полагать, что оно

не принадлежит к тюрьмам; оно могло освещать только какой-

либо чердак, обитаемый или нет, над комнатами дворца, где на

рассвете я был уверен найти двери открытыми. В глубине ду-

ши я был убежден, что слуга дворца, даже слуга самого дожа

облегчил бы наш побег, если б заметил нас. Но прежде всего

приходилось осмотреть переднюю часть слухового окна. Спу-

стившись полегоньку по прямой линии, я вскоре очутился на

маленькой крыше окна и уселся на ней верхом. Так, придер-

живаясь одной рукой, я наклонил голову вперед и увидел, а за-

тем и тронул небольшую решетку, за которой было окно со

стеклами, вставленными в раму из тонких пластинок свинца.

Окно не представляло для меня затруднений, но решетка казалась

мне непобедимой: мне казалось, что без подпилки я не

правлюсь с нею, а у меня был только кинжал.

 

Я терялся в мыслях и стал отчаиваться в успехе, но в это

время я услыхал бой часов на колокольне Св. Марка, бивших

полночь. Этот бой напомнил мне, что начинающийся день

есть день Всех Святых, что этот день есть праздник моего пат-

рона и что, следовательно, в этот день совершится мое осво-

бождение, следуя пророчеству иезуита. Но еще более поддер-

живало меня в этом убеждении предсказание, которое я почер-

пнул из Ариосто: «Между концом октября и началом ноября».

Бой часов показался мне говорящим талисманом, повелеваю-

щим мне действовать и обещавшим мне победу. Легши на жи-

вот, с головой, наклоненной к решетке, я пропускаю мой кин-

жал между стеной и решеткой, с намерением снять решетку

целиком. В какие-нибудь четверть часа я достиг этого; решетка

осталась в моих руках; я положил ее близ себя на крышу и без

всякого затруднения разбил окно, хотя и поранил левую руку.

 

С помощью кинжала, следуя моей прежней системе, я воз-

вратился на верхнее ребро крыши и направился к месту, где я

оставил монаха. Нашел я его в отчаянии; он был взбешен, стал

ругать меня за то, что я на такое продолжительное время оста-

вил его одного. Он прибавил, что ждет только семи часов, что-

бы возвратиться в тюрьму.

 

— Что же вы думали обо мне?

 

— Я думал, что вы упали с крыши.

 

— А теперь, увидав меня целым и невредимым, вы ругаете

меня?

 

— А зачем вы так долго отсутствовали?

 

— Идите за мной, вы увидите.

 

Захватив свертки, я направился к слуховому окну. Когда

мы подползли к нему, я подробно рассказал Бальби, что сде-

лал, советуясь с ним относительно того, как нам проникнуть

на чердак. Для одного из нас дело не представляло особенных

затруднений: с помощью веревки его мог спустить другой, но

я не знал, как оставшийся мог быть спущен после этого, так

как веревку невозможно было прикрепить у входа в слуховое

окно. Входя в окно и прыгая с него, я мог сломать себе руку

или ногу, потому что мне было неизвестно расстояние слухо-

вого окна от пола. Выслушав меня, монах сказал:

 

~ Во всяком случае спускайте меня первого, когда я там

буду, вы что-нибудь придумаете.

 

Сознаюсь, что в первую минуту раздражения я готов был

вонзить кинжал в его грудь. Мой добрый гений удержал меня

от этого, я ничего не сказал. Напротив того, я привязал верев-

ку посередине его тела и, заставив его лечь на живот, спустил

его на крышу слухового окна. Тогда я велел ему войти в окно

до половины тела, придерживаясь руками. Когда это было сде-

лано, я подполз на карачках к крыше окна и, легши на живот и

держа крепко веревку, сказал монаху, чтобы он спускался без

боязни. Достигнув пола чердака, он отвязал веревку, по веревке

я мог заключить, что пол отстоял от окна футов на пятьдесят.

Этого было слишком много для простого прыжка. Что же каса-

ется монаха, то, успокоившись, ибо он более двух часов был

терзаем страхом на крыше, — он просил меня бросить ему ве-

ревки: разумеется, этого я не сделал.

 

Не зная, что делать, и ожидая вдохновения, я снова вска-

рабкался на верхушку крыши и тут-то впервые заметил не-

большой купол; я направился туда. Я увидал порядочную тер-

расу, покрытую свинцом, у большого слухового окна, закрыто-

го ставнями. Тут же стоял большой чан с гипсом в жидком ви-

де, лопата и рядом с нею лестница, достаточно большая; с ее

помощью я мог спуститься в чердак. Ничего другого мне не

нужно было. Привязав веревку к первой перекладине, я пота-

щил лестницу к слуховому окну. Теперь нужно было просунуть

в окно эту тяжесть; трудности, которые я испытал при этом,

заставили меня пожалеть, что я был лишен помощи монаха.

 

Один конец лестницы прикасался к окну, другой выступал

за водосточную трубу. Я влез на крышу окна, потянул лестни-

цу в сторону и приблизил ее к себе, привязав веревку к ее вось-

мой перекладине, и стал спускать ее снова параллельно к окну,

но мне невозможно было ввести ее более, чем до пятой пере-

кладины, потому что ее конец упирался во внутреннюю крышу

окна; не было другого средства, как приподнять ее с другого

конца, — тогда наклон, уничтожая препятствие, увлек бы ее

вниз собственной тяжестью. Я мог бы поместить лестницу по-

перек окна, привязать к ней веревку и по веревке спуститься на

чердак без малейшей опасности, но тогда лестница осталась

бы тут и утром она бы указала сбирам место, где, может быть,

мы будем находиться.

 

Я не хотел таким образом потерять плоды всех моих уси-

лий. Не имея никого, кто бы мне помог, я решился подползти

к водосточной трубе, чтобы приподнять ее и таким образом

остичь задуманной мною цели. Этого я достиг, но с такой

громадной опасностью, что без чуда поплатился бы жизнью. Я

осмелился оставить лестницу, освободя веревку, не боясь, что

она упадет с крыши, потому что она как бы зацепилась одной

перекладиной о трубу. Тогда, держа в руке кинжал, я подполз к

трубе. Затем я приподнял лестницу, толкая ее вперед, и с удо-

вольствием увидел, что она более чем на фут проникла в окно;

читатель легко поймет, что это значительно уменьшило ее вес.

Нужно было спустить ее еще на два фута, приподымая ее на-

столько же; я был уверен, что после этого, взобравшись на

крышу окна, я спущу ее окончательно при помощи веревки.

Чтобы приподнять ее, я встал на колени, но усилие, употреб-

ленное мною, заставило меня поскользнуться, так что я вдруг

оказался за краями крыши по грудь и от окончательного паде-

ния удержался только руками.

Момент страшный, который приводит меня в ужас еще и

теперь. Инстинкт самосохранения заставил меня, почти бес-

сознательно, употребить все усилия, чтобы удержаться от па-

дения, и я готов сказать, что успел в этом почти чудом. Отно-

сительно лестницы у меня не было никакой боязни, так как

при несчастном усилии, которое чуть не стоило мне жизни, я

ее вдвинул более чем на три фута и она была неподвижна.

Находясь на водосточной трубе положительно на одних

лишь руках, я заметил, что, приподняв мое правое бедро, что-

бы ступить сначала одним коленом, а потом другим на тру-

бу, — я буду в безопасности, но мои мучения не кончились еще

этим. Вследствие усилий, употребленных мною, я ощутил

сильную нервную судорогу и корчи в руках. Не теряя головы, я

остался неподвижным до тех пор, пока это не пройдет: я по

опыту знал, что неподвижность— лучшее средство против

корчи. Но как этот момент был ужасен! Спустя две минуты,

возобновив постепенно усилие, я достиг того, что мои колена

очутились на трубе. Как только я несколько отдохнул, я осто-

рожно приподнял лестницу и поставил ее параллельно слухо-

вому окну. Зная законы равновесия и рычага, я опять восполь-

зовался моим кинжалом, вскарабкался до окна и уже без вся-

кого затруднения окончательно спустил лестницу, которой

нижний конец очутился в руках моего товарища. Я бросил тог-

да на чердак свертки и веревки и спустился туда по лестнице;

монах принял меня в свои объятия и снял лестницу. Мы

ощупью произвели обзор темного места, в котором нахо-

дились: оно имело шагов тридцать в длину и двадцать в ши-

рину.

 

В одном конце мы нашли двери, окованные в железо: это

обстоятельство представлялось печальным предзнаменовани-

ем, но нажав ручку, мы растворили дверь. Мы сначала обошли

это новое помещение и натолкнулись на большой стол, окру-

женный табуретками и креслами. Мы возвратились к месту,

где, как нам казалось, были окна и, открыв одно из них, увиде-

ли, при бледном свете звезд, куполы. Я и не думал уходить; я

хотел знать, куда иду, а я не знал, в каком месте нахожусь. Я

закрыл окно, мы возвратились в первое помещение; бросив-

шись на пол, подложив под голову пучок веревок, я уснул мер-

твым сном. Я с таким наслаждением отдался ему, что если бы

даже знал, что смерть будет последствием этого сна, я бы не

прервал его.

 

Я спал три с половиною часа. Крик и толчки монаха разбу-

дили меня. Он сказал, что пробило двенадцать часов (пять ча-

сов утра) и что мой сон кажется ему непонятным в положении,

в котором мы находились. Может быть, это было непонятно

для него, но не для меня; мой сон был только следствием чрез-

вычайных усилий, сделанных мною.

 

Как только я осмотрел место, где находились, я вскричал:

это место не тюрьма, тут должен быть удобный выход. Мы на-

правились в сторону, противоположную от железной двери, и

тут я заметил другую дверь. Я ощупываю ее, и мой палец на-

тыкается на отверстие замка. Я ввожу туда кончик моего кин-

жала и без малейшего усилия отворяю замок; мы входим в

маленькую кзмнату, и на столе я нахожу ключ. Я пробую его

ввести в замок другой двери и нахожу ее открытой. Я велел мо-

наху принести наши пожитки, и, положив ключ на прежнее

место, мы выходим, попадаем в галерею с нишами, наполнен-

ными бумагами. Это был архив. Я нахожу маленькую камен-

ную лестницу, спускаюсь по ней, в конце нахожу стеклянную

дверь, которую открываю и попадаю в знакомую мне залу —

канцелярию дожа. Я открываю окно; через него мне легко бы-

ло бы спуститься, но я бы попал в целый лабиринт небольших

двориков, окружающих церковь Св. Марка. Да сохранит меня

Бог от такой выходки! На столе я нахожу железный инстру-

мент с закругленным концом, с деревянной ручкой, инстру-

мент, которым секретари канцелярий прокалывают пергамен-

ты и затем привязывают к ним свинцовые печати; я его хва-

таю открываю бюро и нахожу там копию письма, извещаю-

щего проведитора Корфу о присылке трех тысяч цехинов на

исправление старой крепости. Ищу цехины, но они тут не ока-

зываются. С каким удовольствием я бы их положил в карман и

как бы посмеялся над монахом, если бы он стал обвинять ме-

ня в воровстве! Я бы взял эту сумму как дар неба и считал бы

себя ее собственником по праву завоевания.

 

Я направляюсь к двери канцелярии, ввожу мой кинжал в

замочную скважину, но убедившись, что сломать замок труд-

но, решаюсь сделать дыру в одной из половинок двери. Я вы-

брал место, где доска менее толста, и принимаюсь немедленно

за дело. Монах, помогавший мне, проклинал шум, производи-

мый мною всякий раз, когда я вбивал мой кинжал в дверь:

шум можно было слышать издали; я чувствовал всю опас-

ность, но был в необходимости пренебречь ею.

 

Спустя полчаса дыра была довольно велика. Края отвер-

стия приводили в ужас: они были неровны, с зазубринами,

способными попортить платье и поранить тело. Она находи-

лась на высоте пяти футов. Поставив под нее два табурета ря-

дом, мы влезли на них, и монах полез в отверстие головой впе-

ред; взяв его за ноги, я успел протолкнуть его, и хотя было

темно, я не тревожился, потому что знал помещение. Когда

мой товарищ очутился на той стороне двери, я перебросил ему

наши пожитки, за исключением веревок, без которых мы те-

перь могли обойтись, и, поставив третий табурет на два пер-

вых, я влез на него и стал пролезать в дыру, хотя с трудом, по-

тому что отверстие было узко; не имея никакой точки опоры, я

попросил монаха взять меня за туловище и тащить меня к се-

бе. Он исполнил это дело добросовестно: мои бока и ноги были

растерзаны, и из маленьких ран струилась кровь.

 

Как только я очутился по ту сторону двери, я захватил по-

житки и, спустившись по двум лестницам, без всякого затруд-

нения открыл дверь, выходящую в галерею, где находится па-

радная дверь королевской лестницы. Дверь была заперта, как и

дверь архива; одного взгляда было достаточно, чтобы увидеть,

что без катапульты ее нельзя было проломать. Мой кинжал

точно говорил мне: Hie fines posuit (тебе ничего делать со

мною). Совершенно спокойно и хладнокровно я присел и ве-

лел монаху сделать то же.

 

— Мое дело кончено; теперь Бог или счастие должны сде-

лать остальное.

 

Abbia chi regge il ciel cura del resto,

О la fortuna se non (occa a lui.

 

(Пусть тот, кто управляет небом, позаботится об осталь-

ном, или же судьба, — если это не его дело). Не знаю, придут

ли сегодня служители дворца — в день Всех Святых, или за-

втра — в день поминок по умершим. Если кто-нибудь придет,

я побегу, как только дверь будет открыта, и вы последуете за

мной; но если никто не придет, я отсюда не тронусь, и если бу-

ду умирать с голоду — тем хуже.

 

Услыхав эти слова, монах пришел в бешенство. Он назы-

вал меня сумасшедшим, отчаянным, соблазнителем, обман-

щиком, лжецом. На его ругательства я не обращал никакого

внимания. В это время пробило тринадцать часов. С минуты

моего пробуждения на чердаке прошло не больше одного часа.

Важнейшее дело, занявшее меня теперь, заключалось в

том, чтобы^привести в порядок мой туалет. Бальби имел вид

крестьянина, но был приличен; на нем не было лохмотьев, на

его теле не было царапин; его красный фланелевый жилет и

его кожаные штаны были целы; между тем как мой вид вну-

шал один лишь ужас: я весь был в крови и покрыт лохмотья-

ми. Я наделал себе повязок из платков и одел мое праздничное

платье, которое в зимний день должно было быть очень ко-

мично. Я надел чистые чулки, кружевную рубашку, за неиме-

нием другой, платки и чулки спрятал в карманы — все же ос-

тальное бросил в угол. На монаха я надел мой плащ. В таком

виде я был похож на человека, который был на балу и провел

ночь в развратном месте. Только повязка на ногах не соответ-

ствовала моему костюму.

 

Принарядившись таким образом и надев на голову мою

шляпу с пером, я открыл окно. Меня заметили сначала какие-

то зеваки, находившиеся на дворе; не понимая, каким образом

кто-либо в моем виде и в такой час мог находиться у этого ок-

на, они предупредили того, у кого был ключ от этого места.

Привратник подумал, что накануне кого-нибудь запер нечаян-

но, и, захватив ключи, явился. Я досадовал на себя, что пока-

зался в окне, не полагая, что случай и на этот раз поможет мне;

я сел рядом с монахом, который продолжал ворчать, как вдруг

шум ключей дошел до моих ушей. В волнении я встал и, по-

смотрев в скважину двери, вижу человека в парике, без шляпы,

подымавшегося медленно по лестнице с большими ключами в

пуках. Я шепнул очень строго монаху не раскрывать рта, сто-

ять позади меня и следовать за мною. Я беру кинжал и станов-

люсь в таком месте у двери, чтобы проскользнуть через нее,

как только она будет открыта, и бежать. Я молил Бога только о

том, чтобы этот человек не вздумал задержать меня, ибо в

этом случае я буду принужден убить его.

Двери открываются, и при моем виде привратник останав-

ливается в удивлении. Не говоря ни слова, пользуясь его удив-

лением, я быстро спускаюсь по лестнице, и монах следует за

мной. Не бегом, но идя очень скоро, я проникаю на лестницу,

называемую лестницей гигантов, не обращая внимания на

Бальби, который мне кричал: «Пойдем в церковь!», я продол-

жаю идти.

Двери церкви находились не более как в двадцати шагах от

лестницы, но церкви в Венеции не были уже местом убежища

для преступников. Монах знал это, но страх отнял у него па-

мять. Убежище, которое я искал, находилось за границею Ре-

спублики; туда-то я и направился: там я уже находился духом,

оставалось только попасть туда и телом. Я прямо направился к

главной двери Дворца дожей и, ни на кого не глядя — лучшее

средство не быть замеченным, — я прохожу через маленький

дворик, попадаю на набережную, вхожу в первую попавшуюся

мне гондолу, говоря гондольеру:

 

— Я хочу ехать в Фузино; позови поскорее другого гребца.

 

Гребец оказался поблизости. В то время как мы отчалива-

ли, я бросаюсь на среднюю подушку, монах же сел на скамей-

ку. Странный вид Бальби, без шляпы, с красивым плащом на

плечах; мой нелепый костюм — все заставляло думать, что я —

нечто вроде шарлатана или астролога.

Как только мы проехали таможню, гондольеры принялись

энергично грести по каналу Guidecca, по которому необходимо

проехать, отправляясь или в Фузино, или в Местрэ, куда я, в

действительности, и хотел попасть. Когда мы очутились на се-

редине канала, я высунул голову и спросил:

 

— Приедем ли мы в Местрэ раньше четырех часов?

— Вы сказали мне ехать в Фузино.

— Не ври; я велел ехать в Местрэ.

 

Второй гондольер ответил, что я ошибся, в то время как

монах, ревностный христианин и друг истины, повторял, что я

не прав. Мне хотелось поколотить его, но, подумав, что не у

всякого есть здравый смысл, я хохочу, соглашаясь, что ошиб-

ся, но прибавляя, что моим намерением было ехать в Местрэ.

Мне не отвечали, и спустя минуту гондольер сказал мне, что

готов свезти меня даже в Англию, если я пожелаю.

 

— Прекрасно! Направляйся в Местрэ.

 

— Мы будем там через три четверти часа: у нас попутный

ветер.

 

Очень довольный этим обстоятельством, я смотрю на ка-

нал позади гондолы и нахожу его более красивым, чем когда-

либо; поблизости не видно было ни одной лодки. Утро было

чудесно; мои два молодых гондольера гребли легко и сильно.

Вспоминая об ужасной ночи, которую я провел, об опасностях,

которых избег, о месте, где находился еще накануне, о всех

случайностях, благоприятствовавших мне, о свободе, кото-

рой я начинал пользоваться, — я так сильно взволновался,

что, полный благодарности к небу, не мог удержаться и зары-

дал.

 

Мой милейший товарищ, сидевший молча, счел своей

обязанностию утешать меня. Он ошибался в причине моих

слез; способ, который он употребил для этого, заставил меня

перейти от рыданий к неудержимому хохоту, и он подумал,

что я сошел с ума. Этот монах, как я уже сказал, был страшно

глуп, и все его недостатки происходили от его глупости. Я был

в необходимости воспользоваться им, но, хотя и без намере-

ния, он чуть было не погубил меня. Я не мог его уверить, что я

приказал гондольерам ехать в Фузино, когда намеревался по-

пасть в Местрэ: он продолжал утверждать, что эта мысль при-

шла мне в голову только тогда, когда мы выехали на Большой

Канал.

 

Мы приехали в Местрэ. На почте я не нашел лошадей, но

нам встретились ветурины, которые так же быстро ездят, и я

нанял одного, чтобы он меня свез в Тревизо не более как за

пять часов. Минуты через три лошади были готовы, и, пола-

гая, что Бальби позади меня, я сказал ему: «Пора садиться».

Но его тут не было. Я сказал работнику пойти за ним, решив-

шись хорошенько выругать его, потому что нам нельзя было

мешкать. Работник вернулся и сказал, что его нигде нет. Я был

в бешенстве. Я хотел его бросить на произвол судьбы, — чувст-

во гуманности удержало меня от этого. Я сам отправляюсь ис-

кать его: все его видели, но никто не может сказать, куда он

пропал. Я направляюсь к аркадам большой улицы и, заглянув

невольно в окно одного трактира, вижу этого несчастного за

прилавком, попивающего шоколад и любезничающего с ка-

кой—то девчонкой. Он меня видит, показывает мне на девчонку,

говоря, что она недурна, и предлагает мне выпить чашку

шоколада,говоря, чтобы я заплатил и за его чашку, так как у

него нет денег. На это я отвечал ему. «Я не хочу, торопитесь». И

в это время я так сильно сжал его руку, что он побледнел от боли.

Я плачу, и мы выходим. Я дрожал от злости. Мы прихо-

тим, садимся, но не успели мы сделать и нескольких шагов,

как вдруг я встречаю одного жителя Местрэ, по имени Томази,

доброго малого, но находившегося в близких отношениях с

республиканской инквизицией. Он меня знал и, подойдя, за-

кричал мне:

 

— Как, вы здесь? Я очень рад вас видеть. Вы, значит, осво-

бодились? Каким образом?

 

— Я не бежал; меня отпустили.

 

— Это невозможно; еще вчера я был у Гримани и знал бы

это.

 

Легко понять состояние, в котором я находился в эту ми-

нуту. Я видел, что был накрыт человеком, который, как я был

уверен, должен меня арестовать; для этого ему стоило только

кивнуть первому попавшемуся сбиру, а в Местрэ их видимо-

невидимо. Я сказал ему говорить тише и, выйдя из повозки,

отвел его в сторону. Остановившись позади дома, где никого

не было, возле рва, за которым начиналось поле, я вооружаюсь

моим кинжалом и хватаю его за шиворот. Видя мое намере-

ние, он вырывается из моих рук, перескакивает через ров и без

оглядки бежит. Удалившись на некоторое расстояние, он оста-

навливается и посылает мне рукой поцелуи, как бы желая мне

Доброго пути.

 

Положение было ужасно. Я был один и в войне со всеми

силами Республики. Я должен был всем пожертвовать, лишь

бы Достигнуть задуманной цели.

Как человек, который только что избежал страшной опас-

ности, я сажусь в повозку. Я думал о средствах избавиться от

моего неудобного товарища, который не смел заговорить. Мы

приехали в Тревизо без всяких других приключений. Я сказал

цетурино, чтобы лошади были готовы в семнадцать часов (два

часа утра), но у меня не было намерения ехать почтой; во-пер-

вых, потому, что у меня для этого не было достаточно денег, а

во-вторых, потому что я боялся преследований. Хозяин посто-

ялого Двора спросил меня, не хочу ли я завтракать; я изнывал

от голода, но не решался завтракать: лишних четверть часа —

все могло быть потеряно.

 

Я вышел через ворота Св. Фомы, как бы прогуливаясь и

пройдя около мили по большой дороге, я бросился в поле с

намерением не выходить оттуда на дорогу до тех пор, пока бу-

ду находиться в пределах Республики. Короче всего было на-

правиться на Бассано, но я пошел по дороге более длинной

потому что меня могли стеречь на ближайшем пункте грани-

цы. Я направился к Фельтро.

 

Пройдя часа три, я присел на траве, не будучи в состоянии

идти дальше; я решительно нуждался в пище. Я велел монаху

оставить плащ и отправиться на ферму, которая была видна

неподалеку, за какою-нибудь едой. Он отправился, говоря мне

что думал, что я — выносливее. Хотя ферма не была постоя-

лым двором, фермерша прислала мне с работницей порядоч-

ный обед, стоивший мне несколько венецианских грошей. По-

ев и чувствуя, что меня клонит ко сну, я поспешил продолжать

путь. После четырех часов ходьбы я остановился у какой-то

хижины и тут узнал, что нахожусь в двадцати четырех милях

от Тревизо. Я присел у дерева, заставил сделать то же самое и

Бальби и сказал ему следующее:

 

— Мы пойдем в Borgo di Valsugano; это первый город по ту

сторону границы. Там мы будем в такой же безопасности, как

в Лондоне, но чтобы пройти туда, нам нужно много предосто-

рожностей и первая из них — расстаться. Вы пойдете лесами в

Мантелло, я — по горам; вы по легчайшей и более безопасной

дороге, я — по более трудной и длинной; вы — при деньгах,

я — без гроша. Я дарю вам мой плащ, который вы променяете

на кафтан и шляпу, и вас будут принимать за крестьянина. Вот

все деньги, оставшиеся у меня из двух цехинов графа Аскино;

берите их. В Борго вы будете послезавтра вечером, а я — спустя

сутки. Вы подождете меня на первом постоялом дворе по пра-

вую сторону. Сегодня ночью мне необходимо выспаться хоть в

какой-нибудь кровати: благодаря Провидению, я, может быть,

и достигну этого. Я уверен, что теперь нас деятельно ищут, я

уверен, что нас арестуют везде, где нас найдут вместе. Вы ви-

дите, в каком печальном состоянии я нахожусь и как мне необ-

ходим отдых. Отправляйтесь же.

 

— Я выслушал все, что вы мне сказали, — отвечал Баль-

6я. — Но я напомню вам только то, что вы мне обещали, когда

я решился бежать с вами. Вы обещали не расставаться со

мной- поэтому не надейтесь, что я оставлю вас: ваша судьба

будет моею судьбою.

 

__ итак, вы решились не следовать моему совету?

 

-Да.

 

— Посмотрим.

 

Я с усилием встал, смерил его рост и затем по этой мерке

стал копать яму моим кинжалом, совершенно хладнокровно,

не отвечая на все его вопросы. Спустя четверть часа я стал пе-

чально на него смотреть и сказал ему, что как христианин я

считаю своею обязанностию предупредить его, чтобы он по-

молился:

 

— Ибо, — прибавил я, — я принужден похоронить вас здесь

живым или мертвым; а если вы сильнее меня, — то вы меня

похороните. Вот крайность, к которой вы меня принуждаете.

Вы можете, однако, бежать, потому что я не стану ловить вас.

 

Видя, что он не отвечает, я снова принялся за работу; но со-

знаюсь, что я начал терять терпение; я решился отделаться от

него. Наконец, он набросился на меня. Догадываясь о его на-

мерениях, я подставил ему мой кинжал, но мне нечего было

бояться. «Я сделаю, — сказал он, — все, что вы желаете». Я об-

нимаю его, отдаю ему все деньги и возобновляю обещание

найти его в Борго, Хотя без гроша и принужденный перепра-

виться через две реки, я радовался, что освобождаюсь от обще-

ства человека его характера; один, я знал наверное, что достиг-

ну границы моей милой Республики.

 

<<< Оглавление книги   Следующая глава >>>